Барахолка

Мы всегда все знаем, в себе уверены, каждый раз считаем себя правыми, готовы кого угодно чему хотите научить и во все что нужно стараемся верить… Так почему же мы живем не так как хотим и как нам надо жить?
(мысли вслух)

- Ты с ума сошел! Представляешь, во что ты меня втягиваешь? – я снова махнул официанту рукой и заказал еще по рюмке водки.
- Да что ты, Саш! Это же ерунда. Ну, две-три недели… И ты заработаешь и мне передышка.
- И как ты представляешь меня на рынке? Зазывалой у прилавка? И это после стола с кипой деловых бумаг и счетов? После всех этих форумов и конференций?
- Вполне нормально представляю. Закупщики там, конечно, тоже бывшие бандюги, но невыгодно им сейчас растопырив пальцы людей давить. Оказалось, для бизнеса всегда лучше договориться. Прибыльнее… Ты пойми – рынок там, на вид, как рынок, но суммы-то больше биржевые. Я о таких поставках договариваюсь, даже не по себе становиться – и никаких бумаг! Ни разу еще не кидали… Ты поверь, я бы никогда к тебе не пришел, если б не знал, что ты справишься, - Олег с видом знатока наполнил рюмки и произнес:
- За нас!
Я, вздохнув, чокнулся с ним, - деньги, и правда, были очень нужны.
Олег имел пару оптовых магазинов в Подмосковье, а я, когда он изредка появлялся у меня в гостях, больше в шутку, составлял на бумаге все новые планы как чего и где можно получше сбыть с рук. Олег знал, как и что продавать, а я – как развиваться и во что вкладываться.
С неделю назад шеф вызвал и сказал, что уже давно заметил меня и как экономиста и как специалиста, и что всегда нравились мои свежие идеи и смелые проекты, и он, возможно, назначит меня руководителем нового отделения. Только образования еще надо, мне поучиться еще, с последними разработками познакомиться, курсы хорошие пройти. Сам он в отпуск улетает, а потом в Америку на конференцию. Желающих на это место, говорил шеф, сам понимаешь, с десяток, так что ты уж, не подведи, и когда я осенью вернусь, новый офис как раз достроят, сделай одолжение, покажи себя с лучшей стороны. Место это получишь – на взлет быстро пойдешь. Так все и поднимаются. Просто не можешь не пойти, круг уже не тот, и люди, и интересы, и предложения не те. И тебе все наработки пригодятся и ты, что главное, всем нужен.
Денег у меня на учебу не было. С месяц отработав на Олега и курсы пройдя, все могло получиться. Деньги водились там, где их умели зарабатывать. И теперь, закусывая посахаренным лимоном водку, я забросил свою интеллигентскую гордость подальше в угол, задвинул вузовский диплом в дальний ящик и приготовился засучить рукава: стараясь уверить себя, что и любой опыт всегда пригодится, и обо всем с Олегом на этот месяц договорился.

На следующий день я уже знакомился с товаром и правилами рыночной торговли. Самый обычный с виду, этот рынок был уникален. Скрытый от любопытных глаз в перелеске за городом, рынок состоял из пяти-шести длинных торговых рядов, и никто не знал, чего и сколько здесь продают и покупают, и сколько товара через это место проходит. Вывозили отсюда десятками длинно-прицепных грузовиков в день. Каждое торговое место больше походило на оптовую базу, а оборот был таков, что никто не помнил ни одного случая обмана недоверие, и потеря места выходила дороже сиюминутных выгод. Заниматься делами одной такой оптовой точки в ближайший месяц мне и предстояло заниматься.
Дело пошло сразу же, отбоя от прикормленных закупщиков не было, равно как и перебоев с поставками, и в течение первого дня моего торгашества грузчикам отдохнуть почти не удавалось. Поясная сумка упруго набивалось купюрами, я с бухгалтерской точностью считал, с доброжелательством сытого немецкого пивовара улыбался скупщикам. Но все время с облегчением повторял, что это для меня временно, думал об учебных курсах, повышении на работе, и уязвлено видел низкую ограниченность моего занятия, несмотря на всю ее доходность.
Тем же были для меня окружающие люди. Со всеми вежливый, не считая себя ни на йоту выше, я относился к торгашам просто как к нечто совсем другому, чем был я сам и всегда видел себя здесь чужим, и каждый миг ощущал, как все это чуждо мне. День ото дня торгашество, добавляло в мои поступки холодной решимости и делало меня более жестким в разговорах о сделках и деньгах, что раньше ко мне отнести никак нельзя было.
