Звено 9. Ошейник обещаний

Решила Яна стену в киностудии расписать. Нарисовала дракона трёхголового с кинокамерой в руках. Один, мол, в трёх лицах. Одна голова – Бориса Краснова, другая – Влада, а третья – Павла, самого старшего из троицы. Он был у этих троих зачинщиком, прекрасно мог организовать любое мероприятие, и всегда за всё платил, щедрый был и денежный дядька.
Роспись у Яны получилась неплохо, а пока рисовала, привыкла там каждый день бывать. Ей стало необходимо видеть Влада ежедневно, влюбилась она. А он - никакой.
Яна к нему и так, и этак, а он  - холоден. Появился у Яны на горизонте  ещё один человек. Ученик её бывший Генка. Такой был мальчик несимпатичный, конопатый, да угловатый, а вон каким львом стал! Грива рыжих волос вокруг головы - ореолом, очень эффектная! Да взгляд умный,  а конопушки  куда-то исчезли, а руки! Пальцы тонкие белые, и двигался  Гена как-то особенно грациозно. И обаятелен, вот уж чего не отнимешь.
Сдружились они очень, и стал Генка её пажом и подружкой. Она ему душу свою открыла  и ему первому стихи свои показала. Генка сделал литературный разбор, он и сам стихи писал, дал пару советов, и решил помочь влюблённым. Пожалел он их.
Как-то долго засиделись в киностудии Влад, Генка и Яна. Сценарий для нового кинофильма «Двуликий Янус» писали. Генка трески жареной притащил и бутылку водки, поужинали. Попели под гитару. И Влад, и Генка, оба хорошо пели. У Генки особенно песни Гребенщикова получались. А Влад любил петь песни Краснова. Одну из них, как раз написанную к этому фильму, «Судный день» называется, он и запел:

В судный день, в страшный час – это было в Раю,
Прозвучал приговор без свидетелей и понятых,
Разрубили надвое дырявую душу мою,
То ли Пётр, то ли Павел, носящие имя святых.
Они сделали дело надёжно, с умом, не спеша.
И столкнули с небес и с улыбкой сказали – живи!
И рыдала моя, рассечённая на две душа,
Одна выла от злости, другая от страстной любви.

       Ах, святые, какому вы Богу друзья?
       Вас Иисус поучал: «Возлюби, Пожалей!»
       Не по дням голова поседела моя,
       Потому, что в два раза теперь тяжелей.

Я смеялся и плакал, и пел, и всегда невпопад!
День вставал бесконечный, и ветры рождались в степи,
Долгожданная буря ударила ночью в набат,
И душа возопила: «Восстань! Но другая молила: Терпи!»
Они начали спор до истерики и тумаков,
И слабее другого никто себя не признавал,
И я мучил друзей, и прощал подлецов и врагов,
И любил без ума, и любимых своих предавал.
Засыпал я в тоске, просыпался в поту;
Снилось мне: от беды я до дна опустел,
Наши души, как кони - им невмоготу
От конюшен вонючих, измученных тел.
Обижались друзья, уходили, не веря, враги.
И прощали любимые всё: от измен до долгов,
И в своих лабиринтах совсем заблудились мозги.
Ну, зачем человеку так много дырявых мозгов?
Перепуталось чёрное с белым в моей голове.
Я с трудом отличил день от ночи, а ночь ото дня,
Мои дикие души забыли совсем о родстве
И любя, и со зла, разорвали надвое меня.
Мои души, как два одичавших коня -
Им в узде не житьё, им и в сердце тюрьма.
На хвостах разнесли по дорогам меня…
А вы думали, будто сошёл я с ума…

