Лаборатория доктора Энзамхейда

Лаборатория доктора Энзамхейда

Когда наступал вечер, из своих укрытий выползали улитки. В этом лесу вечер всегда был серый и влажный, что идеально подходило для мягкого пробуждения.
Старшая улитка заползла на пень и, вытянув рожки, стала слушать, что происходит вокруг. Но было еще слишком рано. В такой час тишина становилась настолько густой, что превращалась в осязаемую оболочку, прячущую землю.
«От кого, интересно?» – задала сама себе вопрос улитка, и, так как никакой ответ не поступил, ей захотелось громко крикнуть, чтобы этот кто-то появился. Кто-то, от кого тишина вечера их прятала.
Постепенно на траве, на засыпающих цветах и замерших деревьях, даже на пне, где, как на троне, восседала старшая улитка, проступила испарина росы. К этому моменту остальные улитки тихо, словно тени еще не наступившей ночи, тоже выбрались наружу. Они уже были готовы взять на себя управление потоками энергии: рожки и контур спиралевидного завитка ракушки слабо светились в гаснущих сумерках. Когда, наконец, совсем стемнело и лес опять ожил – зашумели деревья, захлопали крыльями где-то в вышине птицы, загудели насекомые – свечение усилилось. Самих улиток было не видно, и казалось, что весь лес окутан горящими электрическими гирляндами.
Мягко ступая сильными лапами, крался между деревьями лесной кот. Он жадно принюхивался, пытаясь обнаружить какой-нибудь новый аромат. Но его повсюду преследовал лишь резкий горьковатый запах грибов и мокрого мха. Кот уселся неподалёку от старшей улитки и попытался завести с ней разговор.
- Построение целой вселенной по принципу ракушки, в которой живет десяток нервных окончаний – разве это не чудо?
- Твои действия, как и стороны твоей реальности – всегда, в конечном итоге, одинаковы в пределах одного уровня. Вообще, подобного больше, хотя это и не заметно, - не обращая внимания на грубость кота, устало сказала улитка тоном учителя, повторяющего одно и то же в сотый раз.
- Да, да. Вам же все известно, но вот, интересно, понятно ли? Понимаете ли вы сами, что происходит с вами каждую ночь, понимаете ли вы, что происходит с миром из-за вас?
- Мне же не нужно понимание чего бы то ни было, чтобы дышать. Я просто дышу, пока живу. Я направляю энергию космоса, пока живу. А когда умру, я стану этой энергией и меня будут направлять другие.
- А что делать мне? Меня мучает то, что я ничего не знаю. Нужно что-то найти, но в этом лесу я чувствую только запах грибов и мха. Даже птиц я могу только слышать, потому что ночью, когда я брожу по лесу, они кружат в воздухе и никогда не садятся на ветви, где я жду их до самого рассвета.
- Ты утратил баланс между реальностью и мечтой. Отправляйся на ту сторону, если ты больше здесь не счастлив. Но знай, что это ничего не изменит. Кто пустил в свое сердце тоску, потерял умение быть одиноким. Ты бежишь от одиночества, от которого убежать невозможно и к которому все равно придешь, может быть, потом, может быть после этого потом. Однажды, вернувшись, ты сможешь его опять принять – тогда попадешь на следующий виток. А пока, бегай-бегай по кругу. Коты так любят гоняться за собственными хвостами.
- Ви-ток – ток вселенной, высший ток. Знаем, знаем, - сказал кот и гигантским скачком сорвался со своего места, перепрыгнув через улитку, которая, даже не вздрогнув от такой возмутительной выходки, спокойно продолжала принимать и посылать волны. Сейчас она знала все, она была всем. Только когда наступит рассвет и свечение ее рожек и ракушки померкнет, она очнется и станет обычным трепетным существом, которое поспешит спрятаться в какую-нибудь расщелину между мирами, где сможет спокойно придаваться своим фантазиям до наступления вечера. А фантазия – это всегда путешествие.


1

- Никита Варфаламеевич! Дорогой! Неужели вы не понимаете, что происходит?
Круглолицый мужчина средних лет в белоснежном докторском халате расхаживал по маленькой прямоугольной комнатке, в углу которой на полосатом матерчатом матрасе сидел совершенно голый человек. Он сидел на корточках, обхватив руками острые колени, и следил спокойным, явно проникающим за пределы этой реальности взглядом за маячащей перед ним фигурой Юлия Цезаревича Энзамхейда ­- главного врача частной психиатрической больницы.
- Вы должны помочь мне, чтобы я смог помочь вам. Вы, как бы это сказать, представляете собой такой редкий случай, что я исключительно по личной инициативе перевел вас из обычной клиники, где, смею напомнить, вам жилось несравнимо хуже, чем у нас. А вы отказываетесь идти мне на встречу. Единственное, что нам удалось от вас добиться, так это то, что вы написали «Я – кот!». Знаете, дорогуша, «я – кот» звучит прямо-таки как ваша собственная версия диагноза. Но диагноз-то другой! И вам придется со мной согласиться, если вы хотите поправиться. Ведь хотите?
Ник, на которого лилась как из рога изобилия речь настырного доктора, потянулся, как-то уж слишком демонстративно зевнув, и принял позу медитирующего йога. В его глазах читалось: «я знаю все, что ты скажешь и даже то, что только подумаешь. В любом случае, ты ничего от меня не добьешься».
- А вы помните, как вас избили ваши соседи по больнице, откуда мы вас забрали? Они тоже утверждали, что вы кот. «Блохастая тварь, от которой спасу нет», как выразился один из ваших…ммм…бывших коллег. Вот забыл поинтересоваться, чем же вы им так не угодили? Не иначе метили территорию, или ночами резвились по кошачьему обыкновению, не давая им спать? Неужели это вас ничему не научило? Неужели вы хотите туда вернуться, чтобы над вами издевались? Пичкали до одури антипсихотиками?  Чтобы подвергли инсулиновому шоку? Я очень рекомендую вам хорошенько подумать об этом, Никита Варфаламеевич, потому что, если вы будет продолжать отказываться сотрудничать с нами, боюсь, вам придется покинуть эти гостеприимные стены. Хотя вы и молчите, я уверен, я вижу по вашим глазам, что вы все прекрасно понимаете. До свиданья.
Доктор вышел из комнаты, забрав тарелку с почти не тронутой молочной кашей, и Ник услышал, как за дверью он обратился к дежурной медсестре:
- Увеличьте ему еще немного дозировочку, Машенька. И добавим еще это. Должно подействовать. Дайте мне знать, когда он уснет.
- Хорошо, Юлий Цезаревич.
Шур-шур, прошуршал листок, на котором Энзамхейд выписал назначение, после чего послышались его тяжелые удаляющиеся по коридору шаги.


