Ярость

Лешенька втолкнул жену в комнату, повалил на детскую кровать и опять начал избивать. Светка закрыла лицо руками, потому что завтра на работу, завтра ее увидят люди, потому что стыдно приходить ей в подобном виде. Потому что никто и поверить не сможет, что это ее Лешенька, тихий, с заискивающей улыбкой на худом лице, смог поднять руку на женщину. Что именно его покорная трусливость выплеснулась на еще более покорную жену. Но как любая бессловесная тварь, Светка не выдержала, вырвалась, выбежала на кухню. Она понимала, что ненависть, выплеснутая от обоих друг на друга, породит новый ужас. Что ребенок пяти лет от роду не должен видеть и слышать всю низость, происходящую между родителями, что все, что она могла отдать мужу, было отдано, но впустую. Потому что потребление души Светки достигло предела, потому что отдавать уже не было сил, да и казалось, что самой души у Светки не осталось. Лишь пустая, тупая безысходность серых монотонных и тягучих, как зубная ноющая боль, будней.

Изнеможенная этой неизбывной тоской, Светка хлестнула словами в лицо все недовольство мужу, наговорила ему гадостей, обвинила в равнодушии, лени и прочих, как казалось Лешеньке,  несправедливостях. А он, проживший с яркой женщиной уже шесть лет, понимал, что Светка как всегда права, что он не может не только поддержать её, но и всячески тянет вниз. Что, сравнивая себя с другими, окружающими его мужчинами, пусть и пьющими горькую, веселящимися в объятьях чужих женщин, он проигрывает. Что на его жену, на покорную Светку, заглядываются те, другие, о которых Светке и неведомо, потому что она, преданная и верная своей семье, не смеет опорочить ни себя, ни мужа в глазах других. Вот она, истина, которая вдруг стала так ясно видна Лешеньке, что затмила разум в своей правдивости. И это признание самому себе перевернуло его представление о правильности жизни. И Светка права, опять права в том, что никогда не сможет он противиться собственной лени и бездарности. Ярость захлестнула его, и он нанес первый удар жене.

Удар. Еще удар. Он пинал свою жену. Пинал яростно, от безысходности, в живот, раз за разом выбивая собственную слабость, вколачивая своё, мужское, хозяйское в эту особу.
- Да сколько можно… Достала…
И снова удар. Всё, что мог сделать с этой непокорной своенравной тварью – лишь бить. Просто бить. Ногами, кулаками, бить со всей силой, не видя ребенка, стоящего под дверью и наблюдающего весь этот ужас, не понимая, что это просто женщина перед ним, мать его ребенка. Он бил её, как взбесившуюся суку, покусавшую его, осмелившись осклабить зубы.

Когда-то у него была собака, бестолковая, глупая, простодушная в своей собачьей доброте, трусливая и ласковая. Он не раз пинал псину в живот, когда та, заигравшись с дворовыми собаками, не шла на его окрик. Пинал в порыве бессилия, в порыве ярости на самого себя за то, что не мог совладать со своенравием и непослушанием бессловесной твари. Собака визжала, валилась на спину, показывая всем видом покорность разгневанному хозяину, затем вскакивала и отбегала. Тогда он чувствовал себя сильным, могущественным: собака была в его власти. Она не сопротивлялась. Лишь один раз, когда хозяин в очередном приступе бессильной и панической злости начал опять вбивать свою ненависть в псину, собака вдруг в рывке осклабилась, обнажив острые клыки, и попыталась куснуть хозяина. Тот, видя сопротивление животного, которое, казалось, было еще более трусливо и слабо, чем он сам, и почти всегда покорно, с еще большей силой ринулся пинать псину с мягкое брюхо.

Светка лежала на полу, закрыв руками лицо. Лешенька устал от своей ненависти, отошел от жены, тяжело переводя дыхание… Светка поднялась и, пошатываясь, прошла на кухню. Там, ухмыльнувшись, она окинула взглядом посуду, крохотную кухню с титаном, топившемся дровами и углем, взяла самый маленький нож: она понимала, что сейчас Лешеньку сможет остановить лишь еще больший страх, чем страх признаться самому себе в пустоте и никчемности собственной жизни, -  страх потерять собственную жизнь. Светка знала, что столь коротким лезвием она не сможет нанести сильный вред, да и не хотелось ей этого. Но так хотелось просто уничтожить того, с кем связала монотонные дни и тоскливые ночи, кто впопыхах спаривался с ней, но кого она когда-то преданно любила, как могут любить своего хозяина верные и преданные псы.

А жить Лешенька любил. Любил, чтобы Светка обхаживала его, опекала, дарила то внимание, которое уделялось их общему ребенку. Лешенька ревновал Светку к их общему чаду: так ревнуют друг к другу в семье двое детей, соревнуясь за любовь матери, искренне любящей одного и уделяющей меньшее внимание другому.

Тем, первым, кому доставалась почти вся нежность, и был их пятилетний ребенок, с младенчества пленивший душу юной матери, заполонивший все сознание, требовательно кричавший по ночам, пачкавший пеленки, почему-то вечно чем-то болеющий. И Светка всю себя отдавала чаду, оставив Лешеньке лишь ночи, обеды-завтраки. Ему было этого мало.

Он не мог понять, как это кричащее и визжащее создание, этот кусок розового мяса мог так заполонить весь мир Светки? Качая ребенка на руках, он бесновался, если дитя не прекращало кричать и извиваться в приступах боли. И так хотелось ему зашвырнуть этот кулек куда подальше. Он тогда бросал ребенка в кроватку, говоря Светке, чтобы качала детеныша сама. И Светка молча вставала и продолжала с тупой покорностью убаюкивать младенца.

Светка взяла овощной нож с коротким лезвием и прошла в комнату, где стоял её когда-то любимый Лешенька, сжавший кулаки, чтобы нанести очередной удар. Увидев жену, он ринулся на неё с искривленным от ненависти лицом.

Светка выставила вперед руку с ножом, чуть опустив её, все еще надеясь, что это какая-то глупая шутка, сон, что не мог Лешенька так поступить с ней. Она закрыла глаза. Лезвие мягко вошло в тело.