Подобного разнообразия характеров, взглядов и черт поведения я не видел никогда. Люди здесь были несовместимо разные, часто случайные, место которых, наверное, было где угодно, но только не среди торговых рядов. Безработные инженеры, сокращенные офицеры, ушедшие из своих классов учителя, молодые врачи: казалось, их было здесь не меньше, чем и хитрых, с мутными глазами, опытных челноков и тележичников - детей горной Азии, обрусевших китайцев и корейцев, застрявших между Западом и Востоком украинцев, белорусов и прибалтов. Вместе они перемешивались в одно единое месиво купли-продажи, и уже никто не выделял другого, и никогда не отделялся сам. Это людское варево не озлобляло, и я видел, как все, от хозяина контейнера до грузчика, ругаясь на своем родном языке и на всеобщем русском матерном, помогали и уважительно относились к незнакомцам, запросто доверяли один другому товар и деньги. Конечно, встречалось много и тех, кто легко хамил всем и с удовольствием помыкал теми, кто ниже, но в целом это не было заведено, и мне казалось, что таких людей здесь принимают хуже.
Долго думая, что помогало этой перемешанной безликой массе вконец не оскотиниться, не перейти с разговора на крикливую брань, набивая кошельки, в один из дней, скучно перебирая списки продаж и заказов, я вдруг ясно увидел, что спасало их то же, что и губило, вынужденно приведя сюда и оторвав от работы и семьи – спасали их деньги. Деньги дарили радость и приносили несчастье. Возможность в пару-другую дней положить в карман среднюю по стране месячную зарплату давала достаток, заставляю уважать таких же работяг, как и они сами. Наверное, думал я, если бы суммы были на порядок меньшими, все бы погрязли в мелких склоках, а если большими, передушили бы соседей от зависти.
Но как с первого дня я встал за самодельный, обшитый деревом железный прилавок, так всегда считал этих людей жертвами. Мне представлялось, жертвами всего сразу: неуютного времени, внутренней слабости, давления извне. Иногда казалось, перед ними было много разухабистых дорог, и они встали на самую кривую; а иногда, что кроме этой единственной, даже не дороги – тропы, у них ничего не было, и какой-то все пожирающий судьбоносный водоворот затянул их сюда. Каждый день эти люди, бродя между пыльными рядами летом раскаленных на солнце, а зимой обжигающе ледяных ларьков, пытались казаться себе радостными. Только это ни у кого не получалось. Особенно у женщин, которые больше остальных здесь терпели, и нахождение которых здесь меньше всего можно было терпеть.
Десятки расторопных и бойких женщин каждое утро выходили в торговые ряды с тоскливо поблескивающими термосами и набитыми снедью сумками на тележках. Торговля едой было единственным занятием на барахолке, где женщины могли участвовать; к крупным наличным сумам их не допускали.
Среди всей массы «кормилиц», различавшихся всеми красками национальностей и возрастов от шестнадцати и восемнадцати лет до пятидесяти, пока еще могли таскать за собой, сгорбившись, тележки и сумки, была только одна русская девушка, с виду лет двадцати. В первый же день, отсчитывая мелочь за чай, как-то вдруг я остановил взгляд на ней.
День выдался неуверенный, то с ветром и ливнем, то с неожиданным слепящим солнцем и торговцы, хоть и прятались под навесом, все равно, то намокали, то прели от жары. Около полудня, я заметил суетящуюся между прилавков девушку, махнул рукой и снова уткнулся в список товара. Скоро у палатки задребезжали по щебню колеса старой потрепанной грязно-розового цвета детской коляски, и хрипло-писклявый девичий голосок спросил:
- Что будете: чай, кофе?
- Чай, - кивнул я и поднял голову. – А что еще бывает?
- Ну, бывает шоколад, но это зимой, - дребезжащий голос принадлежал маленькой, до выпирающих костей худощавой девушке, с детскими чертами лица и крупными веснушками, которые еще больше молодили ее, и невозможно было даже приблизительно угадать ее возраст. Рваным движением поправив светло-рыжие волосы, она вынула из коляски набор розовых пластиковых стаканчиков, достала пакетик с чаем и, нагнувшись под навес, где обычно у ребенка спрятана голова, нажала рычаг термоса и залила стаканчик кипятком.
- Восемь, - тихо сказала она, будто попросив, и снова поправила волосы.
Я протянул ей десятку, получил сдачу, она, оглядываясь по сторонам, закурила. Я пригубил чаю, первый раз расслабившись за этот бешеный день, и стал разглядывать ее. На до жути худом теле, которое, вокруг можно было ладонями обхватить, будто насильно натянута выцветшая на солнце майка, вся в блеклых цветах. У талии болтались посеревшие джинсы, на ногах – потрепанные кроссовки. Кожа на застывшем лице будто разглажена, ни одной складки. Только по тонким скулам иногда пробегала мелкая дрожь. Она держала курево в тонких, как сигарета, пальцах; редко и глубоко затягивалась.