Машенька Нику нравилась, даже когда она увеличивала «дозировочку», вгоняя иглу шприца глубоко и весьма чувствительно в его исхудавшее тело. Она всегда говорила ему что-нибудь ласковое, а однажды погладила его по голове, когда он, оглушенный ее духами, в которых улавливался запах полевых трав, совсем по кошачьи потерся своей тёмной коротко остриженной головой об ее ноги, скрытые до щиколоток светло-голубым халатом. Кажется, ей было совсем не трудно видеть в нем того, кем он себя чувствовал, а не кем его видело все остальное человечество (за исключением других душевнобольных, которые легко воспринимали иные стороны реальности).
- Ах ты киса-киса. Что же с тобой делать? – сказала она, закрывая за собой дверь после завершенной процедуры.
Ник остался один. Он подождал, пока стихли все звуки. Несмотря на массивную дверь, отделяющую его палату от внешнего мира, он, видимо, имея очень тонкий слух – следствие ли изоляции или произошедшей с ним метаморфозы – прекрасно слышал все, что происходило в коридоре. Хотя происходило там не так уж много. Шаги всего обслуживающего персонала, с раздражающей пунктуальностью беспокоящего его своими короткими, функциональными визитами, он различал практически сразу, как только они выходили из лифта. Он знал звук каждой двери на этаже. Кроме его палаты, там было еще несколько палат и подсобных помещений, из которых вывозилось на тележке что-то дребезжащее, видимо, склянки с препаратами. В дальнем конце коридора была комната, где каждый день проводил помногу часов доктор Энзамхейд. Иногда к нему приводили пациентов. На этом этаже была еще пара-тройка таких же, как Ник, постояльцев, не считая всегда присутствующей дежурной медсестры, которая, в свободные часы читала книгу или дремала за своим столом, когда наступала ночь и весь этаж, да что там, весь мир, накрывала гробовая тишина Стол стоял в коридоре практически напротив  палаты Ника, поэтому ему было слышно, чем занята медсестра. Иногда Нику удавалось расслышать музыку, которая лилась то ли из лаборатории доктора, то ли еще откуда. Хотя слышно было плохо, музыка доставляло ему наслаждение. Теперь это, наверное, было единственное, что трогало Ника, да еще духи Машеньки. Для всего остального, всего, что было человеческим – он умер.
 - Я – кот, - подумал Ник, - я возвращаюсь.
Он свернул матрас и, встав на него, заглянул в маленькое круглое окошко, находившееся в небольшом углублении под самым потолком.  Из окна он мог видеть только небо. Сначала это его расстраивало, потому что он любил смотреть в окно и в предыдущей палате оно было достаточно большим, давая возможность наблюдать за происходящим во дворе больницы. Но очень скоро Ник полюбил вид на небо, которое всегда было разным и уводило его мысль далеко от того места и того положения, в котором он оказался. Глядя на луну и звезды ночью, или полет облаков днем, он начинал жить в их ритме, постигал их вечную гармонию, постигал вечность. Он мог бы смотреть на небо все время, если бы не уставал от неудобного положения. Тогда он раскладывал на полу свой матрас и, свернувшись клубком, засыпал.


- Здравствуйте, дорогой мой! Ну, как спалось? – доктор Энзамхейд сидел на раскладном деревянном стульчике, который принёс с собой, положив ногу на ногу и держа перед собой металлический поднос, накрытый крышкой. Нику в нос ударил потрясающий запах, моментально возбудивший в нем дикий аппетит, а аппетита у него не было уже давно, потому что больничные протертые супы и пюре его не вызывали. Он потянулся к подносу, но доктор встал и, отойдя к двери, жёстко посмотрел на Ника.
- Значит так! Я решил согласиться с тем, что вы являетесь котом и с этих пор обещаю относиться к вам не иначе, как к коту, НО говорящему. ВЫ ПОЛУЧИТЕ ЭТО, ЕСЛИ НАЧНЕТЕ РАЗГОВАРИВАТЬ! И мне больше от вас ничего не надо!
- Хорошо, - еле слышно произнес Ник, не раздумывая, как-то само собой вышло.
Юлий Цезаревич вернулся на свой напоминающий о летнем пикнике стульчик и, сняв крышку, протянул Нику поднос. Его тонкие губы растянулись в хитроватой улыбке.
На подносе лежала сырая рыбина, с головой и хвостом, правда выпотрошенная и очищенная от чешуи и плавников. Ник набросился на неё  с хищным видом.
- Да-с, - произнес несколько растерянно доктор. Но вскоре он собрался с мыслями и стал в сотый раз излагать Нику то, что ему требовалось сделать, справедливо посчитав, что сейчас, наконец, до Ника удастся достучаться.
- Итак. Начнем-ка мы прямо сегодня, не откладывая в долгий ящик. Сейчас вы …ммм…дообедаете и мы перейдем в мою лабораторию. Зная ваш категорический отказ одеваться, и теперь я очень это даже понимаю, коту в одежде неудобно, - так вот, чтобы не стеснять вас, я всего лишь попрошу набросить халат, чтобы вы никого не напугали, идя по коридору. А у меня в лаборатории вы можете опять разгуливать…эээ…в чем мать родила. ВЫ СОГЛАСНЫ?
- Хорошо, - глухо пробормотал Ник, не отрываясь от трапезы.
- Ох, какое облегчение, что вы заговорили. А то мы уже подумывали отправить вас обратно и подыскать более сговорчивого пациента. Вы помните, я оставлял вам статью о своем методе лечения? Между прочим, при вашем диагнозе. Думаю, вы ее прочитали, т.к. насколько мне известно, даже некоторые из обычных котов, следуя Т.А. Гофману, умеют читать. А вы все-таки большую часть жизни были человеком, да еще с высшим академическим образованием, которым вы, правда, в итоге пренебрегли, уйдя в коммерцию. Но сейчас не об этом. Так вот, статью мою успешно рассмотрели и выделил мне приличный грант для воплощения экспериментальной части моей работы. Заметьте, делюсь с вами не как с больным психоневрологической больницы, а как с человеком, простите - котом, родственного, так сказать, миропонимания.
Ник уже без особого энтузиазма догрыз рыбью голову, сплевывая на поднос крупные кости, и лениво оперся спиной о стену.
- Понятно, - буркнул доктор, осознав, что его речь никак не тронула Ника, который вдруг откашлялся и тихим голосом сказал:
- Вам бы не следовало так откровенничать со своим пациентом, уважаемый доктор Энзамхейд. Особенно, когда из вашей тирады ясно следует, что пациенту надлежит стать подопытным кроликом для осуществления ваших амбициозных замыслов по возвращению его, т.е. меня, в человеческое обличье. Знаете, это весьма оригинально: у вас человек произойдет не от обезьяны, как у Дарвина, а от кролика. Кстати, какая оригинальная у вас фамилия. Энзамхейд по-голландски, если не ошибаюсь, означает одиночество. Очень подходящая фамилия для психиатра.
- Помилуйте, Никита Варфаламеевич! Почему же вы так враждебно ко мне настроены? Я всего лишь врач, моя задача вас излечить. Мой метод не более опасен, чем те, которые уже применяются.
- Прошу вас, называйте меня Ник, или вроде того. Никита Варфаламеевич – слишком длинное для кота имя, а вы обещали относиться ко мне как к коту. Скажите откровенно, неужто вы и вправду надеетесь найти способ излечения? После стольких безуспешных попыток? А вам не приходило в голову, что может быть и не надо никакого лечения, по крайней мере, если вас об этом не просят? Не устраивают такие как я своим поведением, просто изолируйте!
- Не спорю, мой метод новый, требует клинических подтверждений, но я уверен, что соберу их в ближайшее время. В том числе и с вашей помощью. И я отказываюсь понимать, что в этом такого плохого? Я даже ставлю вас во всестороннюю известность, чтобы вы, так сказать, поддержали меня, приняли бы активное участие.
Да, но я не просил и не прошу о помощи! Я осознанно не хочу быть человеком, слышите, о-соз-нан-но. Сделав свой выбор, я никому этим не навредил. Но меня отказались оставить в покое и упекли в сумасшедший дом, где вы меня подобрали, найдя наиболее оригинальным среди моих собратьев по отклонениям от придуманных человеком норм. Знаете, я хочу поставить все точки над «и», перед тем как вы начнете лепить из меня что-то по образу и подобию своему. Допускаю, что вам удастся выудить из моей памяти все негативные воспоминания,  накопленные за моё не очень долгое, но достаточно бездарное человеческое существование. Возможно, что с помощью вашей авторской методики Вы попытаетесь вскрыть мои психоэмоциональные травмы, послужившие триггером для развития того, что Вы считаете «острым психотическим расстройством», и «освободить» меня от этих травм в надежде тем самым вылечить и психоз - видите, я действительно осилил вашу статью, хотя и не сказочный кот Гофмана, - возможно, этим вы измените мое поведение. Хотя не думаю, что вы сами до конца представляете возможные последствия такого рода вмешательств. Но при этом вам никоим образом не удастся изменить меня, т.е. меня самого, а не мою телесную или социально-поведенческую оболочку. Можете называть это душой, если так будет удобней. И это, собственно, все, что я хотел вам сказать, дорогой доктор Энзамхейд. Простите за фамильярность, свойственную и, надеюсь, простительную котам. Гофмановским, по крайней мере.
- В таком случае, дорогой кот Никита, я тоже поставлю точки над «и», вернее одну точку. Нравится вам, или не нравится то, чем я занимаюсь, но командую здесь я и вы мне подчиняетесь. Если вы будете по-хорошему – то и я иду на встречу, если вы по-плохому – то я отправляю…
- Подождите…мне плохо…меня сейчас вырвет…
Увидев, что Ник побледнел и поднес ко рту руку, Юлий Цезаревич подскочил к двери в ванную комнату, которая находилась здесь же в палате, но которую всегда запирали, и, отперев ее своим электронным ключом, пустил туда скрученного спазмом Ника.
Ник застрял в ванной надолго, его буквально выворачивало наизнанку. Началась чудовищная головная боль, которая сразу после рвоты на секунду затихала, чтобы тут же вспыхнуть с еще большей силой. Доктор принес лекарство, которое Нику со второй попытки удалось в себя влить. Через какое-то время ему стало лучше.
В комнате суетилась Машенька, застилая его матрас голубым фланелевым бельем.
- Ложись скорее! – Машенька подхватила дрожащего Ника под руку и помогла ему добраться до пастели.
- Юлий Цезаревич распорядился. - отвечала она на недоуменный взгляд Ника. – Правда, так хорошо? Сейчас согреешься и уснешь, а когда проснешься, я принесу тебе бульон с рисом и курочкой. Доктор назначил тебе усиленное мясное питание и отдых. И больше никаких каш и пюре. Говорит, у нас хищник завелся, будем кормить его мясом, а то околеет от голодовки. Но какой же из тебя хищник?! Хотя мясо тебе, конечно, не помешает. Бедный ты мой, бедный.
Она говорила и говорила, подтыкая одеяло вокруг него, как если бы он был опять ребенком. Ника перестала бить дрожь, голос Машеньки и забытое ощущение мягкой согревающей ткани на теле убаюкивали.