Яна была потрясена, потому что впервые слышала песню на стихи Бориса. Влад так хорошо, так здорово спел, что расходиться не хотелось. А время, уже за полночь. Генка предложил переночевать в киностудии. Построили из банкеток (там много их было) - тахту огромную. Хоть вдоль на ней располагайся, хоть поперёк.  Яна посередине легла, а Влад с Генкой по краям.
Лежать было неудобно, жёстко. Влад поднялся и включил концерт «Пинг Флойда». В тёмной комнате только на магнитофоне бегали зелёные огоньки. После этого он спокойно обнял Яну, как бы заявляя перед Генкой свои права на неё, и повисла напряженная тишина. Влад дышал глубоко, но спокойно. Яна старалась вообще не дышать, а Генку  что-то затрясло, недаром он рыжим был. Почувствовал он, что Яна это заметила, и завозился, заохал:
- Ой, что-то у меня пузо заболело, не на шутку. Язва,  похоже, моя разыгралась. Знаю же, блин, что пить нельзя! Всю жизнь так. Не успеешь расслабиться, а уже расплата!
- Может, чайку тебе согреть, - Яна села.
- Нет, придётся, видно домой ползти. Мне только горячая ванна помогает, - Генка встал, накинул свою шубу, обмотался своим длиннющим белым шарфом и, уже уходя, бросил в темноту:
- Прощевайте, ребята, я позвоню. Влад, закройся за мной. До встречи, Яна.
Влад молча поднялся, закрыл за Генкой двери, и…
С тех пор Яна любит слушать «Пинг-Флойд».

***
Ушла она с места преступления на рассвете, чтоб успеть перед работой завтрак приготовить и сынов своих обиходить. Вечером после занятий, женщина вновь появилась в киностудии, переполненная счастьем и надеждой. Но, увидев Влада, осеклась. Тот прятал глаза, был напряжён, растерян. Яна сразу поняла, что он сожалеет о содеянном и раскаивается. Это открытие её сразу как-то заморозило. И ушла Яна из киностудии, словно на деревянных ногах.
С этого дня Влад был с ней сдержан, стараясь, чтобы их отношения оставались просто дружескими. Общение с Яной ему нравилось, а семьёй он дорожил, измена выбила его из колеи надолго. Он явно страдал, и поэтому стал Яне ещё дороже. Она в нём не только душу, но и совесть  увидела.
А киностудия жила своей жизнью, задумала эта троица новый фильм снять. Название было придумано сразу «Остановка запрещена». Борис песню написал:

Мы сунулись в огонь, не зная броду,
от прошлого отрекшись своего.
И знал один, куда идти народу,
за что считали гением его.
Он указал заблудшим - вот дорога,
и мы по ней шагали, как могли.
Глядели в рот, и верили, как в Бога,
но плохо берегли, не сберегли.
Другой взошёл, и новый френч примерил,
а остальных поставил у стены.
Народ вздохнул, но принял и поверил,
тем, кто над нами верить мы должны.
В жестокой правоте его уверен,
опять пошёл за плугом мужичок.
Вези, вези, лошадка, сивый мерин.
Вези, вези, упрямый ишачок.
Он так хотел, и строили легко мы.
В Москве – дворцы, в Сибири – лагеря.
И на знакомых и на незнакомых
доносы сочиняли, почём зря.
Но пережили смерти и печали,
с вождём почившим, нежно распростясь.
Мы культ его ужасный развенчали,
которого не знали отродясь.
И удивлялись, ну куда ж глядели?
И на других свалили всю вину.
И новому хозяину радели,
и дружно поднимали целину.
Теперь то всё не так, по крайней мере,
а ну-ка дружно, лямку на плечо.
Вези, вези, лошадка, сивый мерин.
Вези, вези, упрямый ишачок.
Входила в моду вместе с кукурузой,
кубинского премьера борода.
Но слишком резвый Первый - стал обузой,
(меняют и хозяев иногда).
Бывает, в нашем климате здоровом,
благие наступили времена.
Мы кланялись портретам чернобровым,
за что и получали ордена.
Мы навсегда забыли слово «плохо»,
ломали нормы, брали рубежи.
Мы открывали новую эпоху,
эпоху наплевательства и лжи.
Наш твёрдый шаг, чеканен и размерен,
нам происки и козни ни к чему.
Вези, вези, лошадка, сивый мерин.
Вези, вези, упрямый ишачок.
Единство душ и разума крепили,
для транспарантов краски не щадя.
Хрипели, пели, и, конечно, пили
за добрый нрав любимого вождя.
Мы до краёв любому наливали,
кормили сытно, словно на убой.
Мы просто брали, а не воровали.
И нахвалиться не могли собой.
Не знали пьянства, как и недорода.
Не спида, и ни где его берут.
А знали, есть навечно у народа,
лишь право неотъемное на труд!
И пусть наш идеал давно утерян,
ты жуй свою горбушку, простачок.
Вези, вези, лошадка, сивый мерин.
Вези, вези, усталый ишачок.
Затихли гимны старому кумиру.
И слёзы, и прощальные гудки.
И на забаву и потеху миру,
менялись у штурвала старики.
Менялись, и не ведали покуда,
куда же нам, туда или сюда?
И вдруг открылось, что живём мы худо,
да и не жили толком никогда.
Там, наверху, прозрев, сменили ногу,
тепло и честно глядя нам в глаза.
Нас вывели на старую дорогу,
которую нам первый указал.
И цель у нас ясна и путь проверен.
Так значит, снова лямку на плечо.
Вези, вези, лошадка, сивый мерин.
Вези, вези, упрямый ишачок.

