Заповедник

 А.Луцков

                ЗАПОВЕДНИК

                Повесть


Памяти Геры Ивановны Потехиной, литературоведа-африканиста


Вся жизнь вокруг —                Мы, взятые смертью,               
Лишь погляди открытым взором    вымаливавшие пощаду,
Полна извечного упорства,              взывавшие к милосердью,
Неугасимости полна.                теперь нам ничего не надо —
Она не гибнет даже там,                не дышим мы, не едим, не пьем,
Где беспощадный суховей                в одну могилу мы свалены вместе —
Ее в пустыню превращает                но мы живем,
Иссохших, затверделых чувств.      но мы живем
                для мести.
Джаред Ангира (Кения)                Алдо до Эспирито Санто
        перев. С.Северцева                (Сан-Томе и Принсипи) перев. М.Самаева

Мой бог и предки мои, благодарю,
вы дали мне видеть нынешний день,
дайте мне видеть грядущие дни,
пока мои волосы не поседеют;
не дайте мотыге поранить ногу;
храните меня и моих домочадцев
от злых человеков и духов.
Священный посох правды
да не даст потерять дорогу.   
                Народная поэзия игбо, перев. В.Тихомирова



                Глава1. Туда, где день равен ночи

Слова и целые фразы, которые люди произносят с тайным, а то и с явным желанием впечатлить слушателей, умнее тех, кто их произносит. Впрочем, бывает и наоборт, но значительно реже. Сергей Иванович Лашин пришел к такому нелицеприятному заключению, годами посещая научные конференции и разного рода заседания ученых мужей и дам. Да и себя самого он иногда ловил на тщеславном желании подать какую-нибудь легковесно-тривиальную мысль в изящной наукообразной упаковке для придания ей мнимой значительности. А потом, внутренне устыдившись, называл себя фальшивомонетчиком слова. Лашина утешало только то, что подобное случалось с ним больше во времена его научной молодости, которая еще продолжалась, когда физическая огорчительно быстро миновала. А потом он решил, что совершенно бездарно растратил отпущенное ему судьбой время и бросился суетливо наверстывать упущенное, неохотно признавая невыполнимость этой задачи.
Теперь, когда он вошел в категорию людей среднего возраста, он уже культивировал самоиронию, приправленную легкой горечью. Еще он ревниво следил за тем, чтобы в его словах не звучала назидательность, родная дочь патетики. А этим как-раз часто и страдают люди его возраста.

Лашин допускал и имел на это некоторые основания, что на его сегодняшний доклад придут многие. Дело в том, что почти все его выступления на подобных научных конференциях в последние годы содержали в себе нечто пряно-острое, а иногда были просто на грани легкого скандала. Лашин надеялся, что нечто подобное произойдет и сегодня, но, как потом оказалось, надеялся все-таки зря.
— А о чем ты будешь говорить сегодня? — неожиданно спросила его Вера. Лашин думал, что его жена, у которой давно уже обнаружилась малопонятная нервная болезнь, даже и не знает, что он идет сегодня на конференцию, и совсем не был готов к вопросу. Но он тут же
                напомнил себе, что Вера больна и врачи не советовали вовлекать ее в серьезные разговоры. Он должен был вести себя, словно в позабытой уже игре его детства: да и нет не говорить, черное и белое не называть.
— Я расскажу тебе, когда вернусь, — лживо пообещал он, надеясь, что Вера к тому времени все давно забудет. 
Известно, что языкознание, когда о нем пишут или говорят люди, которые им занимаются, часто грешит унылой и малосъедобной научностью. А многие выступления ученых людей, особенно произносимые с какой-то торжественной монотонностью да еще и нестерпимо скучным голосом вызывают необоримый и вполне ожидаемый снотворный эффект. Лашин же, помня это, стремился к контрасту и говорил с несколько задиристой громкостью, которая соответствовала его выступлениям, содержащим в себе довольно едкую полемичность. Впрочем, многие этого от него и ожидали, тогда как недруги считали их провокационными, а целью этих якобы научных выступлений была самореклама. Только он почему-то ей не стремился воспользоваться. И всегда часть активных слушателей охотно потом набрасывалась на докладчика с веселой злостью скучающих деревенских собак при виде редкого прохожего. Сегодня же даже сама тема доклада была непривычно-дразнящей: "Психолингвистический аспект лексических заимствований". Все, возможно, крылось в первом слове названия, вызывающем у некоторых нездоровое любопытство. Известно, что людей, которые занимаются этим разделом языковедческой науки, их коллеги по другим областям за глаза называют "психами".
Сам Лашин таким "психом" не был, являясь чистой воды языковедом, причем африканистом, но его всегда интересовало, какое представление имеет человек о том или ином языке, а также и о тех, для кого он является родным.
Зал заседаний был более чем наполовину полон, если смотреть на это оптимистично (пессимист здесь сказал бы, что он наполовину пуст), и Лашин кое-кого уже узнавал. Было немало студентов, скорее всего сбежавших с семинаров, и любопытствующих аспирантов. Угадывалось несколько приезжих иностранцев, видимо, понимающих по-русски. Они держались с заметной, хотя и благожелательной отстраненностью представителей более высокой цивилизации на сборище аборигенов, отличающихся забавной, но, кажется, неопасной самобытностью.
Вначале Лашин сказал несколько общих и гладких, как речная галька фраз о том, что необходимость в иноязычных заимствованиях возникает в том случае, если язык не в состоянии расширять свои общественные функции за счет собственных языковых возможностей.
— Разумеется, это самый простой и распространеный способ пополнения лексики языка, особенно в области науки и техники, — сказал он с легкой усмешкой, как бы мягко упрекая сам язык в заурядной неразборчивости способов своего обогащения. И тут же он подсказал и выход, тоже не из самых новых:
— Альтернативой этому являлась бы деятельность специального терминотворческого органа. В некоторых странах, где не только филологи, но и сама общественность озабочена судьбой родного языка, подобная работа проводится.
Тут Лашин сделал паузу и с облегчением расстегнул пуговицу на воротнике рубашки, заодно тайно ослабив узел галстука, к которому питал давнишнюю нелюбовь. Затем, придав голосу легкую сокрушенность, он продолжал:
— В большинстве же стран созданием новых терминов и понятий никто целенаправленно не занимается, поэтому иноязычная лексика проникает в язык бессистемно, хаотично, в основном через средства массовой информации и рекламу. Речь здесь идет, прежде всего, о странах третьего мира, таких как африканских, отсталых во многих отношениях. Но среди этих стран, где пополнение лексики пущено на самотек, находится и Россия.
Лашин уже сейчас уловил пару иронических усмешек в первых рядах. Он представил себе, что было бы, если бы он сказал, что наши маститые языковеды в основном заняты прочтением очередных берестяных находок и надписей на стенах каменных сооружений после снятия с них позднейших слоев штукатурки. Даже сейчас докторесса Зеленухина, без которой не обходились ни одни языковедческие посиделки, сердито блеснула очками и что-то шепнула бородатому и всегда мрачному востоковеду Сиротинину и тот на это угрюмо кивнул. Но Лашин надеялся, что его мина замедленного действия сработает позднее и теперь ему надо обманным путем подвести всех к месту неизбежного взрыва. Впрочем, он, возможно, и преувеличивал взрывоопасность своего главного высказывания.
— Сторонники увеличения массы чужих слов в языке считают, что это всегда и непременно его обогащает и что она никогда не станет критической, что было бы свидетельством некоей неполноценности языка. Другие же сторонники этого мнения считают, что все это ведет к желанному сближению языков и их лучшему взаимопониманию. Что, разумеется, надо только приветствовать. Но так ли это на самом деле?
Тут Лашину понадобилось сделать небольшую паузу, взглянуть на зал с тревожной вопросительностью, а голосу придать оттенок горестного сомнения. Сеня Угриновский, лигвист-типолог, черкал что-то на листке бумаги. Судя по озабоченному выражению лица, не исключено, что он просто подсчитывал стоимость жизни в условиях инфляции, растущей с пугающей скоростью. А доцент Леденцов, сидевший рядом, озабоченно протирал очки, будто намеревался наконец увидеть истинное лицо докладчика.
— Увы, при заимствовании иноязычной лексики не происходит никакого равноценного обмена ею. Это, выражаясь очень приземленно, вовсе не улица с двухсторонним движением.
Лашин даже с заметной грустью глянул на собравшихся и решил сократить паузы: надо было экономить время.
— Я считаю, что уже появилось четкое деление на принимающие, они же  языки-получатели или на языки-источники, или доноры. Можно даже говорить о том, что есть языки, которые как бы обречены на роль получателей (в Европе это, прежде всего, славянские), а языки наиболее развитых экономически стран, главный из них английский, играют роль доноров. Что же касается прекраснодушных мечтаний видеть взаимное обогащение, причем в равной степени, всех языков, то здесь я должен многих огорчить. Странным образом это напоминает проблему ввоза и вывоза товаров. Ведь промышленно развитые страны весьма активно занимаются экспортом в слаборазвитые, тогда как товары последних не могут пробиться на рынки своих экспортеров. Среди таких стран оказалась и Россия, из которой за рубеж можно вывозить только капиталы и сырье, а ввозить в нее можно беспрепятственно все.
В зале заметно зашумели, даже недоуменно захихикали, видимо, Лашин нарушил какую-то норму и теперь ему могло грозить обвинение в несоблюдении научной корректности.
Но пока замечаний в его адрес не высказывалось, шум в зале был в пределах допустимого и не перерастал в протестующий. Председательствующий Игорь Гуревич поглядывал и на него, и на зал с подчеркнутой благожелательной нейтральностью. Он являл собой живое воплощение принципа свободы мнений и Лашин понимал, что может пока гнуть свою линию беспрепятственно.
— В этом длинном списке языков-получателей, на которых говорят в экономически отсталых странах, например, африканских, почему-то оказывается и русский язык. Чтобы объяснить это явление, я предлагаю ввести два понятия из психолингвистики: этнический портрет, который относится к носителям языка, откуда берутся заимствования, и этнический автопортрет, то есть самооценка носителй языка-получателя. Или если упростить идею: что они сами думают о себе и о своем языке. Следовательно, для того, чтобы иноязычная лексика беспрепятственно поступала из языка-источника, надо, чтобы престиж этого языка и тех, кто на нем говорит, был достаточно высок. А этнический автопортрет, наоборот, имел бы как можно более низкую оценку. Я даже назвал бы это комплексом этнической неполноценности, которая прямо связана и с низкой оценкой возможностей родного языка.
Вот теперь-то большая часть зала уже явственно и, похоже, неодобрительно гудела, так как шел обмен мнениями, но пока еще вполголоса. Лашин, которому не хотелось, чтобы слушатели, как на других выступлениях, просто бездарно дремали, испытывал сомнительное удовлетворение того, кто сумел задеть их за живое. Теперь для него было важно уложиться в отведенное ему время и не уподобляться токующему тетереву.
— Кстати, во всех закрытых обществах этнический автопортрет непременно сохраняет свою значимость, поэтому на чужеземцев всегда смотрели с опаской, неприязнью, и их язык разделял такое же отношение. Для примера я предлагаю вспомнить рассказ Фазиля Искандера, в котором описываются события гражданской войны в Закавказье, в частности, выступление перед жителями горной Абхазии агитатора в пользу грузинских сепаратистов. В его речи недоставало того, что мы называем общественно-политической лексикой и, обращаясь к собравшимся по-абхазски, он иногда вставлял в свою речь грузинские и русские слова. В качестве почетного гостя присутствовал один бывший абрек, столетний старец, воевавший когда-то на стороне Шамиля. Во время речи агитатора он дремал, но слыша чужое слово, мгновенно хватался за кинжал у пояса, грозно сверкая глазами. Затем поток родной речи снова повергал его в дрему, пока его не пробуждал очередной тревожный сигнал в виде чужеязычного и как бы изначально враждебного слова. Здесь в утрированной форме дается оценка этнического портрета двух чужих языков, отдельные слова которых слышатся в родной речи и вызывают однозначную эмоциональную реакцию.
В зале уже давно слышался ожидаемый Лашиным смех, ведь вставка об абреке-ксенофобе была откровенно развлекательной в его выступлении. Потом он привел несколько положительных с его точки зрения примеров того, как в иных странах, а в их числе был и Израиль, проводят контроль за теми путями, по которым чужая лексика попадает в язык.
— Там даже для слова "компьютер" нашли языковое соответствие в виде слова машхев, а это от лахшов — думать, — сказал Лашин с заметным одобрением, при этом подумав, что тому, кто недолюбливает упомянутую страну, это нововведение показалось бы особенно тонким сионистским ухищрением в терминотворчестве, нам, увы, недоступном. — И все это несмотря на то, что Соединенные Штаты давно являются для Израиля другом и союзником, а статус английского языка в нем достаточно высок, тем не менее засорения языка иврит лишними англицизмами не происходит.
Он покосился на Гуревича, но тот взглядом дал понять, что время у него еще в запасе немного есть.
— А в нынешнем российском обществе, — сказал Лашин с нескрываемой язвительностью, — в подобных терминотворческих попытках усмотрели бы явный языковой пуризм и припомнили бы адмирала Шишкова. Поэтому такие неслыханно обогащающие русский язык слова, как спичрайтер, имиджмейкер, киллер и дилер, хит и блокбастер будут постоянно у нас перед глазами и на слуху, справедливо ставя под сомнение слова Тургенева, сказанные по поводу этого "великого и могучего", который всегда служил ему надеждой, опорой, ну и всем прочим.
Лашин все это выложил уже почти скороговоркой и с напряженной озабоченностью взглянул на зал, ожидая своей заслуженной порции трепки. Она не заставила себя ждать. Вначале он выслушал слова о грубом сгущении красок и в неоправданной демонизации естественного притока иноязычной лексики, которой давно уже заждался русский язык для своего омоложения. Кто-то обвинил его в лингвистическом почвенничестве, в доведенном до абсурда языковом патриотизме и в боязни сближения с окружающим миром.
Сиротинин с выражением усталой сумрачности на малоподвижном лице человека, который крепко пил, но теперь вернулся к новой, здоровой жизни, прогудел пару дежурных фраз, вроде следующих:
— Языку не следует мешать развиваться согласно свойственным ему законам и он не потерпит насилия над собой. Язык, словно водный поток, всегда найдет себе путь, сметая преграды или умело их обходя.
А Зеленухина, сняв зачем-то очки, выкрикнула своим пронзительным голосом, вызывая в памяти образ мартовской кошки, нечто историческое:
— Толерантное функционирование деривационных механизмов в языке снимает все страхи перед кажущейся инвазией неологизмов или даже варваризмов. Концепт толерантности дает ответ на многие вопросы.
Молодежь, как давно уже заметил Лашин, отмалчивалась и непонятно усмехалась. Он ведь в их глазах относился к поколению, которое надо пока терпеть, но всерьез особенно не принимать. Может быть, молодые неосознанно следовали тому старому правилу, по которому терпимость к чужим мнениям возможна только при полном равнодушии к ним. Иначе это будет лишь лицемерием и соблюдением внешних приличий. Услышать здесь единомышленников Лашин не ожидал и он не ошибся.
Он давно знал, что занятие наукой набивает голову массой информации, коэффициент полезности которой может быть весьма невысок, а вот сделать человека лучше, добрее или умнее оно не может. Это уже дело самовоспитания, искусства и еще, видимо, религии. Лашин допускал, что идею его доклада не примут уже потому, что она прямо бьет по национальному самолюбию, но ему не верилось, что ее могут просто не понять.
И вот Зеленухина, как уличный регулировщик движения, своей фразой о толерантности языка, оказывается направила слабый еще поток откликов и замечаний именно в нужном ей направлении. Разгорелась краткая и сердитая дискуссия, скорее, выражаясь военным языком, "боестолкновение" или даже "огневой контакт", где каждый говорил, в общем-то о своем, и к выступлению Лашина это не имело уже почти никакого отношения. Кто-то заявил с обидчивым нетерпением:
— Вербализация метаязыкового сознания вне всякого сомнения осознается как операция интерпретирующего типа, которая призвана оптимизировать речевое общение...
А в ответе звучали нотки насмешливого недоумения:
— Но разве это не реализация принципа той же толерантности языка?
Желание говорить у многих явно преобладало над желанием слушать. Выступление Лашина было последним перед перерывом, который фактически уже и начался, поэтому он боком, как краб, стал выбираться из толпы. Чей-то зычный голос на время взмыл над шумом в зале, как последний выброс пламени над затухающим костром.
— Если языковой стереотип — это ментальное представление, образ, то в речи и, конечно, в тексте он получает свое воплощение в идеологеме. Это же элементарно!
Впрочем, своеобразную поддержку, но, скорее всего, это было желание разгрузить себя от надоевших самому себе мыслей, Лашин получил уже выйдя за дверь. Его похватил под руку хорошо знакомый доцент Узелков и тут же обрушил на Лашина поток выстраданных слов:
— Язык — зеркальное отражение состояния общества. Так ведь? А оно сегодня сверху донизу лишено четких ориентиров. Разве не так? Политику правительства совершенно правильно называют невнятной. И внутреннюю, и внешнюю. Налицо ценностный кризис и в экономической политике, и в идеологии. Те, кто у власти, озабочены только своей политической карьерой. Развивается десоциализация личности, потеря жизненных ориентиров. Разве не правда? И, конечно, идет вовсю формирование асоциальных способов личностной мотивации. Что, я не прав?
— Прав, конечно, прав, — примирительно сказал Лашин. От Узелкова не всегда удавалось легко отделаться, но сейчас ему повезло. Узелков зачем-то понадобился профессору Чистопольскому и тот увлек его за собой, как плывуший по стремнине плот увлекает надувной матрас зазевавшейся купальщицы. 
В коридоре Лашина негромко окликнули. Он даже не сразу понял, что к нему обращается один из иностранных гостей коференции из-за странноватого звучания своей фамилии. К тому же Лашин был назван профессором, коим он не являлся.
Итак, перед ним стоял высокий брюнет с нейтрально-доброжелательной улыбкой, по которой сразу же и распознают иностранца.
— Вы говорите по-английски, доктор Лашин? — спросил он, хотя это звучало, скорее, в виде утверждения, чем было вопросом. "Никакой я не доктор", мимоходом подумал Лашин, "но у них нет нашего понятия кандидат наук". Незнакомец же тут же назвался доктором Маккензи, а непривычный в эту пору года и сильный загар его худощавого лица объяснялся тем, что последние три месяца провел на севере Камеруна, почти у озера Чад, выясняя степень родства языков окрестных племен.
— Я с интересом слушал ваше выступление, хотя и не все в нем понял. Особенно тот ваш пример на кавказскую тему.
— Когда-нибудь я вам об этом расскажу подробнее, — любезно пообещал Лашин, надеясь, что делать этого ему не придется.
— Да, я был бы рад. И я читал ваш грамматический очерк языка бемба. Сколько времени вам пришлось провести в Конго, чтобы его написать?
И очень удивился, узнав, что Лашин ни в каком Конго отродясь не был, как и вообще в Африке, а сведения по этому языку добывал, терзая двух студентов-африканцев своими утомительными расспросами здесь в Москве. Но за это он правил им их дипломные работы.
— Видите, доктор Макензи, — с любезной снисходительностью объяснял Лашин, — у нас это обычный способ описания малоизвестных африканских языков. Находим студентов или аспирантов, уговариваем их стать нашими информантами и, если нам это удается, работаем с ними.
Лашин объяснил, что в советские времена поездки языковедов в Африку были большим исключением. Он подумал при этом, что объяснять такое понятие, как "невыездной" заняло бы много времени и не стал этого делать.
— Зато теперь, — сказал Лашин с фальшивым оптимизмом, — можно ехать куда угодно, если удастся получить въездную визу и достать деньги на поездку. Лично я это делать не пытался.
Они стояли в пустеющем коридоре у широкого окна, за которым сгущались ранние ноябрьские сумерки. От этого огни на улице становились ярче  и напоминали желтые махровые цветы с сияющими лепестками.
Маккензи посмотрел на Лашина, как опытный оценщик в ломбарде смотрит на скромно одетого клиента, и спросил:
— Тогда что вы скажете, если вам предложат съездить на пару месяцев в одну африканскую страну?  Нужно будет сделать этнографическое описание одного малоизученного народа и сделать краткий очерк языка по схеме, которая у нас разработана. Туда должен был поехать один африканист, но ему неожиданно предложили должность профессора в одном известном университете и он не устоял. Я его, впрочем, понимаю.
Лашин, конечно, не знал, что Маккензи не сказал всей правды. Этот лингвист, который предпочел университет, просто отказался ехать в африканское захолустье за неоправданно скромное вознаграждение его будущих трудов и лишений в тропиках. Та сумма, которую ему предлагали, унижала, как он сам обидчиво сказал, его достоинство человека и ученого. Маккензи уже знал, что такой, как этот Лашин, получает в месяц то, что в Англии  было бы не более, чем семьдесят фунтов стерлингов, а это суточная цена отдельного номера в средней гостинице. Поэтому то, что он предложит, должно казаться ему целым состоянием.
Маккензи не ошибся, так как Лашин даже переспросил его, побоявшись, что он ослышался, когда тот назвал ему сумму, которую он получит. Внешне Лашин был невозмутим, как будто ему предложили съездить на пару недель, скажем, в Молдавию, но внутри его терзали противоречивые чувства. Деньги, конечно, были нужны. Но ему надо будет оставлять надолго безнадежно больную жену, которая, как ему казалось, нуждалась просто в самом его присутствии в доме. Правда, Веру навещает сейчас и будет продолжать это делать ее сестра. А за деньги, которые Лашин потом получит, он попробует употребить на лечение жены. Сейчас оно, в условиях дальнейшего развития рыночной экономики, было ему недоступно. Правда, стороники этой экономики могли бы возразить, что такие, как Лашин, обрели зато самостоятельность, освободившись от надоевшей опеки государства и могут везти своих близких на лечение в любую точку земного шара.
Все это мгновенно пронеслось тогда в голове Лашина и он не стал томить загорелого доктора Маккензи долгим ожиданием его ответа. И задерживать отъезд не было никаких причин. Как ни странно, у Лашина вот уже пару месяцев на руках был заграничный паспорт. Он давно собирался дней на десять съездить всего лишь в город Клайпеду и повидать там товарища по службе в армии. Йонас Романяцкас давно уже звал его в гости, но неожиданно сообщил, что должен ехать в Канаду, чтобы вступить там в права наследства. Было пока непонятно, когда он вернется и Лашин не знал, что делать ему с полученным паспортом. Никаких других загранпоездок он не планировал. И вот неожиданно этот паспорт оказался кстати. Маккензи тут же заверил Лашина, что все необходимые визы ему будут обепечены. Вначале ему нужно пробыть около недели в Лондоне, где он получит подробную инструкцию по его дальнейшей работе, авиабилет до столицы одной из восточноафриканских стран, а также деньги на дальнейшие расходы. У Лашина при этом сладко заныло где-то в подвздошной области и он устыдился этого. В его возрасте, рассуждал он, глупо чувствовать себя мальчишкой, мечтающим о путешествиях и приключениях. А сегодняшний его доклад теперь показался ему наивным и не стоящим того, чтобы к нему долго готовиться. Лашин вдруг с удивлением обнаружил в себе то, что он считал уже совершенно утраченным: интерес к жизни в целом.

Что знал Лашин о стране, куда таким неожиданным и чудесным образом ему вскоре предстояло попасть? Конечно, он неплохо представлял себе, выражаясь научно, этно-языковую ситуацию, кое-что знал об истории, природе и о том, что одна из самых страшных нынешних болезней зародилась чуть ли не в этой самой стране. А какова там жизнь сейчас спустя целых сорока лет после получения независимости и кто там фактически пользуется властью, его представления об этом были весьма неполными. Он неожиданно вспомнил Хемингуэя, его Африку колониальных времен и что для него там было главным. Для автора это был запах хищного зверя в зарослях высокой, сухой травы, звук выстрела из крупнокалиберного ружья, голубоватый пороховой дым в горячем воздухе. И, конечно, ежевечерние сидения на раскладном стуле со стаканом виски в руке, в котором позванивают кубики льда. А в густеющих теплых сумерках мелькают белые куртки босоногих черных "боев", которые подносят и убирают стаканы. К тому, что происходило в стране, а там уже разгоралась война "мау-мау", сам автор и его герои, приехавшие туда лишь поохотиться, относились с беззаботным невниманием. В институт же, где работал Лашин, иногда заходили гости Черного континента, но они его интересовали только со стороны языка, который был для них родным. Рассказы их о своей стране содержали для него отвлеченный характер, так как до его встречи с доктором Маккензи было еще далеко. От одного из этих африканских гостей, который, между прочим, учился в Оксфорде, он услышал следующее:
— Вы знаете, когда я там учился, я часто встречался с другими африканцами, но у нас были разные языки и мы общались на английском. Так вот, мы невольно понижали голос, так как нам, африканцам, казалось унизительным говорить друг с другом на чужом языке да еще и в присутствии гордых носителей этого языка.
Лашин не раз слышал, как африканские студенты в его стране говорят между собой по-русски и особой гордости при этом почему-то не чувствовал.
Дело было летом и этот африканский гость был одет в рубаху нестерпимо яркой расцветки, почти достигавшей ему колен, а на голове у него была круглая шапочка, видимо, отражавшая цвета национального флага. Был он еще молод, но порядком упитан и он сказал с оттенком патриархальной грусти на своем круглом, слегка лоснящемся лице:
— Все новые модели технического прогресса должны быть доступны пониманию африканцев. И не разрушать традиционные связи в обществе.
Лашин старался представить себе с обостренной отчетливостью все то, что он знал об Африке, читая книги или глядя на экран. Видел же он только баобабы с опавшей листвой, перистые ветви пальм, караван полуголых носильщиков с блестящими от пота спинами и самозабвенные пляски под бешеный ритм тамтамов. А слышал он сейчас слова, которые говорили о современной повседневности, где не было и близко того, что виделось Лашину. Африканский гость огорченно продолжал:
— Все неудачи в перестройке африканской экономики объясняются именно тем, о чем я уже сказал. А как совместить традиционный общинный дух с индивидуализмом рационально-индустриальной культуры?
В глазах африканца читалась мучившая его неуловимость ответа на вопрос, но кое-кто из присутствующих уже смело пускался в культурологические рассуждения, не задумываясь о том, куда они приведут.
А спустя какое-то время на защите чьей-то диссертации Лашин слушал выступление одного молодого представителя Африки, настроенного совсем по-другому, о чем свидетельствовал и нейтральный европеизм его одежды. Говорил же он с некоторой дозой язвительного сожаления:
— В нашей стране многие политики среди правящей элиты считают, что африканское традиционное общество демократично по самой своей природе.
Лашин видел, как кто-то из посольства, представлявшего страну выступающего, сидевший в зале неподалеку, нервно вытер свою бритую голову платком. А тот продолжал:
— Поэтому они против западной, как они считают, модели демократии, против многопартийности и свободы печати. Не нужны им и свободные выборы с международными наблюдателями. А уважение прав личности для них вообще фикция.
Лашин помнил, что тот самый бритоголовый посольский работник пытался потом ему возражать. И вот, по странной случайности, Лашину предстояло ехать в ту самую страну, из которой и были эти двое, которые по разному думали об Африке. Интересно, знали ли они друг друга раньше?  А вот ему вряд ли придется с ними встретиться. Он должен будет изучать жизнь и язык полудикого скотоводческого племени, кочующего вдоль окраин большого заповедника диких животных. Так вкратце объяснил эту задачу Маккензи.

У одного современного классика какой-то его персонаж дал определение жалости, считая ее имитацией любви. Лашин считал это недалеким от истины. С Верой они были вместе почти двадцать лет. Вначале была немного мучительная, а потом беззаботная влюбленность, потом она переросла в любовь, которая, к некоторому удивлению Лашина, требовала уже усилий и ответственности. Года три назад Вера заболела и из описаний ее сложной, во многом неясной нервной болезни, ему запомнились ничего не говорящие непосвященному, но пугающе-непонятные выражения: "тонус парасимпатической иннервации" или "вегетативно-вазомоторные ассиметрии". Это Лашин слышал от врачей на консультациях. На смену прежней любви приходила жалость, но Лашин упорно противился этому и не очень искренне отрицал факт ее прихода. А Вера иногда говорила внешне спокойно, но с какой-то надрывной открытостью:
— Ты ведь меня уже давно не любишь, я знаю. Сережа, ты кроме жалости ничего ко мне не чувствуешь. Можешь мне ничего на это не говорить.
Потом он в ответ ничего и не говорил, но в начале таких разговоров он с фальшивым недоумением в голосе возражал и звучало это неубедительно. Разговоры такого рода происходили года два назад. Теперь она больше молчала и читала какую-то сентиментальную чепуху в ярких обложках, которой снабжала ее сестра, и еще смотрела любовные телесериалы. Лашин удрученно думал о том, что будет, когда она перестанет читать и смотреть телевизор. Чем она тогда станет занимать себя?
Отношения со старшей сестрой жены Инной у Лашина не складывались с какой-то фатальной неуклонностью с самого начала. Видимо, она считала, что Вера была достойна лучшего спутника жизни, что Лашин не обеспечивал ее материально, что в нем отсутствовало честолюбие и в то же время он был эгоистичен. Парадоксальность такого сочетания лашинских качеств ее не смущала. С самого начала она провела некую демаркационную линию в их отношениях, обращаясь к нему только на "вы". Лашин соблюдал с ней доброжелательный нейтралитет и, общаясь с ней, вызывал в памяти образ Будды с его знаменитой общепримиряющей улыбкой. Это иногда помогало.

— Я рада, что ты сможешь переменить свою жизнь. Пусть даже на время, — сказала Вера с печальной покорностью судьбе. — И от меня отдохнешь.
Лашин молчал, думая, что уже почти привык смотреть на ее лицо со следами неумолимого и печального увядания. А Вера добавила:
— Но мне страшно за тебя в то же время. Ехать, и куда?  В Африку. А ты уже не молод.
— Это Восточная Африка и место это далеко от океанского побережья. Я об этом читал. Экватор там недалеко, это правда, но там сухая жара, только и всего. И комаров почти нет. Малярийных, конечно.
Лашин говорил первое, что приходило в голову, лишь бы не молчать.
— У экватора день равен ночи, значит, там рано темнеет и поздно светает.
Истинные чувства, думалось Лашину, всегда заменяли в человеческом общении не только слова, но и мимика, выражение глаз, тон с модуляцией голоса. Таким образом, уважение, дружбу, даже любовь могут заменять чисто внешние выражения. Как и в денежном обращении давно ходят бумажные ассигнации вместо золота и серебра. Подумав о деньгах, он тут же обнадеживающе сказал:
— Я должен получить за это приличную сумму. Открою счет на тебя или на Инну. Если предложат эффективное лечение, будет чем его оплатить.
Известно, что человеку иногда удается обмануть не только другого, но и самого себя. Так, Лашину казалось, что практичная сестра Веры сумеет найти такое место, где за хорошие деньги предоставят настоящее лечение. Даже с последующим полным исцелением.
Почему многое из того, что происходило когда-то, приходится иногда силой вытаскивать из сопротивляющейся памяти, словно из вязкой глины?  А иногда она сама с беззаботной готовностью подсовывает что-нибудь совершенно неуместное. Так, Лашину вдруг неожиданно вспомнилось, как они во время их байдарочного похода по Оке остановились у безлюдного берега и предались любовным утехам прямо на горячем песке. И как на них налетели оводы, взявшие на себя функцию блюстителей морали. Укусы кровососов слегка умерили тогда его пыл и он, помнится, что-то сказал о том, что и в интимных делах не надо забывать о чувстве юмора. Как давно это было! А Вера, похоже, совсем утратила интерес к этой форме отношений, возможно, это было тоже следствием ее болезни. Он вспомнил еще кое-что, сказанное врачами: "Логорея характеризуется наличием вербальных парафазий. Но у больной логорея, кажется, не наблюдается".