Стояла ночь. Проснувшись, Ник прокрутил в голове все произошедшее с ним и сел, закутавшись в одеяло. И тут Ника осенило оттащить матрас к противоположной стене. Теперь он мог любоваться небом, удобно сидя в своем гнезде из одеяла. Окно было похоже на живую картину, где на ярко-черном фоне практически по центру мерцала звезда.
- Попалась в ловушку, - думал Ник. - Теперь ты вместе со мной, хотя я и по другую сторону. Удивительно, что ты можешь дотянуться до меня своим светом сквозь все эти мириады световых миль. Наверное, ты хочешь знать, что со мной случилось? Знаешь, сначала мне было одиноко. Не-стер-пи-мо. И от этого я начал строить собственный мир, где я больше не был человеком, а стал лесным котом. Не могу объяснить свой выбор на этом звере. Может и не было никакого выбора, просто я вспомнил, кем был раньше. Как бы там ни было, это сработало, коты не бывают одиноки. Но они чувствуют боль. Поэтому теперь мне надо построить такой мир, где я буду не только котом, но и всем остальным, что его окружает: растениями и другими существами, гармонично сосуществующими в этом новом мире, даже самим воздухом, небом. Это должно быть счастливое место для всех его обитателей. Когда я стану целым миром, реальность, в которой я нахожусь сейчас, окончательно исчезнет. Пока у меня не выходит, но рано или поздно получится, я знаю. Вижу, ты улыбаешься. Думаешь, я не знаю, что и это будет не конец пути. Когда-нибудь я даже стану такой же как ты звездой –  но и это будет не конечным, а лишь одним из витков. Ты вот тоже смотришь на меня, пойманная окном. Смотри, не свались обратно на землю, засмотревшись.
Звезда, как будто смутившись, стала меркнуть. Темнота ночи тоже начала утрачивать свою густоту, в нее медленно вливалось молоко рассвета.
Ник лег, закрыл глаза и стал мысленно вызывать лес.


2

Юлий Цезаревич снял с руки Ника черную эластичную повязку прибора, измеряющего давление.
- Ну что, по-моему, вы готовы к процедуре. Сестра сказала, что ели вы эти дни отлично. Я рад, что новое меню пришлось вам по вкусу. Так что, приступим. С новыми силами, так сказать.
Доктор протянул Нику халат, который тот покорно надел, и они вышли из палаты. Пройдя мимо столика, за которым что-то писала Машенька, заступившая только что на дежурство, они подошли к двойной двери лаборатории. Пока доктор возился с электронным замком, Ник смотрел в окно. За пустырём, простирающимся сразу за больничной оградой, шла заброшенная железная дорога. Между ржавыми шпалами росли какие-то тощие кустарники и пучки сухой травы. Сразу за рельсами начинался тревожный весенний лес, голые деревья которого вздрагивали под порывами ветра.
Они вошли в светлый просторный зал. К одной из стен был пристроен большой черный куб, будто обшитый какой-то бархатистой тканью. Рядом с кубом стоял рабочий стол Энзамхейда. В другом углу находился журнальный столик, окруженный белыми кожаными креслами.
- Прошу вас, Никита, - указал доктор на одно из кресел, - изложу вам, чем нам предстоит заняться. Это встроенное помещение - так называемая Черная Комната, разработанное мной устройство по активизации процессов памяти с параллельным воздействием на биологически активные точки тела. Пока мы будем подымать из глубин вашей памяти наиболее важные моменты жизни, вы параллельно пройдете сеанс своеобразного электроакупунктурного массажа. Подобным воздействием мы как бы исправляем запись о приключившемся с вами несчастье. Естественно, вы по-прежнему будете испытывать обиду или разочарование относительно случившегося, но на глубинном уроне вас это больше не будет мучить. Правда, после сеанса, возможно, будет несколько реабилитационных дней, когда вы будете плохо себя чувствовать, как физически, так и душевно. Ничего особенного, в основном слабость, головные боли, могут быть нарушение сна и чувство подавленности. Но это - часть выздоровления, знаете как в гомеопатической практике, улучшение через ухудшение. Здесь примерно так же. Но не волнуйтесь, через пару дней это должно пройти.
- Сколько сеансов вы планируете провести?
- Пока не могу сказать. Это будет зависеть от того, как скоро мы добьемся результата. А результат для меня один – это ваше исцеление.
- Правильно ли я понимаю, что, как только я перестану разгуливать голым и лопать сырую рыбу, вы отпустите меня? А если бы я вам это просто пообещал? Хотите, я прямо сейчас продемонстрирую вам «результат»? И время не надо будет тратить.
- Дорогой мой! Вы опять за старое! То, что вы назвали - это только часть вашего заболевания, видимая вершина айсберга. Да если бы мы не поддерживали вас все это время медикаментозно, вы бы давно впали в жуткую депрессию, тем более - выпусти мы вас на волю. Вы не помните, что до того как вас отправили в психиатрическую  больницу, сняв ночью с крыши, где вы…ммм…прогуливались в голом виде при том, что на улице стоял мороз, - так вот, до этого вы уже проходили стационарный курс лечения острой формы депрессии? Помните? Как же я вас отпущу, пока не буду уверен, что вы полностью здоровы и не представляете угрозы ни для себя, ни для окружающих?
«Спорить бесполезно. – подумал Ник. – Пусть уж лучше скорее начинает. Мне остается только терпеть и искать отсюда выход. И я его найду, что бы они со мной не делали».
- Значит, зайдя в Черную Комнату, вы располагайтесь, как вам будет удобно, хоть на ушах стойте, лишь бы при этом вы были полностью расслаблены. Не бойтесь, вы ничего не будете чувствовать, даже ваши воспоминания будут вызывать  приглушенные эмоции. - продолжал Энзамхейд. - Через встроенные микрофоны я буду слышать вас. Вам тоже будет меня слышно, я буду задавать вопросы, на которые надо будет отвечать не задумываясь. Т.е. первое, что придет в голову. Договорились?
- А если я буду врать?
- А если вы будете врать, я это сразу увижу. Видите все эти приборы, с помощью них я смогу уловить малейшие изменения вашего состояния. И говорите ли вы правду, мне тоже будет видно. Не говоря уже о том, что ТАМ вы врать просто не сможете.
- Ладно, давайте уже начинать, - сказал Ник и они направились к черному кубу. «Прямо как черная дыра», - подумал Ник, а вслух заметил:
- Вы бы, что-ли, какой-то другой цвет выбрали, а то безнадежно как-то. А мы, психи, народ к таким вещам чувствительный.
- Да-да, знаю, но это связанно с качеством материала, который пока существует только в таком варианте. Но знаете, как не странно, многим нравится, говорят «как закрыть глаза». Попробуйте, в этом что-то есть.

