Джонджоли

Тот, кто дрожит войны, шипя навстречу
Моим хвалам, – уж у того не пурпур
Течет по жилам. Нежась бабьим миром,
Он не слыхал, как честь, как сталь гремит.
Смерть этих тварей встречу я восторгом;
О да! Всем громом сладостной музыки.
Эзра Паунд

Рябой зашел за мной в половине десятого утра. К тому времени я почистил карабин и прикрепил оптический прицел от СВД на салазки. Парочку лимонок положил в карман штанов. Обмотавшись пулеметными лентами в патронах, посмотрел на себя в зеркало и чуть не испепелил свое худое тщедушное отражение бешеным взглядом: сегодня уж точно кого-нибудь пришью.
И пошел я с Рябым в Мамисантубани собирать джонджоли для его беременной жены. Ей, видите ли, захотелось солененького. Кому скажу, не поверит, но чтоб я сдох: в одной руке Рябой держал автомат, в другой – большую корзину. Не иначе как под каблучок своей молоденькой жены угодил. Пропал, пропал он для ратного дела. Не стрелять ему больше во врагов из засады и поджигать дома. И одет как смешно.
Слушай, Рябой, форма пожарного не к лицу полевому командиру, к коим ты себя причисляешь. И подсумок на боку вчерашний день. Такие носят солдаты срочной службы, а уважающие себя ребята щеголяют в разгрузочных. А ведь до женитьбы ты считался воякой каких поискать, и я многому у тебя научился... Признаться, мне твоя Кохана сразу же не понравилась. А ты заладил: «Блондинка с голубыми глазами... Это такая редкость в Цхинвале... Она обещала поцеловать меня за розовый куст. Здесь в городе какие-то не такие, а в Мамисантубани их полно. Принесешь?» – «А может, она поцелует тебя за сирень? У меня в саду растет белая...» – «Нет, что ты, ей розы нравятся». – «Ладно, принесу, но за такую службу твой карабин останется у меня еще на месяц. Ну как?» – «По рукам».
И я один шел в село, рискуя нарваться на засаду, и откапывал розы; затем дожидался темноты и, пробравшись во двор девушки, оставлял у дверей кусты с засохшей землей на корнях. Кохане такая романтика пришлась по душе, и я чуть ли не каждый день нырял в Мамисантубани за розами. И хотя руки мои были в царапинах от шипов и кровоточили, срок владения оружием был продлен, и я был несказанно доволен...
Рябой внезапно остановился и, протянув мне полиэтиленовый пакет, пробубнил:
– Нарви себе джонджоли, да побольше. Потом матери своей отдашь, чтоб засолила. От такой закуски даже святые не отказываются...
Не знаю, чем закусывают святые, а вон того, похожего на гиену, я бы с удовольствием угостил пулей. Сидит, гнида, на лавочке в тени тутовника и отдыхает. За три года войны ни разу не видел в его руке оружия. Он, видите ли, криминальный авторитет, и воевать ему западло. А по-моему, ты голубой, мать твою. А где твои бози** дружки? Наверное, спят после ночной оргии...
Вчера у меня было романтическое свидание с Экой, беженкой из Кахетии. Завел ее в парк, и там при свете месяца мы обнимались и целовались. Запашок изо рта девушки не отпугивал; напротив, возбуждал меня, как стервятника дух падали. Хотелось, конечно, большего, но она не позволила. От ребят слышал, что пощечины в таких случаях просто необходимы. Девчонки, мол, только этого и ждут, чтоб раздвинуть ножки. Но в таком интимном деле, мне кажется, нужно больше брать лаской и обещаниями, а если не подействует – значит, не судьба. Я к ней на коленях, со словами и без слов, но Эка сказала: после свадьбы делай со мной что хочешь. Ладно, говорю, жди сватов, а сам думаю: очень ты мне нужна после того, как грузины поимели тебя целой ротой. С другой стороны, жаль сиротку: Эка ведь чудом спаслась. Рассказала, как прошлой весной неформалы ворвались к ним домой и на ее глазах застрелили отца. Потом изнасиловали мать. «У мамы было больное сердце, – плакала Эка, – и она не выдержала. А я вот жива осталась...»
