герой вашего племени

Эпиграф "Тут Печорин задумался. "Да, - отвечал он,  -  надо  быть  осторожнее...
Бэла, с нынешнего дня ты не должна более ходить на крепостной вал".
неужели
тамошная молодежь вся такова?

- Нет, Англичане.
Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что
Байрон был больше ничего, как  пьяница."
Избавлю вас от описания гор, от возгласов,  которые  ничего  не
выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые
там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто  читать
не станет.

авторские права защищены грехами

"О чем ты вздохнула, Бэла? ты печальна?"     К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не были измучены:  они
рвались из-под седла, и с каждым мгновением мы были все ближе и  ближе...
 - "Нет!"
-  "Тебе  чего-нибудь
хочется?"
- Казбич не являлся снова. Только не знаю почему, я не  мог  выбить  из
головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь худое.
- "Нет!"
- "Ты  тоскуешь  по  родным?" Мы взяли человек пять солдат и уехали рано  утром.  До  десяти
часов шныряли по камышам и по лесу, - нет зверя."Эй, не  воротиться  ли?  -
говорил я, - к чему упрямиться? Уж, видно, такой задался  несчастный  день!"


 
-  "У  меня  нет  родных".Вот раз уговаривает меня  Печорин  ехать  с  ним  на  кабана;  я  долго
отнекивался: ну, что мне был за диковинка кабан!Однако  ж  утащил-таки  он
меня с собой."Он
посмотрел на меня, кивнул головою и ударил коня плетью.



Случалось, по целым дням, кроме "да" да  "нет",  от  нее  ничего  больше  не
добьешься.
Только Григорий Александрович,  несмотря  на  зной  и  усталость,  не  хотел
воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в
детстве был маменькой избалован...
Вот наконец мы были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли была  у
Казбича лошадь или хуже наших, только, несмотря на все его старания, она  не
больно  подавалась  вперед.  Я  думаю,  в  эту  минуту  он  вспомнил  своего
Карагеза...

Вечером я имел с ним длинное  объяснение:  мне  было  досадно,  что  он
переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня  проводил
на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее  редко,  и  она  заметно
начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие  глаза  потускнели.  Бывало,
спросишь:
"Это  Казбич!.. 
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья,  и  были  уж  почти  у  самой
крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел... Мы взглянули
друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение...
Опрометью поскакали  мы
на выстрел - смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а
там летит стремглав  всадник  и  держит  что-то  белое  на  седле. 

Наконец  в  полдень  отыскали  проклятого
кабана: паф!  паф!...  не  тут-то  было:  ушел  в  камыши...  такой  уж  был
несчастный день! Вот мы, отдохнув маленько, отправились домой
Григорий
Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла - и  туда;  я
за ним.

Вот об этом-то я и стал ему говорить. "Послушайте, Максим  Максимыч,  -
отвечал он, - у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало  таким,
бог ли так меня создал, не  знаю;  знаю  только  то,  что  если  я  причиною
несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется,  это  им  плохое
утешение - только дело в том, что это так. В первой моей  молодости,  с  той
минуты, когда я вышел из опеки родных,  я  стал  наслаждаться  бешено  всеми
удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется,  удовольствия
эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и  скоро  общество  мне
также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим,  -  но  их  любовь
только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто...  Я
стал читать, учиться - науки также  надоели;  я  видел,  что  ни  слава,  ни
счастье от них не зависят нисколько, потому  что  самые  счастливые  люди  -
невежды, а слава - удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда
мне стало скучно... Вскоре перевели меня на  Кавказ:  это  самое  счастливое
время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет  под  чеченскими  пулями  -
напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости  смерти,  что,
право, обращал больше внимание на комаров, - и мне стало  скучнее  прежнего,
потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел  Бэлу  в  своем
доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны,  я,
глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной  судьбою...  Я
опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество
и простосердечие одной так же надоедают, как и  кокетство  другой.  Если  вы
хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких,
я за нее отдам жизнь, - только мне с нею скучно... Глупец я или  злодей,  не
знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может  быть  больше,
нежели она: во мне душа испорчена светом,  воображение  беспокойное,  сердце
ненасытное; мне  все  мало:  к  печали  я  так  же  легко  привыкаю,  как  к
наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне  осталось  одно
средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь - только  не  в
Европу, избави боже!  -  поеду  в  Америку,  в  Аравию,  в  Индию,  -  авось
где-нибудь умру на дороге! По крайней  мере  я  уверен,  что  это  последнее
утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог". Так он  говорил
долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому  что  в  первый  раз  я
слышал  такие  вещи  от  двадцатипятилетнего  человека,  и,  бог   даст,   в
последний... Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста, - продолжал штабс-капитан,
обращаясь ко мне. - вы вот, кажется, бывали в столице,  и  недавно:  неужели
тамошная молодежь вся такова?

- А все, чай, французы ввели моду скучать?