Всё и сняли, согласно песни, только вместо коняги -  КАМАЗ снимали, у шофёра в кабине только фотографии вождей менялись. Сначала портрет Сталина, потом Хрущева, следом портрет Брежнева, Горбачёва. В последнем кадре трепещет уголок фотографии Михаила Сергеевича, вот- вот её ветром сорвет. Емкий получился фильм, со смыслом. Послали его на Международный конкурс любительского кино в Баден-Баден. И занялись съемкой нового фильма. Задумал Павел снять кино о своём пропавшем отце. Сидел его отец в  таёжном лагере, как враг народа. Попал он в лагеря после плена. Там и сгинул. А по сценарию мечтал отец увидеть маленькую дочь, всё хотел подержать её на руках. (По сути-то сына, а по сценарию – дочь). И сбежал он из лагеря накануне Нового года. Скитался по тайге, и погиб. К этому фильму Борис тоже написал песню:

Снег, мороз, овраг – тишина и страх,
Глупой птицы вскрик, да дочурки всхлип;
Конвоир привстал,  эхо по кустам,
Лап сосновых всплеск, новогодний лес,
Где-то дятла стук, папироска  - в круг,
Восемь лет – не срок, тощий костерок
Ждёт, гудит слегка, но к нему никак:
У огня впритык – конвоира штык.
Каждому своё: изо рта – гнильё,
Не хмельной угар – изо рта цинга…
Поднимись, браток; запахни пальто;
Крепче за пилу, не спеши к теплу.
Дом начальника, с тёплым чайником,
Из трубы огонь – самогонки вонь,
Новый кожи скрип, да пластинки хрип,
Из окна на снег – тёплый свет и смех…
Каждому своё: праздничный паёк,
Миски дух мясной, запашок грибной;
Мёрзлой рыбы хвост, конвоиров злость,
Сапогом – в живот, здравствуй, Новый год!
А в лесу пустом, только ветра стон,
Ночью – волчий вой, злится часовой.
Верно, плохо спал, от тулупа пар,
От носка до пят – валенки скрипят.
Каждому  - своё: сапоги – рваньё,
Ног не чую в них отмороженных,
А в печи тепла – пепел, да зола,
Да на нарах лёд – Здравствуй, Новый год!
Каждому своё: завари чаёк
Из сырой коры, шишек, да махры.
Пухнет от тепла, на руках – смола,
В запахе сосны – наползают сны…
Где-то там давно на столе вино,
В окна – чистый снег, да дочурки смех;
Все вокруг – свои, пахнет ёлкой и
Магазинными апельсинами…
Снег, мороз, овраг, тишина и страх,
Глупой птицы крик, как дочурки всхлип.
Конвоир привстал – эхо по кустам,
Лап сосновых всплеск – Новогодний лес.

