Шопен

               
          Вечером позвонили в дверь. Тася была на кухне.
    - Олег! - крикнула она, - пойди открой. Кто бы это мог быть так поздно?
    - Мам, тут телеграмма.
       Тася подошла, вытирая руки, расписалась, чувствуя волнение, как всегда бывает в таких случаях. За почтальоном закрыли дверь.
    - Что там, мама?
        Тася, развернув бланк, прочитав текст, растерянно оглянулась и не ответила сыну. Олег взял телеграмму из её рук, прочитал вслух: « Умерла мама. Похороны 24 февраля. Элла».
    - Это тетя Ира из Усолья? - спросил он.
    - Да, - ответила Тася. - Вот и всё. Нет больше тёти Иры. Ты только молчи, не рассказывай  бабушке, она и так болеет, расстроится, будет плакать... Надо что-то придумать, сказать ей, что в командировку еду.
    - Ты полетишь туда?
    - Конечно, сынок. Надо звонить в аэропорт. Папа наш, как назло, в отъезде. Всё нужно делать самой. Успеть бы!
          Несмотря на желание делать всё, как можно быстрее, Тася потерянно стояла. Всплыла в памяти мелодия прелюдии Шопена. Ира любила слушать, когда Тася приезжала на каникулы и садилась играть. И сейчас она присела за инструмент, и очень тихо зазвучала та самая прелюдия...
    - Мам, не расстраивайся. Ты ведь этим не поможешь.
    - Да. Я понимаю. Вспомнилось, что тётя Ира очень любила эту вещь. Пойду звонить, нужно заказать билет до Иркутска, а там мне предстоит ещё успеть в Усолье добраться.
         Мелодия прелюдии звучала в её душе, не уходила, она как-то слилась с образом Ирины, самой близкой маминой подруги. А с её дочерью, Эллой, они вообще вместе выросли.
        Какое время было! Проклятое. Яростное... Когда Ирину забрали в 1938 году, им с Эллой было по семи лет, а когда Ирина возвратилась, стало - по семнадцати. Мама часто говорила Элле:  «Не забывай мать, она тебя очень любит, она обязательно вернётся». Девочки смотрели фотографии, где Ирина, совсем молоденькая - вместе с подругой, мамой Таси, обе очень весёлые, щурятся от солнца. Ирина - просто красавица. Волосы - вороново крыло, глаза чёрные, какие-то светящиеся, яркие.
       А когда Ирина возвратилась, ее не узнали. Потом все вместе плакали. Она стала высохшей, темнолицей, с жёсткими руками. Стрижка ёжиком, пегая седина, как соль с перцем... Что ж тут удивительного, что ни Элла, ни Тася не узнали сразу красавицу с фотографии!
    - Мамочка, не обижайся, не плачь. Я только сначала тебя не узнала, - кричала Элла, -  теперь я вижу, что это ты. Конечно, это ты, моя мама. Единственная, родная. Ты вернулась. Мы все так тебя ждали!
       Уснуть Тася не смогла. «Господи, - думала она, - какую жизнь прожили наши мамы! Вначале, после революции, всё казалось таким замечательным, новым. Они записывались в кружки, ставились театральные сценки, они танцевали, выступали в цехах. Им давали направления на учёбу в институты. Казалось, весь мир распахнул для них двери... Но недолги были радости».
          Наши мамы, искренне преданные своей стране, своей партии, своим вождям, даже нам, дочкам, дали политические имена. Элла записана в метрике, как Мэлс, такое вот «английское» имя, созданное из первых букв имён вождей - Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. А я, - не без улыбки вспомнила Тася, - я ведь тоже не Тася, а Триэсса. Это уже звучит по-итальянски. А всё потому, что в аббревиатуре СССР - имеются три буквы "с". Вот вам и Триэсса. Хорошо, что в яслях сразу же и переименовали - меня - в Тасю, а Мэлс - в Эллу.
        Больше всех бабушка моя обрадовалась. «Это хоть на имя человеческое похоже, говорила».
         Утром Тася села в заказанное такси и поехала в аэропорт. В последний раз она была в Усолье десять лет тому назад. Время пролетело. Сын уже совсем взрослый.
         Вспомнился их военный быт беженцев. Примус на табуретке за ширмочкой. Они тогда жили вместе с семьёй с Украины. Дети засыпали под шум примуса. Тася помнила, как прочищалась его горелка специальной иглой, когда что-либо сбегало, и пламя становилось неровным, жёлтым.
        А ещё они с Эллой выступали в госпитале, она, Тася, тогда пела, а на баяне подыгрывал ей слепой солдатик, совсем молоденький, смешливый. Он называл Тасю  «золотое горлышко».  А Элла танцевала  «цыганочку».           Огромный чёрный платок с красными розами ей давала для выступления тётя Маруся, та самая, с Украины, которая жила с ними, вместе с двумя своими детками. С этой женщиной прожили два года, а когда освободили её родной город, она всё звала с собой Эллу.