Видимо, свободен полностью только тот, кто никому не нужен и без кого легко обходятся. Лашин любил мечтать о свободе  и повторял пушкинское "на свете счастья нет, а есть покой и воля", но покупать свободу ценой огорчения других он, конечно, никогда бы не стал. Теперь же ему было немного стыдно от того, что возможность уехать на время, да еще и на другой континент, его явно радует. И ему было неловко чувствовать эту радость и скрывать ее, как в юности скрывают первую любовную записку с намеком на взаимность чувств.
Лашин запрещал себе даже думать об отрицательном исходе болезни Веры. Он смутно чувствовал, что можно мистически даже приблизить такой исход. Ведь мысль, как и слово во многом близки к поступку, поэтому с ними надо соблюдать осторожность, как будто держишь в пальцах хрупкую пробирку с раствором, где содержатся опасные микробы.
Не говорил он никому и о своем возможном отъезде — боялся сглазить. Лашин знал, что в его институте никто теперь никому не чинил препятствий, если кто-то, взяв отпуск без содержания, хотел съездить куда-нибудь ради заработка. Этим самым скромность зарплаты сотрудника как бы восполнялась расширением возможности добывания средств к существованию. Но, как правило, никто об этом заранее не говорил. Известно, что причина многих разочарований это избыточные ожидания. Но Лашин еще и чувствовал себя немного дезертиром, который воспользовался какой-то удобной возможностью покинуть свою часть перед решающим наступлением. Именно как на дезертира смотрела на него верина сестра, когда он сказал ей о своей скорой поездке. "Как будто не в африканские джунгли еду", с неудовольствием подумал тогда Лашин, "а куда-нибудь на курорт или на отдых". Лашин старался придать своему взгляду и голосу рассеянную деловитость, когда говорил с Инной и смотрел на ее остроносое очкастое лицо почти без признаков возраста да и пола тоже. Он поспешил сказать ей о деньгах и это улучшило ее настроение, хотя холодок в ее голосе остался.
— Вы получите полный отчет о том, как будут раходоваться деньги.
— Ну, в этом нет нужды, — свеликодушничал Лашин, но Инна отнеслась к этому с презрительным равнодушием.
Сегодня она пришла, чтобы сделать сестре укол и, как бы подчеркивая функциональность своего визита, с нарочитой деловитостью раскладывала на столе все, что требовалось для процедуры.
Когда приходила Инна, Лашин на время чувствовал себя чужим в квартире. В то же время ее визит лишний раз демонстрировал несомненную необходимость и наглядную востребованность ее у больной сестры. А одновременно он как бы ставил под сомнение факт нужности лашинского присутствия в доме. Чаще всего он и уходил под предлогом посещения продовольственного магазина.

"Радость это временное забвение суровой реальности и еще острое ощущение отсутствия неприятностей. А счастье — временная способность заключить свои желания в какие-то рамки". Лашин хотел еще записать, что о счастье принято говорить только в будущем или в прошедшем времени, то есть, когда к нему стремятся или когда его утратили, но решил, что это звучит слишком тривиально. С некоторых пор он стал держать при себе записную книжку, которую можно было носить в кармане. "Мысли о жизни" называл он свои записи не без скрытой иронии, намекая этим на то, что на глубину "Мыслей" Паскаля претендовать все это никак не может. Сделав очередную запись, он замер с ручкой наготове, ожидая внезапного умственного озарения, как ждут при затихающей далекой грозе еще одной вспышки молнии. Не дождавшись ничего яркого, Лашин удовлетворился предположением, что успех это всего лишь запоздалая неудача, а горе — просто неспособность вырваться из узкого кольца терзающих переживаний.
Он сидел на кухне и в немного напряженной отрешенности ждал, когда закипит чайник. Вера в комнате смотрела свой сериал, доносились отдельные фразы, когда накал страстей на экране достигал почти критического уровня. Лашин считал, что сценарии для этих сериалов авторы пишут, упрощая жизнь сознательно или в силу своей бездарности, оглупляя заодно своих героев. А все это ведет к снижению вкуса, не будит мыслей и служит только для заполнения времени. Своего рода это даже наркотик.
"Не о том думаю", укоризненно напомнил себе Лашин, которому через два дня уже нужно было улетать. Конечно, ему хотелось бы отправиться в Лондон поездом и чтобы было все, о чем он не раз читал: морской паром у причала городка Хук ван Холланд, а может быть, даже и французского Кале, резкие крики чаек, прощальные гудки и вот через несколько часов впереди уже белеют меловые утесы Дувра... Но прозаические, деловые люди, которые устраивали его поездку, уже заказали билет на самолет компании  Бритиш Эрвейз туристским классом, так что белых скал на том берегу ему не видать.
Лашин заходил сегодня в свой институт и нечаянно услышал часть разговора, ожидая лифт. Двое малознакомых ему историков курили на площадке и вели беседу.
— Ты вот мне скажи, что является первоначальным толчком для развития цивилизации?  Ну, для отдельно взятого этноса.
Это спрашивал высокий, усатый и в очках с треснувшим правым стеклом.
— Необходимость защищать свою территорию от посягательств соседей, — с готовностью первого ученика отвечал лысоватый субъект, похожий на лектора-общественника прежних времен.
— Пока никто не мешает заниматься охотой, собирательством или скотоводством, можно бродить с места на место столетиями. Но когда надо оборонять свою территорию, а это значит, что она ограничена, нужно думать, как прокормить свое население. И это начало цивилизации.
 Усатый посмотрел на своего собеседника с презрительным сожалением.
— Североамериканские индейцы или наши чукчи имели свои территории и обороняли их от соседних племен, но далеко не продвинулись в своем развитии. Вигвам по своему устройству мало чем отличается от чума или яранги. Жерди, покрытые шкурами, наверху дыра для выхода дыма, внутри — вечный огонь, чтобы не замерзнуть зимой. Вот и вся их цивилизация.
Лашин вощел в лифт, не дослушав дискуссии. "Усатый прав", решил он. "Тут что-то другое. Нужна еще предрасположенность народа к топтанию на месте. Воспроизводство одних и тех же форм жизни. А вот в Африке, где не нужен огонь для обогрева, только бушмены и, кажется, пигмеи передвигались с места на место и жили в наскоро сделанных шалашах. Все прочие строили иногда даже весьма неплохие жилища. Скоро мне придется это увидеть самому".

Считается, что человек молод, пока в нем не угаснет желание двигаться вперед. Старость — это желание покоя. Лашину казалось, что в последние годы он ходил по кругу, как теленок, привязанный веревкой к вбитому в землю колу на лугу, где ему надлежало пастись. Он, правда, находил это сравнение неудачным и для себя унизительным. Поэтому Маккензи, преследуя свои интересы, заслуживал его благодарности уже за то, что заставил изменить свой образ жизни и даже  отчасти самого себя.
Лашин тогда попрощался с Маккензи, до их следующей встречи уже в Лондоне, с чувством какой-то даже сентиментальной признательности не только за то, что он был первым, кто предложил ему поработать полевым лингвистом, да еще и с хорошей оплатой (сколько получают на Западе такие, как он, Лашин не знал), но еще и за другое. Маккензи не стал расспрашивать Лашина о его пути в африканистику и этим избавил его от неизбежного и даже неуклюжего в своей уклончивости ответа. Дело в том, что много лет назад младший сержант Лашин, отбывая срочную службу, длительное время  числился при лагере, где обучали "бойцов национально-освободительного движения", как их тогда называли в газетах. А это были как раз те, кто боролся за то, чтобы покончить с властью "белого меньшинства" в одной бывшей британской колонии в Африке и Лашин водил дружбу с некоторыми из них. И не исключено, что родственники Маккензи, его друзья, да и он сам, который родился в этой колонии, с оружием в руках отстаивали свое право белого человека управлять страной, которую они попрежнему называли Родезией в честь "строителя империи" Сесила Родса. Итак, Маккензи не спросил и Лашину не надо было срочно изобретать ответ. Кто знает, как нынешний доктор Маккензи смотрит на свободную от колониальных оков Африку? Правда, некоторые считают, что главные перемены на континенте — это просто смена цвета кожи тех, кто теперь правит в африканских странах. А какой-то западный экономист сказал, словно врач, описывающий ход болезни, что на Черном континенте богатые стали богаче, а бедных стало больше.
В просторном салоне английского самолета Лашин  с немного нервным удивлением оглядывал все вокруг. Самому себе он даже казался бедным родственником, неожиданно оказавшемся на чужом семейном торжестве, куда его не звали, но указать на его неуместность здесь, видимо, мешали приличия.
Чтобы избавить себя от праздных мыслей, Лашин, поглядывая в иллюминатор, записывал в свою книжицу все, что ему приходило в данный момент в голову. Он решил, что потом произведет отсев написанного.
Тот, кто собирается поучать другого, полагал Лашин, должен обладать несомненным интеллектуальным превосходством, что еще не равнозначно понятию быть умнее. Еще лучше быть сильнее физически, а лучше всего обладать властью, так как здесь отпор исключен. Отдельные люди поучают других, то же самое делают страны в отношении других стран, или же одна, какая-нибудь особенная, считает себя вправе давать указания целому ряду других стран, так как обладает рядом неоспоримых преимуществ.
Внизу, в просветах облаков, сейчас проплывала Западная Европа. Ее не столь уж большие страны сменяли друг друга под крылом самолета с равнодушной монотонностью, и с большой высоты казались совершенно одинаковыми. И никакие границы отсюда не были видны.
Потом самолет стал ощутимо снижаться и внизу открылась взгляду обширная водная гладь. Идущие по ней суда с этой высоты были немного похожи на трупики рыбок, плавающие вверх брюхом.
И вот наконец, и как-то неожиданно, внизу возник огромный город, который с большой еще высоты разворачивался, словно повесть с эпической, хотя и без многих подробностей, обстоятельностью. Когда самолет спустился еще ниже, город внизу стал похож на свой собственный огромный макет с волнующе-узнаваемыми деталями. И Лашин тогда увидел воочию то, что раньше привык видеть на страницах учебников английского языка: Биг Бен, словно умеренно заточенный широкий плотничий карандаш, и далеко справа, если смотреть вдоль широкой ленты реки, две башни по обе стороны моста Тауэр Бридж. Все это пронеслось и исчезло, а теперь внизу было летное поле с блестящими крестами самолетов, словно вырезанными из фольги.

Аэровокзал был огромен и гулок, как полупустой театр за полчаса до представления. Лашин вошел в широкий коридор, который неожиданно и даже как-то коварно раздвоился. По его левому ответвлению, судя по надписи на стене, должны были теперь следовать гордые держатели британских паспортов, а по правому — иностранцы. Высокий бородатый сикх в сиреневом тюрбане шел впереди Лашина, его окликнули перед самым раздвоением коридора, он обернулся и улыбка засветилась в его густой бороде, будто луна блеснула в просвете между туч. Он подождал, когда к нему подойдет другой единоверец в бордовом тюрбане. Тот, кто был в сиреневом, поприветствовал кого-то в толпе, а его спутник спросил его что-то и это звучало как "э тера дост хэ?" И потом они вместе, громко разговаривая, пошли путем, предначертанным для британских подданных.
"Их что, совсем нигде не проверяют?" с недоверчивым любопытством подумал Лашин и ему даже захотелось в этом убедиться. У него со школьных лет созранилась какая-то инфантильная склонность нарушать запреты. Если бы не обещание Маккензи его встретить, он бы для пробы пошел налево по коридору, чтобы узнать, что из этого получится.
А в коридоре, который вел направо, стояли столы с табличкой "immigration" и за ними сидели чиновные лица обоего пола в сероватой униформе, поджидая гостей Соединенного Королевства.
Лашину предстояло иметь дело с первой в его жизни англичанкой. Она смотрела на него немигающими глазами цвета осеннего неба и как будто мысленно сличала лицо клиента с известным портретом бежавшего из тюрьмы преступника, хотя и старалась это скрывать под профессиональной любезностью.
— Как долго вы собираетесь пробыть в Англии, сэр?
— Насколько я понимаю, у меня виза сроком на месяц, — сказал Лашин, выражая этим слабую попытку защиты своих прав.
— И каковы ваши дальнейшие планы, сэр?
Чиновнице, видимо, хотелось видеть в Лашине потенциального иммигранта, бегущего из своей ужасной страны и она надеялась своими внешне наивными, но полными коварства вопросами изобличить его замыслы.
Лашин ей ответил, как ему казалось, с ядовитой учтивостью:
— Боюсь, что должен вас разочаровать, так как долго здесь не пробуду. Потрудитесь перевернуть страницу и вы увидите визы двух африканских стран, куда мне предстоит отправиться.
Предусмотрительный Маккензи сделал все, чтобы Лашин не попал в какую-   
нибудь непредвиденную ситуацию, поэтому все визы были на месте.
 Он был отпущен и вскоре в конце коридора увидел своего немного озабоченного, но любезно улыбающегося благодетеля, который после стандартного приветствия и такого же вопроса о самочувствии, сказал, что номер в гостинице уже заказан.
— Гостиница, правда, маленькая и старая, но зато в самом центре. И при ней недорогой ресторан, где, тем не менее, неплохо кормят. До встречи в понедельник, старина!

Когда самолет пересекал Ла-Манш и потом подлетал к Лондону, стояла сравнительно ясная погода. А сейчас на дворе моросил дождь, надоедливый и скучный, как затянувшееся прощание нелюбимых родственников. Но все окружающее для Лашина находилось в состоянии какой-то зыбкой нереальности. Он оказался там, где быть никогда и не предполагал. И теперь должен был переживать тот самый культурный шок, о котором теперь так любят рассуждать психологи. 

Чтобы добиться в жизни многого, нужно научиться отказывать себе во многом. Лашин давно помнил это, вычитанное откуда-то высказывание, успевшее стать уже банальным. Но поскольку добиваться многого у него стремления горестно не хватало, то по логике вещей не было и основания себе во многом отказывать. Видимо, вся причина была в спасительной ограниченности желаний. И то, что он теперь в Лондоне, вызывало у него чувство странной неловкости. Вот он, обыкновенный житель своей страны, вдруг получил возможность здесь побывать, тогда как ее лишены многие и более достойные. Например, всю жизнь изучающие английскую литературу или историю, не говоря уже о преподающих язык. У них, как правило, нет и никогда не будет денег на поездку сюда. А в прежние годы они вообще могли быть невыездными. Теперь же соблазнительная возможность поездки, увы, не уравновешивалась ее доступностью. Кроме денежного вопроса был еще и вопрос визы для въезда в туманный Альбион, когда отсутствуют веские для этого основания. Ну, хотя бы приглашение.

Гостиница, где надлежало жить Лашину, была вне всякой звездочной деноминации, на которую она никогда и не претендовала. Номер его был довольно маленьким, но со своим санузлом, в коем имелся и душ. Скромность жилья зато восполнялась близостью к центру. Еще по дороге сюда Лашин издали заметил над крышами невысоких здесь домов в моросящем дожде нечто волнующе знакомое, гордо вздымающееся к серому низкому небу. А это, оказывается, была верхушка колонны Нельсона с фигуркой адмирала, а где-то рядом находилась и Трафальгарская площадь.
Замечено, что самое непривлекательное место, куда попадает человек, через какое-то время уже может ему казаться домом. Так чувствовал и Лашин в его тесноватом гостиничном номере с узким окном, из которого можно было обозревать скучный двор, где не было места растениям. Лашин был предоставлен самому себе, так как он прилетел в пятницу, а Маккензи, выполнив свою функцию встречающего и обеспечив его жильем, видимо, спокойно укатил до понедельника в свой загородный дом.
Завтрак здесь все еще приносили в номер, он был незатейлив и состоял из яйца всмятку, кукурузных хлопьев, молока, поджареного хлеба, масла, апельсинового повидла и кофе. Позднее Лашин узнал, что Англия уже почти повсеместно распрощалась с традиционной яичницей и ветчиной. Страх перед холестерином (здесь его называли "колестерол") заставил любящих традиции британцев пересмотреть свои гастрономические пристрастия.
Лашин стоял, покинув гостиницу в немного тревожной сосредоточенности, не зная еще куда он направится. Из книг ему было давно известно, что в Париже, например, приезжий устремляется в Лувр, а в Лондоне, скорее всего, в Британский Музей. Но в отношении музеев и картинных галерей у Лашина выработалось то, что можно было назвать эстетической усталостью. Он стал относить себя к тем, людям, которым красота должна подаваться дозированно. Иначе могло получиться так, что сам захватывающий поначалу процесс любования полотнами, скульптурами и разного рода редкостями приводил к совершенно обескураживающему результату, ради чего затевать весь процесс хождения по музеям и галереям не имело бы смысла.  А пока Лашин решил, что не будет заключать себя в рамки железной обязательности и посмотрит хотя бы на смену караула у Букингемского дворца и пройдет по знаменитому мосту Ватерлоо.

Лашин помнил чье-то слишком сильное высказывание, что человек перестает быть таковым, если у него угасает стремление к знанию. И если перефразировать Декарта, даже можно сказать, что "пока я стремлюсь к знанию, я существую". Он с юности время от времени вбирал в себя книжные истины и решил, что наступил период их своеобразной инвентаризации с последующим списанием и сдачей в макулатуру. Так в тесной квартире иногда пересматривают вещи, которыми не пользуются, для отбора кандидатов на выброс. Лашин пришел к выводу, что может довольствоваться и полузнаниями, ничуть этого не стыдясь. Он стоял в это время на набережной  и рассеянно смотрел на серую, холодную даже на вид, воду слишком даже широкой реки. При этом он напоминал себе, что это не просто река, а та самая Темза, одна из самых коротких и полноводных рек в мире. С ней, пожалуй, можно только сравнить Неву, которая даже еще короче.
Он знал, что на улицах английской столицы встретит представителей народов, населявших исчезнувшую Британскую колониальную империю, хотя и не ожидал, что их будет так много. Темнокожих и даже черных здесь было, возможно, не меньше, чем в Аккре или в Ибадане, а оливкового цвета выходцев из полуострова Индостан не меньше, чем где-нибудь в Хайдерабаде. Лашин уже видел полицейского в высоком темносером шлеме с безошибочно китайскими чертами лица, явного выходца из Гонконга или Сингапура. Он думал о том, что та антиколониальная, большей частью, только политическая борьба, которая велась во всех странах этой империи, где никогда не заходило солнце, дала свой странный результат. Белых господ успешно вытеснили из ныне независимых государств, но зато скромных размеров бывшую метрополию заполонили потомки некогда угнетаемых народов. Казалось, они так сжились со своими хозяевами, что никак не хотели с ними расстаться. Или же это являлось чем-то вроде особенно изощренной мести с заметным расовым оттенком. Дескать, за то, что мы некогда страдали под вашим колониальным игом, мы настигнем вас и здесь, на вашей исконной земле и лишим покоя. Вы еще от нас наплачетесь!
Вверх по реке прошла самоходная баржа, видимо, заправляющая горючим морские суда. Чайки сидели на парапете набережной и изредка вскрикивали злыми голосами. В воде они не видели для себя никакой поживы. Лашин решил пройти к следующему мосту и узнать его название. Его неотвязно преследовала тема Африки и припомнился случай, который явно пополнил его знания о ней. Месяца полтора назад на вечере, посвященном какому-то африканскому празднику и во время последовавшего за официальной частью небольшого застолья, у Лашина была беседа с его соседом-европейцем, назвавшимся Фростом. Он был сотрудником какой-то международной организации, коих сейчас немало. Вначале они с любезной поочередностью наливали друг другу сухое вино в пластмассовые стаканы, обмениваясь учтивыми репликами на английском. Потом немолодому, но крепкому на вид соседу Лашина, видимо, захотелось расширить круг высказываний. Он даже сказал, что поговорить по душам теперь, кажется, можно только в России, но не в Западной Европе и не в Америке. Там теперь все сковано культом политической корректности.
— Мы даже не можем сказать сокращенно, как вы: "политкорректность". Или "афроамериканец". В этом сокращении сразу же усмотрят неуважительное отношение к этим понятиям.
— А в чем здесь, собственно говоря, дело? — спросил Лашин, который в этот вопрос глубоко не вникал. Вначале он лениво оглядывал толпу, пытаясь отыскать в ней знакомых. Потом после пары стаканов неплохого вина ему стал симпатичен этот лысоватый Фрост с подстриженными седеющими усами, похожий на отставного полковника, заработавшего себе пенсию где-нибудь в Бирме или в Адене на службе ее величества.
— Вот из-за этой проклятой корректности нам надо постоянно думать, чтобы кого-нибудь случайно не обидеть: ни богатого, ни бедного, ни немца, ни француза, ни женщину, ни мужчину, ни гомосексуалиста и, особенно того, у кого далеко не белый цвет кожи или, скажем, раскосые глаза.
"Это значит, что критическому реализму в литературе, видимо, пришел конец", подумал с грустью Лашин, чувствуя себя заскорузлым консерватором и даже реакционером. А Фрост тем временем продолжал:
— Это своего рода либеральный террор. И к этому еще примешивается чувство колониальной вины. Поэтому если белый расизм всегда позорен, то черный вполне оправдан как реакция на колониальное угнетение в прошлом. Ограничить иммиграцию из бывших колоний — это проявление расизма и его сразу же гневно осудит либеральная общественность.
Фрост влил в себя изрядную порцию вина и помолчал, вероятно думая, что бы еще добавить к сказанному. Ему явно хотелось выговориться.
— Достаточно приехать одному бездельнику из Нигерии или Пакистана, как вскоре здесь окажутся еще десять его родственников, настоящих или фальшивых, благодаря гуманному закону о воссоединении семей. И почему им не ехать в страну белых людей, если здесь, даже не работая, у них будет в несколько раз больше денег, чем на родине?
"Фрост говорит это мне, но, выступая на конференциях, он едва ли такое осмелится сказать", подумал Лашин. Ему самому хотелось сказать о том, как в Россию постепенно перемещается часть Кавказа и Средней Азии, хотя здесь нет никакой гуманитарной приманки для пришельцев, как в Западной Европе.
— Ну, а если этот комплекс колониальной вины объявить ложным? К тому же скандинавские и другие страны Европы никогда не имели колоний.
Лашин решил немного подыграть Фросту, хотя этот разговор ему уже стал надоедать.
— Наши неутомимые либералы и гуманисты придумают другой, — сказал он с выражением саркастической обиды. — Киплинг когда-то писал о бремени белого человека как о его моральном и историческом долге, а теперь на это бремя указывают так, будто это позорный номер каторжника. У Германии еще в восемнадцатом году отобрали африканские колонии, но у немцев теперь другой комплекс вины. Вы, возможно, знаете, что в самом центре Берлина будет скоро целое огромное кладбище с бетонными надгробиями, хотя и без могил. А на этих однообразных прямоугольных блоках, стоящих рядами, будут все эти шесть миллионов имен. Вот как далеко заходит чувство исторической вины.
Фрост выпил еще вина,  слегка подмигнул Лашину и добавил:
— Но я думаю, что сменится пара поколений, это чувство благополучно сойдет на нет и тогда этот придуманный некрополь куда-нибудь перенесут. Скажем, увезут на историческую родину тех, кто поименован на бетонных блоках. Нельзя чувство вины испытывать вечно, это уже патология.
Лашин подумал, что все эти десятки миллионов погибших в его стране за почти сорок лет никто и никогда не собирался назвать поименно и увековечить подобным образом. "Забывчивость такого рода, возможно, и есть еще одной нашей национальной особенностью", решил он. Было слышно, как в микрофон кто-то объявлял очередной тост.

"Одни ищут в жизни удовольствий, и это больше свойственно молодости, другие стараются избежать страданий, а это уже один из признаков старения". Лашин записал все это в свою книжку, куда вносил свои житейские наблюдения и сопутствующие им мысли. Он был вынужден отнести себя ко второй категории, исходя из своего отношения к жизни. Но можно ли вообще избежать страданий? Буддисты считают, что их источник — желания. Вот им-то и следует объявить борьбу. Но вот одержавшего победу над желаниями и взирающего теперь на мир с блаженной улыбкой отрешенности от земных страстей, вдруг настигает мучительная и неизлечимая болезнь. Лашин решил, что сам Будда, видимо, тоже не все продумал до конца. Или же какие-то страдания у него проходили по совсем другой графе. А как быть со страданиями не телесными, а душевными?  В "Солярисе" Станислава Лема его герои видят своеобразные сны наяву и это их наказание за что-то содеянное ими в прошлом. И все это ничуть не легче страданий физических. Странным образом что-то вроде этого испытывал и Лашин, но это происходило в обычных снах, если их, конечно удавалось вспомнить утром. Когда он куда-нибудь уезжал, к родственникам, например, или в командировку, ему часто снилась Вера. И содержание этих снов таинственным образом повторялось: они договариваются где-то встретиться, но она не приходит, а если и приходит, то он ее потом теряет в толпе. Нечто подобное видел во сне Лашин и в свою первую лондонскую ночь. В этом сне они вместе ехали в поезде, но потом Вера куда-то исчезла, возможно, даже отстала от поезда и он ее долго и напрасно разыскивал. В вечную любовь Лашин не верил давно, так как считал, что она изначально обречена на гибель, если не через физическую смерть одного из любящих, то в связи с переходом в равнодушие, в лучшем случае прикрытое дружбой или состраданием. Лашин закрыл свою книжку и посмотрел на нее так, будто она содержала список всех его долгов, которые ему никогда не выплатить.

Это было где-то в том районе, где улица Найтс Бридж переходила в Пикадилли и отсюда уже был виден Биг Бен. Ну, а за ним была уже набережная и мост, но не Ватерлоо, тот, кажется, был следующим, если идти налево вдоль реки в сторону Тауэра. Он отсюда, конечно, не виден, но зато в туманной дымке виднеется мост почти напротив его. Лашин уже в целом представлял себе центр города после многочасового хождения по его улицам. Огромного города, улицы которого странным образом были полупустыми, как и двуэтажные автобусы. Видимо, Лондон не был тем городом, через который ежедневно проезжает добрая часть страны, да еще многие тысячи представителей сопредельных стран.
Снова начал моросить мелкий дождь и Лашин решил переждать его в небольшом баре и заодно дать отдых ногам, уставшим носить семьдесят килограммов его собственного веса. Лашин с недоверием относился к разговорам о предопределенности всего, что случается в жизни человека. Но то, что ему захотелось зайти именно в этот бар, пару месяцев спустя выглядело уже  качестве некоего мистического знака.
По случаю выходного, да еще и пасмурного дня в баре было достаточно шумно, дымно, но, тем не менее вовсе не тесно. Даже место себе он быстро нашел за маленьким столиком и заказал кружку почти черного ирландского "гиннеса". Название этого крепкого пива встречалось ему до этого только в книгах и теперь он мог с ним познакомиться почти на его родине. Рядом, за столом побольше, трое тоже пили пиво и вели спор, который уже миновал свою жаркую фазу, но еще не собирался угасать. Двое, объединенные хмельной сплоченностью, выступали против третьего, который демонстрировал свою напористую готовность биться до последнего. На его стороне была еще невозмутимая дерзость и грубоватая прямота, и еще было заметно, что он временами  не в ладах с языком англичан и, горячась, больше упирает на голосовые связки, чем на грамматику и правильность произношения. Его широкое лицо носило следы загара южных широт, в волосах проглядывала седина и одет он был в черную морскую тужурку, но без шевронов на рукавах, надетую на серый свитер.
Ирландское пиво действительно оказалось крепким. Лашин вспомнил, что еще в его молодые годы очень редко встречалось нечто подобное, хотя и послабее. Был "портер", потом его сменило "мартовское". А потом все это исчезло и почти повсеместно восторжествовало "жигулевское" от Калининграда до Владивостока, в каковых городах он побывал и мог это подтвердить лично. Тогда была эпоха плановой экономики, а она не терпела сбивающего с толку разнообразия всего и во всем.
— Да зря вы носитесь с этой своей национальной гордостью! — с веселым презрением говорил моряк за соседним столом. — Давно ей пришел конец вместе с вашей Британской империей! Теперь что скажут вам с той стороны Атлантики, то и будете делать. Куда вы денетесь?
Видимо, разговор уже приобрел неприятный идеологический оттенок. Лашину казалось, что затеял его не моряк, скорее всего, ему его навязали.
— Зато вы вечно будете перед всеми в долгу, — огрызнулся один из двоих, похожий на преуспевающего бакалейщика.
— Долги мы выплатим, хоть и не сразу, — с воинственной убежденностью заверил его противник. — Зато еще никогда за всю историю моя страна не жила по чужим...
Тут моряк запнулся, ругнулся по-русски и пробормотал: "как это у них будет "указка"?"
Лашин, полуобернувшись, вполголоса подсказал. Моряк глянул на него с веселым пониманием и благодарно кивнул, словно давно ожидал увидеть рядом соотечественника и мало этому удивился.
— История, я думаю, все поставит на свои места, — сказал тогда Лашин, косвенно вступив в разговор, чтобы этой, довольно банальной фразой, перевести разговор в более мирное русло, а еще лучше вообще его закончить.

