Глава 2. Начало войны

 Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/04/25/1333               


                «Война является тем суровым объективным
                инструментом, который позволяет правильно
                судить и государственную систему, и эконо-
                мику, и военную технику, и действующие
                механизмы организации всех производств
                и систем управления, и отдельных людей.
                В этом отношении советская система ока-
                залась крепче всякой.»
                Уинстон Черчиль.


     Коротки в Белоруссии летние погожие ночи! Только в полночь начинает темнеть, а в третьем часу утра уже рассвет.Обычно по воскресеньям подъём производился на час позже, но 22 июня  нас подняли на ноги в пять утра, и мы строем двинулись в лес к озеру. У каждого было полотенце, ложка, кружка и котелок, да на взвод по одной учебной винтовке. Мечталось об отдыхе на берегу, но взвод наш попал на охрану каких-то складов расположенных в лесу неподалеку от озера. Часов в шесть разводящий «по секрету» сообщил мне, что началась война. Поверить в это было трудно, да и сам он плохо верил в услышанное от командира. Обещал мне все выяснить и уточнить. Вскоре разводящий вернулся и сказал, что весь личный состав части собирается у озера и командиры ждут распоряжений от начальника штаба. У озера творилось невообразимое: солдаты, выстроенные повзводно, возбужденно переговаривались, обсуждая сообщение о начале войны, а командиры взводов тщетно взывали к тишине, спокойствию и порядку. Все их окрики, приказы, уговоры были тщетны и не возымели должного действия, так как сами они были возбуждены не меньше нашего и не проявляли особой настойчивости в наведении порядка. Никто не хотел верить в утреннее сообщение, отовсюду неслись выкрики: «Провокация!», «Липа!», «Командиры из мухи слона делают! Никакой войны нет, да и быть не может! У нас с немцами мир!»

     Начальник штаба все не появлялся... Неизвестность и неопределённость положения еще более накалили и без того нервозную обстановку. Со стороны города Лида мы заметили группу летящих самолетов, а затем увидели взметнувшиеся в воздух комья земли и услышали глухие звуки взрывов доносящихся от наших казарм. Все это несомненно подтверждало распространявшиеся слухи о войне, хотя некоторые оптимисты заговорили об общевойсковых маневрах Западного Особого Военного Округа, которые, якобы, планировалось провести в конце месяца.

     Безрезультатно прождав начальника штаба с полчаса, мы двинулись от озера в направлении расположения своей войсковой части. Не успела колонна пройти и ста метров, как из-за леса вынырнул самолет с черно-желтыми крестами на крыльях и, описав в воздухе широкий полукруг, на бреющем полете дал в нашу сторону короткую очередь из пулеметов. Перепуганные мы бросились в кусты, мячиками скатились по склону в какой-то ров с вонючей болотной жижей и, вдобавок ко всему, исцарапали свои руки и лица о колючие кусты ежевики. Со страху, многие уверяли, что самолет успел сбросить  две бомбы-шрапнельки, но из-за криков и выстрелов, никто их разрывов не услышал.