Больше всего это напоминало Нику пещеру, освещенную карманным фонариком. Источник света определить было не возможно, свет окружал Ника мягким ореолом, за пределами которого чернота стен была настолько интенсивна, что казалось никаких стен нет, а есть какое-то неопределенное пространство. Иллюзия была так сильна, что Ник протянул руку, но она уперлась в шероховатую твердую поверхность. Ник сел, обхватив колени руками, и стал ждать продолжения.
- Никитушка, вы устроились?
- Да, доктор.
- Вот и молодцом. А теперь, пожалуйста, расскажите мне о своей жизни.
- Что именно?
- Да что хотите. Мне не важна хронологическая последовательность, Вы не на анкету отвечаете. Рассказывайте, что приходит в голову. Можете начать с детства, если вам так будет легче. Вы же родились не здесь, если я не ошибаюсь?
Да не здесь, - согласился Ник, и неожиданно для себя стал погружаться, как в сон, в воспоминания. Поначалу он даже не осознавал, что говорит, пока не поймал себя на том, что тихо, но четко передает вслух всплывающие в сознании картины своего детства.


Когда я был маленький, мы все время переезжали с места на место из-за работы отца, который был военным инженером. Мама меня жалела, не успевал я привыкнуть к детскому саду, как нужно было перебираться в другой город. Может быть, поэтому я все время болел. Не спасало даже то, что мама, будучи воспитательницей детского сада, устраивала меня в свою группу и я был все время при ней. Я болел так часто, что после двух мучительных лет, когда я, отходив неделю в садик, две валялся дома с температурой и всеми мыслимыми формами простудных заболеваний, мама приняла решение больше не отдавать меня в сад и осталась со мной дома. Это было лучшее время моего детства. Два года мирной, уютной жизни дома с мамой, кроме которой мне, в общем-то, никто больше и не был нужен. Отца я видел мало, так как он был очень загружен работой и иногда пропадал на своих объектах даже по выходным. Но меня это не очень расстраивало.
Отец был сильным и строгим человеком. Я его любил и боялся все детство. Такое мучительное сочетание не позволяло установить естественных взаимоотношений. Я чувствовал какую-то постоянную фальшь в собственном поведение, когда он был рядом. При этом я скучал по нему и ждал его прихода домой. Бросался ему на шею, и, пожалуй, именно этот момент, когда он с порога сгребал меня в охапку и прижимал к своему серому драповому пальто, позволял мне его любить. Потому что потом, как только он опускал меня на пол и спрашивал, как прошел день, я начинал ему «врать». Конечно, так называемое вранье было только моей фантазией, и я даже тогда понимал, что это неправильно, что ничего плохого я не совершил, но ничего поделать с этим не мог. Может быть, все происходило оттого, что я чувствовал себя другим, совсем не таким, как он, и уже тогда неосознанно стыдился этого. Я был мамин, «маменькин сынок» на все сто процентов, такой же тихий мечтатель, как и она. А надо было становиться мужчиной, таким как отец, чего совсем не хотелось. Единственное, что все детство мне хотелось – это чтобы оставили меня в покое, не вторгались в мою вселенную. Во мне не было ничего от твердости, дисциплинированности, уверенности отца. Я никогда не понимал его. А он - меня. Для него я был слюнтяем. Пока я был маленький, он закрывал на это глаза, то ли надеясь, что с возрастом я изменюсь, то ли из-за того, что сложно что-либо требовать от ребенка, который две трети своей жизни проводит в кровати с градусником под мышкой. Когда я вырос, между нами началась настоящая холодная война, не перерастающей в открытые сражения только из-за мамы, которую мы оба обожали и старались, как могли, не расстраивать.
Родители почти никогда не ругались, и если это все-таки случалось, то только потому, что мама меня защищала. Когда я пошел в школу, у отца появился хороший повод заняться моим воспитанием. Я учился неважно, и не из-за глупости или отсутствия способностей, а из-за своей лени и бездарности учителей, не умеющих заинтересовать ребенка. Были и хорошие учителя, но их было почему-то всегда меньшинство, и я редко бывал их любимцем. Одно время отец меня лупил за плохие оценки. Помню чувство глубочайшего страха перед экзекуцией и глубочайшего стыда после. И стыдно мне было не из-за оценки, а из-за только что испытанного унижения. Тогда я научился по-настоящему врать. Поначалу выходило плохо. Например, я говорил, что получил четверку с семью минусами. Для меня это не было даже враньем, в голове была такая формула: четверка с семью минусами – это по факту тройка, но остающаяся четверкой – оценкой, за которую меня не ругали. Конечно, отец сразу понимал что к чему, ведь максимум, что водилось в школьных тетрадках – это два минуса, а уж семь – до такого бы не додумался даже педагог с фантазией сказочника. А я вот додумался и получил за это с добавкой за ложь. Потом еще была жалкая попытка с тройкой с пятью минусами, так как про двойку просто язык не поворачивался сказать, и после немедленно последовавшей расправы я понял, что врать надо учиться. И я стал учиться, хотя лет до тринадцати, как бы я не исхитрялся, меня всегда рано или поздно разоблачали.
Как-то раз я пришел домой вечером после зоологического кружка и уже с порога почувствовал, что назревает буря. Отец быстро прошел мимо меня на кухню, где суетилась мама. Он не поздоровался, только бросил на меня короткий страшный взгляд. Я юркнул в свою комнату и притаился, гадая, что же такого он про меня узнал. На тот момент я уже жил, как и многие мои сверстники, тайной жизнью, многое из которой привело бы в ужас не только отца, но и мать. Отец что-то гневно рассказывал маме. А потом случилось страшное. Я услышал громкий удар, как потом выяснилось, отец в сердцах грохнул кулаком по стене, повредив при этом руку. Наступила минута гробовой тишины, сердце мое упало, от страха я даже не мог думать. Вдруг отец заорал. Плохо помню, что именно он кричал. Конкретной причиной были мои вскрывшиеся школьные прогулы, но кроме того, это было копившиеся годами обвинения в мой адрес, как слабовольного дегенерата, и в адрес мамы, как постоянного моего защитника, а значит главного виновника моей нерадивости. Он перестал орать так же внезапно, как и начал, хлопнул кухонной дверью, потом входной. Когда я решился зайти на кухню, мама сидела совершенно бледная, она не плакала, но выглядела ужасно, как если бы он и вправду ее ударил. Тогда у меня было чувство, что моя жизнь кончена. Отец вернулся через несколько часов с загипсованной рукой и  цветами для мамы. Они помирились, но со мной он еще долго не разговаривал, и мама тоже пару дней относилась ко мне с холодком. На большее ее, впрочем, не хватило, она слишком меня любила.
- Вы действительно все детство ненавидели отца? – откуда-то издали долетел до Ника голос Энзамхейда.
- Нет, по-настоящему я никогда не испытывал к нему ненависти. Скорее из-за него я ненавидел себя.
- Никита, послушайте, на сегодня хватит. Вы молодец, проделали огромную работу. Давайте прервемся. Сейчас вы несколько минут подождите, и не делая резких движений, выходите, когда будете готовы.
Ник молчал и от воцарившейся тишины он очнулся, медленно поднялся и на непослушных ногах вышел из Черной Комнаты.
Доктор сидел за своим столом, что-то записывая в компьютер. В зале царил полумрак, уже наступил вечер. На столе уютно горела настольная лампа. Ник сел на стул, стоящий рядом со столом и пытался сообразить, надо ли ему что-нибудь сейчас сказать вроде «это был настоящий кошмар» или «мне даже понравилось». Но мысли рассыпались, в горле пересохло, он чувствовал себя, как чувствует себя человек только что просидевший целый час в кресле дантиста. Доктор протянул Нику стакан воды, не отрываясь от работы. Вошла Машенька.
Сделайте ему укольчик сразу, чтобы спал. А с завтрашнего дня обычный режим. И не пытайтесь мне возражать, дорогой мой, сегодня вы выспитесь, а дальше сами. Сами.