- И по чем остальное? – я с хрустом смял стаканчик.
- Кофе по десять, - она выбросила сигарету и под дребезжание ржавой коляски, чуть согнувшись, быстро пошагала через две палатки к промышлявшему «электрикой» бородатому белорусу.
- Теперь буду заказывать кофе, - косясь на сдачу в два рубля, сказал я.
На следующие утро, когда солнце уже иссушило мелкий бисер росы на редкой траве у контейнера, и мы отправили под загрузку второй распроданный грузовик, заслышав ржавое скрипение коляски, я заказал себе кофе. Звали ее Оксаной. Несмотря на подростковую походку, маленький рост и худобу, она оказалась на год меня старше. Работала здесь, как и все, на Артура, в контейнере напротив хранила торговые принадлежности. Не нужно было расспрашивать и о чем-то допытываться, чтобы понять ее бедное, даже нищенское существование. За копеечную плату Оксане приходилось весь день бегать по барахолку, толкая перед собой коляску термосами. Мне ее занятие казалось мерзким по низости положения. От официантов в кафе она отличались как слуга от стюардессы. Одних уважали, а другим молчком сочувствовали. Совсем не сразу Оксана рассказала как давно бегает с коляской по рынку, но потом узнал: четыре года… От этой цифры у меня, признаться, мурашки по спине побежали.
Четыре года назад я еще учился в университете. Четыре года, пока я лениво переписывал лекции и рассуждал на заоблачные темы, эта девушка изо дня в день, почти без выходных, с раннего утра, и в дождь и в холод и в жару ходила по рядам и предлагала продавцам утолить зеленым чаем жажду летом и согреться горячим какао зимой. И так каждый день, из месяца в месяц, из года в год. Оксану не ждало повышение, она не могла накопить денег, чтобы переустроить свою жизнь, не выполняла какой-то общественной или нужной работы, ее занятие не имело никакого, кроме мелочного заработка, смысла. За это время Оксана только, я был в этом уверен, сгубила свою молодость и здоровье. Она и теперь никому не была нужна. Как для нее прошли эти четыре года, так могла пройти и вся жизнь, и ничего бы никогда не изменилось. И в таком же, как и она, положении были сотни и тысячи женщин по всем барахолкам страны.
Неправдой было сказать, что я удивился, как она так может жить. Но вид этой девушки, с милым лицом, тонкими дрожащими пальцами и пугливой улыбкой, которая если и была в чем-то не права в своей жизни, то уж точно никак не виновата в своем положении, не мог не обратить на себя внимания. В один из дней, она немного рассказала о себе. Я так и представлял эту обшарпанную школу на отшибе из панелек слепленного заводского района, компанию, в которой ничего кроме животной похабщины, эти так рано потухшие и чуть удивленные девичьи глаза, со старших классов залитые вином и задымленные табаком, в которых так отчетливо отражалась грязь, накачиваемая ей в душу. За всю жизнь она ничего кроме сырых и темных подворотен не видела, ничего кроме заляпанных глянцевых журналов не читала, не слышала ничего кроме гадкого мата. С момента рождения ее сознания ничего хорошего люди ей не дали, и нельзя было представить, что из нее могло получиться что-то иное. Некому было сказать ей слово о том, что все не так коряво, что она не так уж уродлива, и в глубине ее глаз виден блеск волнующей сердца красоты; некому было сыграть спасающую души музыку; не было рядом руки, вложившей в ее руку живую книгу, не было руки снявшей занавес с картины, от которой на ее лице появилась бы улыбка детского восхищения, душа открылась, и вся она задрожала от волнения перед миром, который оказался вдруг таким большим и красивым. Вокруг были одни лишь пыльные торговые ряды, кипящие суетой, грубостью и наживой.
Мне нельзя было жить в мире, где у жизни не было смысла, как не было его здесь. Мое время на барахолке становилось жертвой в обмен на будущее, а потом меня обязательно ждала совсем другая жизнь и, наверное, я не вспомню потом о проведенном на барахолке времени, а если и вспомню, то с благоговейной улыбкой, служащей оправданием этой жертве времени.
