Дневниковое

После того случая в кабинете у Рёскина, когда он хлестнул меня по лицу в ответ на мои невинные шутки, у меня из головы не идет один случай.
Мне тогда было шестнадцать, и я впервые решил убежать из дома. Не помню уже, чем меня так разозлили домашние, то ли папочка окончательно сломал мое терпение бубнением о том, что я непутевый сын, то ли еще чего случилось, но я разворошил свои тайники с деньгами и вылез через окно кухни.
Стояла середина осени, темнело рано, и к вечеру ощутимо подмораживало. Я бродил по Лондону в надежде на то, что не встретится мне на пути никакой сердобольный знакомец родителей и не отведет меня домой.
Но чувство свободы опьяняло и грело сердце. Я был счастлив, впервые в жизни предоставленный сам себе: ни родителям, ни нянечкам, ни учителям – я был один, сам, самостоятельный, совершенно взрослый. И катастрофически наивный.
Где-то на окраине я уже замерз окончательно, а идти мне было некуда, и я завернул в первый попавшийся кабачок.
Там было сильно накурено и темно, но играла музыка – в углу расположился небольшой занятный оркестр, а зал был полон ирландцев. Они смеялись, танцевали, и было видно, что все они – члены какого-то одного общества, друзья или семья, и что-то они праздновали. За стойкой тоже стоял ирландец – высокий и рыжий как огонь. Когда я попросил чаю, он добродушно рассмеялся и выставил мне огромную кружку пива.
До сих пор удивляюсь, как они меня не вышвырнули сразу за такое наглое вторжение. Может, все дело в том, что я очень юно выглядел, совсем ребенок, и меня пожалели.
А может, дело было в другом.
Я пил пиво, смотрел на веселящихся людей, и мне хотелось сидеть так вечно. Покой и свобода наполняли мою душу, а хмель – голову.
Тогда посетители кабачка затеяли танцы. Одна девушка, немногим старше меня, смеясь, вытянула меня в круг. Она была так красива, что я, всегда танцевавший с грацией раненного медведя, и ужасно стыдившийся этого, не смог ей отказать и вышел с ней к веселым и подвыпившим ирландцам.
Оркестрик в углу заиграл какую-то бойкую польку и все пустились в пляс. Освоить простые движения их плясок оказалось несложно, и вот я уже забыл обо всем, была только музыка, только удары ступней по деревянному полу, только плечи танцоров справа и слева, касающиеся моих. Девушка крикнула мне, что у меня отлично получается, и что ирландская кровь всегда проступит поверх чопорной белой сорочки. Я не понял, что она имела в виду, я просто танцевал, танцевал и танцевал, и не было конца этой бешеной пляске, и я чувствовал, как счастье заполняет меня, как оно источается сквозь кожу и заливает всю комнату.
Но музыка внезапно смолкла, танцоры сбились с такта, и я вместе с ними. В дверях кабачка стоял мой дядя, младший брат моего отца, жестокий и ответственный человек, а с ним – пяток полицейских. Что было дальше – вспоминать стыдно и страшно. Дядя вытащил меня из толпы и практически волоком потащил к выходу. Я кричал и просил оставить меня в покое, я упирался, но это было все равно, что умолять снежную лавину пощадить тебя.
Дома меня впервые выпороли. Даже в детстве меня никогда не трогали, а тут – высекли, как пса. И дядя, я это отлично помню, сказал тогда: «Вот она, гнилая кровь, всплыла! Весь в свою мамашу, семейка мятежников, черт бы вас побрал!».
Я помню, что плакал у себя в комнате, лежа на животе и заливая слезами подушку, и что мать пришла ко мне, гладила по волосам и утешала.
Я спросил ее, как понимать дядины слова, а она ответила, что она родом из Ирландии, но этот факт в семье не разглашается. И что дядя никогда ее не любил, но ничего не мог поделать и не смел выступить против брака старшего брата с ирландкой.
- Может, он просто завидует? – спросил я тогда.
- Возможно, - задумчиво и печально ответила мать, - Любовь иногда принимает формы самые причудливые.