Они вышли из бара вместе, и на улице, где дождь не только прекратился, но даже появилось обнадеживающее светлое пятно там, где предполагалось быть солнцу, назвали друг другу свои имена.
— Вятичев Александр Петрович, — сказал он с анкетной официальностью и простецки добавил, — Саша.
Они неторопливо шли в сторону набережной и Вятичев рассказывал о себе, будто подводил итог какому-то опыту, научная плодотворность которого оказалась весьма сомнительной.
— Я капитан одного небольшого сухогруза. Пять тысяч тонн. Когда-то он назывался "Сухона", теперь судовладельцы нашли, что это звучит слишком буднично и провинциально, и переименовали его в "Ивнинг Стар". Это их дело. Плаваем же мы под флагом острова Маврикий. Целых четыре горизонтальных полосы: красная, синяя, желтая и еще салатного цвета. Вот так теперь плавает большинство судов когда-то мощного Балтийского пароходства. Успешно его обанкротили те, кому это было выгодно и распродали за бесценок суда. Задавать риторические вопросы, вроде "зачем это нужно было делать?" не буду, ибо и так всем должно быть ясно зачем. И кому это было нужно, тоже в общем-то догадываюсь. Может, зайдем в этот симпатичный бар?  А то, кажется, опять дождь пойдет.
Зашли и заказали бренди, подняли рюмки. Оба уже знали, особенно Вятичев, что в странах так называемой западной цивилизации пить закусывая это дурной тон. Логика в этом была. Пьют, как известно, для того, чтобы опьянеть, а закуска явно мешает этому процессу. Значит, нужно пить еще уже для преодоления досадного чувства, которое испытывает человек, который "не добрал". Получается порочный круг.
В баре было малолюдно и освещенностью он не отличался. Но они и не собирались читать друг другу стихи. Вятичев сказал с наигранной веселостью:
— Я ведь дедом стал. Вчера получил радиограмму. Не знаю еще, как к этому факту относиться, вот и хожу по барам. Я еще быть дедом как-то внутренне не готов. Давай на "ты" выпьем, а?
Они выпили. То, что Вятичев посетил сегодня уже не один бар, никаких сомнений не вызывало, да и сам он не стал бы настаивать на своей абсолютной, тем более традиционной трезвости.
— Капитан тоже имеет право на частичный отгул, — с благодушной иронией заметил он и решил переключиться на Лашина. — Значит, ты Африкой занимаешься, Сергей?  Впервые в жизни, как бы это изящней выразиться, вижу человека, который занимается Черным континентом профессинально. В ту страну, куда ты летишь, у нас должен быть, примерно через месяц, рейс с грузом. Должны идти в Тангу и там на какое-то время застрянем. Возможно, будем копру возить, принимая ее на борт со всего побережья и островов. А до Танги ходит поезд, можно и автобусом или местным самолетом. Я там уже бывал. Климат там тяжеловат из-за влажности и комаров малярийных хватает. Но это только на побережье. А вода в океане такая теплая, что почти не освежает.
— Вот возьми бумажку с моим адресом, — сказал Лашин. — Он предельно прост. Мне сказали, что в городке, где я буду жить, есть только одна почта и все туда сами ходят за письмами. И я буду ходить.
Лашин решил, что уделять внимание своей персоне он больше не будет и теперь обратится к судьбе труженников моря. У него был в этой области серьезный пробел.
— Ну, и как теперь живется морякам?  Слышал я, что они теперь как альбатросы, скитальцы морей. Полная свобода и никаких виз.
— На судне у меня сейчас второй помощник должен заниматься разгрузкой, если докеры, конечно, не гуляют, — начал Вятичев уклончиво. — А матросики, свободные от вахты, разбрелись, я полагаю, по кабакам, как и во времена Станюковича. При Советах валютой не разбрасывались, почти не пили, а покупали дефицитные вещи, чтобы отнести их потом у нас в комиссионку. А теперь и на родине всего полно, к тому же неизвестно, когда мы посетим родное отечество. Давай лучше выпьем. Не за то, о чем я сейчас говорил, а просто за неумолимый ход истории. Раньше бы, возможно, я бы не посмел так день проводить, хотя сегодня у меня повод есть. На борту бы меня встретил укоризненный взгляд первого помощника, то есть помполита, к капитану приставленного, да и ко всем прочим. Свои претензии капитану он бы прямо не высказал, а вот в партком и политотдел пароходства донос мог бы сделать по прибытии в родной порт.
Вятичев расстегнул тужурку и глянул на Лашина вопрошающе глазами цвета мутной морской волны:
— Вот ты мне скажи, научный сотрудник с кандидатской степенью, зачем нужны были все эти непонятные строгости, чтобы буквально за один день перейти к полной свободе, а точнее, вседозволенности?  На ответе на настаиваю, вопрос чисто риторический. Но все равно недоумеваешь, когда подумаешь о том, что вот было все нельзя, а оказалось, что можно. Выпьем!
Капитану хотелось говорить и у него нашелся слушатель. У него на судне уже все давно знали, что скажет каждый. Период размашистой широты высказываний благополучно миновал и все жили теперь в тихой заводи привычной повседневности. Если можно так говорить о жизни моряков, которая по определению не может не быть опасной, а тем более тихой.
— А из-за чего у тебя, Саша, с этими, в баре, возник спор?
Лашину предстояло жить среди людей, для которых он будет непонятным и даже чужим, и ему хотелось знать, как себя вести и чего от них ожидать.
— Знаешь, что я тебе скажу, Сергей, — начал Вятичев с хмельной торжественностью и с видом пародийного античного философа, готового провозгласить на пиршестве очередную вечную истину. — У них к нам, я имею в виду Россию, непомерно завышенные требования и у нас они видят одни недостатки. Как, скажем, многие жены у своих мужей. Бесконечные придирки и претензии. И что бы ни делалось, чтобы наших новых друзей умаслить, этого всегда будет мало. Развалился Советский Союз, распался соцлагерь, Варшавский договор. Мало. Идет возврат к капиталистическому способу производства, земные недра отданы в чьи-то нетерпеливые, жадные руки. Все равно мало. Догадываешься, почему?
Вятичев посмотрел на Лашина с немного обиженным видом человека, который всегда прав.
— Причин может быть много, — с рассеянной уклончивостью ответил Лашин. — Лучше я послушаю тебя.
— Я думаю, что открыл причину, — сказал с сумрачной многозначительностью Вятичев. — И у этой причины географические, вернее, даже картографические истоки. Мы ведь, судоводители, являемся морскими извозчиками и все время шагаем циркулем по картам. Вот, представь себе картину: некий первоклассник, все равно с какого континента, смотрит впервые на географическую карту мира и видит на ней обозначение огромной, просто несуразно обширной страны. Она уже своими размерами должна некоторых раздражать, как бы даже бросать вызов. И когда этот школьник спрашивает взрослых, что это за страна такая, они своего раздражения скрывать не будут, называя эту страну.
В баре, где они сидели, в углу ненавязчиво давал о себе знать музыкальный автомат. Но играл он непривычно тихо, так как у англичан есть святое правило уважать вкусы других. Поэтому они так любят повторять:"живи и давай жить другим".
— Так вот, Россия и в прежние времена и, особенно, сейчас всегда будет всех раздражать. Ты ведь впервые выехал за границу?  Ну, я имею в виду Западную Европу. А я еще в советские времена матросом начал ходить в загранку. И в средней мореходке заочно учился. Лет, пожалуй, тридцать уже плаваю. Пару раз, правда, закрывали визу за разные дисциплинарные прегрешения и отправляли в виде наказания в малый каботаж. Возил пиломатериалы в Ригу и уголь в Пярну. Я все это говорю к тому, что общаться мне за границей приходилось много и об отношении к России я знаю давно. Оно не менялось никогда.

Им наконец удалось выбраться из бара. Вятичев с дружеской и хмельной горячностью предлагал Лашину тут же отправиться к нему на судно, выражая веселую надежду на достойное завершение этого дня. Он уверял, что стоят они ниже по Темзе и не так уж далеко. Но Лашин благоразумно рассудил, что этот день в Лондоне был для него достаточно насыщен и не следовало доводить насыщенность этого раствора до стадии кристаллизации.
Вятичев, однако, успел уже на улице рассказать, как он, по его словам, лопухнулся в недавнем рейсе.
— Понимаешь, за экономию времени судовладельцы нам решили платить премиальные. Вот я и решил, чтобы сократить расстояние, идти одним опасным морским проходом. Днем и в хорошую погоду ничего там опасного нет, хоть и почти отвесные скалы с двух сторон. Надо идти по створу, вот и все. Не понятно?  Ну, когда два створных знака ты сводишь в один, значит, идешь правильно.И вот, когда прошли почти половину пути, стал опускаться туман. Дошло до нулевой видимости. Пришлось становиться на якорь и ждать. Вот и сэкономил время. Успокаивал себя тем, что больше никакой дурак в этот проход не полезет. Два дурака в одном узком проходе это уже многовато. Вот ждал и давал гудки, пока туман не разошелся.
Распрощались они с беспечной простотой старых друзей у станции метро Мраморная Арка, но Лашин решил вернуться в гостиницу пешком. Он только что слышал о приключениях капитана Вятичева в тумане, ему же хотелось снизить степень густоты хмельного тумана, который давно уже обосновался в его голове при помощи долгой пешей прогулки.
Людей на вечерних улицах этого многомиллионного города было непривычно мало, гораздо меньше, чем на московских. Возможно, это было время популярного телесериала или шла передача важного для страны футбольного матча. "Жизнь в юности кажется бесконечной, а чем ближе к старости — непростительно короткой", неожиданно и с отчетливой горечью подумал Лашин. И эта, в общем-то верная, хотя и крайне тривиальная мысль была его сегодняшним единственным вкладом в постижение смысла бытия. В сущности, жизнь постоянно дает уроки, но воспользоваться ими горестно недостает времени.

К утру понедельника Лашин привел себя в рабочее состояние, а так как он проснулся рано, успел даже кое-что записать в назидание себе самому. В человеческом общении, по мысли Лашина, предпочтение отдается подобному себе, следовательно, более понятному и без настораживающего единичного отличия. Активно действует еще и другое: негласное соглашение о вступлении в союз всякой посредственности против тех, кого она считает оригиналами, то есть пугающе непохожими на членов этого союза. Во всем этом Лашин отчасти убедился в этот же день.
Когда же в понедельник наконец завертелась машина подготовки Лашина к отправке его в Африку для выполнения им работы, заказанной и оплачиваемой институтом, где служил доктор Маккензи, кандидат на отъезд был внутренне к этому готов. Лашину надо было только сыграть роль несокрушимо цельного человека и удручающе серьезного сотрудника, который не позволит себе никаких отклонений от правил. А понять правило это еще полдела, нужно еще научиться ему следовать.
Лашин выдержал несколько встреч, бесед и собеседований по поводу предстоящей поездки. Среди тех, кто беседовал с ним, была и пара подтянутых мужчин отчетливо спортивного типа, которых еще отличала профессинальная внимательность взгляда и привычка больше спрашивать и меньше отвечать. Этим, видимо, хотелось разгадать Лашина и распознать в нем тайного коллегу по ремеслу, уже получившего задание от другой стороны. С ними Лашин держал себя с безмятежной рассеянностью того, кто самотверженно погружен в науку и сосредоточен только на своей предстоящей работе. Далее, Маккензи и еще один высокопоставленный сотрудник института выразили вежливую, но настойчивую надежду на то, что Лашин не будет спешить с публикацией собранных им материалов у себя на родине пока они не появятся на английском языке, так как это предусмотрено договором, который он вскоре подпишет. Лашин с легкостью им это пообещал, зная по опыту, что опубликование чего-либо в родном отечестве является делом неимоверно трудным, если вообще возможным. Найти на это деньги было, примерно, то же, что и воду в пустыне. Так что русский вариант языковедческих и прочих изысканий Лашина увидит свет, скорее всего, когда автор, если использовать мрачный каламбур, будет уже на том свете. Или согласно понятиям современных ученых мистиков будет находиться в виде тонкой материи, безнадежно застряв где-нибудь в астрале, так как о пребывании на более высоком ментальном плане Лашину, в силу его многочисленных несовершенств, не следовало даже и мечтать.
Тем временем билет на ближайший рейс ему уже был заказан и его короткое пребывание в Лондоне подходило к концу. Лашина ждала интригующая неизвестность, а она, как известно, может рождать не только неуверенность и даже страх, но и щекочущее чувство азарта. Что касается Лашина, то азарт он любил, хотя и пытался это скрывать, как скрывают тягу к спиртному.

Самолет слегка подрагивал, пока разбегался по бетонному полю аэродрома, а когда касание земли кончилось, наступил период плавного и волнующего душу движения вперед. Вот уже и дельта Темзы, которая загрязняла море на десятки километров, осталась позади. Потом все, что было внизу, скрылось под серовато-сизым слоем облаков и надобность смотреть в иллюминатор для Лашина практически отпала. Он покосился на соседа-африканца в очках на носу с почти плоской переносицей и подумал о необходимости очков особой конструкции. При этом Лашин допускал, что в отношении носа европейца у его соседа могло быть свое и далеко не лестное мнение. Он вытащил свою книжку для записей приходящих кстати и некстати в его голову мыслей. Тут же вспомнилось чье-то высказывание о том, что раньше гусиным пером записывались вечные мысли, а сейчас вечным пером часто записывают гусиные. Сказанное звучало забавно, но глубиной не отличалось. Тема старения для Лашина не только не теряла, но и усиливала свою актуальнссть и он записал кое-что о том, что медленнее, по его взгляду, старится тот, кто все время находится в каком-то движении, в пути. Лучше, вероятно, путь духовных поисков, но и простое физическое перемещение в пространстве это тоже продвижение вперед к цели. Правда, она не всегда может быть благовидной. Полная же остановка это, конечно, настоящая и откровенная старость. Именно тогда может пропасть желание поиска и тяга к покою перевешивает все остальное. Это можно пока понять из чужого опыта. Впечатления заметно притупляются, даже дни теряют различие, время же явно убыстряет свой бег. А есть ли преимущества у этой осени жизни?  Страсти и их мучения постепенно угасают и может наконец наступить плодотворное время для расцвета духовной жизни. Но радость это почему-то приносит не всегда.
В самолете наступило время второго завтрака и его принесли вместе с пластиковой бутылочкой французского вина. Темнокожий сосед Лашина вместо него попросил более привычного пива. Потом Лашин продолжил свои записи. Рейс был дальним, за бортом самолета кроме облаков ничего больше не наблюдалось, смотреть фильм о борьбе американского спецназа с латиноамериканскими боевиками левого толка не хотелось. Он даже и наушники не вынимал из их гнезда в кресле, а резкое и грозное мелькание на экране телевизора ему ничуть не мешало. Лашин записал кое-что о том, что современные способы передвижения лишают путешествие всякой романтики и подготовки путешественника к новому и необычному, что его ждет впереди. Вот внизу сейчас, возможно, Средиземное море, потом будет берег Африки и начнется Сахара, над которой они будут лететь на один час. Но все это останется лишь в воображении того, конечно, кто его не лишен. А для последних движение ничто, а цель — все, если перевернуть известную фразу одного социал-демократа прошлого. Результат развития науки и даже цивилизации в целом разве это не создание для человека чисто физических удобств?  В путешествиях же главное это скорость и комфорт, что должен обеспечить современный самолет. Правда, здесь лишала покоя беспокоящая мысль о ненадежности равновесия между возможностью успешного завершения полета и такой же возможностью падения летающего средства вследствие целого ряда причин. Еще Лашин хотел пофилософствовать на ту тему, что люди теперь летают, перемещаясь по воздуху физически, но в силу неясных обстоятельств обладают прискорбно малой способностью летать в переносном смысле, то есть не парят, скажем, в мыслях, духовно. Но Лашин с грустной самокритичностью решил, что предъявлять завышенные требования к человечеству у него ни малейших оснований не было. А покосившись на своего темнокожего соседа, который большую часть времени пребывал в дремотном состоянии, Лашин вдруг с обостренной исследовательской ясностью представил себе тех, которые относились к одной с ним расе и сейчас находились далеко внизу под крылом самолета. И многие были еще едва затронуты этой самой цивилизацией, которая создала самолеты, легко пересекающие континент, на котором они живут. Но об этом Лашин только подумал и ничего не написал. В конце концов его дело добраться до тех мест, где живет не очень известный науке народ огени, говорящий предположительно на одном из нилотских языков и сказать о нем научно-обоснованное слово. А рассуждать о стадиальности и неравномерности развития в его задачу не входит. Во всяком случае, в институте, где работает его нынешний патрон Маккензи, от него этого не ждут.

Лашин не мог припомнить, кто из античных мыслителей сравнил день с человеческой жизнью в миниатюре. Утро — это детство и юность человека, послеполуденное время — зрелость, вечер — старость, а ночь, отдаваемая сну, следовало считать уже его небытием. Недаром у древних греков сон Гипнос и смерть Танатос были близнецами-братьями. Лашин с наигранной беззаботностью спрятал свою книжку в боковой карман куртки. Вскоре предстояла встреча с землей людей и мысли у него должны быть земные.
По динамику было объявлено, что меньше чем через час ожидалось приземление самолета. Он летел уже на более низкой высоте, облаков давно не было и внизу проплыл даже букет неярких огней, что говорило уже о том, что внизу вполне обитаемая земля. Сосед Лашина, видимо, нашел здесь компатриотов и перебрался к ним. Лашину было гораздо более не по себе, чем перед прилетом в Лондон. Предстояла встреча со всем волнующе новым и даже пугающе необычным, о чем он знал, в основном, только из книг.

В приоткрытое окно автобуса врывался неожиданно прохладный ветер, а по мере приближения к городу множилось число огней вдоль дороги, незнакомых надписей и реклам, известных уже и в России. С другой стороны, Лашин узнал, что в городе есть Змеиный Парк, ресторан под открытым небом "Газебо", гостиницы "Чиромо" и "Ньери", что бензин лучше покупать в компании "Эссо", а для любителей быстрой еды есть вездесущий Макдоналдс. А еще в стране есть Национальный парк Тсаво и заповедник Амбосели. Не к нему ли ему надо будет потом направляться?  Нет, тот, кажется, называется как-то по-другому.
В гостинице "Нью-Стенли", куда привезли тех пассажиров, которые не имели в городе собственного жилья или друзей, Лашин получил одноместный номер с деревянной кроватью и на ней были целых два шерстяных одеяла. Так жизнь сразу же опровергла его наивные представления о вечно жаркой Африке. Ночи, оказывается, здесь были весьма прохладными.
Лашин ожидал, что переживет настоящий культурный шок и даже готовил себя к этому, попав на другой континент. Но окружающая его действительность пока не проявляла поспешной готовности напомнить ему, что он находится в Африке, да еще и всего на расстоянии не полных полторы сотни километров от экватора. А то, что ночами здесь было холодновато, то это прозаически объяснялось здешней высотой над уровнем моря.
Ложиться сразу спать Лашин счел бездарным занятием и отверг даже саму эту идею. Он надел куртку и вышел на улицу. Она была пустынна, хоть еще и не было особенно поздно, по ней лишь изредка проносились машины. Прошло трое черных полицейских в зеленых куртках с капюшонами, один из них вел на поводу собаку-овчарку. Над головой светились незнакомые созвездия и Лашин не нашел их впечатляюще яркими. "Беллетристы всегда преувеличивают", с насмешливой снисходительностью подумал он. Лашин ощупал в кармане пачку местных денег, которую получил еще в Лондоне на непредвиденные расходы и на тот случай, когда рядом не будет обменного пункта. Он знал, что в стране инфляция и пачка была весьма пухлой. А вот в соседней стране, куда ему надо ехать, она еще выше. Он даже запомнил, что доллар там равен тысяче местных шиллингов.
Рядом был небольшой бар, Лашин, подумав, и с немного наигранной непринужденностью толкнул вращающуюся дверь и вошел. Там негромко звучала местная танцевальная музыка и за стойкой на табуретах сидело несколько человек африканцев и пили пиво. На Лашина не обратили особого внимания, кроме сидевшей в стороне девицы с выпрямленными волосами и в коротких брючках кремового цвета почти в обтяжку. Она глянула на него с профессиональной заинтересованностью глазами цвета только что очищенного от кожуры каштана и почти такого же размера и, кажется, чуть заметно подмигнула. Ближайшее свободное место было именно рядом с ней.
— Хелло, — тихо сказала она — вы здесь живете в гостинице?
Чувствовалось, что английский язык не был ее сильной стороной и Лашин не мог упустить возможность ответить ей на языке, который она наверняка знала. Лашина уверяли, что здесь его знают очень многие.
— Ndiyo, ninakaa hapa. Nimefika juzi — подтвердил Лашин тот факт, что он живет здесь, то есть в гостинице, и только что приехал.
— O, nzuri! — отметила его соседка со смесью одобрения и не без некоторого разочарования, так как знание этим "мзунгу" языка суахили говорило лишь о том, что он не новичок в этой части Африки и знает, что почем. — Kwa kweli ni vigumu kwangu kusema kimombo.
А это означало, что ей на самом деле трудно говорить на языке белых людей.
Лашин попросил две бутылки пива, себе и соседке, отсчитав полтораста местных шиллингов непривычными еще купюрами. Он уже знал, что в Африке пиво является главным напитком и оно мало в чем уступает европейским сортам. В этом он уже убедился сам.
— Меня зовут Завади, — сказала девушка полушепотом, будто сообщала Лашину сокровенную тайну.
"Ну и ну!" подумал он, "это значит "Подарок".
Пара мужчин, сидевших поодаль у стойки со своим пивом, искоса и с едва заметной усмешкой поглядывали на Лашина. "Возможно, один из них ее сутенер, кот", в состоянии обостренной нереальности подумал Лашин, тогда как Завади придвинулась к нему с многозначительной близостью. Он уже хорошо ощущал тепло ее тела и коварно-будоражащий запах ее волос. Возможно, существовал уже особый шампунь, безошибочно действующий на обоняние мужчин. "Допью пиво и ухожу", решил Лашин. Ему даже не надо было придумывать отговорку, так как многочасовой перелет все же давал о себе знать. А завтра он уедет отсюда и даже не будет осматривать город, столицу страны, которую пересекает экватор. Он ведь побывает здесь еще раз на обратном пути. Лашин еще не знал, что обратный путь его будет совсем другим и гораздо более долгим.
В гостиничном номере он еще раз подумал о том, что жизнь вдали от городских соблазнов, у самого заповедника обеспечит ему надежное прибежище и даст гарантию душевного покоя. Как большинство людей, склонных к самоанализу, он переоценивал свою способность к уходу в свой внутренний мир, как в монастырь. "Ограничение желаний, интересов, да и отношений с людьми", думал Лашин, "избавляет от лишних беспокойств и переживаний". Так он теоретизировал, отходя ко сну, наивно полагая, что он в состоянии подчинить себя своему разуму. Это невыполнимое желание многих, но от него никому не хочется избавиться.

Это была первая поездка Лашина в африканском автобусе и он был уверен, что запомнит ее надолго. Кондуктор, развязного вида малый с шариковой ручкой и сигаретой в волосах, усадил его туда, где, по его мнению находились лучшие места — в переднюю часть автобуса, потребовав за это небольшую приплату. Лашин занимал место рядом с полноватым африканцем в черном костюме и вначале он даже принял его за протестантского проповедника. Впереди сидел еще один в очках, что изобличало здесь образованного человека и, полуобернувшись к соседу Лашина, он вел с ним ученый разговор на английском. Он поглядывал и на Лашина с доброжелательной поощрительностью, как бы намекая на желательность участия в разговоре и белого попутчика. Обсуждаемый же вопрос был явно вне компетенции Лашина и разговор шел о книге, которую оба читали, а он о ней и не слышал.
— Этот миссионер из Бельгии говорит об "интуитивной философии туземца" и о понятии души. В то же время он не может не видеть, что у африканцев идея человека не расчленяется на идею души и тела. Ведь нет даже в местных языках термина, который обозначал бы душу у человека, пока он еще живет, ведь правда?  А после смерти он просто переходит в категорию духов, населяющих царство мертвых. Разве не так?
Тот, кто был в очках, тонко улыбнулся  и произнес фразу, которую, видимо, тщательно готовил, сделав ее округленной и гладкой:
— Африканец в книге, о которой мы говорим, — это просто объект рассуждений европейских ученых, а не участник гипотетического диалога. В книге ему вообще не дали слова. В этом коренной порок не только этнофилософии, но и всей европейской этнологии.
И он победно оглядел всех, как альпинист, водрузивший флаг над покоренной вершиной. Лашин же отметил про себя, что здесь есть кому вести беседы на вполне высоком интеллектуальном уровне и ощутил досадные пробелы в своей подготовке как африканиста. А вступать в разговор, не зная хорошо предмет обсуждения, это все равно, что пытаться переходить вброд незнакомую реку, не умея плавать. Можно случайно ухнуть в глубокий омут.
Вскоре очкастый сошел, когда они прибыли в небольшой городок у подножия зеленой горы с двумя вершинами, любезно кивнув всем на прошанье, а сосед Лашина вскоре задремал.
Теперь они ехали среди живописных, покрытых кудрявой растительностью холмов и широких долин, где местами паслись стада горбатых коров-зебу и иногда проезжая через быстрые и мелкие реки по гулким мостам. А потом местность переменилась и началось то, что Лашин сразу решил назвать саванной. Холмы попадались, но уже с голыми вершинами, похожие на курганы где-нибудь в причерноморской степи, только часто они были с грудой камней наверху. Высокая, высохшая почти до белизны трава, напоминала, скорее, тонкий тростник. Иногда появлялись и группы деревьев, среди которых Лашин легко распознавал зонтичные акации с ровными сверху кронами. Солнце поднималось все выше, но в открытые окна автобуса бесцеремонно и тугими волнами врывался путевой ветер, который пока еще был почти прохладным.
Прибыли наконец на границу с соседней страной. Маккензи позаботился, чтобы в паспорте Лашина стояла нужная виза. Сама же граница ничем особенным не отличалась. Никакой колючей проволоки и полосатых столбов. Над деревянным домиком трепетал на ветру пестрый флаг, коза с двумя козлятами смотрела на автобус с наглым любопытством. Двое полицейских в форменных рубашках с короткими рукавами и в шортах вошли в автобус, осмотрели всех ощупывающим взглядом и взглядом же отсортировали из всех пассажиров Лашина и еще две индийские пары. Только у них и потребовали паспорта. Все прочие не удостоились их внимания, так как здесь действовал явно расовый принцип проверки. Впрочем, из автобуса вывели какого-то африканского парня и он уже назад не вернулся.
К вечеру автобус прибыл в городок, о существовании которого Лашин знал еще в Лондоне. Кое-где на улицах росли деревья манго и акации, и все в нем было, казалось, в единственном числе: один банк в небольшом двухэтажном здании, одна почта, небольшая гостиница "Нью Африка", одна больница, только лишь магазинов, принадлежащих местным индийцам было здесь несколько. Самый большой из них, как заметил Лашин, назывался "Бисванатх Бхушан и Сыновья". И была, конечно, полиция, где трепыхался на высоком шесте зелено-черно-синий флаг страны.

                Глава 2. Под чужим именем

Амади Марк Элиако, у которого теперь был новенький паспорт на имя Сефу Моколо, вышел вместе со всеми из автобуса, который стоял поодаль, ожидая парома. Амади сел на старую, высохшую колоду, оставленную на песчаном берегу половодьем в период больших дождей. Ее с одного конца с напористой поспешностью точили термиты. Они были толстые, белобрюхие и деловито копошились, пожирая древесину и нисколько не смущаясь посторонним присутствием.
Время шдо к полудню, но жарко не было, так как на солнце надвинулось летучее стадо плотных облаков цвета второсортной ваты, которой обычно набивают матрасы. Амади с напряженной сосредоточенностью смотрел на мутную, создающую воронки воду реки, названия которой он не знал. Он безуспешно пытался уйти от назойливого и бесполезного прокручивания в уже уставшей от этого голове грядущих перипетий его долгого пути в один городок, где он никогда не был. А пока ему предстояло доехать на этом автобусе до одного большого города, где был аэропорт. Два раза в сутки из него был рейс до Энтеббе и это означало, что ему надо будет пересечь воздушным путем по крайней мере пять стран. Потом ему следовало добраться до Кисуму, уже в другой стране, и последнюю границу пересечь так, чтобы не знакомить местные власти со своими анкетными данными. Этого требовали условия конспирации. Граница, как известно, она и в Африке граница, хотя это понятие там более растяжимое. Степень же ее проницаемости намного выше для тех, кто обладает безошибочно африканской внешностью и Амади на это очень рассчитывал.
Городок, куда он направлялся, был рядом с известным заповедником, через него должны были проезжать многочисленные туристы. Но все это были, в основном, белые люди и раствориться среди них Амади не мог. А он не должен был выделяться подобно мухе на белой стене. Но как раз именно к африканцам там должны были особенно присматриваться и он догадывался почему. Амади заверили, что бланк его паспорта настоящий и заполнен по всем правилам. Но так говорят те, кому не нужно им пользоваться. Это только подтверждает пословицу: "то, что ты не ешь, тебе не повредит". А ему остается находить утешение в словах другой: "не прячутся за дерево, пока стрела еще не выпущена из лука". Амади еще не знал, что он сам будет видеть дрожание стрелы, которая вонзится в дерево, рядом с которым он стоял. Но все это случится еще не скоро. Впрочем, паспорт ему будет нужен только при законном пересечении границ. Когда он прибудет на место, ему надо будет стараться как можно правдоподобнее играть роль жителя той страны, где он будет находиться. Пока не выполнит задание, с которым его послали.
Река была достаточно широкой и текла с какой-то равнодушной самодостаточностью, слегка подмывая правый берег и по ней покорно плыли ветки и целые островки из водяных лилий с цветами, похожими на тыквенные, но с укороченными лепестками и лиловые. На том берегу высились темнозеленые деревья манго, тяжеловесная округлость их крон обещала плотную и непроницаемую тень внизу и даже защиту от дождя. Но Амади все равно этим уже не воспользуется, его ждет дорога. За этой рекой он уже реже будет слышать понятную ему речь, а пока легкий ветер доносил ему беседу тех, кто ехал вместе с ним в автобусе. Она протекала так же безостановочно, как и река в трех метрах от Амади. Ее вели люди уже в возрасте, прожитые годы явно обогатили их завидной безмятежностью и умением говорить так, будто они состязались в знании пословиц и поговорок.
— Сухое дерево стоит, опираясь на живое. Но еще никто не видел дерева, растущего без корней в земле.
Его собеседника, видимо, тоже увлекла идея дерева и он не хотел с ней расстаться, даже рискуя ответить невпопад:
— Если глупец рубит дерево, которое дает тень его дому, ему придется ее искать в другом месте.
— А ведь тень дает и малое дерево.
Тот, кто начал разговор, видимо, решил польстить собеседнику:
— Умные слова, будто сахарный тростник: его все время хочется жевать.
А тот отвел от себя лесть, как уклоняются от предложения занять почетное место на пиршестве, но рядом с тем, кого все не любят, сказав:
— Слова это текущая вода, их руками не соберешь.
Низко сидящий в воде паром уже был на середине реки. Слышались глухие удары тамтама. Это один из паромщиков отбивал ритм для своих товарищей, чтобы им веселее работалось. А на обратном пути, это будет делать другой.
Кто-то на пароме затянул песню, приспособив пение к ритму тамтама. Амади ни разу не слышал ее в своих краях. вполне возможно, что кто-то сочинил ее тут же на пароме. Она, возможно, основывалась на подлинных жизненных фактах поющего или истории его семьи.
                Разве отец не говорил тебе: "не уходи?"
                Разве мать не говорила тебе: "не уходи?"
                Но ты не слушал их и ушел,
                И с тех пор тебя никто в наших местах не видел.
                Значит, ты теперь в мире духов, где же еще?
                Когда тебя ждать теперь возле дома?
                Может, белобрюхая ящерица — это ты?
                Может, чернохвостая птица — это ты?
Амади подумал, что такую песню могут потом сочинить и о нем. Только будет ли кто ее петь?  И покинул он свой край не по своей воле, а ради других. Но ради собственного будущего тоже, если он его, конечно, увидит. Правильно у них говорят, что умный не снимает клеща между рогами у быка. Но тот, кто хочет большего, не думает о возможной потере того, что имеет.