У моей новой знакомой никаких подобных надежд не было. Оксане неоткуда было ждать другой жизни, и однажды, там же, еще на барахолке, я с дрожью подумал, что она другой жизни и не ждет, потому как ничего о ней не знает, а главное, уже, наверное, и не верит, что это может быть. Я ужаснулся, глядя на Оксана: на помешивание ею чая, на то, как она считала мелочь и ссыпала монеты в карман, на то как, слабая и какая-то запыленная, торопливо вышагивала по рядам, толкая перед собой грязно-розовую коляску… Скоро я стал ужасаться, глядя не только на нее и на таких же как она торговок, но и на всех людей барахолки, никто из которых и не пытался прекратить это  существование. Я смотрел на кишащую животной массой барахолку, на весь город, который ее окружал, и застывал от понимания, что этот город ее и породил. Капля внимания к этой бедной девушке открыла мне, как многое вокруг страшно в своем естестве и как много хочется менять. Изменить окружающее я не мог, но, видя это зло, задыхаясь здесь, хотелось меняться самому, и долго-долго потом отмываться от этой грязи.
Под конец первой недели моей подработки мне хотелось бежать с барахолки куда глаза глядят, подальше от этих людей, этой грязной глупости, к свету, к природе, к чистому воздуху и чистой воде. Но где-то внутри вдруг родилось чувство жалости, и я сразу увидел в себе эту силу. Мне до боли стало жаль этот уклад жизни, кишащий пошлостью и глупостью город, богом забытую в гадстве и забвении барахолку, этих торговцев, все силы духа и разума которых ведь для чего-то были созданы. Но в первую очередь стало жаль незримо страдающих женщин, в которых так мало осталось от жен и матерей. Судьба Оксаны, очевидно, складывалась так, что она могла навсегда пропасть в этой трясине, и я знал, что никто никогда не подаст ей руку помощи.
Понимая свое бессилие, я не пытался изменить общественную жизнь, не мог что-то поделать барахолкой и был не способен как-то переубедить всех этих людей; попробуй я это сделать, получил бы с их стороны лишь только издевательскую усмешку – они не были способны понять меня. Но я вдруг понял, что слабая и ничтожная жизнь этой девушки, с редко улыбающимся веснушчатым лицом, почему-то важна для меня, и если когда-то будет возможность, обязательно вытащу ее отсюда, и хотя бы избавлю от окружения грязи и глупости, и вокруг нее будет больше света и чистоты.
Выраженная во взгляде скрытая тоска, страх в дрожащих руках, день за днем открывали мне секреты ее страшного заточения в торговых рядах.
На барахолке в то утро я появился минут на двадцать раньше, надо было рассортировать товар. Над рядами стоял сильный туман, поглощая редких людей, раскладывающих по прилавкам товар. Когда я закончил первую коробку, внизу ряда из тумана показалась знакомая маленькая худая фигурка. Оксана шла к своему контейнеру, который стоял напротив моей палатки. В каждой руке она несла по большой сумке, и судя по тому, как Оксана дергалась, пошатываясь, при каждом шаге и как провисали сумки, шаркая по земле, это была огромная тяжесть. Я вышел встретить ее. Мы поздоровались, я хотел было взять сумки, но она пугливо отшатнулась. Оказалось, по утрам ей приходилось носить из своей комнаты чистую воду в бутылях для термосов. Комната Оксаны была не менее километра, а то и двух, отсюда, и я поразился, как это хрупкое существо каждый раз одолевало такую тяжесть, а потом весь день бегало, кидаясь на наш зов, по рядам.
- Вы сегодня раньше обычного, - елозя ключами по замочной скважине, сказала Оксана.
- Да, с утра кое-какие дела образовались, - задумчиво откликнулся я. – У тебя сегодня как обычно: чай и кофе?
- Как всегда летом, - она отперла дверь и зашла вовнутрь.
Мы немного помолчали, пока она заносила воду и наполняла термосы, а когда вывезла коляску, я вдруг спросил:
- Неужели тебе это нравиться?
- Что? – закуривая, спросила Оксана.
- Ну, вот чем ты здесь занимаешься, - потупился я.
- Как же это может нравиться? – засмеялась она, погрузила последний термос в коляску, и также резво как всегда, и с виду даже весело покатила по размякшему после вчерашнего дождя проходу между рядами.
Торговля кипела, выдался хороший теплый день, и я немного повеселел, шутил с покупателями, перекликался с соседями, и, наконец, решил выяснить у барахолочных старожилов, что они знают об Оксане.
У моего соседа корейца Вана, промышлявшего здесь шпагатом и почему-то точильным камнем, спрашивать было бесполезно: он вообще не любил обсуждать кого-либо, про местных торговцев молчал вдвойне, и вел себя осторожно, уверенный в своем бесправии. Тогда я подошел к Александру Дмитриевичу, белорусу торговавшему «электрикой», как было написано на его палатке. Это был приветливый и открытый человек. Работой здесь он оплачивал учебу двух дочерей, столичных студенток, помогал родителям-пенсионерам в Мозыре и жене с сыном-школьником. Когда я спросил про Оксану, будто даже обрадовавшись моему интересу, Александр Дмитриевич как на духу выложил все, что знал и о чем прочно догадывался.