- Вот так, теперь ты будешь спать крепенько, набираться сил, закрывай глазки.
- Машенька, не уходите.
- Ах ты, боже мой! Никита Варфаламеевич, простите меня! Я к вам все на ты! Мне ведь Юлий Цезаревич говорил, что вы заговорили, но я так привыкла…
- Машенька, прошу вас, обращайтесь ко мне как и раньше. Я очень вас прошу. И не уходите, я хочу рассказать вам про другую сторону. Там лес…
Спите, спите, меня уже нет, а вам отдыхать…


- Ну как он, Надюш? – спросила за дверью заступающая на дежурство Машенька, столкнувшись в коридоре с выходящей из палаты Ника медсестрой.
- Уже лучше. Вчера весь день сидел угрюмый такой. Есть опять отказывался. Но сегодня котлет поел и настроение, вроде, получше. Может сейчас поспит. А то уже вторые сутки без сна.
«Жалеют», - почему-то со злостью подумал Ник и забрался с головой под одеяло. Он ужасно устал от бессонницы и головной боли, которую даже таблетки не снимали до конца. Он попытался вызвать лес, но у него не получалось восстановить его целиком. Отчетливо он мог видеть только деревья, а улиток и других обитателей нигде не было.


Возвращаясь из леса, он неожиданно оказался в лаборатории Энзамхейда. Доктор сидел за своим рабочим столом. На голове у него были большие черные наушники, перед ним стоял микрофон, в который он что-то говорил. Внезапно Ник расслышал свое имя. Он подошел к столу, но странное дело, доктор не обратил на него никакого внимания, продолжая вещать в микрофон. Почему-то сложно было разобрать, что именно он говорил. От нечего делать Ник стал рассматривать стол. Это был буковый массивный стол со множеством ящичков, забитых рабочими СD, блокнотами и журналами. Сверху он был покрыт толстым прозрачным стеклом, какое обычно кладут при работе с острыми предметами или краской. Между поверхностью стола и стеклом оставался малюсенький зазор в пару миллиметров, вдоль которого Ник провел пальцем. Подняв взгляд к той части стола, где сидел, теперь что-то слушая через наушники, доктор, Ник обнаружил, что под стеклом лежали картонные листы с приколотыми к ним расплющенными тельцами насекомых. Там были бабочки, жуки, кузнечики, стрекозы и еще какие-то существа, названия которых Ник не знал. «Странно, что я не заметил этого раньше, - мелькнуло в голове Ника, - а он, оказывается, увлекается энтомологией». Неожиданно доктор встал из-за стола и, наклонившись к микрофону, каким-то чужим громовым голосом сказал:
- Никитушка, давайте заканчивать.
Ник удивленно взирал на доктора, который, явно обращаясь к кому-то другому, подошел к Черной Комнате и открыл дверь.
Внутри сидел огромный лесной кот, кончик его длинного полосатого хвоста нервно подрагивал, в его пасти что-то трепыхалось. Энзамхейд погладил кота по голове и аккуратно вынул из пасти агонизирующее существо. Когда доктор положил добычу кота под настольную лампу, Ник увидел…
На столе лежал уже неподвижно его отец с белым, словно пластилиновым, лицом. На сером драповом пальто медленно проступали красные пятна. Но самым ужасным почему-то были его босые ноги, беспомощно свесившиеся на бок. Было невозможно отвести от них взгляд. Невозможно пошевелиться. Невозможно заорать от ужаса, когда доктор Энзамхейд с равнодушным лицом взял в руки миниатюрное тело отца и, проткнув булавкой, приколол его к картонному листу, который тут же отправил под стекло.