Я отвечал, что много есть людей,  говорящих  то  же  самое;  что  есть,
вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование,  как
все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к  низшим,  которые  его
донашивают, и что нынче те, которые больше всех  и  в  самом  деле  скучают,
стараются скрыть это несчастье,  как  порок.  Штабс-капитан  не  понял  этих
тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
- А-га, вот что!.. - отвечал он, - да ведь они всегда были  отъявленные
пьяницы!
Но выстрел  раздался,  и  пуля  перебила  заднюю  ногу
лошади: она сгоряча сделала еще  прыжков  десять,  споткнулась  и  упала  на
колени; Казбич соскочил, и тогда мы увидели, что он держал  на  руках  своих
женщину, окутанную чадрою... Это была Бэла... бедная  Бэла! 

Впрочем,  замечание  штабс-пакитана
"Не стреляйте! -  кричу
я ему. - берегите заряд; мы и так  его  догоним".

было извинительнее: чтоб  воздерживаться  от  вина,  он,  конечно,  старался
уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства.
Смотрю: Печорин на скаку приложился из ружья...Медлить  было  нечего:  я
выстрелил, в свою очередь, наудачу; верно, пуля попала ему в  плечо,  потому
что вдруг он опустил руку...
Он  что-то  нам
закричал по-своему  и  занес  над  нею  кинжал...

Уж  эта  молодежь!  вечно
некстати горячится...
Когда дым рассеялся, на  земле  лежала  раненая
лошадь и возле нее Бэла; а  Казбич,  бросив  ружье,  по  кустарникам,  точно
кошка, карабкался на утес; хотелось мне его снять оттуда - да не было заряда
готового! Мы соскочили с лошадей и кинулись к  Бэле.  Бедняжка,  она  лежала
неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями...
Печорин сел верхом; я поднял ее с земли и кое-как  посадил  к  нему  на
седло; он обхватил ее рукой, и мы  поехали  назад.
Такой злодей; хоть бы в сердце
ударил - ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину... самый
разбойничий удар! Она была без памяти. Мы изорвали чадру и  перевязали  рану
как можно туже; напрасно Печорин целовал ее холодные губы - ничто  не  могло
привести ее в себя.
- Выздоровела? - спросил я у штабс-капитана,  схватив  его  за  руку  и
невольно обрадовавшись.

После  нескольких  минут
молчания Григорий Александрович сказал мне: "Послушайте, Максим Максимыч, мы
этак ее не довезем живую". - "Правда!" - сказал я, и мы пустили  лошадей  во
весь дух. Нас у ворот крепости ожидала толпа народа; осторожно перенесли  мы
раненую к Печорину и послали за  лекарем.  Он  был  хотя  пьян,  но  пришел:
осмотрел рану и объявил, что  она  больше  дня  жить  не  может;  только  он
ошибся...
- Да зачем Казбич ее хотел увезти?
- Нет, - отвечал он, - а  ошибся  лекарь  тем,  что  она  еще  два  дня
прожила.

- И Бэла умерла?
     - Умерла;Когда перевязали рану, она на минуту  успокоилась  и  начала  просить
Печорина, чтоб он ее поцеловал.
 только долго мучилась, и мы уж  с  нею  измучились  порядком.
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная,  и  в  такой
слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше,
и она начала говорить, только как вы думаете о чем?..

- А вот как: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из  крепости  к
речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду.
Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что
она открыла глаза, начала звать  Печорина.  -  "Я  здесь,  подле  тебя,  моя
джанечка (то есть, по-нашему, душенька)", - отвечал он, взяв ее за руку.  "Я
умру!" - сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь  обещал  ее
вылечить непременно; она покачала головой  и  отвернулась  к  стене:  ей  не
хотелось умирать!..
Он стал на колени возле  кровати,  приподнял
ее голову с подушки и прижал свои губы к ее  холодеющим  губам;  она  крепко
обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе  хотела  передать  ему
свою душу...

...  И
наконец я узнал Казбича, только не мог разобрать, что такое он держал  перед
собою.

- Да объясните мне, каким образом ее похитил Казбич?Вот Казбич подкрался, - цап-царап ее, зажал рот и потащил  в  кусты,Ночью она начала бредить;  голова  ее  горела,  по  всему  телу  иногда
пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об  отце,  брате:  ей
хотелось в горы, домой...Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней  сталось,
если б Григорий Александрович ее покинул?  А  это  бы  случилось,  рано  или
поздно...
 Потом она также говорила о  Печорине,  давала  ему
разные нежные названия  или  упрекала  его  в  том,  что  он  разлюбил  свою
джанечку...
  а  там
вскочил на коня,  да  и  тягу!  Она  между  тем  успела  закричать,  часовые
всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
Я тогда поравнялся с  Печориным  и  кричу  ему:
- Помилуйте, да эти черкесы известный воровской народ: что плохо лежит,
не могут не стянуть;? другое и ненужно, а все украдет... уж в этом прошу  их
извинить! Да притом она ему давно-таки нравилась.

Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не
заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом ли деле он не  мог  плакать,
или владел собою - не знаю; что  до  меня,  то  я  ничего  жальче  этого  не
видывал.
Настала другая ночь; мы не смыкали глаз, не отходили от ее постели. Она
ужасно мучилась, стонала, и только что боль начинала утихать, она  старалась
уверить Григория Александровича, что ей лучше, уговаривала его  идти  спать,
целовала его  руку,  не  выпускала  ее  из  своих.

Этакая  мысль  придет
ведь только умирающему!..Перед  утром  стала  она
чувствовать тоску смерти, начала метаться, сбила перевязку, и кровь  потекла
снова.
"Помилуйте, - говорил я  ему,  -
ведь вы сами сказали, что она умрет  непременно,  так  зачем  тут  все  ваши
препараты?" - "Все-таки лучше, Максим Максимыч, - отвечал он, - чтоб совесть
была покойна".Только что она испила воды, как ей стало легче, а минуты через три  она
скончалась. И  вправду  молвить:  что  ж  я  такое,  чтоб  обо  мне
вспоминать перед смертью?
 Хороша совесть!Я  пошел
заказывать гроб.Признаться, я частию для развлечения занялся этим.  У меня  был  кусок
термаламы, я обил ею гроб и украсил его  черкесскими  серебряными  галунами,
которых Григорий Александрович накупил для нее же.
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле
того места, где она  в  последний  раз  сидела;  кругом  ее  могилки  теперь
разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было  поставить  крест,  да,
знаете, неловко: все-таки она была не христианка...
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он,
по причине тяжелой поклажи, не  мог  за  мной  следовать.


Я вывел  Печорина  вон  из
комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед  рядом,
не говоря ни слова, загнув руки  на  спину;  его  лицо  ничего  не  выражало
особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя.
Мы  не  надеялись
никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите,  я  расскажу:
это целая история...


 Начала печалиться о том, что она не христианка,  и
что  на  том  свете  душа  ее  никогда  не  встретится  с   душою   Григория
Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне  пришло  на
мысль окрестить ее перед смертию;
Да,  батюшка,
видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только  это
все не то, совсем не то!..
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил  и  подал  ей.  Я
закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню  какую... 
Еще, признаться, меня вот что печалит: она  перед
смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как  отец...  ну
да бог ее простит!..


Половину следующего дня она была тиха, молчалива  и  послушна,  как  ни
мучил ее наш лекарь припарками и микстурой.
     После полудня она начала томиться жаждой. Мы  отворили  окна  -  но  на
дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати  -  ничего  не
помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда - признак приближения  конца,  и
сказал это  Печорину.  "Воды,  воды!.."  -  говорила  она  хриплым  голосом,
приподнявшись с постели.

 я ей это предложил; она посмотрела на меня
в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец  отвечала,  что  она
умрет в той  вере,  в  какой  родилась.  Так  прошел  целый  день.  Как  она
переменилась в этот день! бледные щеки впали, глаза сделались большие,  губы
горели Хороша, очень хороша! (тюрк.)  . Приложили зеркало к губам - гладко!..Я прошу прощения у читателей в  том,  что  переложил  в  стихи  песню
Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка  -  вторая  натура.
(Прим. Лермонтова.)
 Она чувствовала внутренний жар, как  будто  в  груди  у  ней  лежала
раскаленное железо.Кунак значит - приятель. (Прим. Лермонтова.)
.  Наконец  он
сел на землю, в тени Нет (тюрк.), и начал что-то чертить палочкой на песке.  Я,  знаете,
больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он  поднял  голову  и
засмеялся...Избавлю вас от описания гор, от возгласов,  которые  ничего  не
выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые
там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто  читать
не станет.
 У меня мороз  пробежал  по  коже  от  этого  смеха... 
Тут он пустился в длинную диссертацию о  том,  как  неприятно  узнавать
новости  годом  позже  -  вероятно,  для  того,  чтоб  заглушить   печальные
воспоминания.
Я не перебивал его и не слушал.
     Через час явилась возможность ехать; метель утихла, небо прояснилось, и
мы отправились. Дорогой невольно я опять завел речь о Бэле и о Печорине.
- А не слыхали ли вы, что сделалось с Казбичем? - спросил я.
- Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с  этих
пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так  зачем  же?
Месяца три спустя его назначили в е...й полк, и он уехал в Грузию Ермолове. (Прим. Лермонтова.). Мы с  тех
пор не  встречались плохо (тюрк.),  да  помнится ,  кто-то  недавно  мне  говорил,  что  он
возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем,  до  нашего
брата вести поздно доходят.

- А что Печорин? - спросил я.
- С Казбичем? А, право, не знаю... Слышал я, что  на  правом  фланге  у
шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете  разъезжает
шажком  под  нашими  выстрелами  и  превежливо  раскланивается,  когда  пуля
прожужжит близко; да вряд ли это тот самый!..
Сознайтесь,  однако  ж,  что  Максим  Максимыч  человек
достойный  уважения?..  Если  вы  сознаетесь  в  этом овраги. (Прим. Лермонтова.),  то  я  вполне   буду
вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.