- Несчастная девочка, - сказал Александр Дмитриевич, скособочившись лицом и почесав затылок. – Я ее знаю с того самого дня, как она первый раз вышла на рынок. Лешке только года два исполнилось.
- Какому Лешке?
- Сыну. Ему сейчас лет шесть, наверное. Я их как-то видел вдвоем в городе. Второго родить она себе, конечно, не позволила.
- Второго?
- Говорят, где-то за пару месяцев до прихода сюда аборт сделала. Замуж пошла за Витька, сына Альберта, хозяина всей этой чайно-кофейной конторы. Говорят, раньше часть рынка держал. За Витька за этого она, забеременев, вышла уже с Алешкой на руках. Витька ладно алкоголик, так еще порядочная сволочь. Бил ее, говорят. А она вчерашняя школьница… Ну и заставил сделать аборт. Оксана тогда, говорят, чуть руки на себя не наложила. От Витьки ушла. Говорила как-то, что хотела самостоятельно жить, и сейчас это ей не просто, а тогда… Как раз дефолт еще грянул, цены – выше крыши. Ну и взял ее к себе Альберт в «разносчицы». Она, может, и ушла бы, да некуда идти…
- А муж этот ее где?
- Витек? Да повесился год назад по пьяни. Да и что с него, со скотины, толку? Все только перекрестились…
- И что, вы думаете, ей теперь делать? – спросил я.
- А бес его знает. Что тут сделаешь? Хотя она держится. Молодец. Заметил: слова дурного не скажет, никого из девчонок ни за что не упрекнет. В этом, конечно, у нее и слабость, уступает всем, обижают ее, случается, но и… не знаю, как сказать – большая в этом чистота что ли какая-то. Незаляпанность.

Известно, что на всех барахолках, от оптовых, как та, где находился  я, до поселковых торговых кучек, понедельник – выходной день. Воскресенье, очень для Оксаны неожиданно, я предложил сходить вместе с сыном в кино, погулять по центру, где хватало всяких развлечений. Оксана сначала страшно засмущалась, лепетала что-то про траты, но вдруг мое предложение ее почему-то развеселило и как-то странно засмеявшись, она неожиданно согласилась.
Алеша оказался белобрысым мальчуганом с круглыми голубыми глазами, на вид немного старше своего возраста. В каждом движении, в каждом взгляде Оксаны на него была видна нежная материнская любовь, я вспомнил историю с ее не родившемся ребенком и увидел, сколько заложено лишь в том, что она возит термосы не на тележке, а в детской коляске.
Первым делом я выдумал, что у меня праздник и приказал о трате денег не думать. Потом мы гуляли по солнечному центру, среди дорогих магазинов и уютных маленьких ресторанов, я накупил сладкого, которым они раз в жизни объелись, а потом пошли в кино. Шел детский сеанс новой комедии, во время которой я чаще смотрел на взахлеб хохочущих Оксану с сыном, чем на экран. Мне захотелось хотя бы один раз стать похожим на доброго волшебника и попытаться сделать так, чтобы мои новые знакомые на время забыли о невзгодах.
Не знаю, насколько мне это удалось, но вся наша троица из кино вышла очень довольная, во всю шутя и смеясь над актерами. Дальше по плану стояло детское кафе со сладкими пирожными, фруктовыми мороженными и шумными играми, где Алеша с полчаса купался в бассейне с разноцветными шариками, прыгал на надувном динозавре и как взрослый пил кофе из маленькой чашечки, разбавлял его, как положено, молоком и все никак не мог маленькой ложечкой отрезать кусок побольше от толстого пирога. Следом закружилась веселая карусель, на которой каждый оседлал любимое животное. Мы слезли с нее шатаясь, вопя что-то несуразное, со смехом цепляясь друг за друга, чтобы не упасть.
Когда солнце склонилось к закату, Алеша устал веселиться, а Оксана все чаще задумчиво поглядывала в сторону, стараясь, наверное, казаться красивой в своем простом и дешевом, лучшем из всех что есть, платье, я повел их на пруды, где, обзаведясь лодкой, мы долго плавали, все о чем-то разговаривая и все что-то друг другу рассказывая.
Завершало наш вечер уютное кафе французского стиля на углу площади. К тому времени казалось, что друг о друге мы знаем не меньше чем сами о себе. И весь этот вечер, зная Оксану уже не как знакомую разносчицу чая и кофе, а как близкого человека, еще раз перебрав все, что привело ее к такому существованию, все, что давило ее, я смотрел на усеянное милыми веснушками похоже на детское ее лицо и спрашивал себя, сможет ли она изменить свою жизнь, если появится возможность? Найдет ли в себе силы сломать этот уклад быта, чтобы перевернуть замаранный чернилами судьбы лист и начать все заново?