     - У меня двое пацанов, - говорила она, - а ты была бы моей девочкой. Там, где двое, там и третий вырастет! Но Элла только смеялась и качала головой, она ждала маму... - Поехали, цыганочка, у нас тепло!
        Тётя Маруся полюбила чёрненькую девочку, она так и оставила ей свой платок на память, когда пришло время уезжать.

         Так, утром, всё ещё в плену воспоминаний, Тася добралась до аэропорта. Когда, наконец, села в самолёт, уснула, как убитая, после бессонной ночи. Очнулась уже в Иркутске, сосед по креслу спросил: «А вы, случайно, не из фильма  «Ирония судьбы?».  Крепко спали! Всю дорогу».
         Фильм-комедию - новогодний подарок Э.Рязанова, Тася смотрела по телевизору, но тут даже не улыбнулась. Успеть бы! Так рано темнеет...
На поезд до Усолья Тася успела, а на похороны всё же опоздала. Там уже всё закончилось. Разошлись соседи. Элла уговорила не ехать на кладбище. Отложить это до завтрашнего утра.
    - Смотри, уже совсем темно. Все устали. Мы с тобой завтра поедем. Даже мои мужчины свалились, пошли спать. Садись, поешь с дороги. Вон сколько всего осталось! Поговорим. Давно с тобой не виделись, сестрёнка. Знаешь, - продолжала Элла, - я никогда не спрашивала маму о том, что там с ней было. Но кое-что знаю. Одну передачу-посылку от  Ани, нашей с тобой мамы, ей отдали. Самую первую. Помнишь, мы туда вложили мою зелёную ленточку? Так ведь она эту ленточку с собой привезла. А там... Она с ней и спала, и плакала, и целовала её.  Мама, конечно, знала, от кого посылка, но когда  увидела мою ленту, сразу же поняла, что я у вас, что меня не забрали в детдом. Представляешь, что это для неё значило?!
         Она как-то сказала, что эта зелёная ленточка помогла затянуться самому глубокому и кровавому рубцу на её сердце. Так и сказала. Господи! Это она-то, которая никогда, бывало, лишнего слова не обронит. А сколько ещё рубцов этих было! Но она тогда хоть за меня не так беспокоилась, знала, что мама Аня меня не бросит. Ты же знаешь, что твоя мама меня в младенчестве своим молоком докармливала, когда у моей мамы его не стало.
    - Конечно, знаю, Эллочка. А знаешь ли ты, что именно твоя мама, тётя Ира, помогала нам выжить, когда пропал мой отец. Послали в село, налаживать колхозную жизнь, и пропал. А пенсию дали на меня грошовую. Вот твоя мама и носила нам продукты из своего распределителя. Ты, говорила, двоих кормишь, Аня, тебе двойной паёк положен. Моя мама тогда сказала: «Теперь у меня две дочки, твоя Мэлс тоже моя дочь, молочная».
   - А ведь так и вышло. Я же с вами, в семье, по-настоящему для меня родной, прожила долгие десять лет.
   - Скажи, Элла, а твой отец так и не объявился?
   - Как он мог объявиться, если маме сказали уже значительно позже, что именно он на неё донёс. Отец называется, даже родную дочь не пожалел! Он всегда ненавидел маму, вечно шипел сквозь зубы: «Партийная». А приписали ей тогда какие-то крамольные опечатки - ты же знаешь. Мама не могла так напечатать! В слове «начальник» вроде бы вместе буквы «ч» мама будто бы поставила «х» - вышло -  «нахальник», а в слове  «главнокомандующий», она будто бы пропустила «л». Что это значило в то время? -10 лет!
   - Как у тебя сейчас, Элла? И вообще, расскажи о последних годах мамы, если можешь.
   - В семье, слава Богу, сейчас всё хорошо. Мой второй муж, Аркадий, душа-человек. Сына любит, пусть бы все родные отцы так относились к своим детям! Тут мне наконец-то повезло. А мама? Сначала, когда ты ещё училась, а мы уехали из Москвы, так как там точно маму забрали бы во второй раз, она казалась как будто заторможенной.  Мы очутились в Усолье, а потом  ты приехала на каникулы, помнишь, села играть...
   - Конечно, помню. Я играла прелюдию Шопена. Я вчера, когда принесли телеграмму, сразу же вспомнила. У меня эта мелодия навсегда с тётей Ирой связана. Как она плакала!
   - Ну, конечно, она же целых пять лет, с 48-го года, когда освободилась, и до 53-го, когда ты приехала на каникулы  из консерватории, жила как-то с оглядкой, всё молча, молча. А тут как будто проснулась. Ты играла, а она плакала, никого не стесняясь. Сколько же в этой музыке было печали, любви, тоски... Потом маму реабилитировали, нам дали квартирку эту. Может быть, твоя музыка так на неё повлияла, не знаю... Но мама тогда возродилась, устроилась на нормальную работу. Ах, Тася, я же своими глазами видела, что сделала твоя музыка! Какая это сила!
   - Не моя, конечно, это Шопен... Ну, скажи, а потом как?