Автобус с равнодушной уверенностью в своей силе мчался по накатанной дороге и за ним неслось жидкое облако красноватой пыли. Пробегала незнакомая холмистая земля за окном с низкорослыми колючими зарослями у подножия холмов. Редкие баобабы стояли задумчиво в отдалении, словно сторожа здешних мест. Амади смотрел на эту местность без интереса, он думал о себе, будто мысленно сочинял автобиографию, в которой можно было ничего не скрывать. Амади Элиако окончил школу только годам к двадцати. Были перерывы в учебе, иногда просто не хватало денег, чтобы заплатить за школу. Его родители жили в большом селении Манокве, которое многим хотелось с чувством исторической значимости называть городом. Отец Амади жил на окраине, где как и все выращивал маниоку, ямс и бананы, у него было пять коров-зебу и полтора десятка коз. Отцу помогали братья и сестры Амади, включая его самого, но ему была лет с десяти уготована почетная участь — стать гордостью не только семьи, но и всего селения. Он должен был получить сначала среднее, а потом и высшее образование. Кто знает, вдруг он станет когда-нибудь начальником всего района Манокве?  При англичанах они назывались районными комиссарами и на них боялись даже поднять глаза. И если кто-то из местных занимал такой пост, это была удача для всех. Разве у них не говорят, что если твой друг или родственник находится высоко на дереве, спелые плоды ты будешь есть тоже? Значит, надо помогать ему туда подняться.
В их большом селении, где было три церкви и целых четыре двуэтажных дома, еще, кажется, при англичанах был создан Союз Прогресса и Развития Манокве. Это явно претенциозное название всем очень нравилось. Союзом руководил совет старейшин и в него входили также священники из католической и протестантской церквей. В нем также числился  и главный маг, провидец и прорицатель Икойо, глава местного тайного общества, в котором могли состоять только мужчины, да и то не все. Место, где иногда проводились ночные пляски в масках знали только посвященные. Оба священника с Икойо не желали встречаться принципиально.
Этот Союз развития решал вопросы и дальнейшей учебы. Амади надеялся получить ссуду для поездки в университет. Если его примут и он его окончит, он будет потом ее возвращать из своего жалованья государственного чиновника. Долг, говорят у них, не гниет, хотя и может покрыться плесенью. Никто еще не уклонялся от его выплаты. Как и всем молодым, Амади бы хотелось поехать на учебу в Англию или Америку. Но на заседании Союза старейшины отнеслись к его желанию с обидным пренебрежением и там звучали такие, слишком уж трезвые голоса:
— За четыре года учебы в университете понадобится тридцать тысяч обигве, а это почти шесть тысяч американских долларов.
— А учеба в стране белых людей будет стоить раза в три дороже.
Председательствующий, седобородый Бенджамин Обафемо заглянул в какую-то бумажку и заявил с многозначительной отчетливостью:
— В Аккре, Найроби и Макерере учат теперь не хуже, чем далеко за морями. Издалека все кажется красивым, а подойдешь поближе и увидишь, что все не так. И разве мудрость живет только в одном доме?
Кто-то еще добавил в подтверждение его слов:
— Если плоды на деревьях одинаковые, то зачем ходить к тому, что за рекой, когда есть такое же поближе?
— И прожить в Африке дешевле, и не надо тратиться на зимнюю одежду и обувь, — прозвучала еще одна поддержка слов Обафемо.
Правда, из всего совета никто никогда не покидал свою страну, включая и обоих священников-африканцев, поэтому дороговизна жизни в стране белых людей, стоимость зимней одежды, которую они видели только на рисунках и фотоснимках, занимала их чисто теоретически.
Так, судьба Амади на ближайшие четыре года была решена и ему предстояло лететь в Восточную Африку. Он, впрочем, быстро с этим смирился. Климат там, по слухам, был суше и прохладнее, и ездить домой на каникулы он мог бы даже каждый год, а из Европы это стоило бы целое состояние. Недаром говорят, что почесать можно только то место, куда достает рука. Амади решил, что когда-нибудь он побывает и в Европе, и, может быть, даже в Америке. Ведь если поднимаешься на один высокий холм, видишь еще несколько, которых не видел, стоя внизу.
Отец Амади считался хозяином почти зажиточным, но разве не о таких, как он говорит пословица, что бог помогает только тому, кто сам себе стремится помочь?  Вся семья Элиако с утра расходилась по разным работам: полоть высокие грядки маниоки и ямса, рыхлить землю под посадками бананов, пасти коров и коз. Кажется, только один Муги Элиако между рядами маниоки сажал еще кукурузу, арахис и фасоль. Клубни маниоки, как известно, растут долго, почти год, а за это время можно собрать два-три урожая чего-нибудь другого. Если есть, конечно, вода для полива. То, что местный совет дал его сыну ссуду на учебу, старый Муги оценил по достоинству. У них говорят: "Дай полную кружку бананового пива тому, кто дал тебе однажды половину". Ведь когда тебе дают, дай и ты другому. По случаю скорого отъезда Амади в доме его отца был устроен пир для соседей и руководства Союза развития. Амади выслушал немало поучительных советов относительно его дальнейшей жизни в дальних краях. Но услышать такой совет это одно, а следовать ему это немного другое. Вот то немногое, что прозвучало тогда в назидание Амади:
— Одалживая другу деньги, можешь сделать из него врага.
— Прыгают через колоду в лесу, но не через дельный совет старшего.
— Верь только тому, кто тебе не только обещает дать, но и дает.
Отец Джереми Нтофу поправил крест на груди своей праздничной сутаны и изрек с педагогической благочестивостью:
— Будешь говорить в пользу других, Амади, тогда и Бог за тебя замолвит слово. И как ты даешь другому, даже важнее того, что даешь.
Барабаны во дворе нетерпеливо, хотя пока еще вполголоса рокотали, а танцоры уже притопывали босыми ногами, порываясь пуститься в пляс. У африканцев, как известно, танец и песня неразрывны и, зная это, отец Джереми громко предупредил всех:
— Если будут петь языческие песни и славить этого богопротивного Духа Лесов и Вод, я уйду!
Его шумно заверили, что ничего подобного не будет, хотя никто, конечно, за чистоту репертуара поручиться бы не мог. И хор, пританцовывая, грянул песню из каких-то дальних краев, но которая давно прижилась здесь, несмотря на не очень уместное наличие непонятных слов и выражений:
      Не говорите плохо об охотнике Моногбе,
      Если бы не он, разве бы мы часто ели мясо?
      Говорят, что эта желтая змейка безобидна,
      Но тот, кто ест с тобой сегодня, задумал убийство.
      Нсогбу, нсогбу, акуэго ибамбе!
А дальше без всякого логического перехода уже пели о буйволе:
      Страшный черный буйвол с большими ноздрями,
      Идите по его следам, идите!
Отец Джереми понимал, конечно, что песни такого рода весьма далеки от христианских песнопений, но они сопровождают танец и неразрывно с ним связаны, как огонь и пепел. Жизнь его научила, что от других надо требовать лишь того, на что они способны и что вынужденная добродетель, это по сути дела гнусное лицемерие, а то и замаскированный порок.
А хор беспечно затянул, энергично притоптывая, еще более двусмысленную песню, в которой таилось то, что можно было принять за отдаленный намек на сомнение в предопределенности божественного промысла:
               Свет всех звезд вместе не ярче луны,
               И мотыга тяжелее тысячи иголок.
               Самой большой ящерице не стать крокодилом,
               А курице не летать, хоть и с крыльями она.
               И не надо пытаться спорить с судьбой,
               У всего свое предназначенье.
Отец Джереми Нтофу решил, что с него хватит и поднялся из-за стола. Когда он, подобрав полы своей сутаны, выбирался из толпы, в спину ему вонзались, как стрелы, не вполне благочестивые слова:
               Мы вешаем себе на шею талисман,
               Для защиты нам делают надрезы на руках,
               Но от смерти все равно лекарства нет.

Тот, кто не очень искусен в приготовлении пива, но зато всегда готов им угостить, лучше того, чье пиво хорошее, но тебе он его предлагает неохотно. Так считают африканцы. Может быть, образование в стране белых людей и лучше по качеству, но в Африке к тебе другое отношение. Здесь ты свой.
Амади окончил курс учебы и получил университетский диплом. Учеба проходила, конечно, на английском, но он хорошо выучил и язык, на котором там говорило большинство местных жителей. Студентом он подрабатывал в одном небольшом издательстве, сначала упаковывал книги, а потом, когда оценили его образованность, он уже работал корректором. Так что деньги у него водились и он мог приезжать домой на каникулы и даже привозить подарки. А какой бы подарок ни был, его у них не принято сравнивать с другими и не обсуждают его ценность. Он хорош сам по себе.
Когда Амади вернулся совсем, обещанная ему денежная должность все никак не находилась, поэтому совет старейшин в Союзе Развития Манокве решил не торопить его с возвращением долга даже по частям. Амади разослал запросы в разные учреждения страны по поводу свободных вакансий, а пока заменял в местной школе некстати забеременевшую учительницу. Отец Джереми Нтофу при встрече ему благосклонно улыбнулся и сказал:
— Плод благословения зреет только на дереве усилия и труда. Ты будешь вознагражден, Амади, рано или поздно.
Амади промолчал, но подумал, что он согласен на более скромное, но скорое вознаграждение. Лучше маленькая рыба сегодня, чем большая завтра.
От его родного селения Манокве не так уж далеко было и до границы с соседним государством, не очень большим, но зато у него было свое морское побережье. А в километрах пяти от селения давно уже располагалась воинская часть и в ней служил его бывший одноклассник Тим Офолого. Он уже заканчивал свое военное училище в соседней стране, когда Амади только собирался ехать в университет. Тим, не без помощи родственников, получил назначение на службу именно в эту часть в качестве офицера и Амади довольно часто его навещал и тот даже научил его водить машину. За это Амади был ему впоследствии весьма признателен. А когда временная работа в школе закончилась, Тим Офолого нашел для него небольшую ставку учителя на курсах ликвидации неграмотности среди солдат, что поощрялось тогдашним правительством страны.
Однажды, когда Тим со своим взводом был на ночном дежурстве, он предложил Амади заночевать в казарме. Они пили пальмовое вино, которое привез солдат в благодарность за внеочередной отпуск и слушали местное радио. Это была главная столичная станция, передающая новости и музыку почти круглосуточно. Внезапно модная танцевальная песенка "Ты перевернула весь мой мир" прервалась после слов: "мои мысли только о тебе и кровь моя просто бурлит" и грубоватый голос, совсем непохожий на знакомые голоса дикторов, с какой-то пиратской бесцеремонностью вторгся в эфир:
— Внимание всем! Внимание! Это голос народной революции! С тиранической властью, которая втаптывала народ в грязь, покончено! Слушайте голос нового свободного государства! Мы призываем вооруженные силы страны присягнуть на верность генералу Абу Гбани, который возглавляет сейчас правящий революционный совет...
Радио резко замолчало с какой-то мистической недоговоренностью, а Тим и Амади переглянулись, словно жители деревни, которые слышат в ночных зарослях рыкание льва.
— Может быть, кто-то пошутил? — неуверенно предположил Амади, который старался скрыть свое состояние нервического напряжения. — Достал передатчик, настроился на волну...
— Назвать нынешнюю власть в стране тиранической это сильное преувеличение, — сказал Тим, пытаясь казаться саркастическим. — Мванатоко оказался просто слабым президентом, поэтому его и сместили.
— А кто этот Гбани?  — с осторожным и немного боязливым любопытством спросил Амади. О расстановке сил в армейской верхушке он имел самые смутные представления.
— Гбани из семьи потомственных вождей своего племени и ничего хорошего я о нем не слышал, — с недоброжелательной отчужденностью сказал Тим. — Я ему присягать не собираюсь, но всех его соплеменников и тех, кто хочет ему служить, я отпускаю, но без оружия.
— Думаешь, что мятеж в столице подавят? — спросил Амади в ложной надежде, что так оно и будет.
— Знаешь, Амади, отправляйся ты лучше домой, пока здесь еще не стреляют. Ибоко! — крикнул Тим, открыв дверь.
Испуганное лицо солдата возникло из ночной темноты. Он, видимо, уже что-то знал. А через минуту с другой стороны плаца для строевых занятий зазвучали выстрелы и одна пуля прозвенела совсем близко.

Тот, кто собирается переходить реку вброд, не должен бояться замочить ноги. И еще говорят, что тому, кто взялся валить деревья, не надо напоминать, что их рубят с двух сторон. Командир второго взвода, который был размещен на той стороне строевого плаца, лейтенант Босенга получил радиосообщение из столицы открытым текстом, но на своем родном языке, который здесь был непонятен. Сообщение пришло из столицы еще до того, как Амади и Тим прослушали объявление о военном перевороте. С Босенгой разговаривал кто-то из окружения генерала Гбани и ему было известно, что он, Босенга, имеет высокую честь быть соплеменником генерала. И то, что он услышал, заставило забиться его сердце с радостным удивлением и он понял, что теперь настал его час. А это означало, что звание капитана и даже майора ждет его в ближайшие дни. Все будет зависеть от того, насколько быстро ему удастся арестовать командира роты и всех, кто не на стороне мятежного генерала или просто убить их, если они окажут сопротивление. И еще надо постараться уцелеть самому. Ведь когда ты помогаешь колдуну вызывать грозу, не удивляйся, если тебя тоже поразит молния.
После полуночи произошло разделение на тех, кто остался верен прежней власти и на сторонников Гбани. Первыми командовал Тим Офолого, а вторыми Босенга. Уже было известно, что командир роты убит, а сторонников законной власти оказалось намного меньше мятежников. Значит часть солдат с какой-то дерзкой уверенностью почувствовала, что Гбани возьмет верх, а те, кто был с ним из одного племени, стали на его сторону прямо с радостной поспешностью.
Всю ночь шла ленивая перестрелка и все ждали утра, и еще каждая из сторон с нетерпеливой надеждой ожидала помощи от своих. Амади пристроился со своей автоматической винтовкой у открытого окна кирпичной казармы и отвечал на вспышки вражеских выстрелов, а потом отбегал, пригнувшись, и стрелял из другого окна, чтобы его местонахождение не засекли стрелки с другой стороны.
Перед рассветом сторонники Гбани вдруг перестали стрелять и позднее "лоялисты" узнали, что им на помощь шла мотоколонна мятежников и они решили не торопить события и не лезть зря под пули. А потом Тим и Амади поймали по радио передачу Би-Би-Си и из нее узнали, что президент Мванатоко, во избежание гражданской войны сложил с себя полномочия.
— Ну, вот и все, — сказал Тим угрюмо, с опасливой осторожностью трогая белую повязку на голове, где у него теперь было касательное пулевое ранение, и посмотрел туда, где находился противник, — У нас говорят: "птенец вылупился из яйца сегодня, а завтра это уже хищная птица". Надо уходить. Нас ждет военно-полевой суд, если они придут.
Амади молчал, чувствуя пугающую безысходность, а Тим добавил:
— Я все-таки хочу надеяться, что Гбани не дадут установить военный режим. С верными мне солдатами я уйду в лес и будем искать связь с такими, как мы. Все-таки я военный и давал присягу. А ты, Амади, побыстрее возвращайся в свой дом и перебирайтесь, пока не поздно, в соседнюю страну. Моим тоже скажи об этом. Когда одна нога уже в лодке-долбленке, а другая на берегу, она должна за ней последовать. Разве не так говорят?
Амади с обманчивой беззаботностью прислонил свою винтовку к стене, но выдал себя вздохом сожаления, обнял Тима и ушел, беспокойно поглядывая по сторонам, так как безопасное время кончилось.
А в Манокве теперь многие готовились к отъезду. У дома Амади уже стоял старенький, принадлежащий их родственнику, грузовичок и в кузов с озабоченной торопливостью укладывали домашние пожитки и провиант. Дом и все хозяйство поручили остающимся соседям и семья теперь перебиралась к родственникам отца, которые жили на той стороне. Надо было только переправиться на пароме через пограничную реку и проехать еще километров двадцать. Отец Амади понимал, что за сына ему придется отвечать, но почему-то надеялся, что уезжают они не надолго, при этом он сказал с вынужденным смирением:
— Жизненный путь редко прямым бывает. Ну, а собака в чужой деревне ходит, поджав хвост.
Сейчас он направлялся к Мибуди, который приходился ему родственником, так как он был четвертым сыном третьей жены его двоюродного дедушки со стороны матери и надеялся, что у того найдется на время лишняя хижина и земельный участок. На той стороне жило много их соплеменников, а пограничные стражи в силу своей малочисленности не могли, да и не собирались, контролировать всю протяженность границы и присутствовали чисто символически.

Говорят так, что гриф-стервятник летает, где хочет и куда сможет долететь, но не должен забывать о своем месте на баобабе. В окрестностях Манокве росло несколько этих гигантских деревьев, похожих издали на странные, чудовищные грибы, когда их кроны были покрыты листвой. А когда листва в сухой сезон опадала, на их ветвях в выжидательной позе восседали эти тяжелые птицы с красноватыми в складках шеями и это их сидение как бы знаменовало незыблемость порядка вещей.
Когда Амади приезжал домой на каникулы и сходил со ступенек автобуса, сразу же с восхищенным удивлением раздавались голоса:
— Амади приехал! Амади, сын Муги Элиако! Поможем ему отнести его вещи домой! Ого! Его чемоданы, должно быть, полны книг, а они тяжелые, как кирпичи! И ты все эти книги прочитаешь, Амади?
Приезжая домой, он уже знал, что у его матери есть уже целый список тех родственников и знакомых, которых он должен будет навестить. Хотя его давно уже обуревали тайные сомнения в необходимости выполнения этого утомительного ритуала посещений. А одной из первых в этом списке будет Эми Акуго и ее семья, поскольку она была официальной невестой Амади и договоренность об этом между теми и другими родителями существовала с тех пор, когда он еще только собирался ходить в начальную школу и пока вполне обходился без штанов, беззаботно бегая по двору в одной набедренной повязке. А Эми тогда находилась и спокойно спала за спиной матери, когда та полола овощные грядки возле дома.
Есть поговорка о том, что ложь, хотя и цветет, но никогда не дает плодов. Амади молчаливо лгал своим родителям, не желая их огорчать, что он только играет роль жениха Эми. Он уже давно для себя решил, что хотя она достаточно привлекательна, но ему неинтересна, как растение, красивые цветки которого не привлекают пчел в силу почти полного отсутствия в них запаха и нектара. Эми еще не догадывалась, учась в своей школе при миссии, что это к ней относится пословица о том, что банановая роща, за которой никто не ухаживает, принадлежит всем.

Они тогда торопились к паромной переправе в такой спешке, что Амади даже не попрощался со своей невестой, а ее семья жила на другом конце Манокве. Это было, конечно, нарушением правил, но все пришлось списать на особые обстоятельства. Отец же Амади был уверен, что старый Акуго так же последует вместе с другими на другую сторону реки. Так Амади потерял связь с Эми почти на три года. С немного лицемерным стыдом он иногда ловил себя на том, что никаких страданий от этой разлуки не испытывал, но бесполезные угрызения совести Амади все-таки посещали, хотя все реже и реже.
Камень, который отделился от вершины, не катится в долину один, а вместе с другими камнями. Так говорят в племени, к которому принадлежал Амади. В тот день, когда уезжала его семья, Манокве покинула по меньшей мере четверть его обитателей. Не все делали это из страха перед новыми властями, многие просто надеялись переждать междуусобицу за пограничной рекой и думали, что она долго не продлится. О генерале Гбани, захватившем власть, знали не очень много, но среди этого немногого не было ничего для него лестного, как, впрочем, и о его родном племени. А для африканца это иногда имеет решающее значение, ибо каково дерево, таков и его плод.
Родственники с бесхитростным облегчением отдали семье Элиако уже который год пустующую просторную хижину, куда складывали всякий хлам и которая нуждалась лишь в небольшой починке крыши. И земли оказалось достаточно, чтобы на ней начать выращивать все, что нужно для пропитания. Отец Амади любил говорить, что хотя Бог добрый, но и он ничего не дает тому, кто сидит сложа руки и еще он приводил в пример курицу, которая предпочитает загребать землю поочередно обеими лапами, полагая, что если одна ничего не найдет, тогда найдет другая. Житницу же, как известно, наполняют не словами, а зерном.
У родственников под навесом стоял, найденный чуть ли не на свалке, старый лендровер с рваным брезентовым верхом, под которым неслись куры. Нашли умельца, который сумел отремонтировать его двигатель и Амади стал возить на этой машине овощи со всего хозяйства для продажи в город, причем иногда с доставкой на дом постоянным клиентам. А водить машину его научил, как известно, Тим Офолого, в чьем распоряжении был такой же армейский лендровер, только, конечно, новый и более современный. Амади ничего не слышал о своем бывшем школьном товарище. Он даже поругивал себя за малодушие и испытывал уважительную зависть к таким, как Тим, которые не задумывались о неравноценности приносимой ими жертвы, а это могла быть их собственная жизнь, и возможной награды в будущем, до которого еще надо было дожить. У них говорят, что даже с самой длинной шеей не увидишь, что делается за ближайшим холмом.
Дело с доставкой в город овощей, зелени и фруктов оказалось доходным, только Муги Элиако качал головой и говорил в горестной задумчивости:
— Стоило ли моему Амади читать столько книг, написанных белыми людьми, чтобы заниматься делом, которое никакой учености и не требует?  Если нет дерева с хорошими плодами, едят и плохие.

Правильно говорят, что если не будешь следить за своей ловушкой в лесу, тебе продадут твою же добычу. Амади слушал радио и читал изредка газеты, поэтому имел представление о том, что происходит в его родной стране. К тому же люди, рискуя теперь уже жизнью, продолжали пересекать пограничную реку и приносили вести с той стороны. Этот генерал Гбани, говорили они, силой захватил власть и теперь хочет, чтобы жители страны еще и выбрали бы его главой государства. Ему нужно было то, что юристы называют легитимностью. Были объявлены президентские выборы и он на них, как и ожидалось, победил, так что даже наблюдатели из Организации Африканского Единства не могли ко многому придраться. Говорят, что ложь подобна росе: когда солнце встает, она испаряется. Только не все обращают на это внимание. И еще говорят: если ты показываешь прокаженному его первую язву, ты сразу становишься его врагом. Амади в этом быстро убедился, так как Гбани очень просто избавился от открытой оппозиции, упрятав ее в тюрьму. А наиболее рьяных из своих политических противников он отправил, как говорят сторонники традиционных верований, в мир духов. Но духи, как известно, могут доставлять иногда большие неприятности живущим. Поэтому существует целая система сложных колдовских обрядов, чтобы от этого защититься. Однако не было известно о том, что генерал держит при себе штат тех, кто поддерживает связь с потусторонним миром и ограждает его от зловредных действий духов. А это говорило о том, что он никого и ничего не боится и ни с кем не намерен считаться. Правительства одних африканских стран отвернулись от Гбани с презрительным неодобрением, другие же питали к нему необъяснимую симпатию, видимо, чувствуя в нем родственную душу. Британское Содружество ограничилось парой вялых предупреждений, вменяя Гбани в вину нарушение прав человека и этнические чистки, которые проводились в некоторых приграничных районах. Но до угроз исключения из этой организации дело так и не дошло.
В одной поговорке говорится о рыбе, которая начинает понимать что к чему, только попав в вершу. А те, которые думали, что власть Гбани долго не продержится, видимо основывались на другой поговорке, где упоминается змея, имеющая обыкновения прогуливаться между двумя соседними участками земли. Так вот, если она не погибает от руки того, кто срезает бананы, то с ней разделается тот, кто рубит сахарный тростник. Всем хочется верить в то, что найдется тот, кто возьмет и покончит со злом, но только выполнять эту благородную, но опасную задачу никто не торопится.
Время шло. Через пограничную реку (паромы на ней давно уже не работали) тайно перебирались ночью на туземных долбленых челноках беженцы и в ходу тогда была мрачноватая присказка о том, что если твою лодку перевернет бегемот в реке, то всегда есть надежда, что тебя не утащит крокодил. А численность и тех и других в реке не убывала.
Беженцы с бесполезным ожесточением рассказывали, что властям повсюду мерещатся враги, то есть уже новые мятежники, поэтому карательные отряды жгут деревни и убивают всех, кто оказывает им поддержку. Беженцы говорили еще с горьким недоумением, что народ выражает свою покорность, но это его не спасает. Чего же добиваются власти?  Можно, как известно, заставить собаку лечь спать, но нельзя заставить ее закрыть глаза. А те, кому не нравилось сравнение с этим животным, приводили другую поговорку о ящерице, которую можно приложить к дереву, но держаться за него не заставить.
Одно время старший Элиако подумывал о том, чтобы его сын отправился на ту сторону реки, тайно бы пробрался в их городок, чтобы проведать семью его невесты Эми и предать ей денег. Этого требовал обычай. Он уже обратился к сыну с этой просьбой, призывая его только к осторожности. "Посмотри на тропу", сказал он, "прежде, чем поставить на нее ногу". Но, поговорив несколько раз с беженцами, он привел в пример другую народную мудрость: "если видят, что крокодил близко от берега, не плещут на него водой". И разумно решил, что уважение обычаев не стоит того, чтобы рисковать сыном, который не только учился в далеких краях, но и помогает теперь кормить две семьи.

Никто никогда не знает, где в лесу из земли начинает подниматься термитник. Это всегда для всех неожиданность. А если вдруг падает баобаб, то по его стволу вскоре будут безмятежно ходить козы, с торопливой и неряшливой жадностью объедая листья с ветвей. Как будто это дерево никогда и не возвышалось над землей с гордой уверенностью в своей несокрушимости. То, что режим генерала Гбани пал и что этому предшествовало, толком не знал никто, да и поверили в это не сразу на той стороне реки. Амади купил на следующий день газету и в ней с эйфорической раскованностью живописались подробности конца правления всесильного генерала. А потом с какой-то деловитой поспешностью за океаном был поставлен об этом фильм, только сам диктатор носил в нем иное имя и его страна называлась по-другому.
Полковник Энтони Нсабо, уже давно отправленный Гбани в отставку, явился тайно и под покровом темноты в контору одной заокеанской компании. Гбани, видимо, пока не решался отправить Нсабо еще дальше — в мир духов, так как не хотел настроить против себя родное племя полковника, многочисленное и поэтому влиятельное.
Упомянутая компания, к которой обратился Нсабо, упорно и с неослабевающей надеждой искала в стране бокситы, а опальный полковник принес в контору небольшую банку из-под растворимого кофе "максвелл" наполовину полную необработанных алмазов. Он небрежно сообщил, что его родственники собрали их среди гальки на берегах одной быстрой речки, протекающей в его родных местах.
— О моем приходе к вам никто не должен знать, — сказал полковник с жесткой прямотой, ничуть не стесняясь своего наряда, так как пришел он чуть ли не босой и в длинной набедренной повязке. — У нас говорят, что хотя у ночи нет глаз, но зато есть уши. Времени у меня мало. Я вам обещаю концессию на двадцать лет, а вы оплачиваете стоимость стрелкового оружия и аренду двух быстроходных катеров с крупнокалиберными пулеметами и безоткатными орудиями на борту. Они есть в соседней стране и их готовы предоставить мне. Катера выйдут с моими людьми из соседней страны по Большой Реке, подойдут глухой ночью прямо к президентскому дворцу и откроют огонь. Высадится десант, а дворец уже будет незаметно окружен верными мне солдатами. Гбани будет захвачен или убит.
С такой безмятежно-уверенной простотой Нсабо и изложил свой незамысловатый план военного переворота.
— А войска в городе и те, которые стоят в других местах страны?  — с недоверчивой сдержанностью спросил глава компании, но в глазах его уже появился предательский азартный блеск, похожий на блеск камешков в банке из-под кофе. Он непроизвольно возмечтал уже о роли второго Де Бирса.
— Если вожака шакалов убивают, вся стая пятится назад, а потом разбегается, — сказал Нсабо с дерзким превосходством. — Это ведь Африка, мистер. Здесь считаются только с тем, кто победил и остался жив, и поэтому правильно говорят, что живая гиена лучше мертвого льва.
Нсабо кое-что в жизни читал и уместно напомнил, как в свое время произошел военный переворот в Чили, когда войска отказались прийти на помощь президенту Альенде.
— Полковник Нсабо, я помню вас еще во всем блеске ваших регалий, — сказал глава компании, глядя на него с фальшивым сочувствием, — а теперь кого я вижу перед собой?
— Ладно, можете диктовать ваши условия. Время, как птица, которую нельзя удержать в руках, она все равно улетит.
— Никаких концессий. Вы продаете нам весь речной участок, который принадлежит племени, — с плохо замаскированной алчностью сказал американец, — и подписываете все бумаги сейчас. Мало ли что может с вами случиться, полковник. А новым временным президентом, если у вас все выгорит, будет Мондингири и сами вы не будете претендовать на этот пост в ближайшем будущем.
Этим он подчеркнул историческую ненужность Нсабо в дальнейшем и чисто техническую функциональность его роли, что было, конечно, обидно.
Нсабо криво усмехнулся, услышав имя Мондингири, так как он слишком хорошо знал упомянутого господина. Имей он сведения, что Нсабо сейчас находится здесь, он, не моргнув глазом, навел бы на него головорезов Гбани. И почему это он, профессиональный военный, должен расчищать, рискуя жизнью, кому-то дорогу к президентскому креслу?  У американца своя игра, а у него будет своя. Люди в его племени говорят, что обман может обеспечить обед, но ужина не будет. Нсабо решил, что может легко обойтись и без ужина. Дело в том, что он с самого начала страшно блефовал, ибо никаких алмазов на берегах родной речки никто никогда не находил, а содержимое кофейной банки было куплено у какого-то проходимца, который либо украл их где-то на руднике, либо выменял у рабочих на сигареты прямо там, за колючей проволокой. Но Нсабо был уверен, что американцы ему это простят, если ему удастся свалить Гбани. Он уже грозил этой компании национализацией.
Полковник Нсабо теперь знал, что Мондингири американский ставленник и что он всю страну, особенно даже не торгуясь, готов продать своим хозяевам. А для Нсабо главным было свалить ненавистный режим, а в награду себе он бы только потребовал пост военного министра со званием генерала впридачу. Но все это будет потом, сейчас важно, чтобы уцелела собственная голова, иначе генеральская фуражка просто не понадобится. У них в народе говорят, что если есть голова, шапку никто на колено не надевает. А подписывать разные там бумаги Нсабо наотрез отказался без согласия вождя племени. "Нельзя нарушать африканские обычаи", с наигранной суровостью напомнил он главе компании. Нсабо, конечно, рисковал и в помощи ему могли отказать. Ведь в залог он мог оставить только свое слово, которому американец мало верил и был прав, да еще банку необработанных алмазов. Жизнь диктует свои правила. Гиене не поручают стеречь мясо, а каждый танцует с равными себе.