Мы заказали бутылку хорошего вина, вкусно и сытно поужинали. Оксана менялась на глазах. Из запуганной дикой птицы, будто расправив крылья, за считанные часы она стала взрослой и свободолюбивой, не чураясь, посвящала меня в свои мечты и потаенные мысли, приоткрывая дверь в темный подвал своего внутреннего мира.
Я пригласил ее потанцевать. Неуклюже двигаясь, она призналась, что последний раз танцевала еще в школе. Несмотря на это неудобство и скованность, я видел, Оксана очень рада, и когда мы сели, показалось, что в ее глазах блеснули слезы. Я не стал ей ничего говорить, снова и снова рассказывал плохие анекдоты, неуклюже шутил, дразнил Алешу и громогласно поднимал бокал за всеобщее счастье на земле.
Только одного я очень хотел: чтобы концовка нашего вечера не затягивалась, долго меркнув, как угасающая звезда, чтобы все закончилось быстро, оставшись сладостью воспоминания. И когда время пришло, я, не прекращая веселья, вызвал такси и быстро отвез Оксану с Алешей домой. Стоя у подъезда, под тусклым фонарем, они долго махали с тротуара вслед увозящей меня в темноту ночи машине.

Потекли такие же, как и раньше, дни. Я работал с покупателями, подвозил и оформлял товары и как и раньше, заказывал бегающей с коляской по рядам Оксане крепкого кофе или сладкого чая. Только первые пару дней после нашего вечера Оксана больше обычного была весела, много шутила, а раз я даже услышал, как она что-то тихо себе самой напевала. А потом все прошло, Оксана стала как прежде, и я со свинцовой тяжестью во взгляде видел ее детскую неуклюжесть и птичью недоверчивость. Мне оставалось только исчезнуть.
Отпуск мой подходил  концу, в списке группы на курсы уверенно стояла моя фамилия, Олег возвращался, а шеф торопил с занятием нового места.
Когда подошел мой последний день на барахолке, я разложил весь товар по местам, закончил с бумагами, дал грузчикам больше обычного на пиво. Собрав выручку и закрыв контейнер, я весь вечер бродил меж торговых рядов, наблюдая, как все тише копошатся в своих лавках торговцы, все реже с криками «дорогу!» пробегают грузчики, как по рядам оседает поднятая днем пыль, разбредаются брошенные псы и расходятся последние скупщики.
Суетливое движение барахолки затихало, но лишь для того, чтобы завтра с новыми силами взяться за прежнее, и снова в бесконечной круговерти начать бегать, кричать, торговаться, ругаться и продавать, продавать и продавать. И она пройдет с этим через десятилетия, и так и не поймет, зачем все это делается и на что ушли годы.
Поздоровавшись, мимо меня прошел в свой вагончик всегда улыбающийся кореец Ван. Этим вечером он будет, наверное, вспоминать свою пропавшую где-то на другом конце города жену, с утра до вечера моющую полы в продуктовом гипермаркете, вспомнит и свою далекую Родину, забывшую его, и которую насильно, но бесполезно пытается забыть он сам. А потом он, наверное, чтобы хоть как-то отвлечься, будет пытаться усладить себя очередной Верой или Надеждой, а с рассветом кому-то скажет «спасибо», что вчерашний день прошел, а новый все же, несмотря ни на что – начался.
За корейцем проковылял, напоследок козырнув, Александр Дмитриевич. Он направлялся в банк, чтобы за прошедшую неделю послать денежный перевод своей семье и дочерям-студенткам. Главным для него было поставить детей на ноги. Дочери учились на втором и третьем курсах, а сын в средней школе. Значит, ему предстояло жить на барахолке еще несколько лет, и только потом можно вернуться к себе в Мозырь, устроиться куда-нибудь электриком и тихо встретить со своей женой старость.
Стоя у входа на рынок я смотрел, как солнце склоняется над торговыми контейнерами, и думал, что это – лучшее что может с ними случиться, и ни о каком просвете думать не стоит, лишь понапрасну бередя свою душу. Зачем они так живут? Я не знал. Почему? Может, потому же, что и матери, только раз увидев своих детей, бросают их; потому и дети, еще не научившись толком читать и писать, режут ножом вены; и потому подростки заливают горло обжигающей водкой, а их ровесницы продают себя раньше, чем кто-нибудь из них услышит живую музыку или сложит в рифму свою первую строфу. Они гибнут не прозрев, ложь оскверняет их язык, не знавший истины, а силы истощаются не вкусив и капли жизни… Почему? Я не знал. Я знал только, как сделать, чтобы этого со мной не стало. Им помочь я ничем не мог. В этом был великий эгоизм, эгоизм разумный, помогающий выжить.