Судя по яркому свету была уже середина дня.
«Значит, я все-таки уснул и, похоже, проспал долго», - подумал Ник. Он  все еще чувствовал себя очень усталым, даже разбитым, видимо, от того что сны были слишком яркие, реальные, особенно жуткий кошмар в конце, от которого он и проснулся. Ник сел на матрас и нажал на маленькую кнопку в стене для вызова медсестры.
«Только бы сегодня была Машенька», - молился он про себя.
- Ну как мы себя чувствуем? – улыбаясь, вошла Машенька, - Завтракать будете?
- Машенька, мы же договорились с вами, на «ты», я вас умоляю.
- Ну, раз ты сегодня мне улыбаешься, ладно. А с Надей ты тоже так?
- Нет, только с тобой. И улыбаюсь только тебе. Тебе одной на целом свете. Поэтому, когда я исчезну, а я обязательно исчезну, я оставлю тебе свою улыбку.
- Да-да, конечно. А не желает ли его высочество Чешырский кот принять по этому поводу ванну. Не исчезать же с немытыми лапами.
- Да уж, Герцогиня, думаю, этого бы не пережила.
- А что, есть Герцогиня?
- Была.
Машенька набирала ванну, а Ник лежал, глядя на пятно солнечного света, сползшее со стены и захватившее край его одеяла, и представлял, будто он лежит в каком-нибудь загородном доме. На улице жара, стрекочут цикады, а его губы еще чувствуют поцелуй, только что подаренный Машенькой. «Вкус солнечного света» - мелькнуло у него название то ли какой-то книги, то ли фильма. Да, он бы назвал это именно так. Неожиданно его осенило, как же раньше-то он не догадался! Надо изменить точку отсчета, надо вызывать по-другому, начинать не с деревьев.
- Сэр кот, идите мыться. Да не стесняйся, раньше-то не стеснялся, - Машенька стояла в дверях ванной комнаты.
- Раньше я был дикий, а теперь ты меня приручила и я вспомнил, какой я на самом деле застенчивый.
- Ладно-ладно. Вот, не дай бог, услышат, как мы с тобой тут болтаем, и переведут меня в другое отделение, или будут каждый раз к моему приходу одевать на тебя смирительную рубашку.
- Тогда мы исчезнем вместе.
Машенька втирала шампунь в голову Ника, а он жмурился от блаженства.
- Может быть, меня надо мыть почаще, а то не ровен час блохи заведутся.
- Главное, чтобы в голове тараканы не водились, а блохи – ерунда.
- А у меня и нет никаких тараканов. – сказал неожиданно серьезно Ник, схватив Машенькину руку. – Я здоров.
- Пусти, - в глазах у Машеньки мелькнул страх.
- Господи, неужели ты боишься меня? Да я никогда, слышишь, никогда не обижу женщину …даже если и вправду из ума выживу. И потом, я же еле на ногах держусь.
- Хорошо- хорошо. Только руку пусти, а то сама переведусь в другое отделение.
Ник разжал ладонь и Машенькина рука, достаточно, впрочем, сильная – слабых тут не держали – выскользнула и запорхала вдоль костлявой спины Ника, натирая ее мочалкой.
– И я не тебя боюсь. Да и не боюсь. Ничего уже не может быть.
«Жаль», - уже мысленно ответил Ник и начал вытираться. Он был голоден и хотел спать.


Дождавшись вечера, Ник сделал дыхательное упражнение, которое помогало сконцентрироваться, и начал вызывать в памяти спиралевидный домик улитки, светлый по краям и резко темнеющий к середине, испещренный тонкими продольными линиями. Потом он представил мягкую блестящую голову с длинными рожками. Вспомнил запах морской пены, исходивший от неё.
- Тут не очень-то уютно, - сказала старшая улитка, которая медленно ползла вверх по противоположной от Ника стене.
- Почему я не могу больше вызвать лес? – спросил Ник.
- Я же здесь.
- Беда в том, что я тоже здесь.
- Тебе же там не нравилось, ты все равно каждый раз уходил. Теперь тебе и тут не нравится. Пора строить новый дом.
- Но как?
- Увидишь. Нужно найти вход. И очень важно, чтобы ТАМ ты не рассказывал про лес. Иначе связь между нами оборвется и мы не сможем тебе помочь.
- Когда это произойдет? Я так устал.
- Найди вход в свой новый дом. И не потеряй связь с нами.
С этими словами улитка добралась до оконного выступа. Ник тоже подошел к окну и увидел, как она неторопливо продолжает свой подъем, но уже по другую сторону окна.


3

- Никита, расскажите мне о самом счастливом моменте вашего детства. Первое что вспомните.
- Это было однажды летом, когда мы с мамой шли вдоль домов нашего квартала в сторону трамвайной остановки. Было утро, яркое солнце пробивалось сквозь молодую листву деревьев, воздух был удивительно прозрачный. Деревья казались огромными. Весь мир казался огромным и прекрасным. Были каникулы и мы с мамой ехали на дачу, где целых два месяца должны были провести вдвоем.
- А какой был самый счастливый день вашей взрослой жизни?
- Когда Ника первый раз приехала ко мне. Это было тоже летним утром. Я еще валялся в пастели, отходя от какой-то очередной пьянки, когда в мой сонно-гудящий мозг врезался звонок. Она стояла на пороге в своей сказочной соломенной шляпе и трогательном девчоночьем сарафане. Было жарко, середина июля, в ее руках был бумажный пакет с дышащими зноем персиками. Это было так прекрасно, что у меня захватило дух и я, по-моему, несколько минут не мог вымолвить ни слова. А она улыбалась, ждала, что этот растрепанный небритый тип скажет на ее внезапное появление. Но тип, так ничего из себя и не выдавив, жестом попросил ее войти и подождать на кухне, где она принялась за уборку оставленного вчерашними гостями ералаша, как будто именно для этого и приехала. А я помчался в душ, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Похмелья как не бывало.
Собравшись с духом, я вошел на кухню, по которой уже разлился аромат свежезаваренного кофе, смешавшийся с запахом прогретых солнцем персиков. Не помню, о чем мы разговаривали. Может быть, вообще молчали. Помню, как Ника спокойно курила, забравшись с ногами на подоконник и стряхивая пепел в распахнутое окно. Шляпа лежала рядом, и ее волосы, вырвавшись на свободу, красными всполохами раскинулись по хрупким плечам.
Я был настолько счастлив тогда, насколько потом же бился в отчаянье, когда сон по имени «Ник и Ника вместе» закончился и началась жуткая реальность, где стерлось не только ее имя, но и мое. Но тогда я об этом, конечно же, и не подозревал, а был абсолютно уверен, что это навсегда, что мы будем жить вместе долго и счастливо, состаримся, окруженные толпой детей и внуков, при этом все еще держась за руки на долгих прогулках у какого-нибудь моря-океана, где мы в итоге поселимся. Я даже на работу ходил с удовольствием, потому что это было для нее. Наш бизнес тогда достиг своего расцвета и я зарабатывал больше, чем нам двоим, в общем-то, было нужно. Поэтому мы всячески развлекались (путешествия, вечеринки и т.п.), когда у меня было свободное время. А когда я пахал, чтобы уровень наших развлечений не снижался ни в этой жизни, ни в следующих, Ника писала картины и занималась нашим не особо хлопотным хозяйством. И все было совершенно прекрасно, пока однажды в гостях мы не столкнулись с моим бывшим одноклассником, с которым я не виделся со школы и которого мой друг и напарник по бизнесу откопал через интернет и пригласил на свой день рожденья. Такая фамилия у него смешная, Лёвкин.
Лёвкину все хотели помочь, потому что он был нищий поэт, живший на случайные заработки, от репетиторства до столярных работ на строительстве какой-то дачи. При этом все говорили, какой он гениальный и не признанный. Надо отдать должное, у него яркая поэзия - я потом в этом крепко стал разбираться - и не менее яркие глаза. Этакий настоящий поэт: тонкие черты лица и огромные синие глаза. Я так хорошо запомнил их, потому что Ника после этого вечера нарисовала его портрет, который я выбросил ко всем чертям. А на следующий день, придя домой с работы с охапкой её любимых лилий, я обнаружил, что она в свою очередь «выбросила» меня. Она ушла. Скоро я узнал, что она живет с Лёвкиным. И начался долгий кошмар: я пил, и пил, и ходил к Лёвкину, где меня, думаю, по-настоящему жалели, поэтому не гнали, хотя им, конечно, это было неприятно. Я приносил им деньги, потому что мне мучительно было видеть, как живет моя Ника, моя бедная девочка, которой этот гад заморочил её впечатлительные мозги. Однажды я пришел к ним посреди ночи совершенно пьяный и, будучи не в силах подняться в их коморку, начал орать под окном. Я орал одно единственное слово «почему». На мои вопли стали высовываться из окон разбуженные жильцы. Они грозили милицией, поэтому скоро во избежание скандала явился Лёвкин. И, ох, с каким же наслаждением я заехал ему по морде. Скорее всего я бы оставил его инвалидом, если бы не почувствовал тонкие руки Ники на своих запястьях. Она кричала и плакала. Я пришел в себя и, отшатнувшись от своей жертвы, сел на землю. Ника помогла встать Лёвкину, и они пошли домой. Не оборачиваясь, на ходу она прокричала мне:
- Ты хотел знать, почему?! Потому, что он другой!
Вскоре приехала милиция и меня забрали, а потом какое-то время я проходил курс лечения от депрессии. До определенной степени помогло. Я больше не буянил и даже не пил, а заперся в своей квартире и начал писать книгу. На работу я давно уже не ходил, но мой друг, чувствуя себя отчасти виновником случившейся со мной катастрофы, регулярно приносил мне деньги: мой процент с прибыли, которую приносил наш бизнес. Чтобы писать у меня было две причины. Первая: я изливал в эту книгу свои боль и ненависть к Лёвкину, к себе, ко всему человечеству, и свою любовь к Нике. Любовь, ставшую грудой битого стекла, по которому я бродил босой и безнадежный, вспоминая каждый миллиметр её тела, каждую секунду, прожитую с ней вместе, не замечая, как осколки впиваются в плоть, как льется кровь, в которой я бы наверняка захлебнулся, если бы не стал вывешивать написанные части в интернет и не начал получать положительные отзывы от тех немногих читателей, которые на них набрели, плутая по виртуальным тропам. Второй причиной было то, что мне хотелось во чтобы то ни стало доказать Нике, что я тоже могу заниматься искусством, что я не менее талантлив, чем предмет ее обожания. Пусть она потом мучается всю оставшуюся жизнь, что предпочла меня, наверняка, будущую знаменитость, какому-то никому не известному, да и не такому уж талантливому Лёвкину. Да с такой фамилией человеку вообще никогда не добиться успеха, априори.
Я ожил, даже стал опять видеться со старыми друзьями и обзавелся новыми. Через несколько месяцев я дописал свою повесть и разослал её по издательствам. Один из журналов через какое-то время откликнулся, мою повесть приняли к публикации. Это был счастливый момент. Я представлял во всех подробностях, как журнал попадет на глаза Нике (уж об этом я позабочусь), как она удивится, обнаружив там мое имя, и что с ней станет, когда она прочтет мой шедевр.
Я пребывал в эйфории до того момента, как через несколько месяцев, зайдя в редакцию за авторскими экземплярами, я услышал в коридоре разговор, поставивший точку на моем человеческом существовании, в прямом смысле этого слова, как вы знаете. В приемной сидели две тётки с толстыми папками рукописей и обсуждали чье-то произведение. Мне нужно было подождать десять минут до назначенного времени встречи, я примчался слишком рано. Невольно я стал слушать, о чем они болтали. До меня дошло, что обсуждалась моя повесть. «Злорадствуйте, злорадствуйте, меня-то опубликовали,» - думал я, как вдруг услышал, как одна тетка сказала другой: «Еще бы его не опубликовали, за него попросили. Если бы за меня просила такая фигура, как Лёвкин, мой роман тоже сразу бы взяли». Дальше я не слушал. Будто волной меня подхватило и буквально вышвырнуло из редакции. Потом не помню, что было, где-то слонялся, опять пил, пришел в себя дома с разбитой губой, грязный, будто в луже извалялся, со страшным похмельем и совершенной пустотой в душе. После этого я заперся дома, решив навсегда порвать с внешним миром, и стал строить свой собственный мир. Я научился вызывать лес.