На то место, куда уползла змея, только указывают пальцем, но туда не идут. Нсабо хорошо помнил эту присказку. Он знал себе цену и ему приходилось воевать, и не раз. То, что он до сих пор жив, Нсабо считал не вполне заслуженным даром провидения и решил, что предстоящий бой должен быть последним в его жизни. И что ему этот Мондингири, американский прихвостень?  Его хозяева хотят видеть его президентом и Нсабо подтвердил это своим словом. Но слово — это след челнока на воде или след волны на прибрежном песке, и не более того. Есть даже особый магический обряд, когда кто-то хочет отказаться от данного им слова. Хороший колдун проведет его за несколько минут и много не возьмет. А власть, даже временную, Нсабо ни с кем делить не намерен. Двое по одному тамтаму не стучат: на его натянутой коже нет места для лишних рук.

Нсабо позаботился о том, чтобы его люди притаились в зарослях парка вблизи дворца, а в темноте, говорят у них, даже слон может пройти незаметно. Когда катера появились из-за излучины реки и с них открыли огонь, кольцо вокруг дворца стало сужаться и преданность президентской охраны генералу Гбани оказалась сильно подточенной. А он сам был человек предусмотрительный, не привыкший искушать судьбу и предвидел ее превратности. Еще год назад он велел надстроить подобие дополнительного этажа в центре дворца и его почти плоскую крышу окружили двухметровым парапетом с отверстиями для стока дождевой воды. То, что там все время прятался небольшой вертолет, снизу вообще не было видно. Даже Нсабо, кажется, об этом не знал, хотя слухи о вертолете ходили. Когда исход боя был ясен, по внутренней лестнице на крышу поднялся Гбани с семьей и немногими приближенными, сел в винтокрылую машину, погрузив в нее еще и весь денежный запас страны. Вертолет взлетел, вслед ему с запозданием ударили пулеметы с катеров, но цели они, как и ожидалось, не поразили.
Нсабо устало, но внутренне ликуя, опустился в президентсвое кресло в зале, отдаленно напоминавшее трон. Сквозь разбитые стекла окон в зал врывались крики на набережной, влажная речная прохлада и комары, бич этих мест. Полковника, одетого в камуфляжную форму, окружали возбужденные боем верные ему солдаты. Кое-где по дворцу еще звучали выстрелы.
— Я здесь не засижусь, — хрипло сказал Нсабо, кивая головой на кресло и засовывая пистолет в кобуру. — Через год проведем президентские выборы и никто в Африке, да и во всем мире не будет раскрывать свою поганую пасть и кричать, что один военный режим сменил другой.
Для себя Нсабо решил, что он вполне удовлетворится должностью военного министра, которая до этого совмещалась с президентской. Гбани убыл в неизвестном направлении и вакансия была налицо.
Потом, пока он еще сидел в кресле, к нему подвели Мондингири, предусмотрительно отобрав у него оружие.
— Монди, слушай внимательно, — с предательской участливостью сказал полковник Нсабо. — Я решил тебе подарить жизнь, хотя ты этого и не заслуживаешь. Мои люди тебя не тронут, если ты будешь себя вести тихо. Помнишь присказку: "притворись покойником и ты увидишь, кто тебя по-настоящему оплакивает". Тебе же советую притвориться мертвым, чтобы остаться в живых. И не забудь об этом сказать тем, кому ты служишь.
Нсабо помнил, что говорят о таких, как он: "рано праздновать победу тому, кто поднялся наверх, но не спустился вниз". Вот этот спуск вниз для него и будет осуществление всего того, что он задумал и препятствия на его пути еще будут.

Правда похожа на огонь: его, как известно, нельзя спрятать ни в доме, ни под одеждой, ни сесть на него. Так говорят на родине Амади. То, что произошло в столице, узнали, кажется, в тот же самый день не только в стране, но и за пограничной рекой. Те, кто слушали радио, передавали весть другим, а в глухие лесные деревни ее донесли с одобрительным удивлением говорящие барабаны. И сразу стали проводить перекличку памяти среди своих и близких и с прискорбием не досчитались многих. Гбани исчез, оставив кое-где свои портреты на стенах домов, тех из его окружения, которые не успели или не сумели скрыться, люди опознали и без промедления убили на месте в силу низкого, с точки зрения мировой общественности, правосознания, но кто ответит за тысячи и тысячи убитых во времена правления генерала?  Видимо, только сам генерал Гбани. Здесь говорят, что то зло, которое гиена совершила в деревне ночью, не дает ей появиться там и днем. Теперь все, кто выполнял приказы диктатора  затаились в глухих углах, а кое-кто перебрался и на ту сторону реки, где раньше скрывались их потенциальные жертвы. У обидчика короткая память, зато обиженный помнить долго. Мечтой многих было найти Гбани и расправиться с ним и все время ходили слухи, что он скрывается в стране и что его якобы уже где-то видели.
Дом без хозяина все равно, что без крыши и еще он похож на ребенка без отца. Амади видел, как сокрушается старый Элиако, понимая, что что свое вновь обретенное хозяйство ему вряд ли удастся восстановить. Но во всем просматривается некая суровая справедливость: боишься потерять жизнь, потеряешь то, что имеешь и таков удел всех беженцев. Амади почувствовал странное облегчение, узнав, что его невеста Эми перестала считаться таковой, выйдя замуж за временно назначенного районного начальника. Видимо, она почувствовала охлаждение к ней Амади и решила ответить в этом взаимностью.  Встречи они оба избегали.
Сам же Амади был пока поглощен тем, что вырубал тесаком непроходимые заросли сорняков на семейном участке, а потом орудовал мотыгой, готовя его к севу и посадкам черенков ямса и маниоки. Бананы, как известно, тоже сами по себе не растут, если не сделать отводки от корневища старых растений с началом больших дождей.
И вот месяц спустя  после смены власти Амади попросили явиться в дом, где теперь снова возобновил свою деятельность Союз развития Манокве. Но известили его не повесткой, а устно, через рассыльного, который терпеливо дожидался у дома. Было похоже на то, что соблюдается какая-то конфиденциальность предстоящей встречи. Многие члены этого союза скрылись во времена правления диктатора, когда по дорогам разъезжали головорезы из его организации "Мабоко". Она совмещала судебную и карательную власть и приговоры приводились в исполнение на месте с убийственной поспешностью, чуть ли не одновременно с их вынесением.
И вот Амади увидел перед собой прежних, хотя далеко не всех членов правления Союза развития. Возможно, некоторых не было уже в этой жизни, зато был некто усатый и с седыми висками в пятнистой военной форме, видимо, присланный из столицы, и еще был старый Икойо со своими амулетами на шее, глава здешнего тайного общества, о странных ритуалах которого местные миссионеры говорили всегда с нескрываемым раздражением. Святые отцы в силу принадлежности к разным конфессиям недолюбливали друг друга, но в этом вопросе они хранили единство. Но сейчас они почему-то блистали своим отсутствием. Амади еще не знал, что их просто не пригласили на сегодняшнее заседание правления.
Обычно Икойо не выставлял напоказ символы своей связи с потусторонним миром в отличие от тех же миссионеров с их белыми стоячими воротничками или наперсными крестами. Но сегодня в седых волосах Икойо торчали два зеленоватых перышка из крыльев таинственной птицы нкви, а на коричневых морщинистых щеках проходили три продольные полосы: белая, красная и желтая. Амади понял, что дело сегодня было серьезное и не просто касающееся выплаты им давнишней ссуды. 
Солнце решительно клонилось к закату, оно спряталось в облака на западе и уже давно не чувствовалась жара.
— Амади Элиако, — со старомодной торжественностью начал самый пожилой из членов правления Онуби, который, видимо, теперь был его председателем, — ты получил от нас когда-то денежную ссуду на учебу и должен ее выплачивать Союзу, когда у тебя будет постоянная должность на государственной службе. Угли в очаге хранят огонь пока они вместе, а порознь они гаснут. Наш Союз развития это такой очаг, где угли никогда не гаснут, но по нему прошли военные ботинки во времена власти Гбани. Нам известно, что у тебя давно болеет мать и оплатить лечение семья твоего отца не может. Да и сам Муги Элиако уже не тот, что прежде. Хотя и говорят у нас, что старый лев лучше молодой гиены, но при этом немного лукавят, желая подбодрить того, кто знает как и что нужно сделать, но сил на это у него уже недостает.
Онуби промолчал, раздумывая, словно испытывал колебания, как тот, кто собирается вброд переходить незнакомую речку. Потом он сказал, конспиративно понизив голос:
— Но мы тебе обещаем, Амади, что скоро освободится должность районного начальника. Того, кто ее сейчас временно занимает, переводят в другое место. Более того, мы собираемся освободить тебя совсем от возвращения ссуды, если ты выполнишь одно важное поручение. А деньги нам потом возместят другие.
И он с выразительной многозначительностью покосился на усатого в камуфляжной форме. Вполне возможно, он был из окружения генерала Нсабо, нынешнего временного президента.
Амади чувствовал, как его понемногу наполняет осторожная радость, но ее тут же нейтрализует опасение того, что разница между тем, что ему обещают и тем, что от него требуется, будет неизмеримо велика. Недаром ведь говорят, что львиная шкура дешевой быть никак не может, учитывая то, с какими трудностями ее добывают.
И тут Амади дали ясно понять, чего от него хотят. Как он и ожидал, хотели от него очень многого. Узкому кругу лиц в стране стало известно, что бывший кровавый диктатор сейчас скрывается в той стране, где когда-то учился Амади на деньги Союза развития Манокве. Он знает язык, на котором там говорят многие. У него будет задача добраться до того места, где скрывается Гбани и приложить все усилия для того, чтобы они оказались один на один. И когда это произойдет, Амади должен добиться от экс-диктатора, чтобы он сознался, в каких банках он хранит увезенную из страны наличность, чтобы потом в судебном порядке добиваться возвращения денег. Обещанию вернуть их, даже если Гбани его даст, Амади верить не должен. Если же он будет упорствовать, его следует припугнуть лишением жизни. Тут Обани, который излагал все это, и посмотрел на Амади с красноречивой недоговоренностью, как бы только намекая на необходимость выполнить эту угрозу в случае отказа бывшего узурпатора власти пойти навстречу.
— Почему мы обращаемся к тебе, Амади? — с мистичской задумчивостью спросил его Икойо, перебирая свисающие с его морщинистой шеи амулеты и зубы какого-то крупного хищника. Судя по их пугающим размерам, они должны были принадлежать взрослому льву.
Амади старался не смотреть ему прямо в глаза. Старый чародей умел с успехом пользоваься своим взглядом, как инструментом внушения, не хуже, чем хороший туземный портной пользуется ножницами и иглой.
— Ты знаешь, сколько горя принес людям Гбани, но из твоей семьи никто не погиб и не был искалечен его карателями, которые рыскали повсюду, подобно ночным оборотням. А это значит, что тобой не владеет гнев и жажда мести. Гнев вообще плохой помощник в таком деле, он только мешает. Духи предков будут на твоей стороне и мы проведем все нужные обряды, чтобы тебе сопутствовал успех. Но сам Гбани находится слишком далеко и мы не можем наслать на него заклятие. Возьми вот это черное заговоренное перо, которое ты воткнешь в волосы, чтобы скрыться от преследования, если будет нужно. И ты получишь кое-что еще.
Амади понял теперь, почему не пригласили священников на это заседание. А Икойо, будто прочитав его мысли (возможно, так оно и было), сказал с таинственной деловитостью, будто говорил о встрече с кем-то, кого многие знают и немного побаиваются:
— В ночь новолуния я вызывал духов в нашей священной роще, куда даже люди Гбани боялись заходить, и они указали на тебя. Ты, конечно, можешь отказаться. Этим ты только огорчишь наших предков и много потеряешь. Луна может осветить нам дорогу, но что скрывают заросли по обе ее стороны, мы знать так и не будем. И преждевременно сорванный плод манго уже не созреет. Одно дело быть посланным на службу, другое — идти туда добровольно. Ты об этом подумай.
И еще Икойо добавил с наигранной нейтральностью:
— Помни, Амади, удачная находка не может оказаться в любом месте, а только в том, где она должна быть. И что предназначено тому, кто любит спать, может перейти к тому, у кого бессонница.
Амади слабо верил во власть духов, но перечить Икойо он не хотел. Должность же районного начальника была очень соблазнительной. Это, прежде всего, большой каменный дом с верандой, который переходил от одного к другому еще с колониальных времен, хорошая машина для официальных выездов и лендровер для поездок в отдаленные места района в сопровождении пары полицейских. Амади отправит мать на лечение в хорошую больницу, он поможет своим родным, наймет работников для ведения хозяйства.
У них говорят, что рот, который съел хорошее, в состоянии съесть и плохое. Однако ты можешь знать, что ты сделаешь, но не знаешь, что сделает другой. Не играй только с горящими углями и не пробуй превзойти себя. Но эта игра стоила того, чтобы за нее взяться, хотя и ставка была слишком высока. А стремление к выгоде у них никто не осудит. Недаром говорят: "сначала обеспечь себя, чтобы быть потом полезным другим".
Говорили на этой встрече и другие и в конце ее приезжий в камуфляжной форме передал Амади, как передают нечто вполне заслуженное, тугую пачку денег, стянутую резинкой и он догадался, что оплачивают его поездку те, которые там, в центре.
— Деньги надо положить в банк в ближайшем городе, но не там, где ты будешь жить, а часть оставишь у себя на текущие расходы, — сказал военный с будничной неторопливостью. — Для дела денег не жалей. Подобраться поближе к Гбани не просто и за это придется платить.
Потом Амади получил небольшую аптечку для себя, а в ней были еще и таблетки со снотворным.
— Быстро растворяются и почти без вкуса и запаха.
А потом военный вынул из плотного целофанового пакета пистолет, а к нему глушитель и, с учетом слабой военно-технической подготовки Амади, тут же показал, как его насадить на ствол и снять.
— Старайся все время держать его на предохранителе, — напомнил ему инструктор, как напоминают детям не играть на проезжей части улицы, — у него очень легкий спуск. Малейшее нажатие — и выстрел.
— Я знаю, — сказал с мрачноватой сосредоточенностью Амади, — стрелял уже, когда все это у нас началось.
Что началось, было ясно и в пояснениях не нуждалось.
Далее, ему было сказано, что оружие надо хранить в надежном месте, что в его вещах могут рыться и никому доверять нельзя. А слово похоже на плевок тем, что в рот уже никак не вернется.

В Африке никогда не любили надолго отлучаться от дома, поэтому к путешествиям относились весьма двойственно. Амади, уже в дороге, пытался припомнить все, что он знал из народной мудрости на этот счет. Путь для тебя не будет долгим, если любишь того, к кому ты идешь. Применительно к миссии Амади здесь содержалась весьма едкая насмешка. Того, к кому он направлялся, любить он никак не мог, но найти его надо было как можно быстрее. Маг Икойо сказал ему, что на все понадобится "меньше одной луны" и что якобы и этот срок он уже обсудил с духами предков. Амади вспомнил еще слова о том, что если сердце против, не пускайся в путь. По поводу этих слов можно было лишь с горечью покачать головой, что он и сделал.
В аэропорту Амади сдал свою сумку, куда он насовал поношенной одежды, чтобы она казалась полнее, в багаж. Поэтому он не боялся, что попадется с пистолетом, когда его пропустят через "рамку".
После авиарейса он долго ехал поездом до столицы соседнего государства, потом ему надобыло пересекать уже последнюю границу на поезде и ехать еще автобусом. Но он знал и об упрощенном варианте – ехать по озеру, вернее, по его широкому заливу и прибыть в небольшой город, где он упрятал бы свои деньги в банке и разузнал бы о дороге к тому месту у самого заповедника, где ему предстоит самое трудное: узнать, где скрывается Гбани. И не только узнать, а еще и встретиться с ним лицом к лицу.
Теперь Амади снова слышал, причем с какой-то волнующей отрадой, вокруг себя язык, к которому так привык во время своей учебы. И хотя это было приятно, но с мучительной отчетливостью показывало ему ту даль, куда теперь отодвинулся его дом. Более трех тысяч километров теперь отделяло его от родных мест. Раньше он не задумывался насколько велика Африка.
Амади вспомнил, что в некоторых песнях прямо говорилось о нежелательности смерти в чужом краю. Он помнил только начало одной из них, которую явно бы не одобрили святые отцы из обеих соперничающих миссий:
                О, Дух Мванатоко!
                Лучше умереть в своей земле,
                где тебя знают и оплачут.
                Отведите меня в мои края,
                в землю великого Духа Окито.
                А-а-а, йо, ойо!
Он даже стал непроизвольно напевать ее вполголоса. Ему не очень нравились эти настойчивые напоминания о смерти, но без них не обходилась ни одна песня, где говорилось о расставании с родным краем, возможно и навсегда. Страх умереть в чужой земле, страх разорвать связь со своими духами предков — вполне обоснованная и тревожная озабоченность своей дальнейшей судьбой. Амади даже вспомнил поговорку, которая настаивала на необходимости почтительного отношения к духам в силу неизбежности приобщения к их миру в конце жизненного пути.
Амади усмехнулся, укоризненно напомнив себе, что он христианин уже в третьем поколении, но усмешка эта была немного насильственной, напоминающей наигранную бодрость, с которой ночью проходят мимо кладбища, когда нет кругом ни души. От беспокоящей темы африканского культа мертвых нелегко было отмахнуться даже человеку с университетским образованием. Амади однажды прочел у одного европейского антрополога-африканиста о том, что африканцы к самой смерти относятся просто, но боятся загробного мира и это автор считал явным парадоксом и особенностью темной и малопонятной африканской души.

На побережье огромного озера стояла почти такая же влажная духота в послеполуденное время, как где-нибудь в прилегающих к океану районах. А Амади приходилось бывать в Дуале и в Момбасе, а эти города, как известно расположены у двух разных океанов.
Он присел на теплый, даже в густой тени дерева, камень, а это дерево, кажется, здесь называли мкваджу. Амади не забыл язык, которым когда владел почти, как родным, но отдельные названия не сразу давали себя поймать, как крылатые муравьи, которых он ловил вместе с другими мальчиками в детстве, когда был их брачный сезон. Потом их сушили, растирали в порошок, как и сушеные термиты, и делали с добавлением пальмового масла и перца вкусный соус к отварному рису или к вареной и размятой маниоке.
Амади передохнул и, пройдя еще немного, заметил целую флотиллию лодок у берега и он уже знал, что многие лодочники здесь не только рыбачат, но и промышляют озерным извозом, в том числе безбоязненно пересекая по водной поверхности невидимую и ничем не отмеченную границу. На берегу он не видел ни одного человека в форме, возможно, стражи порядка, а заодно и здешней границы за свое отсутствие получали от лодочников постоянную приплату к жалованию. Потом эти их расходы проявлялись в виде неизбежной наценки при оплате проезда пассажирами, так что справедливость торжествовала.
Лодочник с двухнедельной щетиной на впалых щеках копался в своем дизельном двигателе, звякая разводным ключом. Лодка была большая, с брезентовым навесом от солнца и дождя. Он заинтересованно посмотрел на идущего вдоль берега Амади, вглядываясь в него и пытливо стараясь обнаружить в нем потенциального пассажира. В пользу этого предположения говорило то, что Амади был с дорожной сумкой и в помятой одежде путешественника.
Язык, на котором говорили между собой представители многочисленных племен в этой стране, не был усложнен формулами вежливости, что придавало ему известную демократичность. Требовалось лишь вставлять слова "бвана" или "биби", обозначающие соответственно "господин" и "госпожа".
— Куда направляется бвана? — негромко спросил его лодочник.
Амади назвал то место, куда ему надо было попасть и спросил о стоимости проезда. Лодочник с готовностью ее сообщил и она оказалась не так уж и велика. Попутно он сказал, что лодка выйдет в рейс, когда соберется еще несколько пассажиров и начнет темнеть.
— Ты не спрашиваешь, почему надо ждать сумерек?  — спросил его хозяин лодки и ответил поговоркой, сказав, что маниоку в грядку не сажают, если из зарослей за этим занятием наблюдает дикий кабан.
— Могу тебя и одного доставить, бвана, но, сам понимаешь, это будет стоить дороже, — ухмыльнулся судовладелец и кормчий, а потом прибавил, махнув рукой в сторону жестяных крыш среди рощи кокосовых пальм. — Там есть пара индийских лавок и место, где недорого кормят. Мясной соус мчузи с рисом и есть пиво, конечно.
— Когда надо платить? — поинтересовался Амади с чувством чисто исследовательского любопытства.
— Когда будем заводить мотор и не раньше, — сказал лодочник и свойски ему подмигнул.

Есть поговорка о том, что тусклый свет солнца все равно лучше самого яркого света луны. Но владелец лодки с дизельным мотором придерживался на этот счет другого мнения и, видимо, имел на это основания. Амади еще раньше заметил отверстия подозрительно круглой формы в деревянном борту лодки, заделанные эпоксидной смолой. Он читал о том, что в этих местах были и пограничные конфликты, и межплеменные распри со стрельбой. Да и само незаконное пересечение водной границы могло вдруг вызвать неудовольствие у одной, а то и у обеих сторон.
Отчалили, когда уже стемнело, стало прохладнее и ветер поднял небольшую волну. Амади вынул из сумки куртку с капюшоном. Несколько пассажиров, причем все мужчины, уже были в куртках. Все сидели на деревянных поперечных скамейках со спинками, сидели порознь и желания общаться, похоже, не испытывали. Хозяин лодки поместился на корме у румпеля, а ближе к двигателю расположился плечистый малый — его подручный. Впоследствии они сменяли друг друга за рулем.
Амади сидел ближе к корме, поэтому он хорошо различал слова песни, которую затянул лодочник, когда они уже хорошо отошли от берега. Он при этом слегка улыбался, как бы намекая на шутливый характер песнопения, но оно, возможно, до сих пор сохраняло свой первоначальный смысл и даже выполняло какую-то ритуальную задачу. Здесь присутствовала и просьба и смиренная надежда на положительное решение со стороны того, кому адресовалась эта просьба.          
                Лукиндо, дух озера Ньянза,
                какую жертву ты хочешь,   
                чтобы наши лодки не тонули?
                Ойе, ойе, о-о-о!
Далее следовал целый список жертв, который поющий предлагал этому могущественному Лукиндо. В нем вначале упоминался бык-двухлеток, затем брат просителя, но Лукиндо все это, согласно тексту песни, отвергал, причем, без всяких комментариев. В конце дух согласился принять к качестве жертвы лишь его сестру. Ее бросали в озеро и на этом печальном обстоятельстве песня и заканчивалась.
Лодка шла достаточно далеко от берега, но пару раз на нем были видны огни костра, однажды фары автомобиля при повороте скользнули по озеру и высветили верхушки волн. Амади, участник всего лишь одного боя местного значения у родного Манокве, ожидал, исходя из своего опыта, пулеметной очереди в сторону освещенной на воде лодки, но ничего подобного не произошло. А его самого убаюкивал монотонный и приглушенный рокот двигателя, плавное покачивание на волнах и тогда он проваливался в недолгую дрему. И, разумеется, он уже не задумывался, чем может кончиться это озерное путешествие.
Признаков рассвета еще не наблюдалось, когда лодка сбавила скорость и вошла в окруженную густыми зарослями бухту, где у песчаного берега темнели лодки. Луна, которая близилась к своей полной фазе, вышла из-за облаков и теперь оказалась совсем низко.
Амади спрыгнул на мокрый песок, обменялся с лодочниками прощальным "ква хери" и тут же убил пару комаров на щеке. Сквозь заросли у берега прямо от озера шла дорога и несколько темных фигур стояло рядом и слышались предложения довезти до города по сходной цене. Видимо, машины поджидали прихода лодок, которые здесь освобождались от пассажиров и готовились к обратному рейсу, если было кого везти. Все попутчики Амади заполнили маленький автобус и были на месте минут через пятнадцать езды по хорошо укатанной дороге. И вот с началом рассвета Амади оказался в небольшом городе, в котором никогда не был, но здесь он даже почувствовал радующее его облегчение. Все в нем казалось так знакомо. Вплоть до стариков-сторожей, которые чутко спали на циновках перед дверями индийских лавок, положив рядом свои копья. Те, кто ехал с ним, разошлись, кто куда, а водитель проехал немного вперед и специально для Амади остановил автобус перед двуэтажной обшарпанной гостиницей с обычным для этих мест названием "Ньянза". Старик-сторож у входа встал с циновки, опираясь на копье, и крикнул что-то сквозь дверь. Амади был впущен заспанным пареньком в белой рубашке и с ручкой, воткнутой в шерстистый клубок волос на голове.
— Доброго утра тебе, бвана, — сказал он хрипловатым со сна голосом, с любезной торопливостью раскрывая перед ним книгу записей приезжих и боясь упустить клиента. — Номер на одного или в двойной?
"Спать, только спать", с мучительной навязчивостью думал в этот момент Амади, старательно, чтобы не ошибиться, записывая в книгу свое нынешнее имя Сефу Моколо и стараясь к нему привыкнуть. Ему еще предстояло научиться на него откликаться.

Нужно жевать, когда ешь и думать, когда говоришь. Отныне Амади должен руководствоваться этой знакомой с детства поговоркой.
Паспорт свой он спрячет подальше и его никто не должен видеть, иначе ему конец. Он достанет его только, когда будет законно, не как прошлой ночью, пересекать границу или брать билет на самолет. "Если мне вообще удастся отсюда выбраться", с бесполезной тревожностью подумал Амади и тут же суеверно запретил себе думать о будущем, таившем для него угрозу.
Теперь он просто Сефу, человек из народной гущи и он явился в эти места с наивной надеждой найти работу, а заграничного паспорта у таких, как он не должно быть вообще. Теперь ему, не откладывая, нужно приобрести водительские права с фотографией, они-то и будут для него главным и единственным документом. И он оденется так, как одеваются здесь люди его класса: хлопчатобумажные, мешковатые штаны цвета хаки или шорты из грубой материи, рубашка с короткими рукавами и пластиковые или резиновые сандалии на босу ногу. И главное — осторожность во всем. Умная антилопа, говорят у них, идет к водопою по одной дорожке, а возвращается по другой. И еще говорят, что глаз идет, куда захочет, но нога вслед за ним идти не обязана.

Хозяин автошколы в городе, упитанный полукровка в темных очках, был не против того, чтобы выдать за ссответствующую сумму Амади удостоверение сроком на один год в твердой обложке.
— Какую машину тебе приходилось водить раньше?
— Лендровер, — кратко ответил Амади и он говорил правду.
— Хамиси! — тут же окликнул хозяин своего темнокожего работника в комбенизоне. — Сядь-ка рядом с этим парнем в лендровер и пусть он поездит немного по двору. Ты знаешь, какие команды надо выполнять.
Когда Амади с заданием справился и ему стали заполнять бланк удостоверения, он вдруг сказал с наигранной непринужденностью:
— А можешь мне поставить не сегодняшнюю дату, а так, чтобы было на год или на полгода раньше?
Мулат, который снял свои темные очки, посмотрел на него понимающим взглядом и сочувственно ухмыльнулся.
— Хочешь сразу быть водителем с опытом?  На работу таких берут охотнее. Но это будет тебе стоить в два раза дороже, Сефу Моколо. Во-первых, я совершаю некоторый подлог и несу за это ответственность. Надо будет вносить твое имя в книгу регистрации за прошлый год. Да еще искать эту самую книгу.
— Что ж, я готов платить, — сказал Амади со скрытым достоинством того, кто привык покупать более дорогие, но зато добротные вещи.
И он вышел на улицу уже профессиональным водителем, имеющим право искать работу по специальности. Теперь ему следует положить большую часть своих денег в банк и завтра же с утра он автобусом уедет в Очоли. Это, ему сказали, всего километрах в двадцати отсюда. Там и начинается знаменитый заповедник и где-то неподалеку укрывается бывший диктатор Гбани.

                Глава 3.  Час веры и сомнений

Это уже была третья гостиница, в которой останавливался Лашин с тех пор, как он оказался за пределами своей страны, и он уже знал, что в книгу гостей можно по желанию вписать любое имя. Но такое, должно быть, случается только, если кого-то толкает к этому острая личная заинтересованность или не изжитое со школьных лет озорство. За склонившимся над этой книгой Лашиным с простодушным любопытством следил молодой смуглый красавец с тонкими злодейскими усиками, в ослепительно белой рубашке, похожий на коварного любовника из индийской экранной мелодрамы. Это, как потом выяснилось, был один из сыновей хозяина гостиницы. Сам процесс вписывания имени интересовал его, видимо, чисто графологически и давал любознательному наблюдателю неисчерпаемые возможности для постижения характеров временно проживающих в "Нью Африке". Но затем черноусый красавец спохватился и с испуганной поспешностью напомнил Лашину:
— Завтра с утра зайдите в полицию, сэр. Это для регистрации, и с паспортом, конечно. В этом городе теперь такой порядок, сэр. А то у нас будут неприятности.
Он, видимо, хотел сказать: "у нас и у вас", но счел это невежливым  и белозубо улыбнулся, чтобы нейтрализовать впечатление от напоминания о полиции. "Почему это теперь такой порядок?" рассеянно подумал Лашин, выделив слово "теперь". Он не знал, что разъяснение не заставит его долго ждать и сегодня же вечером он получит его в одном из городских баров.
Уже было около шести вечера, а Лашин теперь по опыту знал, что темнота здесь наступит скоро и без всякой увертюры. Поэтому поиски зоолога Криса Лэмберта, к которому от Маккензи было у Лашина письмо, следовало начинать в незнакомом городе еще засветло. Названия улиц здесь, оказывается, существовали, а нужная ему называлась довольно типично — "Ухуру", а под этим словом понималось все: от свободы до независимости.
Домик Лэмберта, окруженный зарослями бугенвиллии с темнорозовыми цветами без запаха, он нашел довольно легко, но его слуга, одетый старомодно — в белую рубаху на выпуск и с красной феской на голове, сказал на суахили, что бвана, по его предположению, сегодня вечером может находиться в баре "Lucky Seven". Из этого Лашин сделал вывод, что бар этот, "Счастливая Семерка", здесь не был единственным, что потом и подтвердилось. А на Лэмберта ему указал бармен-мулат с видом приятельской конспиративности и слегка подмигнув.

