И была любовь... часть 2 Рассвет

Рассвет не помнил, когда увидел впервые Дуняшу. Казалось ему, что она была всегда, была перед его очами, в его думах, его сердце. Юным парубком, подсматривающим за купающимися девками, Рассвет тогда знал, что Евдокиюшка предназначена ему. Только она — его, навеки. Чуял её. Жил ею. Каждой встречей жил. И жизнь его теперь поделилась надвое: рядом с Евдокией и без неё. Из-зо дня в день желал быть рядом, лишь бы слышать её, видеть перед собою стан её, крепкий, сочный, ладный, косы, распущенные в воде, глаза зеленые. И не сказать, что красавица. Вон, сосватанная Марфуша и тоньше, и чернявее будет. А вот только годами с ума сводит образ Евдокиюшки.

Ночами снится, будто вдоль озера бежит в рубахе мокрой, косы словно по воде вьются, исмотрит она очами желто-зелеными, как каменья диковинные. И теплом от неё веет, и духом, словно в житнем поле ветер колосья колышет, таким теплым, родным, надежным. Своим духом веет от Дуняши. Но она молчит. Опустит очи долу и молчит. А потом раскинет руки-крылья, взмахнет, взлетит под облака к жаворонкам и заливается смехом. А сам Раасвет волком рыщет, а взлететь не может, и так ему больно становится на душе, Так, словно рану кто жжет огнем, искрами сыплет  на тело, да так, что просыпается он с тяжестью. А рядом спит Марфа, красавица-жена, родившая сына ему. И ладно в семье, и в достатке живут, работящие оба. И должна радоваться душа Рассвета, только тоска его сгнетает.

И опять сон манит Рассвета, и ждет он, когда явится Дуняша, когда прильнет к нему, вздохнет рядом, погладит его.

Нет, без неё Рассвет может жить, растить детей своих, пахать-сеять, в приятелями гулить, девок городских чопорных тискать в угаре в трактирах придорожных. Но каждый раз образ Дуняши встает перед очами его, заслоняя всех и вся. И злится тогда Рассвет, негодует, свирепствует, пытаясь хмелем залить облик той, кто стала его душою.

***

Рассвет смотрел на бьющуюся в горячке Евдокию, не мог оторваться от её закрытых глаз, от лучины, освещающей влажное от проступившей испарины лицо. Страх овладел его телом.

Рассвет застыл подле слабо освещенного оконца. В висках гулко стучало. Любил ли он? Он, мужик, крепкий, здоровый, могучий как зверь лесной, не мог совладать со своим сердцем, которое, казалось, разобьет его грудь, разольет кровь его по листам осенним жухлым, напитает землю. Она – его. Его суть, его мысль, его думы... Всё, к чему прикасалась когда-либо Евдокия, он чуял по запаху, по оставшемуся теплу. Шел за ней следом, как волк за добычей. К ней одной, за ней одной. И не было в его глазах образа любимей, желанней, чем образ Дуняши. Не думал, что после того утра, когда он был с нею на пригорке, Евдокия овладеет его думами, заставит сердце рваться на части, когда ознобом в жаркий летний день станет голос её, когда жажда её тела станет для него единственной думой. И не будет видеть он неба без Дуняши, не будет слышать птиц без неё, не будет видеть мира божьего. Всё — лишь она, всё в ней одной.

Украдкой, воровато вечерами Рассвет пробирался к Евдокие, овладевал ею, пытаясь убить в себе то, чего не должно быть — любовь, в которую не верил, которой доселе не ведал. Да и не нужна мужику любовь-то. Но без любви теперь Рассвет не жил, а с нею — умирал.

***
- Зачем? Скажи мне, зачем? Оставь меня! Грех это… Великий грех… Да и сестрою зову жену твою Марфу…

Глупая, неужель ты не видишь глаз моих, смотрящих внутрь тебя? Неужель ты не слышишь сердца моего, дум моих, зовущих тебя? О чем ты, счастье моё, ведешь речь? Твоими руками лицо моё прикрыть, коснуться пальцами твоими горячими очей моих, чтобы закрыть и лежать с тобою рядом, голуба моя, чтобы волосы твои растеклись по плечам моим, укрывая от студеного ветра..

- Так я не люб тебе, голуба моя?

Он сидел напротив Дуняши, смотрел ей прямо в очи, не поворачивая головы.  Он видел бьющуюся как птаха, вену на шее, взглядом скользил к мочке уха, по волосам. Рассвет протянул руку, коснулся кос девичьих. Не отводи глаз своих зеленых от меня, голуба, страшно без тебя мне, сильному. И она как будто слышала просьбы — не отводила глаз, лишь стыдливо опускала веки, но потом вновь их поднимала, чтобы окунуться в голубое бездонное небо любимого.

- Люб... Люб так, что дышать не могу без тебя…

А ты меня позови — все дороги пройду, но дойду до тебя, доплыву, долечу...

- Люб так, что кто ни окликни, боюсь, что имя твоё скажу…

А ты зови меня, любимая, зови, кличь меня... Голосом твоим жить буду, воздухом с тобой дышать одним буду, тепло твоего тела хранить буду. Святыней для меня станешь, любимая...

- Люб так, что обходить тебя стороной страшнее муки нет для меня…

Приди ко мне в объятия, защитою стану твоею, оберегом тебе стану, стражей покоя твоего буду, подле ног твоих верным псом сидеть стану. Голову тебе на колени положу, чтобы ты гладила меня, как пса преданного. В ладонях утону твоих, любимая, счастие моё, радость моя, душа моя...

- Только грех это… Великий грех…

Дуняша повернулась к нему спиной, Рассвет обнял её. Молчи, любимая, молчи.. Не тревожь меня думами окаянными... Не трави душу, проданную за минуты счастия с тобою. Ибо любить тебя — великий дар, данный мне Господом.

Так они стояли и грели друг друга долго, пока тела не остыли. Но ничего радостнее этих минут, проведенных объятиях друг друга, они не чувствовали.

Но с того самого дня Евдокию как подменили. Головы не повернет, не бросит взгляда на Рассвета. И по утренней бежала опять в лес, по холодным росам, садилась на пригорок, гладила корягу да землю, где были они с Рассветом как волк с волчицей – едины, страстны, сильны своей любовью, слиты воедино с природой. И деревья хранили  тайну, каждый лист, каждая травинка помнила нежность Рассвета, тепло Евдокии. И не было вокруг никого, кроме самой природы. И небо, казалось, спрятало от мира их грех, дабы не расплескать по злым языкам безудержную любовь, что дарована где-то свыше.