Я проводил ее до дома родственников, приютивших бедняжку, и, возвращаясь, встретил на углу Садовой вот этого петушка в компании педиков. В попу пьяные, они набросились на меня. На их счастье, у меня не было даже ножа, а то бы выпустил им кишки, до того взбесился, когда какой-то из этих мужчинок укусил меня за руку. Но одному гомику я все же попортил вывеску булыжником...
Гиена кивнула головой в нашу сторону и помахала хвостиком, наверное, опасность почуяла. Может, в натуре порешить его за вчерашнее? А труп можно с обрыва в Лиахву сбросить. Главное в таком деле – свидетели. А их нет. Лимонку к его ногам подкатить, что ли? Неплохая идея. Вынимаю гранату... Ты смотри: он уже начеку; наблюдает за мной исподлобья. Убежит и расскажет, как Маленький Гаме пытался убить его. Всех собак на меня повесят. Я и так притча во языцех после той истории...
Зашел я тогда к своей тетке, старой деве. Она, как увидела меня, сразу в слезы. «В чем дело?» – спрашиваю. А она: «Гоги ко мне приставал, хотел изнасиловать». У меня от удивления челюсть отвисла: «Ты говоришь про нашего соседа?» – «Да, будь он проклят!» – «Не верю. Он же недавно женился на красавице Алле...» – «Зачем мне врать на старости лет, – плачет тетка. – Пошла к ним намедни за спичками. Аллы дома не было, собачий член ей в зад. Мне не хотелось одной оставаться с мужчиной в комнате, и я хотела уйти, но Гоги вдруг запер дверь и набросился на меня. Как раз стрельба началась. От страха у меня пропал голос... К счастью, вернулась Алла и открыла дверь своим ключом...» Эх, думаю, лучше бы она опоздала. Может, после хорошей вздрючки ты бы перестала быть злой как ведьма и не колотила бы по утрам свою корову, дающую такое вкусное молоко. Но, как ни крути, Гоги дал мне пощечину, и надо было ответить. «Убью гада!» – закричал я страшным голосом. Тетка упала на колени и давай вопить: «Не убивай Гоги, я люблю его!» – «Поздно говорить об этом, дура старая! И помалкивай, что бы ни случилось!»
Я подкараулил Гоги на пустынной улице возле школы. Приставив карабин к виску соседа, спросил его: «Зачем ты это сделал?». От страха тот посерел, и у ног его образовалась лужица. О нет, не мочой я собирался смыть позор. Крови, крови его я жаждал! О чем думал этот сукин сын, когда срывал с моей заплесневелой тетки трусы? Старый Казбек, ветеран Отечественной войны, помешал свершиться мести. «А я как раз тебя искал, – сказал он Гоги с ясной улыбкой, делая вид, будто все на свете прекрасно. – Поможешь телевизор починить?» – «Конечно, поможет», – сказал я, в досаде покидая сцену...
И сейчас толстуха какая-то из окна углового дома выглянула и уставилась на мой карабин; я – на ее вывалившиеся груди. Кажется, она хотела, чтоб они подрумянились на солнце, и не спешила их убрать. А может, соблазняет? Пардон, мадемуазель, но мне больше по душе худенькие...
Мы прошли еще несколько улиц и дошли до общества слепых. На бетонных ступеньках у входа в здание управления сидели голые по пояс мускулистые парни и пили вино. Эти мирные твари не были приспособлены к войне, хотя некоторые из них прошли службу в элитных войсках СССР. Джебо, например, побывал в ДШБ, и я помню, как в восемьдесят седьмом он вернулся из армии и чуть ли не месяц щеголял в яркой парадке десантника. Другой, мой одноклассник Кути, был водителем какого-то крутого генерала ВДВ. «Я трахал его дочку, – хвастался он. – Не верите? Как нибудь покажу вам ее фотографии. Красивая была, и любила меня, дурака. И почему я не женился на ней; жил бы теперь в Ленинграде на генеральских харчах...» А вон тот, с кривым носом и татуировкой на плече, крутил баранку в песках Афганистана. Вернулся оттуда с полной грудью медалей и похитил мою девушку. Это было неслыханным оскорблением. Но что было делать? При коммунистах у таких вот были все права, а я, уволенный из рядов Советской Армии по статье 7б «психопатия», шел задворками, чтоб не столкнуться с ними. Но война быстренько все расставила по своим местам, и сейчас во мне было столько адреналина, что я мог наступить любому из них на хвост и отстрелить башку. Нет, с ящерицами здороваться считаю ниже своего достоинства, и Рябому бы не следовало, но он приветствовал их задумчивым наклоном взъерошенной головы. Они закивали в ответ, кроме афганца, погрузившегося взглядом в недопитый стакан. Да, брат, в сумасшедшие времена психи доминируют, и я бы запросто увел твою жену, но делаю это отнюдь не из благородства. Просто недавно встретил толстую, дурно пахнущую женщину с двумя детишками и едва узнал в ней девушку своей мечты... Да, ты правильно сделал, что украл у меня это сокровище. Живите вместе долго и умрите в один день!
