Кадо, глава 2

                2

              Вечером 21 июня сорок первого года на заставе была такая тишина, что от нее становилось не по себе: ни шелеста листвы, ни всплеска воды, ни кваканья лягушек в высоких, как стена, густых камышах, обступивших небольшое озерцо, где в теплую погоду купались и ловили с ладонь величиной окуньков и плотвичек ребятишки.
Люди тревожились и чего-то ждали: там, на западе, совсем недалеко отсюда, фашисты уже захватили чужие земли, пролили много людской крови. А какой их  следующий шаг? Вперед, на восток? Но есть же договор о ненападении! Поезда наши, еле подтягивая длинные тяжелые хвосты, везут в Германию промышленные и продовольственные товары; везут, натужно крутя колесами; везут днем, везут ночью, чтобы отодвинуть войну. Июньский воздух на границе дрожит от невиданного напряжения: что свершится ночью? Завтра? Через неделю?
"На провокации не поддаваться!" - был строжайший приказ. Но как пограничнику с первых же минут, а то и секунд, стрельбы с той, чужой стороны, определить: провокация это или настоящая война? Кто скажет об этом? Где-то люди спят спокойно, досматривая сны, а здесь, на самом краю советской земли, начеку все: пограничники, их жены, дети, даже собаки...
Включив ночник, Алина посмотрела на часы: скоро четыре. Светает... Тихо-то как! Даже слышны удары собственного сердце. Все чаще и чаще... Отчего бы? Максим там, где ему положено быть по долгу службы. Ушел спокойным, в настроении. Вчера, правда, немного поговорили о весьма серьезных вещах, но она о разговоре - ни-ни, никому! Заперла рот на замок и точка! А вдруг все правда? Но тогда приказ был бы... А если его нет, значит,  все хорошо. Но отчего же волнуется душа, замирая от каждого шороха? В санчасти и больных-то тяжелых нет. Так, лежат с простудой, ушибами и царапинами. Работы совсем немного. Теперь она - санинструктор, врач на все руки: и терапевт, и хирург, и акушер-гинеколог. Вроде и причин нет для волнения, а сердце все тревожится и тревожится. И собаки изредка повизгивают в своих вольерах. Нет, на границе не тишь и гладь да семейная благодать! В воздухе какая-то незримая тревога, а на душе - неразбериха. Сегодня же, как только придет с дежурства Максим...
И тут же земля содрогнулась от тяжелых взрывов. Они разрастались, учащались, долбя пограничную зону, вырывая с корнями деревья, разметая в щепки небольшие домики. Послышались близкие автоматные очереди.
Побелев, Алина схватилась, забегала по комнате, не зная, где же платье и сумка санинструктора. Она четко осознавала лишь одно: сейчас же, сию минуту, должна быть там, где рвутся бомбы и снаряды. В посветлевших окнах уже пылали деревянные постройки, выбрасывая в небо яркие языки огня. Были слышны отрывистые команды, беготня.
Натянув платье, Алина взяла сумку и выскочила на улицу. Ее охватил ужас: впереди, слева, справа - взрывы, дым, пламя. Еще вчера, когда она провожала мужа на службу, здесь было одно: тишина, цветы, пушистая зеленая трава; сегодня - совсем другое, непонятное и жуткое, отчего дрожат не только руки и ноги, но и крепкая выносливая земля. Бросаются по клеткам в отчаянном лае пограничные собаки. Недалеко кричал уже первый раненый, прося помощи.
“Где Максим? Куда бежать?”
Над самой головой странно прошипел снаряд и тут же ухнул в цветочную клумбу возле двухэтажного домика, где жили пограничники и их семьи, поднимая вверх черный фонтан земли.
"Это война... - пронзила сердце острая, как стрела, мысль. - Там гибнут люди..." - Алина, прижав сумку к себе, пригибаясь и обходя совсем свежие, еще дымящиеся воронки, устремилась в самое ее пекло, забыв о доме и вещах, о любви и счастье. Она нужна была  защитникам заставы сию секунду, опоздав к ним из-за растерянности всего на несколько минут...