И вместе с тем во мне витал разумный ужас, и разрасталась щемящая жалость – жалость ко всем людям, и среди них к Оксане особенно.
_______________________________

Заказав машину ко входу, я нацепил на рукава позолоченные запонки, достал шелковый, с оттенком серебра, костюм, черное, с песцовым воротником, полупальто, оделся и, последний раз оглядев себя в огромное, в полстены, зеркало с темной бронзовой рамой, довольно шаркнул ногой по паркету и вышел из номера. Бросив ключи угодливому администратору, скользнул взглядом по новоприбывшим посетителям у стойки регистрации, еще раз не без удовольствия оглядел гранитно-мраморное великолепие вестибюля с дорогими картинами и громадными коваными люстрами, приветливо кивнул швейцару у дверей. Солнечное октябрьское утро сковывало молодым льдом зеркальные лужи, предательски-скользко отсвечивал асфальт. День, несмотря на похолодание и вчерашний противный дождь обещал радовать погодой.
Настроение у меня было приподнятое. Неделю назад я разом заключил несколько удачных сделок с нашими восточными партнерами, поставил точку в проекте строительства нового завода в Сибири, который курировал. Вот уже как три недели я в городе, все нужные люди меня знают, но как только с трапа самолета сошел, разом старые мысли в голове закопошились, и что-то далекое из прошлого нахлынуло.
- Куда скажете, шеф? – привычно спросил водитель (из тех, кого называют «бывалыми» – за рулем всю жизнь), когда я устроился на кожаном сиденье сзади и махнул рукой вперед.
- На окраину поехали, где новый микрорайон строится, к лесу.
Водитель удивленно нажал на педаль газа:
- А что там у нас? Бедные спальные районы. Ресторанов новых, кажись, не открывали… Я там неподалеку живу. Вы у нас, верно, бывали? Недавно ведь вы здесь, а неплохо разбираетесь, что и где…
- Был когда-то. А едем по делу, так что давай без комментариев, - отрезал я.
Мелькание за окном ресторанов и бизнес-центров сначала сменилось барами и старыми панельными многоэтажками, а потом маленькими магазинчиками и новыми, литыми «высотками» и пустырями, где скоро не без моего участия должно начаться активное строительство.
Когда проехали последний квартал, я попросил свернуть на дорогу с вывеской «Стройсервис», и еще через пару минут мы остановились у огромного универсама в четыре этажа. Я вошел вовнутрь. Нет, не то. Вряд ли. Эти огромные залы, масса дорогого инструмента и стройматериала не могли заменить того оборота и дать такой прибыли. Слишком легально. Я направился к противоположному выходу и поднялся на третий этаж. Через огромное окно был виден уходивший влево лесной массив, а справа, невдалеке, на укромно обустроенной площадке стояло множество грузовиков, за которым скрывались плохо различимые торговые ряды. Я еще раз довольно хмыкнул и сошел вниз. Минут через десять, пробравшись через колонну автомобилей и прицепов, стоял у входа на оптовую барахолку.
Здесь почти ничего не изменилось. Слишком много стабильности для уходивших в прошлое базаров и слишком большая прибыльность для законной торговли. Многократная наценка делали барахолку неуязвимой. Старые, драного вида палаточные и контейнерные ряды все также пылили. Отовсюду разносились возбужденные голоса и спорящие крики. Впереди меня, хаотично суетясь, кишела огромная масса людей.
Я довольно долго ходил по рядам пока не уперся взглядом в худощавую фигурку в рваной курточке, которая, шмыгая ботинками по щебенке, рывками толкала перед собой скрипящую ржавую коляску грязно-розового цвета.
Я подошел к Оксане сзади, когда она выглядывая очередной призывный взмах руки.
- Мне, пожалуйста, шоколад. Если можно.
- Шоколад будет на следующей неделе, пока только кофе, - сказала она и обернулась.
- Узнала? – спросил я, положив руку поверх коляски.
Мы отошли в сторону. Оксана вдруг быстро, скороговоркой, обрывисто заговорила:
- Удивительно! Город меняется, магазины – как грибы после дождя. Вон торговый центр какой заделали! Машин пропасть! С год назад были слухи, что рынок совсем скоро разгонят, но мы получили какие-то документы и теперь нас наоборот охраняют, а стоянку огородили.
- Ты, я вижу, все также?
- Нет, что ты! Нам Артур большую комнату дал… Метров на десять больше! И телевизор теперь есть и музыкальный центр! На компьютер копим! – Оксана говорила увлеченно, с радостью, но не переставала нервно теребить ручку коляски, от чего та тряслась, и непрерывно бросала на меня рваные взгляды, будто все желая о чем-то спросить, но не находя слов.