   - В последнее время она снова замкнулась. Пока были силы, уходила со двора, с соседями перестала общаться. Она стала ходить на кладбище. Представляешь? Кого она, бедная, там искала? У нас же там никого нет...
Стала плохо слышать и видеть, может быть, этого стеснялась. Не знаю... Когда уже не могла до кладбища дойти, шла к автобусной остановке и садилась там на лавку. Я, бывало, с работы вечером приду, забираю её, отвожу домой. Спасибо Аркадию, как он к ней хорошо относился! Ты не представляешь себе. Она часто что-либо разобьет, бывало, поставит мимо стола тарелку, он сразу тут как тут: Не беспокойтесь, Ирина Прокофьевна, скажет, и всё приберет. Она в своей глухоте была как в скорлупе... Ну, вот, просишь рассказать о маме, а сама плачешь... Пошли спать. Пошептались. Хватит.
        Тася смотрела на фото Ирины и свечу рядом, поставленную в банку, и наполовину оплывшую, и шептала:
   - За что? Такая красивая!
   - Помнишь этот снимок? Она после возвращения не хотела фотографироваться  даже на паспорт. И тоже, как и ты сейчас, спрашивала: «За что? За что? Моя девочка выросла без меня». А я на всю жизнь запомнила ночь, когда её увели. Я уже спала, не слышала стука в дверь. Вдруг мама вбегает в мою спальню, прикрыла мне рот ладонью, шепчет:
   - Эллочка, меня забирают. Ни звука. Лежи, затаись. А когда все уйдут, беги к тёте Ане. Поняла?
         Я лежу, смотрю, а в комнате мамы два дядьки всё переворачивают. На меня просто оцепенение нашло. Не двигаюсь, не встаю. Ушли вместе с мамой. Я встала, дрожу. На полу много осколков, разбилась хрустальная ваза. Я помню, что была в красных тапочках, старалась не наступать на осколки. Кое-как оделась, накинула пальто. Побежала к вам, даже дверь не закрыла и свет не погасила. Постучала в окошко, мама Аня меня впустила, стала успокаивать: «Не бойся, твоя мама партийная, это какая-то ошибка, там разберутся и выпустят».
          Ты уже спала, Тася, и в эту первую ночь у вас я спала с мамой Аней в одной кровати. А утром твоя мама пошла к нашему дому, но дверь уже была заперта. Я так и осталась в красных тапочках, как вышла ночью... На двери был сургуч. Опечатано.
           Пошли мы с тобой в школу, первоклассницы две, с одним портфелем. А возвратились домой и первое, о чём я спросила: « А мама ещё не вернулась?»
         Но она не пришла ни завтра, ни послезавтра, ни через год, ни через два... А ты мне, сестричка, говорила всегда:  «Всё равно – твоя мама хорошая. Не плачь, Элла». Помнишь?
   - Всё помню. А ещё я вчера вспоминала наши концерты в госпитале во время войны, уже тут, где мы были в эвакуации.  Я пела, а ты...
   - Танцевала «цыганочку» в платке тёти Маруси. Платок-то цел до сих пор! Представляешь? Тебя солдатик «золотое горлышко» называл. Слепой был, а весёлый.
   - А песни тех лет помнишь? «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян»...
   - Всё, пошли спать. А то мы так всю ночь просидим. Как там мама Аня? Ты ей не сказала?
   - Не сказала. Не смогла. Она тоже старенькая. Слезливой стала. Пусть ещё немного поживёт спокойно, пусть думает, что подруга её жива...
   - Да, ты права, конечно, ведь сюда ей никак было не добраться... Элла и Тася, наконец, легли. Утром Элла покормила всех завтраком, познакомила мужа и сына с Тасей. Когда они ушли на работу, женщины отправились на кладбище.
          Снегу было много, от ветра и влажности он покрылся коркой, а протоптанные вчера тропинки сохранились.
          Комья глины краснели вокруг свежей могилы. Белые гвоздики застыли, и стояли, как восковые изваяния. Помолчали. Постояли. Положили ещё цветы... Зимнее кладбище казалось голым, лавки покрыты снегом. Мутное солнце так и не вышло из-за туч. Холодно. Тася смотрела на даты на табличке и вдруг подметила:
    - Родилась 12 февраля 1910 года, а умерла 21 февраля 1980 года. Февраль и тут, и там, но цифры в обратном, перевёрнутом порядке.
    - Ах, Тася, чего не бывает!
         Когда они возвратились домой, ещё в передней услыхали, что тихо звучит радио. Обе испуганно посмотрели друг на друга. Звучал Шопен, именно та прелюдия, которую любила Ирина. Они вошли и застыли на пороге. Тася даже побледнела от охватившего её мистического ужаса. Какое-то странное озарение.
А музыка лилась, звучала, бежала куда-то, замирала. Женщины боялись пошевелиться. От сквозняка заколебался язычок пламени свечи, казалось, пролетел по дому лёгкий дух умершей...
               
                Свеча догорала, и блики дрожали,
                а в музыке ноты, как капли звучали,
                и было в них столько любви,
                и было в них столько печали...