У Криса Лэмберта было лицо цвета красного кирпича, как результат воздействия здешнего солнца, ястребиный нос и желтые круглые глаза, как у этой же птицы, если продолжить поиски объединяющих их внешних признаков. Он прочел письмо, не выпуская стакана с пивом, но перед этим не забыв предложить  пива Лашину. Пиво было очень холодным, резковатым на вкус и крепким.
— Сам Маккензи сюда не собирается?  В письме он о своих планах почти ничего не пишет.
Крис спросил это, глядя в письмо, а дочитав, положил его в нагрудный карман рубашки хаки.
— Значит, Маккензи решил взяться за племя огени, — сказал Крис таким тоном, будто тот брал в аренду землю, которая в лучшем случае вернет ему посеянное зерно. — А как вы ему попались на глаза?  Ну, ладно, об этот как-нибудь потом. Вы об этих огени имеете представление?  Они пасут здесь свой скот на самой кромке заповедника, так как это их исконные земли и они имеют на них право. А едят они только мясо крупного рогатого скота, из дичи же признают только антилопу-куду. Эта куду величиной почти с корову, поэтому огени и приравнивают ее к таковой. Егеря позволяют им убивать парочку куду в сухой и одну в дождливый сезон. За это они сообщают им о появлении браконьеров и могут вступить с ними в схватку, так что те их даже побаиваются. Ведь для воина-огени пырнуть кого-нибудь копьем так же просто, как нам с вами выпить пару бутылок "таскера" со слоном на этикетке. И с тем же эффектом. И еще они раньше любили угонять скот у соседних племен банту. Случались кровавые стычки. Теперь за это сажают в тюрьму.
— Это все очень интересно, — сказал Лашин с чувством благодарности за лекцию. — Скажите, Крис, зачем мне нужно немедленно явиться в полицию?
Крис чуть заметно покосился направо и налево. В баре было пока малолюдно, а они сидели за дальним столиком у окна.
— Вы слышали о такой одиозной личности, как Гбани, Сергей?
— Понятия не имею.
— Это бывший военный диктатор из одной небольшой страны на Западе Африки. Уменьшенная копия Иди Амина из Уганды. Скрывается здесь с некоторых пор от гнева народа.
Крис усмехнулся, давая понять, что сейчас пользуется фразеологией либеральной прессы с некоторой иронией. — Он живет где-то в доме уехавшего отсюда белого фермера и я думаю, что это его временное прибежище. Скорее всего, он переберется потом в Европу или даже в Америку. Там просто безопаснее.
— И все новоприбывшие вызывают подозрение? — спросил Лашин, стараясь казаться незаинтересованным. Впрочем, его и в самом деле история бывшего деспота не занимала. Не Дювалье же он с Гаити.
— Гбани боится за свою жизнь и хочет перестраховаться. У него своя охрана, но он, видимо, платит и местной полиции, чтобы она проявляла бдительность. Слышали, как об этом говорится на суахили: "Ukitaja nyoka, shika fimbo mkononi"?  То есть, когда только упоминаешь змею, держи палку в руке. Ведь едва успеешь о чем-то подумать, оно может и случиться.
— И они могут подозревать даже...
Лашин как-то не решался сказать слово "белых", ибо этим самым он бы начал пользоваться расистской терминологией.
Но Крис Лэмберт был от этих внутренних запретов свободен.
— Белых, вы хотели сказать?  А почему нет?  За хорошие деньги можно найти кого угодно, чтобы сократить жизнь экс-диктатору. А у вас в России, судя по газетным сообщениям, заказные убийства очень популярны. Надеюсь, я вас этим не задел?  Кстати, в Англии такие убийства тоже не редкость.
Крис решил, что теме бывшего африканского деспота они уделяют слишком много внимания, а у Лашина есть здесь своя работа.
— Я предлагаю вам, Сергей, следующий план. Тем более, что Джон просил меня в своем письме вам оказать содействие. Завтра же с утра мы едем знакомить вас с этими огени. Я знаю вождя местного клана и кое-кого из его окружения. Все они говорят на суахили, так что вы вы с ними легко войдете в контакт. Главное — это успешное начало.
Драгин заказал еще пива. Молодая официантка с довольно яркой внешностью подошла, чуть вращая бедрами, но так, что ее короткая юбка колыхалась с греховной призывностью. Она глянула на Криса как на старого знакомого, а на Лашина с любопытством, не лишенным некоторого эротического интереса. Она даже сама стала наливать ему ледяное пиво в высокий стакан, не без умысла касаясь его головы грудью и обдавая его незнакомым запахом резких духов и дезодоранта.
— Это наша Лиззи Мукебе, — сказал Крис с фальшивым сладострастием, даже не скрывая своего притворства, — половина посетителей бара приходит сюда ради нее.
Она сказала Крису на суахили, чтобы он не говорил ерунду, но его слова ей явно польстили.
Потом неожиданно и с двумя бутылками в руках к ним подсел некто рыжеватый в расстегнутой почти до пупа рубашке хаки и в мятых шортах.
— Это Рон Бридж, геолог, — сказал о нем Лашину Крис, будто говорил тоном старожила о каком-то местном природном явлении, которое вреда не приносит, но и пользы тоже.
А Бриджу сообщил, указывая на Лашина:
— Лингвист из России. И еще этнограф-африканист.
Бридж посмотрел на Лашина с внимательностью естествоиспытателя, которому подвернулся редкий экземпляр и он осторожно переспросил:
— Значит, вы лингвист и этнограф?
Потом подумал и вполголоса добавил с завистливым одобрением:
— Неплохое прикрытие.
Из чего, видимо, следовало, что он уже включил Лашина в число своих коллег по работе, о которой не принято говорить громко. При этом было ясно, что о своем прикрытии Бридж, или какое там было у него настоящее имя, был не слишком высокого мнения.
Крис Лэмберт, судя его благодушной беззаботности завсегдатая, любил после трудового дня засиживаться в баре почти до закрытия. Но на Лашине сказывалась долгая автобусная поездка, да и крепкое пиво успело возыметь свое действие. Поэтому ему хотелось спать самым банальнейшим образом, о чем он и сообщил Крису. Тот отнесся к этому с хмельным сочувственным пониманием.
— Завтра к восьми я подъеду к гостинице, договорились?
И пояснил с деловитой заботливостью:
— Здесь принято все дела начинать пораньше, до жары.
В небольшом гостиничном номере было только одно, довольно широкое окно, с затянутой сеткой верхней частью, а мебель была скупо представлена низкой широкой кроватью, столом и двумя стульями.
На столе лежал лист бумаги, на котором было крупно напечатано сверху:
"Абеди Мбоко — наш человек!" А посредине красовалась расплывчато изображенная физиономия какого-то почти до неприличия упитанного субъекта в круглой шапочке, возможно, цветов национального флага. По бокам шли высказывания его благодарных сторонников: "А.М. (то есть Абеди Мбоко) дал мне работу без всяких условий", "А.М. уплатил за мою учебу в университете", "А.М. дал мне бесплатное жилье". Было еще несколько подобных отзывов, а внизу следовал вполне логичный итог, огромные буквы которого подчеркивали значимость этого имени: "Голосуйте за Абеди Мбоко!"
Лашин не убрал это воззвание со стола, лишь отодвинув его в сторону в знак того, что он уважает право каждого на выбор. Даже если упитаность кандидата покажется неуместной на голодающем континенте.
Он хотел записать кое-что в свою книжку, но понял, что не в силах этого сделать и заснул под монотонный скрип древесной лягушки за окном и непривычный лай здешних собак.

Утро было прохладным и Лашин захватил с собой куртку, когда вышел из гостиницы ровно в восемь. Он думал, что Крис проспит после вчерашнего сидения в баре, но он его плохо знал. Его лендровер тут же вынырнул из-за поворота и въехал во двор с уверенной решимостью. Вид у Криса был достаточно бодрый, а некоторая помятость лица только оттеняла эту бодрость, как запыленность аммуниции только усиливает боевой вид воина.
— Привет! — сказал Крис густым пивным баритоном. — Сейчас мы поедем туда, где живет клан вождя Дукьи, вас я там оставлю и ненадолго заеду в заповедник. Впрочем, поездку туда я могу отложить и до завтра. Поехали!
По дороге он продолжал просвещать Лашина.
— Сообщу кое-что об этих огени, а то они из скромности этого и не скажут. Больше всего они ценят свой скот, они и живут благодаря ему. Одна из их поговорок с подкупающим простодушием отражает всю их скотоводческую мораль: "Если нужно спасать кого-то одного: старого человека или старую корову, то спасай лучше корову".
На то, чтобы проехать добрую половину городка потребовалось всего несколько минут.
— А вот полиция, — с коварной заботливостью напомнил Крис и подмигнул, вспомнив вчерашний разговор. — На обратном пути я вас сюда доставлю и даже подожду, пока вы все уладите.
— Чтобы посмотреть, не выведут ли меня в наручниках, — неуклюже попытался пошутить Лашин.
— Ну, зачем же.Чтобы предложить взять вас на поруки, — закрыл эту тему Крис.

Они подъехали к досчатой будке и шлагбауму у одного из въездов в заповедник. Крис сказал, что так они значительно сократят путь к огени. Усатый охранник в зеленом берете и в форме хаки подошел к машине с хозяйской неторопливостью.
— А-а, бвана Лэмберт, дьямбо! — сказал он.
— Дьямбо, Саиди!
Крис заговорил на очень быстром суахили, кивая на Лашина и тот понял только то, что он в следующий раз появится здесь с разрешительной бумагой и его надо будет пропускать через эту часть заповедника туда, где живут огени.
Саиди кивнул со скромной важностью властного лица, улыбнулся, что-то быстро сказал и внимательно глянул на Лашина, будто фотографируя его взглядом. Ему действительно нужно было запомнить этого нового "мзунгу" — белого. А Крис пояснил Лашину:
— Он мне сказал, что клан Дукьи сменил место и теперь будет жить недалеко от излучины речки Муи. Я знаю, где это.
Крис сказал это тоном устроителя выставки, гордого наличием на ней новых и редких экспонатов.

Солнце уже поднялось над колючими деревьями с мелкой листвой, которые возвышались в отдалении. На них с терпеливой выжидательностью сидели грифы. Еще не было жарко. Речка угадывалась слева и ее выдавала полоса яркой зелени, и еще остатки синеватого ночного тумана, который стлался внизу, постепенно редея.
Впереди среди корявых деревьев и колючих кустов было видно пасущееся стадо коров, а на широкой и почти плоской вершине невысокого холма суетилась небольшая, но плотная толпа. Мужчины были в когда-то темносиних, но теперь выгоревших на солнце накидках до колен, но у женщин одежда не была столь удручающе монотонной, в их покрывалах встречались цвета и поярче. Там, на вершине холма все были заняты делом: строили свой очередной временный дом. Вернее, даже два дома, как потом узнал Лашин. Один был для мужчин клана, другой для женщин. Почтенного вида старец с бритой коричневой головой и с длинным посохом шел навстречу приехавшим. У него были небольшие глаза нилота с красноватыми белками, амулеты на морщинистой шее, а его мочки ушей, в которых болтались медные подвески, были оттянуты почти до плеч. Криса он знал давно и поднял, как древний римлянин в приветствии правую руку. На Лашина он посмотрел ощупывающим взглядом, оценивающе, не зная, чего ожидать от незнакомого мзунгу и как к нему в дальнейшем относиться.
Крис сказал ему, что этот новый белый много слышал о нем, вожде Дукье, и вот приехал, чтобы написать книгу о нем и обо всем народе огени. Чтобы все люди на земле узнали бы об их доблести, смелости их воинов и красоте их женщин. И, конечно, какой у них замечательный скот.
— Сегодня мы заняты, — сказал Дукья, как бы извиняясь, но с достоинством. — Мы перешли на новое место и теперь строим себе жилище. Оно должно быть готово до темноты. Иначе нам негде будет спать. Один человек беспомощен, а все люди вместе это сила. Вот лоэтому у всех нас будет сегодня крыша над головой, а не звездное небо.
— Хотя небо и красиво, — поддержал его Крис, — но крыша все-таки лучше, когда надо проводить ночь.
Дукья понимающе усмехнулся и сказал, что он будет рад рассказать белому господину историю своего народа. Конечно, только то, что он слышал от стариков племени. Но сегодня ему надо руководить работой. А вот в городе лежит в больнице его старший сын Ингили, он, говорят, уже почти поправился и может тоже рассказать многое.
И Дукья удалился с властной непринужденностью вождя.
— С вас пара бутылок пива, Сергей, — сказал Крис с покровительтвенным благодушием. — Явись вы сюда сами и без чьей-то рекомендации, вы наткнулись бы на уклончивый саботаж со стороны вождя. Он рассуждал бы примерно так: "Да кто ты такой, мзунгу, чтобы я тебе выкладывал все наши тайны?  А вдруг ты при помощи своей магии белого человека обратишь все против нас?  Начнется падеж скота, женщины наши станут бесплодны, нас одолеет соседнее племя". И еще имейте в виду, что Дукья все равно многого вам не расскажет, сославшись на плохую память. Ладно, пойдем и посмотрим хотя бы начало строительства их жилищ,  тем более, что вы потом об этом сможете написать. А сын вождя пас скот на окраине заповедника и был ранен в схватке с браконьерами, и одного из них он, кажется, убил копьем. Они сбежали, а его подобрали без сознания егеря и отвезли на машине в больницу. А если бы его нашли свои, то и лечил бы его какой-нибудь туземный врачеватель. И неизвестно, с каким результатом.
Место для строительства было выбрано с мудрой дальновидностью. С вершины холма вода во время дождей стекает, его обдувают ветры, отгоняя мух, которые питают трогательную привязанность к скотоводам. Сейчас мужчины уже заканчивали строить стены в виде плетня и такую же крышу будущего жилища. Их будет два и расположат их так, что они образуют почти прямой угол. А внутри этого угла должен располагаться загон для скота, где его будут содержать ночью. Лашин не мог сравнить эти странные сооружения ни с чем ранее виденным. Это должно было стать чем-то низким и длинным, без окон, с одним входом и почти плоской крышей. В узкий дверной проем можно будет войти, только нагнув шею. Возможно, это служило испытанием для тех, кто не привык склонять головы ни при каких обстоятельствах и даже учить их смирению.
Женщины заканчивали месить ногами большую кучу коровьего навоза с добавлением глины. Солнце уже начинало нетерпеливо припекать, куча строительного материала заметно пованивала и была облеплена мухами, знающими толк в навозе. Вот вождь Дукья что-то резко выкрикнул и теперь мужчины, женщины и дети постарше, стали хватать обеими руками эту пахучую смесь, энергично делая нашлепки на плетеные стены и крышу. За первым слоем следовал второй и было ясно, что к середине дня все будет в основном готово. А когда солнце начнет жечь по-настоящему, все это пахнущее навозом покрытие высохнет за считанные часы, станет крепким, как бетон и будет даже звенеть от удара.
Крис и Лашин направлялись к машине. Лашину показалось, что они оба вдруг почувствовали себя бесцеремонными посетителями, которых принимать никто не расположен из-за занятости всех делом.
— Что мне привезти вождю в виде подарка? — спросил Лашин, с неуклюжим прилежанием пытаясь восполнить пробелы в своей африкановедческой подготовке.
— Африканцы любят подарки, — просвещал его опытный Крис, — и говорят, что подарок маленьким никогда не бывает. Он ценен уже сам по себе. Советую купить в индийской лавке небольшой рулон темносиней ткани, а вождь Дукья с чувством державной справедливости потом сам распределит ее среди нуждающихся. Ну что, поедем?
В городке Крис остановил машину у полиции и Лашину визит туда, когда он закончился, показался чисто формальным. От Маккензи у него было официальное письмо с двумя солидными печатями и он считал, что это возымело свое действие. Лашину, конечно, не была известна местная поговорка, в которой упоминались названия двух рек: "Ты еще не переправился через Нгоно, а говоришь, что будешь спать на берегу Мвиги". Здесь имелась в виду дорога из Букобы в Корогве. Как и тот самонадеянный путник, кому была адресована поговорка, Лашин не знал, что его ожидает.

Потом Лашин побывал в паре индийских лавок и наполнил целофановый пакет тем, что по собственному опыту может понадобиться находящемуся в больнице с учетом еще африканских условий и предполагаемых привычек члена скотоводческого племени.
Ингили оказался худощавым, как и все огени, мужчиной лет сорока в белой полотняной куртке и шортах, которые явно лишали его привычной свободы движений и даже казались символом неволи, пусть даже и временной. Но так здесь были одеты все больные. Шея его была забинтована.
Лашин представился немного удивленному Ингили и на суахили сообщил ему, что побывал на новом месте жительства его клана. Сын вождя, не имея связи со своими, тем не менее, об этом знал, и Лашин предположил, что некоторые телепатические способности у огени присутствовали.
Тут же на больничной веранде, где имелись столы и скамьи, Лашин провел всю первую беседу с Ингили, выступавшем в качестве его информанта, который вначале долго не мог понять, что от него, собственно говоря, хочет белый человек. Московский опыт Лашина ему мало помогал, так как там ему приходилось иметь дело со студентами, а не с неграмотным скотоводом. Но Ингили оказался смышленым собеседником и Лашин был в общем доволен своим первым рабочим днем. Он даже неожиданно почувствовал себя в роли школьника множество лет назад, которому удалось успешно приготовить уроки, а это случалось далеко не часто.

В этот вечер Лашин, впервые оказавшийся в вожделенном одиночестве за целый день, приводил со сдержанной взволнованностью в порядок свои записи и заметки, словно рыбак, сортируя свой улов в незнакомой реке. Несмотря на начальное вялое упорство сына вождя, он выжал из Ингили несколько поговорок и надеялся на то, что он продолжит их список. Теперь он терпеливо переводил их с суахили, с досадой думая о том, что они так и останутся недоступными ему в оригинале, а в переводе, несомненно, много теряют. Смысл их, впрочем, был бесхитростно ясен, а это говорило и о ходе мыслей огени и еще неизбежном сходстве жизненных ситуаций. Даже если народ живет в тропиках или в заполярной тундре. Вот, к примеру, так они звучали в лашинском переложении: "Никто не бывает так умен, чтобы его нельзя было обмануть. Летящее копье не попадет в цель, если кому-то не суждено умереть. Дружба любит расстояние. Лев приходит туда, где он уже был с добычей. Ты можешь дать кому-то на время свой лук, но разве ты дашь вместе с ним свой глаз?"
Лашин с легким неодобрением подумал о том, что он принимает свое пребывание на африканской земле с какой-то потребительской торопливостью и теряет способность удивляться. Жару он уже не находил чрезмерной, припомнив, что летом бывало иногда на родине и пожарче. Он даже отметил вызывающую легкое недоумение разницу между внутренней подготовкой к воображаемой встрече с африканской действительностью и весьма скромным результатом всего этого затяжного и волнующего процесса. Получалось, что процесс был намного приятнее результата, что уже являлось парадоксом.
Потом Лашин вспомнил не без иронии в свой адрес, что ему пора увековечить некоторые из своих мыслей. Ведь только сейчас его не такое уж долгое путешествие, хотя он проделал многие тысячи километров, завершено. А то, что он собирался записать, было, скорее всего, подсознательными попытками продолжить свой спор с кем-то в прошлом. Это бывает, когда в нужный момент убийственные доводы досадно не приходят в голову. Это даже похоже на то, когда во время перестрелки выясняется, что не хватает патронов, а потом обнаруживаешь неистраченный боезапас уже после боя. И вот Лашину теперь хотелось кому-то запоздало возразить, что любой, берущийся за дело, имеет право на совершение неизбежных промахов. По мысли Лашина, сомневающийся в успехе любого дела не теряет ничего, но может получить все. Мысль, конечно, не новая, но о ней часто забывают. А в случае успеха сомневающийся говорит с усталым скептицизмом: "Ну, это еще ничего не доказывает". В случае же ожидаемого им неуспеха он просто преисполнен высокомерного торжества: "Ну, а что я вам говорил?"
Еще Лашин записал в свою книжку, продолжая тему, о том, что сомневаться удобно, чтобы казаться еще и умным, и иметь замечательный повод не приступать ни к какому делу. А, значит, не нести унизительной ответственности за возможные ошибки.
Он уже решил закончить сегодняшние записи, как вдруг, сам того не желая, погрузился в неожиданные и даже парадоксальные рассуждения о невозможности выбора. Ведь жизнь, согласно лашинской теории, жизнь как таковая, это тяжелое, иногда даже непосильное испытание для человека. Даже вне зависимости от ее протяженности и качества. Лашин сам называл свои рассуждениями просто экзистенциальными мудрствованиями, но был убежден в том, что человек заслуженно достоин сострадания из-за того, что изначально лишен выбора и возможности самому решать вопрос "быть или не быть?". То есть собственного бытия или небытия. Его в этот неизвестный ему мир приводят родители, которые руководствуются разными мотивами (чаще всего это может быть просто досадной случайностью) и никто не знает, что его в этом мире ждет. У богословов есть, конечно, на этот счет своя точка зрения. И этот привод человеческого существа в мир, не насилие ли это над еще не реализовавшейся личностью и ее волей? Недаром же те, которые верят в повторные рождения, считают этот очередной приход в мир просто наказанием. Им неуверенно возражают идеалисты, заявляя с обидчивым удивлением, что живущий, дескать, может осуществить свои мечты, проявить свои способности на благо человечества. Впрочем, есть возможность проявления и других своих качеств. Ади Шиккльгрубер на пеленочной стадии своего развития тоже, возможно,  казался просто славным мальчуганом.
Продолжать эту тему Лашину наконец надоело и еще он боялся загнать себя в какой-нибудь логический, а то и гносеологический тупик, поэтому он и отложил перо с немного растерянным облегчением.
Сегодня было полнолуние и не оно ли было виновато в тяге Лашина к бесплодным поискам смысла бытия?  У него и со сном в такие ночи часто происходил некий нервический разлад. На окне имелась штора, впрочем, довольно тонкая, поэтому в комнате было совсем не по-ночному светло. Лашин набросил на себя облегченный вариант одежды, принятый в тропиках и решил выйти из здания гостиницы во двор, чтобы принять вызов яркой африканской луны, не отворачивая от нее лица. Он решил не отвергать эту вполне выполнимую возможность.
У стола дежурного сидел с сигаретой сам хозяин, седоусый Назир Ахмад.
— Не спится, мистер Лашин? — спросил он с вежливым участием, хотя в его вопросе уже содержалась констатация факта лашинской бессонницы.       
— Это все она! — обвиняющим тоном сказал Назир, указывая рукой на широкое окно вестибюля, откуда щедро лился безжалостно-яркий свет.
Лашин присел на диван. Говорить почему-то не хотелось. И потом, что можно сказать о свете луны?  Странно, что луна в обыденном сознании все еще не потеряла своей таинственности и некоторой мистики даже в эпоху космических достижений и раскрытия всех тайн. На нее забрасывали всякие измерительные приборы, по ней передвигались самоходные тележки, а астронавты попирали ее каменистую почву своими тяжелыми башмаками. Но все эти сведения с какой-то легкостью забывались, а диск луны, излучающий, как писали в готических романах, свой мертвенный свет, попрежнему вселял непонятное беспокойство и странную тоску.
— Хотите, я вам расскажу об одной лунной ночи, которую я видел много-много лет назад в Индии? — спросил Назир с запоздалой грустью того, кто вспоминает свою юность. — Было 23 февраля, а это значит праздновался Шаб-и-Барат. Уже все вышли из мечетей. Весь город был залит голубоватым светом полной луны. На голубых мостовых лежали резкие черные тени. А уличные фонари светились тогда каким-то беспомощным желтоватым светом. На фоне серебристого сияния в небе звезды просто исчезли, кроме самых крупных, но и они потеряли свою яркость. Оперение пальм казалось посеребренным и водоемы были полны расплавленного серебра. Луна светила так ярко, что можно прочитать все на книжной странице. Не знаю, была ли эта ночь светлее других, потому что был религиозный праздник, но то, что она была полна необычайно земной красотой, это я запомнил навсегда.
И Назир замолчал, видимо, переживая ту незабываемую ночь, когда он был молод и, возможно, влюблен.
Лашин подумал с немного завистливой одобрительностью о рассказе хозяина гостиницы. "Да он просто поэт", отметил он. "А вот описать африканскую лунную ночь у меня не хватит наблюдательности, да и слов тоже". И еще он подумал о том, что лунная ночь в городе со средневековыми дворцами, индуистскими храмами, минаретами мечетей должна отличаться от ночи в этой части Африки, где на передний план выходит природа, а история  почти не обнаруживает себя, как будто все здесь благополучно живет вне времени, а только в пространстве.

Хотя Лашин и лег спать поздно, проснулся он до рассвета и уже не мог больше спать, хотя бодрости и желания вставать он не испытывал. Но пришлось встать, включить кипятильник и придать себе ложной бодрости при помощи кофе. В окне уже явственно проявились, как при печатании фотоснимков, кроны двух деревьев манго, а за ними несколько тощих, видимо, уже не плодоносящих от старости финиковых пальм.
Лашин не спеша шел по совершенно безлюдной улице, дома на которой постепенно становились глинобитными лачугами, а потом взял и свернул на красноватую тропу справа и все время шел около двадцати минут среди высоких зарослей слоновой травы и редких акациевидных деревьев по обеим сторонам. А в отдалении показался  молчаливый, какой-то настороженный лес и голубоватый туман заметно курился у подножия его высоких деревьев. Выглядело так, что их кроны и половины стволов существовали самостоятельно, как бы паря в воздухе.
И вдруг Лашин остановился, будто наткнулся на невидимую, но жесткую преграду. Прямо перед ним сквозь негустые заросли колючих кустов блестела поверхность запруды какого-то ручья и здесь было одно из мест утреннего водопоя. И на той стороне этого неширокого водоема, поросшего по краям чем-то похожим на тростник, в неторопливом движении находилась масса животных. Они, соблюдая своебразную очередность, спокойно и не озираясь пугливо, подходили, чтобы припасть к чистой и прохладной на вид водной поверхности и некоторые входили в воду до колен. Возможно, они утоляли свою будущую жажду до вечера.
Лашин остановился за густым кустом, не желая обращать на себя внимания, да и побаиваясь это делать. Ведь не в зоопарке же он находился, отделенный от этого дикого мира железными прутьми ограды. Антилопы разных видов с блестящей, возможно, от росы шерстью, пощипывали тут же между делом траву, но черные буйволы, опустив к воде мощные рогатые головы, только пили воду и, тяжело поворачиваясь, уходили обратно в лес. Так же поступали и слоны, которые неслышно подходили и не ломали здесь хоботом древесные ветки, а только опускали их в воду, словно пожарные шланги.
Вот к воде с какой-то жуликоватой торопливостью и озираясь, пробралась сквозь стадо рыжих антилоп небольшая стая лесных длиннохвостых обезьян. Окидывая все вокруг быстрыми внимательными взглядами, они одновременно с этим пили воду. Обезьяны озирали все исподлобья, даже не отрывая свои мордочки от воды и, кажется, все замечали. Лашин был уверен, что и его они с удивленным неудовольствием сумели разглядеть сквозь густую зелень веток.
Лашина просто завораживала сцена этого мнимого звериного братства. Ему даже казалось, что стоит ему обойти эту запруду и он будет принят на той стороне, как свой, и они будут его бесцеремонно, как своего, отодвигать в сторону своими крутыми боками, чтобы побыстрее припасть к вожделенной влаге. Даже инстинкт самосохранения в нем выжидательно затаился и молчал. Нет, конечно же, Лашин понимал, что дружбы с этим миром дикой природы у него быть не может. Он был здесь чужой, а это была их земля. Они не нуждались в человеке и были правы. В конечном счете он был их враг.
Он подумал о том, что у хищников, видимо, есть свое место водопоя, может быть, совсем рядом, но охотиться в это время они почему-то не могут.
Лашин осторожно, все так же старась не быть замеченным и не вызывать тревогу на водопое, да и просто не привлекать к себе враждебного внимания, почти пятясь, выбрался из кустов. Потом его скрыла высокая трава, в которой проходила тропа, которая привела Лашина сюда. Его потом тянуло сюда еще не раз, но у него не находилось на это времени. Однажды он пытался отыскать дорогу сюда, но так и не смог, словно эта тропа в траве оказалась заколдованной и Дух Лесов скрыл ее от его глаз навсегда.

Днем Лашин снова побывал в больнице у Ингели, где продолжал свое анкетирование на веранде.
— Бвана, мой отец тебе лучше может рассказать, а также наши старейшины Лаики и Карау.
Это было сказано Лашину в ответ на его повторную просьбу ответить ему на вопросы по истории племени в понимании Ингели. Но она уже граничила с историей всего мироздания и Ингели упорствовал, поэтому сын вождя не дерзнул сказать ничего, кроме одной фразы, которую Лашин решил записать на латинице, услышав ее на огени: asubi kolo Lokosuban akwep, что означало:"Бог создал мир давным давно". Так что до мифического основателя или Отца огени дело не дошло, потому что Ингели ловко уклонился от исторической темы и пустился в объяснения того, как вершится у них правосудие. Лашин про себя отметил, что это и есть так называемое обычное право, то есть право обычая. Это было у огени их неписанным гражданским и уголовным кодексом, и Лашину тоже следовало о нем где-то сказать. Один из примеров Ингили касался тех, которые не только украли, но и успели зарезать молодого быка. Каждый из виновных должен был уплатить штраф в виде пяти коров. А за корову или телку нужно уже было отдать целых семь своих коров. Это число возникло на том основании, что корова могла оказаться стельной и теоретически разродилась бы в перспективе двойней.