- Понятно. Ты у Артура по-прежнему работаешь?
- Да…
- И все также таскаешь воду на чай по утрам?
- Да…
- Летом кофе, а зимой шоколад? – перешел я на резкий тон.
- Да… - Оксана смутилась, поправила волосы и отвернулась.
Мне показалось, она плачет, но Оксана просто молча и неотрывно смотрела на кишащие покупателями торговые ряды, бегающих грузчиков с тележками и зигзагами шныряющих от палатки к палатке разносчиц.
- Ты, наверное, думаешь, что я так же, как и все они? – не оборачиваясь, полушепотом вдруг спросила она.
Я промолчал.
- Ты, наверное, прав, - еле слышно прошептала она, и тут же, стряхнувшись, повернулась ко мне и совсем по-другому, твердо, спросила:
- Так ты чего здесь делаешь? Я за тобой. За вами с Алешей, - медленно, с паузами для большего внушения проговорил я.
- Зачем?..
- Ты не спросила как я, - Оксана, замерев всем телом, глазами и, казалось, душой, молчала. – Так вот у меня все хорошо. Через пару месяцев после барахолки я получил хорошую должность и сразу пошел в рост. Два года назад, после случайной встречи, женился на школьной подружке. Теперь у меня дочь и счастливая семья. Загородный дом под Москвой и доля в компании. Здесь я уже три недели и буду еще минимум полгода – отвоевывать новый сектор рынка. Деньги делают деньги… В общем, я предлагаю тебе работать моим вторым секретарем – работа легкая, а мне еще один помощник не помешает. Стабильная, порядочная зарплата, подберу жилье, Алешу отдадим в хорошую школу. Все начнешь с чистого листа…
Оксана стояла не шевелясь, смотрела на меня и только часто-часто моргала своими большим, детскими глазами. На нее будто наваждение нашло. Потом, вспыхнув, вдруг засмеялась, но тут же потухла. Пристально, как дикарка, взглядом уставилась на меня, в одну секунду по ее лицу прошла тень какой-то глубокой печали, усталости и страдания, она медленно закачала головой и улыбнулась.
- Не надо…
Тут из-за ближайшего контейнера высунулось лицо сильно поседевшего Артура, он косо посмотрел на меня, не узнал, и крикнул:
- Эй, ты чего тут торчишь? Смотри сколько народу! Работать давай! – и исчез.
Оксана вздрогнула, будто очнувшись, посмотрела на меня, потом схватилась за коляску и пошла к торговым рядам.
- Нет, нет. Не надо. Все у меня хорошо. Не надо, мне ничего не надо. У меня все в порядке. Ничего не надо, - дергано, будто в судорогах, тащила она за собой коляску, отворачиваясь в сторону.
- Оксана! – выкриком остановил я ее. – Ты что делаешь?! С ума сошла?! Я ведь об этом столько думал! Ты же сможешь жить нормально!
- Нет, нет. Ничего не надо. Так лучше… - уходила она.
- Да послушай же ты… Я не могу здесь всем помочь! Они сами все знают. Но я могу помочь тебе. Потому что я хочу помочь тебе! Все у тебя теперь будет хорошо! Я не обещаю сказок. Но ты сможешь жить по-человечески. Ты вылезешь из этой трясины! Помнишь тот вечер? Ты же сможешь теперь увидеть столько всего нового!
Оксана странно, каким-то вызывающим взглядом, посмотрела на меня, что я остановился, не понимая ее, и сомневаясь, что она понимает мои слова.
- Не надо. Нет, не надо, - вдруг очень серьезно и очень устало сказала она. – Все как есть – так оно и правильно… Спасибо, что пришел, что проведал. Я Алеше обязательно от тебя привет передам.
Меньше всего я ожидал услышать от Оксаны то, что она сказала, и просто не знал, что ответить. Это был не абсурд. Это даже не другая жизнь. Это была жизнь каких-то совсем других людей, живущих по своим, чуждым мне правилам и законам. Я не понимал ни этих людей, ни их жизни, а только сразу почувствовал, что здесь я ничего не сделаю, и будто смотрел на происходящее через стекло, не имея возможности прикоснуться.
Оксана, еще раз молча улыбнулась мне своей не то детской, не то обезьяньей улыбкой, быстро развернула коляску и исчезла среди ларьков.
Я, будто ткнувшись с разбега в стену, повернулся, и чуть ковыляя по мерзлым колдобинам, засунув руки в карманы, с застывшим взглядом, медленно побрел прочь, к сверкающему на солнце торговому центру, за которым, вдалеке, повсюду торчали новостройки молодого района, упрямо ползущего из города в лес.

август – сентябрь 2008. Узловая
август 2011. М.