Прошло ровно столько времени после начала долгой и кровопролитной войны, в которой погибнут миллионы невинных людей, молодых и старых, юных и только что родившихся и не увидевших свет; октябрят и пионеров, комсомольцев, коммунистов и беспартийных. Земля долгих четыре года будет вбирать в себя, как теплую водицу, людскую кровь, а реки и ручьи понесут свои розовые воды в моря и озера, в другие реки и речушки; на многих километрах полей и лесов, под березами и осинами, у оврагов и дорог, в садах и на огородах появятся многочисленные бугорки свежего грунта: в земной шар будут и будут зарывать людей: мертвых и живых, сожженных и полуистлевших. И никому не придет в голову, что когда-то, через полстолетия, некоторые представители той страны, которую они защищали, прикрывая грудью от коварного врага, за которую проливали кровь, отдавали жизнь, усомнятся в их подвиге, в их желании и глубокой патриотической потребности во что бы то ни стало защищать свою землю и народ. Будут сомнения и разного рода толки, что героев не было, а на вражеские штыки шло стадо людей; будет обезличка орденов и осуждающие взгляды на орденские планочки на груди, отчего ветераны со слезами на глазах начнут отстегивать их, чтобы уберечь от глумления и недоверчивых взглядов юнцов, никогда не знавших войны. Все геройские подвиги отцов и дедов будут подвергаться сомнениям и забвению, а все прошлое, трагическое и героическое, - вымазываться одной черной краской: все, что было, - не то; все что свершилось,- не так. Вроде не отцы и деды наши строили новое общество без эксплуатации и эксплуататоров, не они возводили фабрики и заводы, строили дороги и электростанции, мосты, дворцы, целые города; вроде не они прошли путь от лаптей до космоса. Не они стояли в забоях, у мартеновских печей, не они отстраивали разрушенные войной промышленность и сельское хозяйство, города, села и поселки; не они создавали сложную космическую технику. И о Великой Отечественной войне позволят себе сказать: сплошной позор, а наш герб и красный флаг - вовсе и не святыня. Никому тогда не придет  в голову, что эта земля, так обильно политая их потом и кровью, родит детей, которые будут отказываться от всего прошлого, подвергая его всяческому унижению и недоверию. Все это будет потом, а пока прошло лишь несколько минут страшной истребительной войны, навязанной нам фашизмом.
И Алина побежала...
В горячке она будет метаться среди убитых и раненых, зовущих то здесь, то там не помощь; будет перевязывать окровавленные тела, раздробленные руки и ноги, выпирающие острыми краями белые кости; бинтовать головы, разорванные груди и развороченные животы; будет тащить на себе из огня и дыма раненых, а то и мертвых, и не заметит, что на ней платье уже не белое, а красное; потеряет счет времени, а с ним и свой страх; будет сама отдавать приказания, бегать от воронки к воронке, спасая знакомых и незнакомых (до этого времени на заставу подоспела помощь), взрослых и детей, которых не успели эвакуировать, пришибленная чудовищной мыслью: это не провокация, а настоящая война.
Да, война: вот лежит оторванная рука с полусогнутыми еще розовыми пальцами. Перехватило горло: куда ее? Закопать? Чем? Алина наклонилась, требуя от себя самообладания и четкой работы санинструктора, придвинула руку поближе, подавляя сердечную боль и первую ошеломляющую растерянность. Чья она, эта рука, не так давно обнимавшая девушку или жену, мать или бабушку, водившая трактор или комбайн, писавшая кистью картины? А, может, извлекая на рояле чудную музыку? Чья она? Тут же взяла ее, словно мертвое дитя, и отнесла под зеленый куст шиповника. Скосила глаза и вздрогнула: чуть в сторонке с открытыми глазами, синими-синими, как васильки, лежал молоденький темноволосый боец. Это была его рука... Теперь она была ему не нужна...
Кто в этом повинен? Кто за это ответит?
Алина удивилась своей стойкости: не кричит, не зовет маму, не падает в обморок. Закрыла мертвому глаза и приложила к месту оторванную руку.
“Извини, братишка! Теперь моя помощь тебе не нужна...” - И Алина заплакала, вытирая окровавленным бинтом бледные щеки. Слезы смешивались с кровью - и по лицу текли розовые ручейки людского неожиданного горя.
- А-Алька... Алька... - вдруг услышала тихий, словно стон, незнакомый голос и повернула в том направлении голову: возле стройных березок-близнецов, цепляясь руками за тонкие белые стволы и стараясь приподняться, барахтался Ромка Чернов, лучший друг Максима. - А-аль-ка-а-а... А-алька-а-а... - еле шевелились его бескровные губы. - Я... Я... вот...