Сразу же за большим садом общества слепых, где обрывается асфальтное полотно дороги, начинается грузинское село Мамисантубани. Впрочем, здесь жили и осетины, но с приходом к власти Гамсахурдия грузины устроили соседям Варфоломеевскую ночь. В этой резне отличился некий Спартак – человек богатый, судя по развалинам его огромного дома и нескольких теплиц. Ярый звиадист и сторонник идеи «Грузия для грузин!», он не скупился на оружие и, сколотив отряд из сельчан, не раз пытался захватить левобережье. В одной из перестрелок его убили. Потом пошли разговоры, будто мать Спартака собственноручно перерезала глотку пленному осетину и, наполнив стакан кровью, осушила бокал над гробом сына. Этот ритуал стоил ей жизни. Не прошло и двух недель после этого, как наши захватили село. Вампиршу связали и, недолго думая, бросили в арх***. Многим из отряда Спартака удалось бежать; некоторым повезло меньше, и изуродованные трупы, раздутые водой, поплыли по реке.
Мамисантубани вымерло. На месте богатых домов – руины; но попадались и целые, возле которых останавливался Рябой и говорил:
– Смотри, какая кровля..
– Обычная, из железа, – пожимал я плечами.
– Ты в этом ничего не смыслишь. Крыша из алюминия, и двери почти новые, из дуба. Ты места-то запоминай. Такой стройматериал нынче в цене. И работы тут немного: два, от силы три дня, не больше. Разберем и продадим.
– В прошлый раз ты не отдал мою долю, хотя дом, который мы разобрали, был не хуже.
– Так я же на эти деньги купил боеприпасы. Забыл?
– Ладно, а на чем вывозить?
– На трехосном «КамАЗе» моего двоюродного брата. Возьмем и его в долю.
– Разве эта– махина проедет по такой узкой дороге?
– Здесь и танк пролезет...
– Танк и по арху против течения попрет.
– Я так не думаю, хотя почему бы и нет...
После этого он заходил внутрь и справлял малую нужду. Но в одном особняке Рябой опорожнил кишечник. Это был дурной знак. Он нутром чуял опасность. Я надел очки и превратился в слух.
– А где вообще растет джонджоли? – спросил я.
– На краю села, – прокряхтел Рябой, подтирая задницу лоскутком шерстяного одеяла.
У меня аллергия на шерсть, а он смотри что делает. Мне стало нехорошо...
– Это же на границе с Эргнетом, – сказал я, стараясь справиться с охватившим меня волнением.
– Ну и что?
– Сейчас глупо туда соваться. В селе полно грузинских солдат и техники.
– Ты их видел?
– Ребята говорили.
– Можешь идти домой, если трусишь.
– Не понял...
Дорога, по которой мы осторожно ступали, шла по насыпи вдоль канала. Справа за домами и заросшими сорняком садами доносился шум Лиахвы. Дуло карабина я направил на другой, высокий берег арха, делившего село на Нижний и Верхний Мамисантубани. На зеленом склоне за кустами ежевики и шиповника мне чудились засады. Наверняка за той кирпичной стеной притаились грузины. Но чего они ждут? Почему не стреляют? А, хотят нас взять живыми. Нет, в плен я не хочу. Паяльными лампами будут пытать, сволочи. И все из-за жены этого придурка. Сначала ей понадобились розы; теперь она хочет джонджоли. И ведь полакомится на наших похоронах. Может, повернуть обратно? Так далеко я еще не забирался. Угловой дом за ржавыми воротами, на которые я уставился как баран, был последний в Мамисантубани. А куда делся Рябой? Не может быть: он уже перешел мост и направился в Эргнет.