Амади приехал на автобусе в этот городок, где ему предстояло испытать свою судьбу, в середине дня и было совсем  не жарко, видимо, потому, что небо затянули облака и солнце не могло проявлять свою жгучую мощь.
В автобусе он ехал недолго, но и за это время наслушался всякого. Сзади сидел какой-то старик-мусульманин, который учил народным приметам кого-то из молодых, возможно, своего внука, имя которого было Джума. Он учил его также и тому, что нельзя уповать только на помощь аллаха, не прилагая никаких усилий со своей стороны.
— Сказав только "бисмиллахи", горящий дом не погасишь, — наставительно сказал он, осуждая этим как лень, так и мнимую набожность.
Амади слушал далее его рассказ о приметах, сравнивая их с теми, которыми руководствовались в его родных краях. И он, который вместе с образованием впитал в себя и скептическое отношение к тому, что называлось суевериями, вдруг со странным любопытством открыл под верхним слоем полученных в университете знаний глубинный пласт мистических представлений, задумываться о которых он себе запрешал. А ведь теперь ему предстояло заниматься таким делом, где помощь темных, потусторонних сил, если они существуют, отвергать не следовало. Когда собака помогает переправиться через бурную реку, не выясняют, есть ли у нее чесотка. Так говорят в том случае, когда средства не выбирают.
Сидящий же позади старик внушал своему внуку, что зашивать на себе что-нибудь, это готовить себя к погребению. Здесь был явный намек на то, как мусульмане зашивают покойника в саван. Свистеть — это ничто иное, как призывать шайтана, а есть что-нибудь в темноте это разделить с ним трапезу. На суахили это даже звучало в рифму: kula gizani ni kula na shetani. Если же кто-то вдруг появится во время разговора о нем, ему повезло, так как он доживет до глубокой старости. Споткнуться правой ногой считается к удаче, а левой — к неудаче. Амади решил следить за собой, когда он приедет туда, где его ждет задание, ведь здесь многое может зависеть от его первых шагов. Надеть нечаянно одежду наизнанку, оказывается, здесь было к удаче и Амади облегченно отметил, что именно это с ним и произошло утром в гостинице, когда он надевал рубашку. И еще он тогда запомнил, что последняя среда месяца и двадцать первое число — неудачные дни. Сегодняшний день, таким образом, неудачным не являлся и это немного ободрило Амади, что он и отметил со смущенным удовольствием.
В гостинице, даже самой дешевой, ему здесь лучше не останавливаться и об этом ему постоянно напоминала его внутренняя тревога. Амади, по сочиненной им для себя легенде, приехал сюда с далекого отсюда побережья, приехал искать своих родственников, которые должны были ему помочь. Он их не нашел, у него нет теперь денег, чтобы вернуться и теперь ему надо срочно найти какую-нибудь работу. Подумав о родственниках, Амади почему-то вспомнил присказку о петухе, который, стоя как-то на берегу реки, крикнул: "Эй, крокодил! Брат мой!" Ведь, если разобраться, оба они вышли из яйца. Правда, на этом их родство и кончалось и хорошо еще, что петух не подходил слишком близко к воде.
Такие, как он, разумеется, в гостиницах, даже дешевых, не живут. В небольшой харчевне для простонародья, где дежурным блюдом был мясной соус и миска риса, Амади спросил у немолодого подавальщика еды с ритуальными шрамами на коричневых щеках:
— Друг, ты не знаешь, где здесь можно найти недорогое жилье?
Тот быстро и оценивающе глянул на Амади и с раздумчивой готовностью сказал, питая надежду на получение комиссионных с одной, а то и с обеих сторон:
— Пока ты ешь, я узнаю. Не спеши только уходить.
Так Амади получил один адрес, пошел по нему, не особенно вначале веря в плодотворность этого опыта, однако получил небольшую комнату с кроватью и даже с отдельным входом. Дом представлял из себя длинное глинобитное строение, но под жестяной крышей. Двор окружали кусты и кое-где из земли выпирала слоновая трава выше роста человека, Амади при этом отметил для себя, что по этим зарослям в случае необходимости можно будет незаметно перебраться на соседнюю улицу. Жестяные крыши ее домов были видны отсюда, заманчиво блестя.
Хозяйка была еще не старая и полноватая особа, которая посмотрела на нового квартиранта не без некоторого тайного интереса. Чернота ее тела и небольшие глаза говорили о ее нилотском происхождении, а здесь вообще было много нилотов, особенно из народа луо. В ее прихожей на портрете, вырезанном из журнала, красовался Огинга Одинга в круглой цветастой шапочке и с мухобойкой из коровьего хвоста — знаком звания вождя, хотя этот политик был в пиджаке и галстуке.
— Я беру деньги за проживание не меньше недели, — сразу же сказала хозяйка, не стараясь особенно запахивать на обширной груди свой халат огненного цвета. — Бвана на это согласен?
Она даже подумала, что Амади заколебался и хотела уже снизить свои требования, но он молча выложил перед ней требуемую сумму. Он решил, что уйдет через неделю, если его здесь что-то не устроит.

У здешней полиции был наметанный глаз. Через городок проезжало немало народу, но это больше были белые туристы и еще японцы, а направлялись они все отсюда в заповедник. Приезжали сюда на туристских автобусах, и еще на машинах  взятых напрокат. Такие, как Амади не относились к этой категории приезжих. И хотя по расовым признакам они не должны были отличаться от местных жителей, вычислить таких, как он, не представляло чрезмерного труда или требовало особой изощренности полицейских методов.
— Ты откуда, парень, и какие твои дальнейшие планы? — так, простецки,  с мнимой задушевностью и не без легкой иронии обратился к Амади полицейский сержант в черной фуражке и в форменной рубашке с короткими рукавами. Видимо, он успел уже вычислить его среди прохожих на улице благодаря профессиональной наметанности своего глаза.
Амади добросовестно, как школьник, отвечающий хорошо вызубренный урок, изложил стражу порядка свою легенду и назвался уроженцем Пембы. Дело в том, что Пемба это не только большой остров севернее Занзибара и в семидесяти километрах от побережья, но еще и окруженный небольшими островками, многие из которых вполне обитаемы. Выяснить корни того или иного островного жителя это то же, что найти концы с спутанном мотке пряжи. Сержант с рассеянным вниманием повертел в руках подозрительно новое водительское удостоверение Амади. Имя Сефу было здесь не таким уж редким, а для этого архипелага Пемба, может быть, даже и типичным. Особых подозрений Амади у полицейского не вызывал, в стране безработица существовала давно и такие, как он здесь встречались постоянно. Но он старался строго придерживаться начальственного указания следить за всеми новыми, появляющимися в городке, особенно с африканской внешностью, в том числе и тех, которых можно было причислить к туристам. Сержант ничуть не сомневался в том, что начальник полиции и его заместители что-то получают от близкого окружения скрывающегося здесь бывшего военного диктатора из какой-то далекой африканской страны. Но такие, как он, никакой выгоды для себя во всем этом не видели. Как известно, от пальмового вина, которое пьют другие, сам пьян не будешь. То, что здесь скрывается этот бывший глава страны (имя его он так и не запомнил), который увез с собой, говорят, всю казну, знают многие. Да и как это скроешь?  Есть поговорка о том, что если уж у девочки появились груди, то как их ни прячь, об этом все равно будет известно. Кому-то даже выгодно, что здесь скрывается этот, который сбежал с деньгами, таким же, как он только лишние хлопоты. Сержанту даже захотелось помочь этому Сефу с умным лицом и вежливыми манерами. Помочь уже назло своему начальству.
— Слушай-ка, Сефу. Здесь появился один ученый мзунгу, он живет в гостинице у этого Назира и ему нужно ездить туда, где сейчас живут огени, есть тут такое племя скотоводов, вроде самбуру или ндоробо. Ему советовали взять напрокат машину и взять на работу водителя. Если хочешь, я для тебя наведу справки и ты подойди в начале той недели, прямо в понедельник утром к полиции, я выйду и скажу тебе, как зовут и как найти этого белого.
— Благодарю тебя, бвана полиси, — прочувствованно сказал Амади и, вспомнив о своем мнимом происхождении, добавил еще "альхамдулиллахи" и "да не оскудеет твоя рука, господин, и да продлятся дни твои".
Получить работу и легализовать свое положение здесь было для него неслыханной удачей. Да и машину он мог бы использовать в случае нужды.
— Меня любая работа бы устроила, — скромно сказал Амади и это было правдой. — Даже если и плата невелика. Твое это твое, даже если его и мало.
Ему кстати вспомнилась эта поговорка, которая на суахили звучала так: chako ni chako, hata kama ni kidogo.

У меня есть рот и у тебя есть тоже, зачем же ты мне говоришь: "кричи!"?  Так говорят, когда один хочет переложить свою работу на другого. Амади бы охотно за деньги, выданные ему на все расходы, нанял бы кого-то, кто справился бы с его заданием, но как это сделать?  Ничего путного ему в голову не приходило. Но зато теперь он уже точно знал, где находится дом фермера, где теперь поселился Гбани. Как надолго, этого не знал никто. Просто в бывшем доме белого фермера, построенного еще в колониальные времена, жил теперь бывший грозный диктатор. Узнал Амади, как туда пройти вчера у местного пьянчуги в довольно низкопробном баре, куда он заглянул просто для сбора информации. Поставил своему новому знакомцу пару бутылок крепкого пива, а он, который называл себя Камау, был уже основательно под хмельком. По его словам, он был родом из Кении. Конечно, Амади опасался нарваться на тайного агента на содержании у Гбани, но с этим Камау, кажется, было все ясно. Достаточно было на него посмотреть и его послушать. Камау ему с гордостью сказал, что у него есть надежный заработок на автобусной станции, где он подносит вещи и даже звал Амади поработать за него в те дни, когда он не может встать с перепоя.
Из яиц, которые никто не высиживает, цыплята не появятся. Амади это помнил и спешил приступить к делу. Поэтому на следующий день он уже шагал по хорошо укатанной дороге, одетый, как одеваются здесь все, чтобы быть похожим на всех и неся на голове большую пустую коробку из-под маргарина "кимбо", что было просто наивной маскировкой. Идти по дороге без ничего выглядело бы не только странно, но даже немного подозрительно. Правда, если бы его остановили тайные агенты Гбани, не менее странно выглядела бы и его пустая коробка.
Где-то слева должно было находиться большое озеро, скрытое густыми зарослями, а к его западному берегу примыкал заповедник и оно служило границей с этой стороны. Но это было, кажется, отсюда далеко.
Слева от дороги, тоже среди зарослей, похожих на настоящий лес, он увидел крыши из гофрированного железа и уже знал, что в этих небольших постройках живет часть обслуживающего персонала и "дальняя" охрана, ведающая только подступами к ферме. Здесь уже надо было соблюдать особую осторожность. Амади вспомнилась поговорка о льве, который хорошо зная свою силу, все равно ходит под прикрытием кустов и деревьев.
Он оставил свою коробку под широким колючим кустом так, чтобы ее не было видно с дороги и по едва заметной тропинке двинулся туда, где уже возвышалась железная, давно не крашеная, крыша большого дома. Он подождал, пока тропинку его не пересечет большая, какая-то почти плоская змея. Таких в его краях он не видел. Каждый африканец не пускается в путь, не имея палки в руке, но Амади по опыту знал, что иную змею, особенно неизвестного вида, лучше обойти стороной.
Он притаился, выглядывая из-за большого, незнакомого ему дерева с длинными блестящими листьями и смотрел на этот дом в мучительной задумчивости, отгоняя от себя лишающее его сил чувство невыполнимости своего замысла. Ну вот, рассуждал он, передо мной дом, где скрывается Гбани и что мне следует делать дальше? Нанести ему визит вежливости, если его не убьют еще на дальних подступах?  Он чувствовал себя похожим на того, кто получил задание взобраться на почти неприступную вершину и понимал, что на это не хватит его сил и умения. Есть такая поговорка: "мы говорим о дикобразе, а у него в норе поднимаются все иглы". Может быть, и Гбани что-то уже почуял?  И тут произошло нечто, не испытанное Амади раньше. Даже когда он участвовал в ночной перестрелке со сторонниками Гбани, который, возможно, сейчас находился в полукилометре от него. В дерево, за которым неподвижно стоял Амади, вдруг ударила и вонзилась в ствол стрела чуть повыше его головы, она еще мелко дрожала, когда он взглянул вверх. С дерева с пугливой поспешностью сбежала крупная ящерица и скрылась в траве.
"Меня видят, за мной следят", только и успел подумать Амади, отступая, почти пятясь, в глубь лесных и теперь спасительных для него зарослей. Он машинально вспомнил полузабытую поговорку о том, что стрела, пущенная в густые кусты, прямо в цель не летит, ее полет отклоняют ветки, но не помнил, что она означает. "И почему стрела?  Чтобы убивать бесшумно?", думал он и осознавал бесполезность и даже исчерпанность своих догадок. Главное то, что он оказался замечен. Амади держал черное перо, полученное им от Икойо и теперь с суеверной поспешностью воткнул его себе в волосы. Теперь надо было быстро уходить от возможного преследования, иначе он провалит все с самого начала.
Амади продолжал осторожно, но все быстрее переходить от дерева к дереву, от куста к кусту. Подальше от опасного дома и ближе к дороге. В процессе своего осторожного бегства он успевал думать о том, что среди охраны Гбани есть представители какого-нибудь охотничьего племени, которые луком владеют, как земледелец мотыгой. Он даже вспомнил о знаменитой войне "мау-мау" в соседней стране, тогда еще английской колонии. Джомо Кеньятта, которого считали вдохновителем восстания, был выслан в дальние полупустынные края и содержался вместе с другими соплеменниками-кикуйю в Лодваре, на севере страны. А там жили чужие и воинственные племена. Всех этих интернированных почти не охраняли, но бежать они не решались. Англичане объявили местным, что за доставленную им голову каждого бежавшего будет выдаваться премия в виде одеяла и двух фунтов сахара. Об этом оповестили и тех, кто находился в лагере, чтобы они не обольщались возможностью легкого побега. Возможно, и Гбани кто-то посоветовал держать при себе несколько надежных воинов из полудикого еще племени.
Амади в тот день повезло или же помогло волшебное перо Икойо. Он тогда благополучно выбрался на дорогу и быстро дошел до города, иногда пользуясь окольными тропками.
Больше к фермерскому дому он решил не приближаться. Надо было думать, что ему делать дальше. А действовать надо так, как велит обстановка. Копье можно воткнуть в землю, а вот на камень его кладут. Надо слушать, что говорят другие, но помнить, что много слов засоряют уши.

Лашин сказал Крису Лэмберту о том, что Ингили через неделю, кажется, выпишут из больницы и он не знает, как ему найти информанта из племени огени. Сказал он это с огорченной задумчивостью, ибо понимал, что Крис не будет его возить к этим скотоводам, пока он не заполнит все свои анкеты. Крис был зоолог и у него здесь была длительная исследовательская работа по заказу какого-то важного лондонского и, разумеется, королевского общества. В данный же момент он сидел в баре и заканчивал только еще вторую бутылку "таскера". Лашину в ответ на его деликатные ламентации он с веселой прямотой сказал, что настоящего огени он в этом городке не найдет ни за какие деньги.
— Это племя, хотя оно и раздроблено на ряд кланов, сохраняет в целом свою структуру и пагубная детрибализация ему пока не угрожает, — заявил он с докторальной отчетливостью, вспомнив, что он все-таки ученый. — А в вашем случае... Ну, если гора не идет к Магомету, известно, как  поступают прагматичные люди. В общем, вам, Сергей, надо просто брать напрокат лендровер, а это здесь не трудно, их держат для туристов, и ездить к этим вашим огени самому. Впрочем, по выражению вашего лица вижу, что у вас плохо с водительской практикой. Можно легко найти и водителя. Я поговорю с одним инспектором заповедника.
Крис по роду занятий часто общался с егерями и с их начальством и вообще давно был в заповеднике своим человеком.
Чего он не терпел, так это разного рода зоологических неточностей. Недавно он, будучи уже в изрядном подпитии, прочел Лашину раздраженно-обиженным тоном целую лекцию, когда тот что-то спросил его об африканских муравьедах.
— Эти животные, к вашему сведению, сэр, являются представителями фауны Южной Америки. А в Африке из тех, кто питается муравьями и термитами, сэр, есть только так называемый трубкозуб, муханга на суахили, и еще панголин, на суахили — какакуона, покрытый костяными пластинками, как средневековый воин броней.
А потом, неожиданно оставив тему диковинных животных, подмигнув, сказал Лашину с дружеской фамильярностью:
— Вот вы не ответили нашей обольстительной подавальщице пива взаимностью, что было большой ошибкой с вашей стороны, и она нашла себе другого, более отзывчивого поклонника.
И он, с видом усталого дегустатора африканской женской красоты, кивнул в сторону стола, где Лиззи с чарующей улыбкой склонилась к какому-то неправдолободно мускулистому типу, которому в кино обычно достаются почти бессловесные роли главного участника африканских приключений. Там есть и нападение львов на лагерь, и переправа через реку на резиновых лодках среди крокодилов, а дикие воины ходят в атаку с одними копьями под градом пуль.
— Я это постараюсь пережить, — рассеянно пообещал Лашин, его сейчас больше занимал вопрос поездок на стоянку огени.
— Да, этот заповедник, — начал Крис, допив свой стакан и явно готовясь произнести с какой-то мрачноватой величавостью только что созревший у него монолог. Время от времени у него появлялась такая склонность. Он даже не позволял снизить градус своих подобных выступлений мнимой невнимательностью слушателей или их ничтожным количеством.
— Здесь в заповеднике или по соседству есть не только представители африканской фауны, которые живут по законам природы. А такие, как эти ваши огени, разве они не находятся тоже в своебразном заповеднике? Ведь они живут, как жили сотни лет назад. Их только сравнительно недавно лишили свободы нападать на соседей с целью угона скота. За это их сажают самым банальным образом в тюрьму.
Крис промочил себе пересохшее горло, допив из своего стакана пиво и закончил монолог совершенно неожиданно:
— И еще здесь заповедник для экс-диктаторов, имя которого не буду называть, ибо, как говорил, кажется, еще Цицерон, nomina sunt odiosa. То есть имена ненавистны. Но на диких животных охотятся в заповедниках, как известно, браконьеры, а вот на такого, как он найдется ли охотник?
Лашин вспомнит этот последний риторический и в то же время провокационный вопрос Криса много времени спустя. Но сейчас он почему-то подумал о странной тяге человека к себе подобным, в то же время при отсутствии заметного желания вступать с ними в общение. Ведь пить пиво можно с таким же успехом и дома, но идут почему-то туда, где делать это нужно в присутствии других.
А Крис вдруг озаботился жизнью Лашина в этом городке и неожиданно сказал почти отеческим тоном:
— Вам бы следовало бросить эту индийскую гостиницу и перестать переплачивать деньги старому пройдохе Назиру. Я могу помочь вам снять небольшой домик с помещением для водителя, когда вы решитесь взять напрокат машину.
На какое-то время предложение Криса показалось Лашину стоящим внимания, но потом взяли верх инерция покоя и нежелание перемен. Ему пришлось бы обзаводиться каким никаким хозяйством, возможно, нанимать даже повара, каковой имелся у Криса, а это грозило зависимостью от многих вещей. А Лашину хотелось как можно больше свободы от всего, что он давно уже называл пренебрежительно бытовщиной.

Амади пару раз угощал выпивкой владельца газетного киоска Мдоби, который торговал в самом центре, был в курсе всех новостей и, кажется, знал чуть ли не о каждом в городке.
— Слушай, Мдоби, а ты не знаешь здесь надежного (он хотел употребить слово "мганга", но оно ему казалось слишком узким по значению), ну, словом, такого знахаря-врачевателя, который готовит всякие там порошки, настойки...
— Любовное зелье, что ли? — хохотнул Мдоби и подмигнул.
— В том числе и это. А что тут такого?
Амади был так обескуражен неудачей своей сегодняшней разведки, которая окончилась вонзившейся в дерево и, возможно, отравленной стрелой, что решил даже попробовать прибегнуть к помощи потусторонних сил. А для этого надо заручиться поддержкой опытного посредника для связи с миром духов. Ничего другого Амади пока в голову не приходило.
— Есть один человек, — понизив конспиративно голос сказал Мдоби, — зовут его Киньянгере. Он откуда-то из Нзеги, из народа ньямвези. Их знахари и прорицатели очень славятся. Я расскажу тебе, где он живет. Ты с первых слов ему скажи, что тебя прислал Мдоби. А то он подумает, что ты переодетый полицейский и не откроет дверь.
И Мдоби с терпеливой обстоятельностью объяснил Амади местонахождение этого Киньянгере, ибо для того, чтобы попасть к чародею требовалось запомнить ряд живописных местных подробностей и где не участвовали ни название улицы, ни номер дома.
— Спасибо, я сегодня же попробую к нему попасть, — сказал Амади с тайной надеждой на то, что может быть найден какой-то выход из положения. Втайне же он ругал себя дураком и боялся представить себе своих университетских профессоров, которые вдруг бы узнали, что один из лучших их студентов опустился до желания вступить в связь с оккультными силами. Но Амади не должен будет касаться цели своей миссии и быть очень осторожным. Слово говорит: "Выпусти меня изо рта и я пойду, куда хочу". А этого нельзя будет ему позволять, если хочешь сохранить тайну, а вся его нынешняя жизнь это сплошная тайна.

На Киньянгере не было ничего, что с отчетливой определенностью указывало бы на его таинственную сопричастность потустороннему миру. Обыкновенный африканец, каких много, лет пятидесяти, с короткими седыми волосами и короткой же бородой. Был он в темной, выгоревшей на солнце рубахе без воротника и такого же цвета длинной набедренной повязке. Но взгляд у него был проницательно-пристальный и немного тяжелый, почти такой же, как у мага из Манокве Икойо. Он выслушал Амади молча, не задавая вопросов. Потом заговорил низким и каким-то утробным голосом. Высказался он кратко и с немного отрешенной деловитостью.
— Ты хочешь, чтобы я навредил твоему врагу и я это попробую сделать. Есть несколько способов и ты можешь выбрать сам, какой тебе больше подходит. Но помни: все, что делает такой мганга, как я, может попробовать свести на нет другой мганга. На стороне твоего врага.
— Но я верю, что ты сильнее, Мганга Киньянгере, — неуклюже попытался польстить ему Амади. — И в моей благодарности не сомневайся.
— Если ты хочешь ему навредить вплоть до лишения жизни, это будет тебе стоить пятнадцать тысяч.
Амади про себя отметил, что это не так уж и много. В стране была инфляция и деньги дешевели.
— А как быстро все это подействует, мганга? — поинтересовался Амади, стараясь скрыть свое нетерпение.
— Это зависит не только от меня, бвана. Не все сразу делается. Слон ведь тоже не сразу стал большим. Теперь слушай меня внимательно. Ты можешь собрать пыль со следов своего недруга и принести мне. Я скажу кое-какие слова и брошу ее в отхожее место, говоря обитателям потустороннего мира: "вот оно!" И они поймут.
"Ничего из этого не получится", подумал Амади и вспомнил о стреле в дереве, которая вонзилась туда над его головой.
— Можно воткнуть иголку, которую я тебе дам в тропу, по которой он ходит. Если духи помогут, его будет ждать скорая смерть.
"Тоже ничего не получится", вздохнул про себя Амади, но ничего не сказал, рассчитывая на то, что мганга и так его поймет, если он настоящий маг.
— Тебе надо найти старый термитник в лесу, а в нем, как известно, обитают духи. Стань перед ним на колени, упрись кулаками в землю и выскажи твою просьбу. А я знаю способы, как ее подкрепить. У тебя есть бумажный образ того, кого ты считаешь достойным смерти?
Амади перед поездкой захватил с собой и надежно спрятал несколько переснятых с плакатов изображений Гбани, ему ведь надо было не ошибиться, когда он увидит его воочию. Он всегда носил с собой на всякий случай пару снимков в кармане рубашки, заколотом булавкой. Он достал не тот, где Гбани был в генеральском мундире и фуражке. Возможно, увидев такой снимок, маг вообще отказался бы иметь дело с Амади. Нет, на этом снимке Гбани был в обыкновенной европейской рубашке с открытым воротом, а не в какой-нибудь широкой и цветастой агбаде, что указывало бы на то, что изображенный на нем тип с неприятным выражением лица представитель совсем другой части Африки.
Киньянгере долго и с обеспокоившей Амади внимательностью посмотрел на снимок, потом молча глянул на клиента, будто мысленно сличал их черты, допуская, что тот замышляет отцеубийство да еще и просит его помощи.
Амади с облегчением почувствовал, что маг не знал, как выглядел Гбани, но, может быть, просто не подал вида. Ведь Мдоби о нем говорил, что он еще и ясновидец.
— Вот смотри сюда, — сказал он, положив снимок на земляной пол своей хижины. — Сейчас я скажу нужные слова на языке, который ты, я думаю, не знаешь, насыплю сверху пороха и подожгу.   
Порох он держал в жестяной банке из-под чая "липтон", коробок спичек лежал у него на полке. Огонь взвился вверх желтым гейзером и от фотоснимка скоро ничего не осталось.
Маг заверил, что он проведет все нужные обряды и действия, а Амади просто нужно набраться терпения. О деле судят не по его началу, а по концу. И еще маг впервые усмехнулся, когда взял от Амади пачку денег и на прощанье сказал:
— Только тогда говорят, что курица вывела цыплят, когда весь ее выводок вырос. Духи действуют то быстро, то медленно. Остается только ждать.

Амади был все-таки человеком современным и ко всему, о чем говорилось и что происходило в хижине мага на окраине городка, относился скептически. Но он действительно ничего сейчас не мог придумать, а время, отведенное ему для выполнения его задания, уходило, как вода из дырявого ведра. Он, конечно, пригласил Мдоби в бар "Ньяти", чтобы отблагодарить его за то, что направил его к чародею. Амади нейтрализовал любопытство приятеля, сказав ему, что ему велено хранить молчание обо всем, пока луна не придет в свою последнюю четверть, иначе все чары потеряют силу и, главное, пропадут уплаченые за услугу мага деньги. Мдоби счел этот довод резонным и больше с распросами не приставал.
И вот на следующий день, когда Амади мучительно думал о том, что ему следует предпринять, произошло нечто, заставившее его пересмотреть свое отношение ко вчерашнему визиту к магу. Более того, перед ним явственно забрежжила надежда на успех в его деле. У него даже дыхание тогда перехватило от радостного волнения. А происходило все так. Амади подошел к киоску Мдоби и лениво листал какой-то журнал. Вдруг его приятель неожиданно и даже таинственно сказал:
— У нас говорят, что если кто-то копья не боится, то разве испугаешь его словом?  Это я к тому, что поблизости живет, никого не опасаясь, какой-то бывший правитель из дальних земель. Денег, наверное, с собой захватил целую кучу. Его иногда ругают в газетах, но только не в наших.
— Ну и что? — спросил Амади с фальшивым безразличием. У него даже мелькнула мысль о том, не провоцирует ли его Мдоби на разговор по заданию полиции, но он с немного преувеличенным негодованием отверг это предположение. Подозрения тоже должны иметь свой предел. А Мдоби продолжал развивать свои умозаключения:
— А вот эта особа женского пола, которую ты видишь, она как-раз из прислуги того, о ком я говорю. Сюда она часто ездит на велосипеде. Что, он ей подержанную машину не может купить?  Она готовит еду тем охранникам, которые не возле главного дома, ну, еще там уборщикам и прачкам, это я точно знаю. А зовут ее Фиби Мнгане, она, кажется, из ангони, которые живут на юге. Иногда покупает у меня "Уквели".
Амади посмотрел на нее с деланным равнодушием, а во рту у него предательски пересохло, хотя они с Мдоби пили пиво прямо из бутылок, которые он недавно принес из лавки. Вот с кем он должен познакомиться! Но как это сделать?  Как?
Она проехала и Амади не успел даже ее толком разглядеть. Кажется, полновата, кожа у нее светлокоричневая, как у большинства жителей этой страны, волосы скрыты под темнокрасной косынкой. Лет на вид около тридцати, красавицей не назовешь, но что-то в ней все-таки есть.
— Она что, одна? — спросил Амади и удивился глупости своего вопроса, видимо, сказывалось его волнение.
Мдоби толкнул его в бок локтем и подмигнул.
— Можешь приударить за ней, Сефу. Если, конечно, не боишься иметь дело с теми, кто в охране этого бывшего правителя. Видел пару раз, как ее подвозили на машине в город. Не заметил, чтобы она на кого-то нежно смотрела. Так что у тебя есть шанс. Она тебе и работу поможет у себя найти, если пройдешь строгую проверку.
"Не пройду, это уж точно", подумал Амади, ощущая заведомую бесплодность такой затеи. "На чем-нибудь меня поймают, что-то меня выдаст. Но с этой Фиби мне надо познакомиться во что бы то ни стало".

Когда-то Лашин сделал запись в своей заветной книжице о том, что бывать среди людей и общаться с ними нужно и даже полезно, но это должно напоминать прием витаминов. Они полезны, если соблюдается разумная доза, а в большом количестве от них даже вред. Сейчас он видел, что запись была сделана под воздействием какого-то забытого жизненного обстоятельства и нуждается в пересмотре. Но найти новую формулировку не удавалось и он это отложил. Лашин вспомнил о предложении Криса взять напрокат лендровер и нанять водителя, находя его разумным. Тем более, что денег, выделенных лондонским институтом на всю его работу здесь, вполне хватит.
Делая это предложение, Крис тогда смотрел на него с легкой усмешкой. Все белые люди, работающие здесь, имели автомобили и водили их сами. То, что Лашин не хотел быть похожим на них, Крис даже объяснял желанием быть оригинальным и он готов был это оценить. Он, конечно, не знал, что в стране, откуда приехал Лашин, автомобиль до сих пор для большинства населения все еще явная роскошь, а не довольно банальное средство передвижения.
Лашин какое-то время сидел за столом, просматривая свои записи, сделанные в последние дни на больничной веранде, и пытаясь придать им какой-то систематический вид. В грамматике он сейчас застрял на числительных в огени. Оказывается, отдельные названия для них были только от одного до пяти. Так, "три коровы" звучало как "агитук ауни", а вот число "семь" уже становилось "агань каареи", что означало "пять и два". И далее эта фатальная пятерка будет получать новые прибавления, кончаясь на девяти, а число "десять" уже называлось "атомон".
Потом Лашин машинально потянулся к трем страницам одного русского журнала, который издавался в Париже и было это еще в феврале 1939 года. Ксерокопию этих страниц передал недавно Крису какой-то потомок русских эмигрантов, уже весьма пожилой, по словам Криса. Видимо, он был сын тех, которые покинули Крым в 1920 году. Крис сказал, что его звали Николай, а фамилию его он произнес как Качев, вполне возможно, он был на самом деле Ткачев. Он работал в какой-то международной экологической организации и время от времени они с Крисом встречались. Но сейчас, по его словам, он направлялся с группой в дальнюю поездку, спешил и просил передать русскому, о присутствии которого в этом городке он недавно узнал, эти страницы воспоминаний такой огромной давности. Почему он не мог выкроить времени для встречи?  Он даже никакой записки не приложил к копиям этих журнальных страниц. Может быть, он разучился или вообще никогда не умел говорить по-русски и испытывал некую эмоционально-языковую неловкость?
Автором была некая Мария Сазонович-Кожина, тогда еще совсем молодая жена русского инженера на алмазных приисках в тогдашнем Бельгийском Конго. Африканцев она простодушно и в духе времени называла "неграми", что теперь, в эпоху засилья политкорректности, заставило бы страдальчески морщиться просвещенного читателя. Лашин начал читать, увлекся и не остановился, пока воспоминания не закончились. А написано все было просто, живо и без всяких литературных ухищрений.
"Наше "лунанго" (усадьба) просыпается рано. Около пяти часа утра, когда еще совсем темно, раздаются под окнами дома звуки неистового гонга — это сторож Буйамба колотит палкой по пустому бидону из-под бензина.
Как-то раз Буйамба, перепутав спросонья петухов, разбудил нас в половине третьего ночи, утверждая, что "ночь умерла", но был за такой поступок наказан и стал с тех пор внимательнее.
По этому сигналу должны вставать негры-рабочие, живущие в лежащем рядом, для них построенном поселке.
Звонко перекликаются петухи, деревенские с нашими, жалобно блеют козы, их доят негры-слуги, а они совсем этого не любят и протестуют как могут."
Лашин в этом описании типичного дня жены инженера на бельгийских приисках дошел уже до вечерней поры:
"Зажигаем керосиновые лампы.
Воздух наполняется несмолкаемым звоном цикад и целым хором каких-то других звуков. Сначала это беспокоит, но потом привыкаешь, как и к постоянному звону в ушах от хинина; его здесь надо принимать ежедневно, во избежание малярии; несмотря на это, ею болеют почти все европейцы.
После обязательной ванны мы ужинаем на веранде, где надоедают разные насекомые, но в комнате слишком душно даже теперь. В это время постоянно приходят негры-рабочие для разрешения различных своих споров. Чаще всего дела заключаются в неожиданных долгах, в мелких покражах друг у друга кур, козлят, частей туалета. Первый спор влечет за собой неизбежную драку, в результате чего надо получить с зачинщика стоимость разорванной одежды, которую тут же предъявляют в виде лоскутьев."
Лашин обратил внимание и на сложность разбирательства всех этих ссор и споров, о чем он не имел ни малейшего представления:
"Понять, в чем сущность негритянской жалобы порой очень трудно из-за необыкновенного многословия объяснений и множества "привходящих" обстоятельств, не имеющих ни малейшего отношения к данному событию.
Мимика же так поразительна в своем разнообразии и неожиданности, что зафиксировать ее мог бы только кинематографический аппарат. Решение местного "белого" в большинстве случаев принимается как окончательное: отчасти потому, что подчиненные ему рабочие, конечно, находятся под известным его давлением, а кроме того, до правительственного чиновника далеко. Идти в Чикану — значит потерять много дней, тем более что из-за запутанности всякого "негритянского дела", пока не разберут в чем суть, может статься, засадят в "блок" (тюрьму) всех вместе — обвиняемого и обвинителя со свидетелями!"
"Интересно, смогу ли я пристроить в какой-нибудь журнал эти записки?", с сомнением думал Лашин, зная кое-что о прихотливом своенравии нынешних бесцензурных изданий. Но он решил попробовать это где-то опубликовать, когда вернется домой. Что мы вообще знаем о русских, заброшенных в Африку после гражданской войны?  Давно нет в живых автора этих записок и разве она не достойна того, чтобы о ней вспомнили еще раз на ее родине?