Ник замолчал. Доктор Энзамхейд занес в компьютер «вопр.: лес» и сказал в микрофон:
- Никита, вы устали?
- Устал.
- Хорошо, на сегодня хватит. Все прошло отлично. Выходите аккуратненько. Я уже вызвал медсестру, чтобы она отвела вас в вашу комнату. Отдыхайте.


4

В лаборатории было ужасно холодно. «Как в морге», - подумалось Нику, который зябко переминался с ноги на ногу, почему-то стоя на столе Энзамхейда. Он чувствовал себя неловко, но не решался спуститься без разрешения. Доктора же нигде не было видно. В комнате был выключен свет, и темноту разряжал только свет луны, льющийся в не зашторенные окна. Из Черной Комнаты доносился тихий гул. Ник все-таки решил спуститься, как вдруг что-то дотронулось до его ноги. Он посмотрел вниз и увидел, что на столе копошатся какие-то насекомые. Он спрыгнул со стола и наклонился над ними, чтобы рассмотреть, но как ни старался, удавалось разглядеть только их силуэты. Вдруг с шипением открылась Черная Комната. Оттуда медленно вышел сам Энзамхейд.
Ник был уверен что видит доктора, но что-то было не так. Приглядевшись, Ник понял, что Энзамхейд был как будто вытянут, из рукавов его халата торчали длинные сухие, странно согнутые руки. Ноги тоже были похожи на длинные, будто сломанные в нескольких местах, ветки. Он медленно полз в сторону Ника, застывшего от ужаса. Преодолев примерно полпути, чудовище попало в полосу лунного света, который высветил его бледное лицо, лицо Юлия Цезаревича Энзамхейда, который в своих редких острых зубах держал миниатюрное девичье тело в сарафане, с подола которого  падали на пол горошинами капли крови…


- Посмотри на меня. Вот так. Скоро все пройдет, пройдет.
Машенька сидела возле Ника, которого уже вторые сутки мучили страшные головные боли, а когда ему удавалось забыться сном, ему снились кошмары, выматывающие его еще больше бессонницы.
Ник поднял глаза, в которых не будь так темно, Машенька бы прочитала мольбу, и положил голову ей на колени. Она стала нежно гладить его лицо и виски кончиками пальцев, еле слышно напевая какую-то монотонную мелодию. Через какое-то время боль стала проходить и Нику начало казаться, что по его голове стекают тоненькие струйки жемчужной воды, будто вымывающие из него боль.
Машенька ушла, решив, что он уснул. Ник пожалел, что не нашел в себе силы задержать ее. Ему вдруг захотелось подарить Машеньке что-нибудь... цветы, букет полевых цветов, живых летних полевых цветов…
Ник лежал среди высокой травы. Над ним бескрайней синевой разлилось небо. Солнце стояло в зените. Тишину тревожил только ровный гул шмеля. Ник вдохнул полной грудью сладкий запах лета, потянулся, вытянув передние лапы и выгнув спину, и побежал по полю. Он пересек опушку и замерев у большого раскидистого дуба, стал принюхиваться, уловив в воздухе знакомый запах.
- Молодец, ты нашел вход. – услышал он раздающийся сверху голос. На ветке дуба прямо над ним сидела старшая улитка.
- Я хочу тут остаться. – сказал Ник.
- Уже почти все готово. Осталось совсем мало времени. Теперь главное не потеряй с нами связь.
Связь, связь, - все тише звучало в голове Ника в то время, как одна реальность сворачивалась и развертывалась другая, где он уже крепко спал.