– Эй, вернись, убьют ведь!
Мать твою, не слышит. Я прячусь за стволом ореха и сквозь оптический прицел наблюдаю за ним. Да он совсем спятил: нассал на побеленную стену переднего дома. И в окно что-то закинул. Взрыв, и Рябой спокойненько возвращается обратно.
– Мы пришли сюда собирать джонджоли, – спрашиваю его, – или воевать?
– Одно другому не помеха, – смеется тот и сходит с дороги. Он исчезает в кустах; я как хвост виляю за ним. Ну и влип же, думаю. Больше с этим ненормальным никуда не пойду! И карабин ему верну до срока... Подавись! А Рябой прислонил автомат к забору и как ни в чем не бывало обдирает цветки с ветвей куста. Полкорзины уже собрал. Дрожащими руками помогаю ему, чтоб поскорей заполнить треклятую плетенку и убраться. За высокой травой ничего не видно, и я уже не сомневаюсь в том, что грузины окружили нас. Страх исполняет на моих натянутых нервах похоронный марш. Я почти не дышу из-за сердца, застрявшего в глотке, и открываю рот как выброшенная на берег рыба. Еще минута такого напряжения – и жизнь умрет во мне. Я не выдерживаю:
– Пойду на дорогу гляну... Заодно и отолью.
Губы Рябого кривятся в усмешке, но мне плевать...
Я снова за тем орехом и не верю своим глазам: трое вооруженных людей вышли из села и направились в нашу сторону. Присев на корточки, взял на мушку впереди идущего и подумал: почему, почему я не взял автомат Рябого? Была же такая мысль в голове. Теперь бы уложил всех одной очередью и забрал бы трофеи. Может, вернуться за ним? Нет, поздно, заметят. А подкаблучник внизу и не подозревает, в какой мы оказались жопе из-за его дурацкой выходки. Собирает чужой урожай да еще посвистывает: сада хар чемо Сулико. Женушке своей хочет угодить, мерзавец.
– Эй, – шепчу я, – поднимайся сюда, грузины...
Нет, не слышит соловей-разбойник. Что же делать? Гранату? Но тогда и Рябому достанется. Отпадает. Солдаты прошли мост и, подняв пыль на дороге, остановились у ворот. Они были совсем рядом и всматривались в шевелящиеся внизу кусты. Ближе всех ко мне стоял здоровенный малый в камуфляже; на его широкой груди набитый магазинами «лифчик». Он вскинул автомат на плечо и прицелился; я в него. Линзы оптического прицела увеличили и без того большую голову детины со слипшимися светлыми волосами. Его круглое гладкое лицо было красным и напоминало только что вынутый из воды помидор. Страх уступил место отчаянию, и я выстрелил. Мать твою, промазал! Грузины пригнулись, не понимая, откуда в них пальнули и, кажется, приняли Рябого за своего, потому что тот тоже замер. Один из солдат сдавленно крикнул:
– Гела шена хар? (Гела, это ты?)
Я перезарядил карабин и, направив ствол на детину, бабахнул. Он зашатался, выронил автомат и обнялся с деревом, а я бросился в кусты. Его товарищи открыли огонь. Ветки посыпались на меня, как лавры на победителя. Рябой куда-то исчез. Наверное, удрал, мелькнуло в голове, но все же крикнул:
– Дергаем! Их больше сотни!
И побежал зигзагом, сопровождаемый свистом пуль, как вдруг кто-то схватил меня сзади. Ноги мои подкосились, и я полез в карман за лимонкой.
– Ты куда это намылился? – услышал я голос Рябого. – Что вообще произошло, черт побери?
– Знал бы ты, сколько там грузин, – стал оправдываться я . – Человек двадцать, если не больше. Они хотели убить тебя... но я опередил... и завалил одного.
– Ладно, – проскрипел Рябой. – Уходим огородами. На, понесешь корзину, и смотри не рассыпь джонджоли...



* Квашеные соцветия клекачки колхидской, похожи на каперсы
** На цхинвальском жаргоне предатель, стукач, человек, который прятался во время войны
*** Канал