     Выбравшись из рва, мы бегом понеслись в часть. Добрались без приключений, но вид у нас был далеко не боевой. Наши казармы бомбы не задели. Во дворе части красноармейцы жгли солому и сдавали на склад чехлы от матрасов. Налеты не прекращались. В промежутках между ними мы строились, бесцельно бегали друг за другом, суетились. С вещевого склада всем нам выдали по паре чистого нательного белья и пайки НЗ. Cолдаты, разбившись на группы, маскировали головные уборы зелеными ветками, некоторые копались в своих чемоданах, изъятых из каптерки. Ждали обеда, команд, распоряжений, приказов. Хаос был полный. Только штаб лихорадочно работал. Здесь бесчисленное множество раз хлопала дверь, уничтожались и упаковывались какие-то документы, во все концы один за другим отправлялись посыльные. Многие, захлестнутые стремительным разворотом событий, не возвращались и им вдогонку отправлялись дублеры. Во второй половине дня старшина роты вызвал к себе меня и еще с десяток бойцов, вручил нам десятисуточный сухой паек, запечатанный сургучом голубой пакет на имя начальника Минского танкового училища и железнодорожный литер на проезд до Минска. Прощание было недолгим. На перроне вокзала комендант показал нам стоящий на втором пути состав из семи-восьми вагонов-теплушек и предложил самим поискать место, где можно прилепиться. Вагоны были наглухо заперты и охранялись. Мы облюбовали тормозную площадку первого из них. Поставив свой чемодан на металлический буфер и прижав его ногой к стенке, я примостился у самого паровоза и всю дорогу ехал стоя, держась руками за перила. Ветер дул в спину, которую защищали притороченная за плечами скатка шинели и вещмешок.
Паровоз с потушенными огнями несся на восток. В ночи вдоль дорог проглядывались бесконечные толпы беженцев с детьми, узлами, корзинами. На маленькой станции Мицкевичи, состав остановился, и мы погрузились в абсолютную темень и тишь. Чтобы дать отдохнуть затекшим рукам, я осторожно нащупывал ногой буфер паровоза. Товарищ, стоящий тут же, стал жаловаться на неудобства, но внезапно с хвоста состава послышались выстрелы. Несколько человек спрыгнуло на шпалы и растворилось во тьме. И вновь наступила звенящая тишина в которой слышалось лишь тяжелое посапывание паровоза. В просвете между вагонами мелькнула чья-то полусогнутая тень и внизу, под нашими широко расставленными ногами ослепительно полыхнуло пламя и громыхнул взрыв. Быстро сбрасываю ногу с паровозного буфера и прижимаюсь к стенке вагона. Боли, крови, ран – не чувствую. Вновь наступает тишина, обманчивая и коварная. Кто-то прыгает с крыши вагона и, скатившись с насыпи, быстро отползает в сторону. Спрыгиваю и я. По-пластунски ползу в кювет, но тут же возвращаюсь, вспомнив о чемодане с пакетом. Через минуту-другую уже с чемоданом в левой руке ползу к ближайшим кустам. Невдалеке слышится чей-то приглушенный стон, сзади меня неожиданно вырастает фигура железнодорожника с фонариком. Вижу, как он высвечивает желтым лучом распоротую до локтя руку красноармейца и разбитое ложе его винтовки. Красноармеец говорит, что на состав совершено нападение, что он отстреливался и был ранен. Меня не замечают. Железнодорожник уводит раненного в темноту, и я выглядываю из кустов. Стараюсь разглядеть в ночи стоящие ни путях вагоны, но вижу лишь их нечеткие контуры. Откуда-то доносится русская, польская, белорусская речь, состав бесшумно трогается с места и медленно уходит.

     Прислушиваюсь. Снова кругом ни звука, ни шороха, ни дыхания. Где же все остальные? Куда увели раненного? Холод забирается под гимнастерку. Скатка шинели, переброшенная мною из-за спины на грудь во время прыжка, жестко давит, но раскатать ее, не вызвав лишнего шума, невозможно. Решил дождаться рассвета, а пока лежать и, по-возможности, не двигаться. Чувствую, как дрожь малодушия, зародившись где-то в груди, начинает охватывать все тело. Постепенно от холода, одиночества и страха начинают дрожать руки и ноги. Еще десять-пятнадцать минут и меня начинает лихорадить в ознобе.
     - Страх – он хуже смерти, - приходят на память слова Суворова, но в моем положении они малоутешительны, скорее наоборот.

     Слева приближаются чьи-то шаги, кто-то останавливается, вслушивается в звенящую тишину, потом уходит. Я снова один в мертвенно тихой душной июньской ночи. Время тянется медленно и, кажется, что прошла целая вечность... И снова шаги. Яркий до боли слепящий глаза луч железнодорожного переносного фонаря выхватывает из темноты мою жалкую фигуру распростертую на сырой земле. Раздается резкий, словно удар кнута, окрик:
     - Эй, ты там! Подъём!
    
     Встаю в полный рост и вылазаю из кустов. Должно быть вид у меня на редкость «бравый». Свет фонаря бьет прямо в лицо. Защитив ладонью глаза, различаю три высокие фигуры, наверное обходчиков.
     - В-о-о-ин! – раздается протяжно-ироническое.
     Стыдно. Стыдно до слез за собственную трусость, за неумение правильно ориентироваться и держать себя в руках в критических ситуациях.

     Меня ведут на станцию, интересуются, есть ли со мной другие солдаты, проверяют мои документы и нехитрые пожитки. Один из сопровождающих спрашивает, что я делал в кустах? Молчу. Стыд жжет внутренности каленным железом. Хорошо еще, что ночь, не так видны растерянность и смущение, написанные на моем лице. На станции меня выручает давешний раненный. Он что-то долго и убежденно доказывает железнодорожникам, после чего они меня с миром отпускают.

     До утра просидел на перроне, случайно подслушал разговор о том, что прошлым вечером над лесом долго кружил немецкий самолет и, наверное, сбросил десант. Когда стало светать, вышел на железнодорожную колею и пошел со своей поклажей в сторону Барановичей. Пройдя километра три по путям, увидел повозку, катящую по проселочному тракту, и пожилой крестьянин, сжалившись надо мной, предложил подвезти меня на своей телеге. Рассудив, что в ногах правды нет, а так хоть часть пути проеду на колесах, я согласился с радостью. Несколько раз, замечая приближающиеся к нам немецкие самолеты с обтекателями на шасси, мы спрыгивали с телеги и поспешно тянули лошадь за узцы к ближайщим деревьям. До города оставалось еще километров десять, когда наши пути разошлись, и я пошел один, ориентируясь на горящие вдали строения, дым и гулкие взрывы. По дороге меня то и дело обгоняли вражеские самолеты. Они проносились над полями так низко, что, казалось, задевали крыльями высокую колосистую рожь, а меня, вжавшегося лицом в дорожную пыль, обдавало сухим горячим потоком воздуха.