Он чувствовал себя прекрасно. Машенька принесла поднос с завтраком, который поставила рядом с ним.
- Машенька, - сказал Ник загадочно улыбаясь, - у меня есть для тебя кое-что. Закрой глаза на секундочку...Открывай.
Ник протягивал ей маленький букет слегка увядших, но все же настоящих полевых цветов. Глаза его смеялись.
- Батюшки, откуда это?
Машенька от неожиданности села и с недоумевающим взглядом взяла цветы.
- Я бы хотел подарить тебе больше, хотел бы подарить целый мир, мир, откуда я принес тебе эти цветы. Машенька, постарайся мне поверить, это очень важно, чтобы ты поверила. Человек может создать СВОЙ мир. Знаешь, эта идея Бога как создателя вселенной. Только Бог есть в каждом! И каждый может создать свою собственную вселенную, и даже стать самой вселенной. Помнишь, когда ты была ребенком, ты тоже создавала свои миры, когда играла или мечтала. Потому что детьми мы еще знаем, а потом все забываем и, в лучшем случае, можем научиться удачно загадывать желания. Я не могу тебе объяснить всего, ты просто поверь мне. Иначе откуда бы эти цветы?
Машенька сидела неподвижно, прижимая к груди  цветы и опустив глаза.
- Ты не рада? Я расстроил тебя. 
Свободная рука Машеньки потянулась к косынке и каким-то неестественным движением, будто против ее воли, стянула ее с головы.
– Посмотри, - сказала она, наклонив голову к Нику. - Там. У корней. Видишь?
Ник перевел взгляд с шелковистой волны волос к ровному пробору, где их яркий каштановый цвет внезапно обрывался, оголяя бесцветные корни.
- Господи, да ты же вся седая! - Он прижал её голову к себе, будто пытаясь закрыть от того ужаса, который испепелил судьбу и волосы этой женщины.
- Что же… бедная ты моя девочка…что с тобой случилось? - сдавленным голосом спрашивал он Машеньку, которая аккуратно высвободившись из его объятий, нежно провела ладонью по щеке Ника и уже обратно завязывала свою косынку.
- Не-бу-дем-об-этом. Если я начну тебе рассказывать, я заплачу, и на этот раз, боюсь, уже не смогу остановиться. Однажды у меня ВСЁ было, а потом, «другим однажды», у меня это ВСЁ забрали. И теперь единственное, что у меня есть – эта работа. Я ведь детский врач по профессии. Сюда пришла, чтобы не сойти с ума. Странно, правда? Но помогло. Появился смысл в жизни: облегчать страдания таким же потерпевшим, как и я. Не знаю точно механизма, но глядя на больных, среди которых могла бы быть и я - нахожу в себе силы жить.
Глядя на молодое лицо Машеньки, Ник вдруг представил её с не покрашенными волосами – это было страшно.
- Как я могу помочь тебе?! Я сделаю все…
- Ты же не доктор, - перебила его Машенька, - это только доктора не знают, что таким как мы – уже не поможешь…
 Уже выходя из палаты, она вдруг сказала:
- Тому, что ты говорил, про миры - я верю.


В лаборатории доктора Энзамхейда тихо работало радио. Ник расслышал сообщение о мощной вспышке на солнце и возможных сильных электромагнитных бурях, влияющих на работу электроприборов.
- Говорят, могут быть проблемы с электричеством, – заметил Ник.
Доктор уже выключил радио и с безмятежным видом включал компьютер.
- Глупости. Давайте не будем отвлекаться на посторонние вещи. Я считаю, что мы с вами подошли к ключевому и, хочется верить, заключительному этапу терапии.
Ник послушно зашел в Черную Комнату. «Как жаль, что сегодня я не смог увидеть Машеньку, - думал он, - наверное цветы уже совсем завяли».
- Никита, дорогой мой, а что это за лес, про который вы начали мне рассказывать в прошлый раз? – раздался голос Энзамхейда.
- Я не помню.
- Как не помните? Вы сказали…вот…«я научился вызывать лес». Вы уж потрудитесь вспомнить, потому что без этого нам дальше не двинуться.
- Но может я не хочу больше никуда двигаться.
- Постойте, так не пойдет. Я тут не дискуссию с вами веду. – начал выходить из себя доктор. - Вы отвечаете на мои вопросы. И все. Попробуем еще раз. Никита, как вы вызываете лес?
«Вызываете лес…лес…лес» - эхом продолжал звучать вопрос в голове Ника в то время, как стены Черной Комнаты начали медленно давить на него. В голове крутился вопрос, на который Нику нельзя было отвечать, постепенно превращаясь в какой-то мечущийся в мозгу шар. Этот шар стал раскаляться, пронзая Ника острой болью.  На глаза выступили слезы, дышать стало трудно.
- Я…не…помню.
- Нет ты вспомнишь! – вдруг заорал на него Эназамхейд. - Ты у меня сейчас все вспомнишь! Я что, зря вожусь с тобой все это время! Мы доведем это до конца. Слышишь?! Даже, против твоей воли! Прав был твой отец, ты - слюнтяй! Только слюнтяй бросает все на полпути! Это же тебе нужно! Ты будешь еще меня благодарить! Тебе…
Раздался треск электрического разряда. По потолку над Ником пробежали серебристые молнии. Внезапно какая-то сила тряхнула его, как если бы он был не живым человеком, а какой-то безвольной куклой, - и сразу же придавила к полу. Стало темно и тихо. В следующий миг чудовищное давление полностью пропало, Ник осторожно сел. В голове было также тихо, как и снаружи.
«Что это было? Может меня стукнуло током? Энзамхейд перестарался, или электромагнитная буря вырубила тут все к чёрту?» - Ник толкнул дверь. В лаборатории никого не было. Компьютер и другая аппаратура не работали. Из окон лился яркий солнечный свет. Ник вышел в коридор, где тоже никого не было. Проходя мимо палат, он заглядывал в них, но и там было пусто. Ни души. Ни звука. Он крадучись дошел до пожарной лестницы, ожидая, что в любой момент его схватят и отведут обратно.
«Что бы ни случилось, надо попробовать свалить отсюда, пока Энзамхейд не превратил меня из подопытного кролика в подопытный кабачок».
Ник благополучно добрался до холла первого этажа, прошел мимо пустующей регистрационной стойки, мимо кадки с одиноким деревцем, мимо журнального столика, окруженного креслами, и замер у стеклянных раздвижных дверей, ведущих на улицу. Сердце Ника забилось быстрее, голова закружилась от чувства близкой свободы.
- Ну что, вырвался?
Ник , вздрогнув, обернулся. На кресле сидела старшая улитка.
- Кажется.
- Мы тут, посоветовавшись с доктором, решили оставить тебя пока здесь. Не пугайся, конечно же, я не имею в виду больницу. Ты же видишь, все изменилось. Ты все изменил, хотя и несколько неуклюже. Не думаю, что твои внешние трансформации помогут тебе по-настоящему выбраться наружу, опять же, «наружу» - в глобальном смысле этого слова.
- Мне просто хочется на волю, здесь, сейчас – на волю, в каком угодно смысле. Я пойду?
- Конечно. Беги отсюда. Беги-беги по кругу. Коты так любят гоняться за собственным хвостом. Когда-нибудь набегаешься.


Он бежал через пустырь в сторону железной дороги, за которой начинался долгожданный лес. Земля мягко пружинила, когда он отталкивался от неё своими крепкими лапами, ощущая работу мускулов с наслаждением, которое чувствует зверь, вырвавшийся на свободу.
«Получилось! Получилось!» - думал он, все еще не веря своему счастью. За железной дорогой он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на место своего заточения. Неожиданно он обнаружил, что окна кое-где были выбиты и здание как будто обветшало. Вдруг крыша левого крыла, как раз, где была его палата, беззвучно обвалилась. Потом посыпались стекла одного из центральных окон. Здание медленно рушилось у Ника на глазах, и все это происходило без единого звука, а ведь он был совсем не далеко. Но удивляться не было времени. Ник услышал зов, на который он и помчался.
Там за лесом на залитой летним полуденным солнцем опушке его уже ждала Машенька.