У Лашина было одно небольшое приключение в виде ночи в палатке, проведенной на территории заповедника и он все еще был под впечатлением этого события. А все началось в том же баре, где любил по вечерам посиживать Крис Лэмберт. Там он и познакомил Лашина с инспектором той части заповедника, которая примыкала к городку. Его звали Роберт Мукумба, он был в своей форме защитного цвета и в фуражке с эмблемой, где из какого-то подобия венка высовывалась голова жирафа с удивленной мордой. Мукумбе было лет под сорок, Крис о нем говорил, как о большом ревнителе прав животных на их жизнь и что он был сначала стажером, а потом и помощником известного Стива Найта, последнего белого инспектора в этих краях. Лашин, видимо, выпив тогда лишнего затеял что-то вроде спора с Мукумбой, в который Крис не вмешивался, а только потягивал пиво, курил и посмеивался. Его интересовали только животные в их видовом понимании и Мукумба был для него одним из главных источников информации. Но охрана заповедника вынуждала Мукумбу совмещать и полицейские функции, так как ему приходилось вести борьбу с теми, кто вел незаконную охоту. А среди них были как те, которые не имели на себе ничего, кроме набедренной повязки, а оружием им был лук и отравленные стрелы, так и те, которые приезжали сюда на лендроверах и джипах, и пользовались ружьями с оптическим прицелом. Изредка среди них попадались и белые.
У Роберта Мукумбы на лице был длинный шрам, который шел извилистым путем вдоль левой стороны от виска до нижней челюсти. Возможно, это была память от встречи с одним из тех четвероногих, права которых на жизнь он отстаивал или же с тем, кого на суахили называют mwizi wa wanyama — похититель (или просто вор) животных. Шрам слегка задевал и угол рта, что на лице вызывало впечатление кривой усмешки. Впрочем, Мукумба и так почти постоянно усмехался и это почему-то вызывало желание у Лашина задавать ему каверзные, по его мнению, вопросы:
— Если какой-нибудь голодный бедняк убьет из своего лука антилопу, в чем здесь опасность для животного мира?
Мукумба все усмехался, потягивал пиво и объяснял непонятливому европейцу, что его государство смотрит на дикий животный мир как на природное богатство, которое приносит ему доход.
— А эти голодные, как вы говорите, бедняки используют отравленные стрелы и делают силки из проволоки в виде петли для удушения своей жертвы.
Фуражку свою он снял и держал на коленях как знак того, что находится здесь с частным визитом.
— Сюда к нам приезжают туристы со всего мира, чтобы посмотреть на африканскую фауну. Не будь ее, они бы и проехали мимо и не оставили бы здесь свои деньги. А они нужны. Поэтому за простой проезд через заповедник для сокращения пути берут приличную сумму. А вы знаете, сколько за год  убивают животных?  До тридцати тысяч. Мы уничтожаем тысячи ловушек и капканов ежегодно.
Лашин все не сдавался и продолжал бороться за свободу охоты, хотя сам никогда не только не пробовал этим заниматься, но даже считал, что для городских мужчин это просто способ самоутверждения. Он, конечно, понимал, что Мукумба был прав, но не мог остановиться и продолжал, не давая сбить себя с толку мнимой аргументированностью ответов:
— Многие местные люди всегда жили охотой. Им надо добывать себе пропитание и они просто хотят жить по обычаям своих предков.
Инспектор сказал, что им придется менять сознание людей и что надо учиться на ошибках других стран, где с диким животным миром давно покончили  и теперь об этом жалеют.
— Ладно, Боб, тебе не надоело читать здесь нам лекцию? — наконец вмешался Крис.
— Мне о своей работе говорить не надоедает, — широко улыбнулся Мукумби, будто открыто признавался в небольшой слабости. — Мы ведь все-таки немного и жизнью рискуем. В нас стреляют и пулями, и отравленными стрелами.
— Расскажи, как браконьеры отравили недавно лесной водоем, — вдруг пожелал продолжить тему Крис.
— Как-то мы подъехали к небольшому озеру в лесу, а кругом валяются трупы отравленных животных, которые приходили сюда на водопой. Там были жирафы, буйволы, несколько видов антилоп. С них, видимо, собирались в тот же день снять шкуры, спилить рога, срезать копыта, хвосты. Из шкур они шьют сумки, некоторые головы идут на украшение стен, хвосты с кисточкой — на мухобойки.
— Если бы не было покупателей, не было бы и незаконной охоты, — резонно заметил Крис, понимая, что с исчезновением всего этого зверья такие, как он останутся без дела. Будут изучать все это по книгам.
— Туристы покупают все эти поделки по более низкой цене, а торговцы к тому же не платят налоги.
— Ну, и чем кончилась эта история с отравлением? — спросил Лашин, который помнил сцену у водопоя, за которой тайно подглядывал из кустов.
— Устроили засаду, кого смогли, поймали, — сказал Мукумба тоном будничной регистрации факта, но содержащего тайный намек на возможность более заметных свершений со стороны его егерей.
— Боб, возьми мистера Лашина на ночь в свой лагерь и пусть он послушает музыку африканского ночного леса. И познакомится с жизнью твоих ребят, — сказал тогда Крис Мукумбе и тот с улыбкой согласился.
И на следующий день, ближе к вечеру, тот подъехал к нему на машине прямо во двор гостиницы, посоветовал ему взять с собой пижаму или то, что ее заменяет в гардеробе Лашина, поскольку в палатке белья не будет. Он найдет там только лист поролона, подстилку и одеяла.
Уже темнело, когда Лашину отвели палатку, стоящую ближе всех к лесным зарослям, дали фонарик и посоветовали хорошо застегнуть вход. Потом он ужинал вместе с егерями кашей и соусом с мясом подстреленной кем-то антилопы перед тем, как отправиться спать.
Это была незабываемая для Лашина ночь после чего он пришел к окончательному выводу, что понятие ночной тишины в африканском лесу является просто нелепым. Ночь здесь это не время тишины, а, скорее повод проявления своих вокальных и прочих возможностей. Подавали голос диковинные ночные птицы, тогда как безголосые летучие мыши громко шуршали своими широкими крыльями. Пугающе трещали кусты и ветки, деревьев под напором неведомой силы. Из леса с разнузданной неудержимостью неслись вскрики, писк, стрекотание, какой-то даже звон и свист, изредка слышалось и угрожающее рычание тех, для кого наступило время ночной охоты. Ночная тьма жила своей бурной, совсем не безгрешной жизнью, в которой каждый беззастенчиво охотился на своих братьев меньших.
Сказать, что Лашин спал плохо, это сказать слишком мало. Он часто просыпался и сны его были почти на грани кошмара. Роберт Мукумба, когда они утром завтракали рисовой кашей и крепким, очень сладким чаем с молоком, ни о чем его не спрашивал, но понимающе посматривал на Лашина со своей всегдашней усмешкой.
После такого расширения своего опыта Лашин стал несколько по-другому смотреть на жизнь африканцев, обитающих рядом с этой дикой природой, да и самих, являющихся ее частью. Он безуспешно пытался представить себе жизнь глухих лесных деревень. Ночью там едва ли встретятся кому-то любовные парочки, скрывающиеся от людских взоров. Во-первых, считал он, африканский лес с наступлением темноты это зона несомненной опасности. Во-вторых, африканец, как дитя, а не пасынок природы, видимо, не очень нуждается в долгих любовных предисловиях. Здесь Лашин допускал, что у него будут идти только одни догадки, а ему лучше держаться пусть даже в скромной близости к фактам, нехватку которых он все время ощущал. Он только допустил, что голые люди, скорее всего, не знают любовного стыда, да и сама нагота не должна вызывать у них особого вожделения. Ведь они видят ее постоянно и к ней должны привыкнуть.
Лашин понимал, что его записи на эту тему страдают известным упрощением и что "африканофилы" могут обвинить его в пренебрежительно-высокомерном подходе в его оценке жизни обитателей Черного континента. Себя же он оправдывал тем, что его письменные наблюдения носят личный характер и, если их и прочтут, то уж очень узкий круг лиц. Все это лишь попытки хоть немного понять жизнь во всем ее многообразии. А нужно ли стремиться понять все до конца?  Ведь когда некоторое знание приобретено, явление, хоть и не совсем точно, постигнуто, все это почти сразу же теряет свою ценность и лишается заманчивости.

Лашину давно хотелось зайти в эту протестантскую церковь, ее, видимо построили еще когда колониальные империи создавались на века. И тем, кто их создавал, охранял и укреплял, хотелось, чтобы сам внешний облик церкви напоминал бы прихожанам о далекой родине, попутно приводя их в состояние благочестивой и одновременно патриотической задумчивости. Церковь была не очень большая, из потемневшего от времени красного кирпича с остроконечной декоративной колокольней, с которой никогда так и не раздавался звон. Она была бы на своем месте в любом старом городке Западной Европы. Поэтому пальмы, которые ее сейчас окружали, лишь только помогали создать картину вполне обычной в Африке  архитектурно-природной несовместимости.
Церковные окна были открыты и оттуда звучали голоса, скорее всего, струнного и одновременно вокального квартета. То, что Лашин слышал, было ему отдаленно знакомо и влекло к какому-то безмятежному соучастию:

                O Lord, you know, there's no friend like you.               
                If Heaven's not my home, o Lord, what shall I do?               
                Angels beckon me from Heaven's open door,               
                And I don't feel at home in this world any more.
               
Все услышанное Лашин передал бы так:"О, Господь, ты знаешь, нет друга, кроме тебя. Если небеса не мой дом, куда же мне идти, Господи?  Ангелы кивают мне из открытых небесных врат и в этом мире я больше не чувствую себя дома". Когда пение закончилось, он стал искать вход и нашел его по двум парам прокаженных, которые симметрично располагались по обе его стороны, сидя прямо на голой земле. Церковь была неярко освещена, возможно, еще и потому, что горящие лампы только поднимали бы температуру в помещении. Видимо, по какой-то неписанной традиции люди со светлым оттенком кожи, а это были, в основном, посещающие заповедник туристы, располагались ближе к кафедре, а коренные жители континента заполняли места, начиная с задних рядов. Их было мало и это были только те, кто понимал по-английски. Для тех, кто не понимал, была своя служба на суахили. Уже началась проповедь, когда Лашин занял свое место на длинной скамье, и лысоватый священник в очках, облаченный в черно-белое длинное одеяние, говорил с величавой задумчивостью о необходимости быть готовым к тому, что каждого могут призвать к ответу в любой день и любой час.
— Мы все, словно пассажиры поезда, но не простого, а идущего в вечность, — говорил он так, словно уже устал от элементарной очевидности своих высказываний и одновременно удивлялся слишком спокойному отношению к этому слушающих, будто это их касалось в очень незначительной степени.
— Да, наш поезд идет в вечность, — слегка повысил он голос, но никто не знает своей остановки. Об этом каждый узнает только, когда проводник тронет его за плечо. А за окном непроглядная, подобная космической, тьма. Легче покидать свое место тому, кто постоянно упражняется в любви к людям, кто свободен в сердце своем и не является рабом гнева, зависти, гордости, лжи и клеветы...
Лашин с облегчением подумал, что во всех перечисленных пороках обвинить его будет нелегко. Далее, он услышал уже хорошо знакомое о том, что "не судите и не будете судимы" и что "прощайте и прощены будете". Но потом Лашин получил упрек и в свой адрес, когда проповедник недвусмысленно сказал, что просто не делать зла людям это далеко не все, нужно непременно делать добро. Здесь Лашин явственно ощутил свою нравственную несостоятельность и не видел в ближайшей перспективе способов, чтобы этот досадный недочет устранить. Он даже подумал, что в церкви, где звучат проповеди, всегда можно столкнуться с неприятным для себя напоминанием. Поэтому русская православная церковь, где проповеди читаются редко и от случая к случаю, в этом отношении более безопасное место. Легче ведь выслушивать песнопения на малопонятном языке, поставить пару свечек перед иконами, неумело, по причине отсутствия привычки, осенить себя крестом и выйти с обманчивым чувством выполнения некоего долга. И еще сохранять выражение неискренного благочестия на лице.

Немного позднее в эту же церковь вошел Амади со смутным желанием получить если не прощение за то, что вступил с сделку с колдуном и даже участвовал в одном магическом ритуале, то хотя бы надеяться, что к его поведению божественная реальность отнесется с некоторым пониманием. Амади, словно евангельский мытарь, сел на отшибе и на самой последней скамье, понимая, что, как грешнику ему надо держаться подальше от праведников и не осквернять их своей близостью. Но когда проповедник привел слова из Ветхого Завета: "Если увидишь осла врага твоего, упавшего под ношею своей, то не оставляй его и развьючь вместе с ним", Амади неожиданно подумал, что если врагом его считать Гбани, то он, пожалуй, помог бы ему развьючить бедное животное просто из жалости и сострадания, но на самого бывшего диктатора, погубившего тысячи его сограждан, эти чувства никак не распространялись. Это огорчило Амади, так как он все-таки надеялся на некоторую поддержку небесных сил до того, как он увидится с полицейским сержантом, обещавшим помочь ему с работой. Отсутствие же любви ко всем, включая и Гбани, осложняло его отношение с этими силами.

Амади задерживали в городе еще раз и даже приводили в полицию, где он он должен был предстать пред каким-то начальником. Тот смотрел на него с нескрываемой и враждебной подозрительностью.
— Ты говоришь, что ты из Пембы?  Учти, мы это еще проверим, и если ты только врешь ...
Амади не верил в возможность проверки, но допускал, что задерживать его могут еще не раз, пока он не найдет работу.
Иногда ему даже казалось, что его миссия обречена на провал, но он тут же решительно отгонял эту, лишающую его силы, мысль. Он был похож н альпиниста, долго выбирающего место на камне, куда поставить ногу и не знающий, что он найдет за выступом скалы. И еще ему нужно было познакомиться с этой Фиби, чего бы это ему ни стоило, хотя он и не знал, что это ему в конечном счете даст. Известно, что только тот, кто не знает льва, отважится отбирать у него добычу. Но он дал слово, он обещал.
Полицейский сержант, который еще в первый день разговаривал с Амади, вышел к нему из дверей полиции и поманил за собой, направляясь в небольшой скверик рядом. Там стояли стенды с оповещениями о розыске преступников, где красовались и снимки этих личностей, которые никак не могли поладить с законом. То, что он отвел Амади туда, где за ними нельзя было наблюдать из окон, последний понял как знак готовности принять благодарность за свои услуги и это его обнадежило.
Сержант посмотрел на него с загадочной внимательностью.
— Тебя ведь зовут Сефу, так ведь?
— Да, бвана, — сказал Амади, слегка похолодев и с хорошо скрытым опасением, что здесь уже может быть известно его настоящее имя. Вдруг обнаружился кто-то, знавший его еще по годам учебы в столичном городе?
— Так вот, зайди в гостиницу "Нью Африка" и там в номере семнадцать найдешь белого, которому нужен водитель. Иди прямо сейчас. Пока он не ушел куда-нибудь, окончив свой завтрак.
— Асанте сана, бвана, — сказал Амади, вполне искренне благодаря полицейского. Он даже мысленно сотворил некое подобие молитвы, не считая себя особенно набожным, по поводу незаслуженных небесных щедрот. Получив работу, он будет пребывать здесь на законном основании. У него будет доступ к машине и это облегчит его встречу с Фиби. Но не надо спешить с планами. Как говорится, не предлагай другому мяса антилопы, которое еще не только не поджарено, но даже она сама не убита охотником.
Амади с облегчением нырнул рукой за пазуху и вытащил конверт, в который он вложил двадцать тысяч местных шиллингов. Не так, впрочем, и много, но все же это были деньги. Сержант поколебался лишь секунду перед тем, как взять конверт.
— Если этот белый тебе почему-то откажет, — сказал он тихо, — я найду тебе другую работу.
И Амади направился в гостиницу. Если он свое задание выполнит, у этого сержанта-благодетеля могут быть  неприятности. Так же, как и у того, на кого он будет работать.

Все ли наши сны связаны с подсознательным или здесь примешивается что-то другое?  Считается, что именно такие сны люди помнят после пробуждения с особенной ясностью и даже желали бы их продлить. Сегодняшний сон Лашину хотелось продлить не ради того, что он был радостен (таких он вообще не помнил), а наоборот, в силу его особой и весьма ощутимой тревожности с надеждой на его хорошее окончание. Сны такого рода он видел и раньше. В этом сне он должен был ехать куда-то с Верой и на каком-то полутемном, угрюмом вокзале, полном людей, им предстояла пересадка. Вера вызвалась что-то выяснить в справочном бюро, Лашин не хотел ее отпускать, но она ушла, а он остался с многочисленными дорожными сумками. Он с нарастающей тревогой ждал ее и чувствовал, что она не придет. Попутно ему вспомнился разговор врачей по поводу болезни Веры и ему запомнилась одна непонятная и поэтому пугающая фраза: "Транскортикальная моторная афазия". Он встал и вскоре сел за стол, чтобы привести в порядок свои последние записи, пока еще было прохладно в комнате. В них шла речь о том, как право обычаев огени решает такой вопрос, как убийство человека. Лашин не терял надежды на то, что ему удастся вытянуть из Ингели хотя бы основы их неписанного "уложения о наказаниях", если использовать это почти забытое название.

Хозяин гостиницы седоусый Назир-джи, помня еще колониальные времена, старался вести дело так, чтобы у него во многом сохранялись прежние английские порядки. В конце концов, основу его жильцов составляли белые туристы. Был у него и крепкий чай с молоком в семь с половиной утра, а потом завтрак в девять, только давно пришлось снять табличку над столом дежурного, где говорилось о том, что администрация оставляет за собой право принять гостя по своему усмотрению, то есть иногда ему и отказать. При англичанах это обычно означало, что в иных гостиницах не предоставлялись номера для лиц с более темным, чем хотелось бы владельцу, цветом кожи. Но это правило действовало обычно в гостиницах, принадлежащих европейцам. В те далекие времена завтрак на подносе доставляли прямо в номер слуги в длинных до пят рубахах "канзу" и в красных фесках. Теперь обстановка стала более демократичной, гости спускались на завтрак в столовую на первом этаже, а слуги сменили якобы унижающие их достоинство длинные рубахи и фески на более нейтральные белые куртки и шорты, однако, ходили босиком, как и до этого нововведения.
Лашин хорошо помнил гостиничные завтраки в Лондоне, где борьба с холестерином зашла так далеко, что хлопья с холодным молоком (чтобы они медленнее намокали и сохраняли свое хрустящее свойство) грозили вытеснить все остальные яства. Назир-джи продолжал оставаться традиционалистом, поэтому яичница с ветчиной (хотя он сам, как мусульманин, к ней не притрагивался) и овсянка упорно не покидали его столов. Что касается болезненно озабоченных своим здоровьем, хотя и не страдающих никакими болезнями, могли получить свои хлопья с молоком или даже обойтись одними бананами. Они присутствовали на всех столах в изобилии в широких вазах на низких ножках.
Драгин сел сразу после завтрака за свой стол и, в результате некоторых усилий его ума, которым отчасти противился полный желудок, появилась следующая запись:
"Само понятие вины за убийство у огени не простирается дальше тех территорий, где обитает племя. Если же отдельные кланы кочуют со своими стадами в других районах страны, то юридически убийство признается таковым, если убитым является только член племени огени, но никак не представитель другого племени или другой расы.
Как только убийцу удается обнаружить и его вина доказана, родственники убитого проявляют естественное стремление с ним расправиться в порядке мести еще до решения суда, что даже находит определенное понимание у части судей из числа старейшин. Родственники же виновного в убийстве, разумеется, стараются его укрыть и защитить до те пор, пока страсти не улягутся. Ведь только после этого можно будет вести переговоры с целью получения традиционной "платы за кровь". Минимальна плата равняется количеству сорока девяти взрослых коров, которых должна получить семья убитого. Это количество может быть и гораздо больше, но в нем должно непременно присутствовать число девять, представляющих число естественных отверстий в теле человека."
Дальше этого Лашину на этот раз продвинуться не удалось, так как раздался стук в дверь, но уже по привычке крикнул: "карибу!" и потом на пороге его комнаты возник  молодой африканец. Роста он был немного выше среднего, с неглупым, как тотчас же отметил Лашин, лицом и одетый, как одевается здесь большинство мужчин в городе и что выдает их невысокий социальный статус: помятые брюки из грубой материи, рубашка с короткими рукавами и китайские сандалии. Во взгляде же вошедшего присутствовало как выражение немного застенчивой просительности, так и очень дозированная доля уверенности в своем праве на то, чтобы его просьба не была отклонена. В этом была несомненная попытка внушения своих мыслей и желаний другому и Лашин это бессознательно отметил. Хотя и не придал тогда этому значения.
Лашин уже собирался спросить его на суахили о причине его появления здесь, как пришелец заговорил сам и на довольно хорошем для человека его положения английском. Было даже похоже, что он получал наивное удовольствие от самой возможности говорить на языке белых людей, не затрачивая на это слишком больших усилий, тем самым как бы повышая свой статус и свою значимость. Но то, что он произнес, очень напоминало фразы из разговорника для иммигрантов, относящихся к разделу "Устройство на работу". А сказал он следующее:
— Доброе утро, сэр. Меня зовут Сефу Моколо. Мне сказали, что вам нужен личный водитель. Вот мои водительские права.
"Ну, вот и пришло время заняться машиной и водителем", со странной смесью облегчения и какой-то тревоги подумал Лашин. Как все не очень решительные люди, он непроизвольно медлил перед тем, как сделать даже не очень ответственный или важный шаг и винил во всем инерцию покоя, которая с бдительной неутомимостью преследует и подстерегает его повсюду. Лашин не мог тогда понять, почему он испытывал странные колебания. То ли он помнил слова Криса о том, что ему найдут водителя из числа тех, кто как-то связан с заповедником. Но время шло и ему уже надо было вовлекать в число своих информантов других огени, а для этого надо было ездить к ним.
Все это длилось, конечно, секунды, в течение которых соискатель должности водителя стоял у порога, а потенциальный работодатель думал о том, что предпочел бы взять кого-нибудь по рекомендации знакомых (которых у него было плачевно мало), еще ему даже хотелось придраться к тому, что этот парень не спешит предъявлять письменные отзывы прежних работодателей. Лашин слышал, а больше об этом читал, что раньше в колониях, да и сейчас тоже, эти письменные рекомендации должны требовать все, нанимающие на работу "туземца".
Крончилось все, разумеется, тем, что Лашин, не найдя причин отказать просителю, выразил свое согласие взять его на работу даже с какой-то виноватой поспешностью, искупая этим свои колебания и попутно отвергая, как полную нелепость, свои сомнения на этот счет.

Есть одна африканская поговорка о том, что птица никогда не будет строить гнездо на дереве, которое она не знает, но Лашин о ней не слышал, как и о другой: "Если ты не знаешь деревни и ее жителей, ты можешь жениться на ведьме". Бывает также, что выкапывает для себя нору дикобраз, а поселяется там шакал. Жизнь, как известно, вещь непостижимая. Человек знает только начало и еще конец, неизбежный для всех, но что будет между тем и другим, от него скрыто.
Итак, водителя теперь не надо было искать, ибо он вдруг появился сам, и Лашину ничего не оставалось, как отправиться со своим новым приобретением на пункт проката автомобилей, где Сефу, после долгих и придирчивых разглядываний тех транспортных средств, что там имелись, сделал свой выбор. Это был зеленоватый и еще не очень старый лендровер, даже с местом для багажа на плоской крыше. Лашин уплатил за две недели вперед и они поехали оттуда к гостинице уже на своей машине. Лашина даже устраивало то, что что машина будет стоять там, где живет сейчас этот немногословный и неглупый на вид водитель, а адрес этого места у него теперь был. Теперь этот Сефу будет подъезжать к гостинице в девять с половиной утра и находиться до вечера в распоряжении своего нового хозяина. Впрочем, едва ли даже до вечера. Ездить Лашину было больше некуда, а в бар, чтобы встретиться там с Крисом Лэмбертом, он дойдет и пешком.
— Если машина понадобится вам раньше, сэр, я буду у гостиницы в любое время, — сказал Амади, который теперь должен был не забываться откликаться на имя Сефу. Самим своим тоном он как бы отстранял личную заинтересованность в том, чтобы машина находилась во дворе дома, где он живет. Известно, что люди могут не ценить то, что у них есть, и начинают это ценить, когда его лишаются, но Амади к таким себя не относил.
— Да, конечно, — с солидностью владельца выразил свое благосклонное согласие Лашин. — Только не обязательно называть меня "сэр", я как-то к этому не привык.
Амади-Сефу немного замялся, он старался соблюдать четкую субординацию. Он уже знал, что его работодатель из России, которая не так уж давно считалась оплотом социализма во всем мире. Из его страны когда-то любили даже ездить туда на учебу, польстившись на бесплатное образование, но потом это все прекратилось. Там у них, видимо, говорили всем "товарищ".
И он сказал с вежливой рассудительностью:
— Хорошо, я вас тогда буду называть просто "хозяин", раз я у вас работаю по найму.
Амади чуть не добавил: "Это ведь логично?" Но вовремя вспомнил, что водитель, у которого должно было быть незаконченное среднее образование, таких слов употреблять никак не мог.
На этой форме обращения и остановились, так как Лашин, который никогда не имел наемных работников, все-таки решил, что демократичность отношений должна тоже иметь свои пределы.

Крис накануне напомнил Лашину о том, что следует посетить этот, как он выразился, "пасторальный" клан вождя Дукьи по случаю какого-то их праздника и собирался заехать за ним в гостиницу, чтобы захватить его с собой. Но теперь Лашин может ехать туда на своей машине с собственным водителем, а он, Крис, поедет впереди, чтобы показать ему дорогу.
Амади же внутренне ликовал. Недаром говорят, что благодаря курице ящерица тоже может пить из поилки. Теперь полицейский начальник оставит его в покое, так как у него есть законная работа, машина будет в его распоряжении добрую половину дня и она должна ему еще очень пригодиться. Какие силы ему помогли: темные или светлые, он в это решил не вникать. Жалованье Амади себе благоразумно попросил очень умеренное, так как боялся, что ему могут отказать и еще ему было просто неудобно требовать столько, сколько здесь получают за такую работу другие. Во-первых, он получает работу под чужим именем, то есть обманным путем, во-вторых, он должен выполнять весьма непохвальную в глазах цивилизованного общества миссию. И кончится ли она успехом или провалом (и даже его гибелью), его белого хозяина ждут в любом случае серьезные неприятности. Но жизнь требует от Амади определенных действий. Поэтому, когда поднимаешь с земли хороший плод, хотя бы взгляни на дерево, чтобы его поблагодарить. Свои интересы у каждого на первом месте, так устроен мир. А устроен он не самым лучшим образом. Когда живот твоего соседа урчит от голода, ты этого не слышишь и никто тебя в этом не упрекнет. И тот, кто спит в кровати, не заботится о том, кто спит на голой земле, даже не имея циновки. Есть поговорка о том, что оба глаза у человека равны, но рука тянется к тому, куда попала соринка, чтобы ее вынуть.
Амади, высадив у гостиницы хозяина, сказал, что поедет и заправит горючим машину, получил от хозяина деньги и отбыл. Говорят так, что если кто-то решил пустить тебя на свой огород, не бери с собой слишком большую корзину. Поэтому Амади решил для себя, что не будет злоупотреблять доверием хозяина и свои интересы будет блюсти весьма умеренно. Он, не соврал, что поедет на заправку, но потом не преминул проехать и по главной улице городка и не только, чтобы похвастать своей новой должностью перед продавцом газет Мдоби. Ему надо было узнать что-нибудь о Фиби Мнгане.
— Что, зацепила она тебя? — с ухмылкой спросил Мдоби. — Но смотри, с ней надо поосторожнее и не забывай на кого она работает. Хочешь знать, когда она появляется?  Не раньше четырех часов. Вот подъезжай к этому времени, но имей в виду, но имей в виду, что она может и не появиться. Такое тоже бывает.
Хороший сборщик кокосовых орехов может сорваться и не с очень высокой пальмы. И еще говорят: будешь отклоняться от тропинки в сухой траве, набредешь на спящего леопарда. Амади помнил и о стреле над своей головой и пытался мысленно пересмотреть все возможности своей встречи с теми, кто охраняет покой и жизнь Гбани. Степень опасности оказаться в их руках пугающе возрастала с приближением к дому, где прятался "маленький Иди Амин", как его иногда называла пресса. А теперь Амади ехал именно по этой дороге, в самом ее начале и боялся, что Фиби Мнгане на своем велосипеде вдруг свернет на какую-нибудь тропинку и скроется в зарослях.
А все началось еще в городке. Мдоби махнул ему газетой из своего киоска, а это был условный сигнал, и Амади завел двигатель лендровера. Он сидел в кабинке, таясь в засаде за углом небольшого и единственного в городке кинотеатра, который был закрыт до вечера. Взмах же газетой означал, что Фиби уже выехала и теперь Амади должен ее догнать на дороге и сделать попытку познакомиться с ней, не вызывая никаких сомнений в полной бескорыстности его действий. Но так как во рту у него стало сухо, а стук сердца временами заглушал работу мотора, у Амади были налицо все признаки безнадежно влюбленного и не помышляющего о взаимности. Он уже с упрямой надеждой верил в то, что успех всего дела будет зависеть от этого знакомства. 
 
    

          
 

 
       


 
 
          
 

          
 
   

 

—