     Окраины Барановичей  встретили меня едким черным дымом пепелищ и жаром горящих зданий. Узкие улицы были непроходимы из-за летящих во все стороны снопов искр и всепожирающего пламени. К центру города пришлось добираться огородами и пустырями, проезжие дороги бомбились беспрестанно. Все вокруг изменилось до неузнаваемости, вызывая щемящую тоску и жалость. На месте одноэтажных деревянных домов тлели черные головешки и серые груды пепла из которых высились печные полуобвалившиеся трубы, да кое-где сиротливо жались обгорелые железные кровати. Люди встречались крайне редко, создавалось такое впечатление, что все вокруг вымерло. По пути я повстречал пожилую женщину-еврейку. Она остановила меня и задала только один вопрос, который тогда показался мне нелепым и провокационным. Она спросила:
     - Скажите, пожалуйста, молодой боец, это правда, что немцы прорвали фронт и сегодня войдут в наш город?

     Ни о каком фронте я не имел ни малейшего представления. Все происходящее вокруг, казалось мне страшным кошмарным сном от которого некуда было бежать и невозможно было проснуться. Стараясь не показать, что я растерян не меньше ее и абсолютно не ориентируюсь в сложившейся обстановке, я, как только мог бодро, ответил:
     - Что вы, мамаша! Да мы его враз скрутим! Не бойтесь, мамаша!

     Женщина расчувствовалась:
     - Благодарю вас, мил человек! А то соседка пугает, будто немцы, захватив город, поубивают всех евреев!

     Мог ли я тогда знать, насколько она близка была к страшной истине?! После ее ухода голову не покидали противоречивые мысли и сомнения: «Вот идешь ты, Александр Каргинов - воин Красной Армии, по дороге войны. Жители обращаются к тебе за помощью и защитой, но даже самого себя защитить ты не в состоянии. Ты – маленький мотылек, вслепую кружащий возле пламени горящей свечи, и, упаси тебя Бог, хотя бы краем крыла, задеть плотоядный огненный язычок! Ты упадешь и сгоришь, так и не успев ничего сделать в этой единственной короткой жизни.» От сознания собственного бессилия на душе было муторно и тяжко.

     Вот и центр. У здания вокзала валяются вырванные взрывной волной деревья, зияют огромные воронки от бомб, но сам вокзал, как это ни удивительно, цел. Нахожу на вокзале военного коменданта, который после тщательной проверки моих документов и предписания, сообщает, что железнодорожное сообщение прервано еще с ночи. Единственный для меня выход по его мнению следовать с моим пакетом далее на чем придется. Если повезет – найти машину, а нет – хотя бы подводу.

     В Барановичах стоит смрад и копоть.Мимо меня то и дело проносятся тяжело груженные машины и только каждое очередное возвращение бомбардировщиков, заставляет шоферов и пассажиров покидать свои места. Рядом с наглухо заколоченными досками кассами, на обочине дороги, санитары укладывают раненых. Кинулся им помогать,хотя некоторые из несчастных вызывают во мне неудержимые приступы тошноты. Наконец переборол себя, свое отвращение, перестал задерживать внимание на увечьях, обгоревших телах и конечностях. Очень много здесь женщин и детей... Этих жаль. Мужчины почему-то не вызывают во мне сострадания, они – безразличны. Душевная черствость? Не знаю, может и так. Тем не менее, помощь нужна всем и каждому, вне зависимости от пола и возраста. На привокзальной площади патруль, сформированный из гражданского населения и вооруженный охотничьими ружьями, время от времени, останавливает грузовики-полуторки, приказывает выбросить из кузова ящики, узлы, чемоданы и беженцев. Вместо них машины загружают ранеными. Так повторяется неоднократно, пока все пострадавшие не отправлены за город в расположенный там госпиталь.

      На дороге появляется грузовик с военными. Голосую. Он останавливается и меня затаскивают в кузов. Нет времени разглядывать своих попутчиков, еще успеется, но вижу, что среди них тоже есть раненые обмотанные бинтами. Начался налет. Не обращая внимания на вражеские самолеты, наша машина мчится вперед по ухабам и колдобинам. Опять дорога... И куда только она меня приведет, не знаю. Знаю, что надо бы в Минск.


Последующая: http://www.proza.ru/2010/04/27/1395