Грузинская путина сибирского отшельника

Кто-то из колких на язык исторических личностей высказал мысль, и по сей день не утратившую своей актуальности, что чем меньше, мол, по численности народ, тем больше в нем комплексов и противоречий. Фраза оказалась расхожей, универсальной, применяемой, в зависимости от позиции ее пользователя, и для похвал, и для обличий. В обоих случаях оставаясь чрезвычайно взрывоопасной, как и любое слово, оценивающее или характеризующее других.
Так оно и произошло в конце восьмидесятых после публикации эссе Виктора Астафьева "Ловля пескарей в Грузии". Выдающийся литератор, со свойственным ему сарказмом, описал свое путешествие по республике, где его принимали друзья-коллеги, накрывали столы, произносили тосты, вручали подарки. Для каждого грузина, считающего гостя посланником Бога, интерпретации автора оказались убийственными, анти-астафьевская истерия поставила на дыбы всю Грузию, втянув в клокочущий круговорот сотни тысяч людей. Писали даже те, кто не знал, с какой стороны конверта следует подклеивать марку. Брезентовые почтовые мешки, вздумай несчастный Виктор Петрович, не вскрывая, топить их, без сомнений, перекрыли бы великий Енисей.
Потом, как после любого стихийного бедствия, наступило тревожное затишье, незаметно перешедшее в апатию и безразличие.
Когда же полыхнула гражданская война, поставившая все вверх дном, многие участники той оголтелой кампании могли бы задать себе нелегкий вопрос: а стоило ли четвертовать сибирского правдолюбца, не в бровь, а в глаз направившего свой беспощадный перст? Может, это было последнее предупреждение беспечным обывателям, рассевшимся на крутых шашлычных берегах по течению хмельных винных рек?
Мои друзья, которых я уговаривал организовать эту встречу, не светились оптимизмом. Во-первых, убеждали они, Астафьев почти безвыездно находится в Овсянке, часто хворает, почти ни с кем не видится. Но, что самое главное, после такой массированной эпистолярной шумихи он вряд ли захочет лицезреть очередного пикирующего "горного орла". Но неожиданный поздний визит в гостиницу красноярского поэта Романа Солнцева положил конец ожиданиям:
- Послушай, сегодня Виктор Петрович срочно вернулся в свою городскую штаб-квартиру. Ему звонил Ельцин, приглашает на какое-то совещание в Кремль. Правда, старик температурит, но поехать в Москву, видимо, придется. Я рассказал ему о тебе. Он очень обрадовался, сказал, что помнит тебя по программе "Время" и "Футбольному обозрению", Петрович ведь у нас яростный болельщик. Просил завтра после обеда быть у него.
Переминаясь с ноги на ногу, стоим в полутемной прихожей с более чем скромной обстановкой: телефонный столик, вешалка, матовое зеркало, какие-то баулы, связки книг, видно, недавно доставленные из типографии.
Из-за двери, выходящей в коридор, облаченный в теплую фуфайку и спортивные шаровары, показался хозяин квартиры.
- Извините, я прямо из постели. Чего стали, проходите в комнату, - а сам, смущенно сутулясь, прошлепал босиком на кухню.
Через пару минут вернулся причесанный, в цивильных брюках и сорочке, грубых, домашней вязки носках.
- Наконец дождался, получил грузина в гости, - здороваясь, простуженным голосом проговорил Астафьев.
- С покаянием пришел, Виктор Петрович, с покаянием, - пожимая протянутую руку, ответил я.
- Да брось ты, с покаянием! Все мы хороши. Нечего было со своей козой лезть в чужой огород. Вот и получил по ушам.
- Так ли уж в чужой огород? Связывало ведь и прежде что-то с Грузией?
- А как же? В войну вместе воевали. Правда, тогда мало разбирались, кто еврей, кто туркмен, кто еще каких кровей. Это сейчас все проницательными стали. Позже, в Литвузе, братание с твоими земляками шло вовсю. И в общежитиях вместе, и в компаниях студенческих. Потом лет тридцать в отпуск ездил в Гагра. За тбилисское "Динамо" всю жизнь болел. Могу наизусть любой состав перечислить. Ты только год назови. Сперва у радиоточки в деревне переживал, потом по телевизору ни одного матча не пропустил.
- С чего именно эту команду выбрали себе в кумиры?