Подавив в себе крик ужаса, Алина метнулась к лейтенанту: живот его был разворочен.
- Ромка... Ромушка... Я сейчас... Сейчас помогу... Потерпи немного. - Спешно доставала из сумки бинты,  ножницы,  какие-то  пузырьки,  хотя  ясно понимала,  что  раненый  умирает.- Говорила и сама не верила своим словам. - Ты выздоровеешь... Да, да... Поправишься... - лепетала в горячке, не зная, что еще сказать в таких случаях. - Ты будешь жить... Максим придет...
Ромкина кровь булькала из рваной раны и заливала ее дрожащие тонкие руки.
- Аль... А-а-лька-а-а... С-сказать  н-н-надо-о-о...
- Нельзя тебе говорить, Ромушка. - Комок тошноты подкатывался к горлу, мешал дышать, и Алина чувствовала, что она сама сию минуту потеряет сознание, упадет, а, может, и умрет.
Рядом снова оглушительно взрывались бомбы, коверкая и разрушая все, что попадалось на пути. Слышались окрики, команды, автоматные очереди, остервенелый лай собак в вольерах.
- В-война-а-а... - шелестели помертвевшие губы лейтенанта Чернова. - А я хотел, А-алька-а... Хотел...
Снова, уже чуть дальше, рвались бомбы, снаряды, ходуном ходила земля, накрывая своей тяжестью хрупкие домики, школы, ясли, цветы, людей, мертвых и живых.
- Я... А-а-лька-а, - еле размыкал побелевшие губы Роман, - я... я  хочу сказать, что всег-да-а тебя л-люб-бил... И ссей... cечча-а-ас тоже-е-е...
Лейтенант открыл помутневшие от боли глаза: смерть почти завладела ими. Он силился что-то сказать, возможно, самое важное в его очень короткой жизни, но его бессвязные слова застревали в горле.
- И  сей... люб... А-а-ль-ль...
Белокурая с крупными завитками голова Романа откинулась, и Алина закричала:
- Ромка! Ромушка-а-а! За что тебя убили? За что? Ты еще не жил... Га-а-а-ды! Изверги-и-и!  Убийцы-ы-ы!
Очередные тяжелые взрывы перекрыли отчаянный крик Алины. А вокруг горели казармы, дома, гудели машины, где-то звали на помощь раненые, заходились в диком лае собаки. Здесь и там слышались команды, бегали растерянные люди.
Оставив лейтенанта Чернова под березками, Алина побежала в медсанчасть: ее санитарная сумка опять была пуста. Там во всю кипела работа: начались первые операции раненых людей. Суматоха, растерянность, тревога.
Горел и рвался на тяжелые трагические минуты и часы угасавший июньский день; ощетинивалась на своих прежних рубежах небольшая пограничная застава, получившая к обеду подкрепление.
Сегодня здесь фашисты не пройдут!
Алина, придя в себя, видела уже не растерянных людей, а настоящих защитников. На глазах в первый же день ожесточенной схватки с фашизмом рождалась мужество советских пограничников, принявших неравный смертельный бой.
Где Максим? Жив ли?
Санинструктор Бисерцева не могла, не имела права переступить хоть одного раненого в поисках мужа, и ее руки умело и уверенно мотали и мотали метры чистых и окровавленных бинтов.
А потом начнутся трудные дороги отступления на восток. Будет удовлетворена просьба призвать ее в действующую армию, чтобы быть рядом с Максимом. И она наденет офицерскую форму. Старший лейтенант Бисерцев вскоре получит первое ранение в плечо, и не она перевяжет ему рану, а Ася Глухова, черноглазая и храбрая девушка, тайно любившая Максима. Осенью и Алине осколком заденет мягкую ткань ноги, но рана окажется пустяковой: наскоро перевязав ее, снова будет стоять у операционного стола, извлекая из тел защитников пули и осколки, зашивая раны, отнимая раздробленные, а поэтому ненужные конечности; будет действовать смело и решительно, словно у нее за плечами был многолетний стаж врача-хирурга.
В это же трудное время Алина носила под сердцем крохотное дитя.