А в тот вечер Борис сам спел свою новую песню:

«То ли сон, не сон, то ли наяву,
Но придумать так, просто не суметь
Среди бела дня к дому моему
На лихих конях подкатила смерть.
Взялся под уздцы, придержал коня,
И сошла она, платьем пыль примяв,
Улыбнулась мне: «Ты не ждал меня?
Не надеялся, а я вовремя».
Под весёлый звон от стальных подков
Если это сон, мне до смерти жаль,
Пусть прибавится у меня грехов,
Но с её лица я сорвал вуаль.
Врут, что смерть страшна, что стара она –
Хороша она, и сказать нельзя,
Разве что рука слишком холодна,
Да вот зеленью отдают глаза.
И с тоскующих под уздой коней,
С длинных белых грив по хвостам седым
Падал ласково, прямо в ноги к ней,
То ли просто пар, то ли серый дым.
И не сон уже, в голове - туман,
И плевать душе, что её – в заклад
Жизнь безделица, а любовь – обман,
Только тёплый смех, да зелёный взгляд.
Что за дикий смех, в пьяном кабаке,
Что за дикий смех, что за топот ног,
Это чьё кольцо на моей руке,
А на голове – свадебный венок?
«Видишь, день такой – вроде праздника,
люди пляшут, пьют и поют с утра,
дай же руку мне, вот моя рука,
на венчание нам с тобой пора».
И несутся вскачь угорелые
То ли дружки плачь, то ли смех дружка,
Вереницею кони белые,
А невестушка – моя смертушка…
- Как ты её назвал, эту песню, Боря?
- Гостья-смертушка.
- Слушай, у тебя к смерти отношение такое, лёгкое какое-то. Словно запанибрата ты
с ней.
- А чего её бояться? Мы ведь не с Земли все. Мы все родом из той сумеречной страны, что именуется Небытие. Там мы находились прежде, туда вскоре и вернемся. И не живём здесь мы, а дух очищаем.
- Что, Земля по-твоему и есть Ад?
- По-моему  так и есть, здесь ад настоящий. На краткий, несущественный миг мы обречены пребывать на свету, в жизни, в бытии. Именно обречены, то есть наказаны, отторгнуты от лона Смерти. Все, ныне живущие – это грешники,   осужденные на каждодневную муку жизни.
-  Земля это тюрьма, значит, а мы зэки. Ну, ты, Боря, даешь!
- Одни из нас поменьше грешили в прошлой жизни и потому приговорены к короткому сроку. Такие возвращаются в Небытие  младенцами. Доживающие до глубокой старости - злодеи из злодеев, не заслужившие снисхождения. Они могут здесь на Земле быть праведниками и гениями, но там в своём запредельном прошлом они совершили что-то страшное, забытое ими. Какие-то вселенские законы нарушили. За это и платят.
- Получается Смерть – рано или поздно, наше избавление?
- Да, Смерть в бесконечной милости своей прощает каждого. Умереть, значит искупить. Смерть милосердна.
- Если все в это поверят, знаешь, что будет!  Эпидемия самоубийств!
- Из человеколюбия Смерть наделила нас инстинктом самосохранения, чтобы мы не тяготились стенами своей тюрьмы и боялись совершить из них побег. И еще Она дала нам дар забвения. Мы лишены памяти о нашей истинной родине, об утраченном Эдеме. Иначе ни один из нас не захотел бы продлевать муку заточения и ты права, началась бы всеобщая оргия самоубийств.
- Самоубийство – самый тяжкий грех. Самоубийц не прощают.
- Правильно, бежать из жизни нельзя. Но можно заслужить помилование - то есть сокращение срока.
- Чем же?
- Любовью.
- И кого любить? - Яна старалась свести весь разговор к шутке.
- Нужно всей душой полюбить Смерть. Манить ее к себе, звать, как драгоценную возлюбленную. И ждать, смиренно ждать ее Знака.

«Интересный человек Борис, интересные у него мысли, и какие-то страшные», - Яна поплотнее закуталась в шарф, вышагивая по тёмной улице в сторону дома.

 После этого разговора у Яны в голове случился какой-то сдвиг. Изменил её этот разговор.


Рецензии