- Я не приемлю зацикленных, пресных людей, любое дело превращающих в рутину. Футбол - уникальное социальное явление. И часто красивая победа в нем приносила народу больше положительных эмоций, чем наши некоторые общегосударственные праздники. Тбилисцы всегда были настоящими романтиками. Их всепроникающее спортивное обаяние не миновало и нашей глубинки. Поэтому здесь мы не столько развал Союза почувствовали - уклад-то наш деревенский не очень изменился, он, считай, вековой, - сколько потерю чемпионата СССР. Как будто родного человека не стало.
- Но ведь страну бездарно раскромсали. Неужели только за футбол обидно?
Астафьев набычился, сцепил пальцы крепких крестьянских рук.
- Не хочу говорить об этом. Не будет нам прощения ни в ближайшей, ни в далекой истории. Все разом перечеркнули - и слезы, и радость...
- Виктор Петрович, мне неловко возвращаться к злополучным "пескарям", но давайте пересилим себя и установим, что же стало причиной возникновения вражды? Ведь грузины считались романтиками не только в футболе. Тот огромный воз традиций и привычек, которые они протащили на себе сквозь тысячелетия, превратился в неотъемлемые составляющие национального характера. Это довольно гремучая смесь. Но ведь что-то уравновешивает нас?
- В каждого человека в отдельности и в каждую народность в целом природа заложила определенные балансиры. У одних это хладнокровие, у других - расчетливость, у третьих - повышенная стойкость к постоянным испытаниям. Грузины получили уникальный механизм, управляющий их чувствами, - самоиронию. Поэтому считается абсолютно гениальным ваш кинематограф с Тенгизом Абуладзе, братьями Шенгелая, Георгием Данелия; литература - с Нодаром Думбадзе, театр с Робертом Стуруа. Извини, что называю имена тех, с кем лично знаком.
- Но тогда получается, что вы позволили себе критиковать людей, которые и сами не скрывают своих слабостей?
- Самоирония - это взгляд изнутри, она строго индивидуальна. И ею не может пользоваться пришелец. Мне сейчас трудно после уже происшедшего заново ворошить свою позицию. Одно могу признать честно. В моих рассуждениях не было ни сатиры, ни лукавства. Я вообще по натуре очень неудобный человек. Раскройте любую мою книгу, - а все они о России и о русских - я беспощаден в своей справедливости. Или, по крайней мере, стараюсь быть таким. Совесть писателя - глобальное, надсознательное понятие. И быть где-то придирчивым, а где-то безразличным я не могу.
- Даже в отношении друзей?
- Конечно. Я всегда носил в себе глубокое и искреннее уважение к Грузии. И столь болезненную реакцию на свой выпад объясняю неудачным стечением обстоятельств - время было уже тревожное, неспокойное, каждый в общей еще стране начал тянуть одеяло на себя. И любой непросчитанный маневр, неуклюже движение, хлесткое слово могли стать острым раздражителем, срывающим все тормоза. Жаль, что мое прощание с этой чудесной страной прошло под звуки канонады.
Сумерки в Сибири гаснут быстро, почти не сопротивляясь стремительному приближению ночи. Мы сидели уже в полной темноте, когда Астафьев включил верхний свет и засуетился:
- Сейчас чай попьем. Мед у меня свой, таежный. Настоящий бальзам и рябиновка собственного производства. Кто знает, когда еще грузинскую "Изабеллу" придется пригубить?
И бросил на меня щемяще-грустный взгляд мудрого оракула, знающего неутешительный ответ на этот вопрос.


P.S.


На прощание Виктор Петрович подписал несколько своих книг на память. Потом снял с полки над письменным столом небольшой томик в разноцветном сафьяновом переплете и заговорщически улыбнулся.
- Хочу подарить тебе одно уникальное издание, недавно выпущенное в Ленинграде. Оно как раз подойдет под твой игривый характер. Молодые ребята рискнули и впервые выпустили такой объемный сборник русских частушек. Притом с матом-перематом и другими нецензурными словечками. Когда собирали материал, попросили и меня вспомнить что-нибудь позабористей. Послал им несколько штук. Даже не знаю, попали ли они сюда. Но не в этом дело. Русская частушка не имеет аналогов в мировом фольклоре. Куда ни ткнешь пальцем - шедевр народной мудрости. Выбери сейчас наугад любую страницу - завалишься от удовольствия! И сразу запомнишь на всю оставшуюся жизнь, - продолжал балагурить Астафьев.
Так оно и произошло. Зажмурился, раскрыл обложку, полистал, взглянул и истерично захохотал.

Снег идет, снег идет,
И свистит метелица.
Мандавошек нахватал,
Аж пиджак шевелится!

А в ушах осталось звенеть собственное ржание и довольное посапывание классика:
- То-то и оно! Я же предупреждал...