Кадо, главы 9, 10

                9
          Жара не спадала. Теплый ветер лишь утром прошелестел над городом, подарив ему временную, еле ощутимую прохладу, и тут же улетел в низинку, спасаясь от выплывающего на голубое небо яркого солнца, и там, у самой речки, сложив крылья, прилег отдохнуть. Да так и не поднялся до самого обеда.
В знойном мареве томились кустарники и деревья; их пышные серовато-зеленые кроны, покрытые слоем многодневной пыли, безжизненно поникли; цветы на клумбах, свесив тяжелые головки на тонких ножках, в изнеможении ожидали ночной прохлады.
Кадо лежит у ног Алины Андреевны, не шевелясь, лишь втягивая носом сочившуюся сквозь соломенную штору жару.
- Кадо, поднимайся. Пойдем к Максиму. Он ждет нас... - Алина Андреевна, похудевшая и измученная, смотрит печальными глазами на портрет мужа, обтянутый черной лентой.
Услышав дорогое имя, Кадо задрожал от кончика носа до хвоста, затем рванулся к двери, словно обезумел: тоска по Максиму разрасталась в нем и усиливалась; он уже метался от окна к двери и обратно, затем подошел к дивану, втянул знакомый до боли запах Максима и тоска достигла наивысшей силы. Он тут же прыгнул в кресло, где любил сидеть его друг, поднял морду и завыл страшно, по-волчьи.
Жизнь для Кадо утратила весь смысл.
- Успокойся, дружочек. - Алина Андреевна подошла к нему, обняла за шею     - Не грусти, Кадо. Мы любили его всегда и будем любить. Максим ушел из жизни, ни разу не обидевшись на нас. Цветы у него есть, мы сменим только воду. Жара-то нынче какая...
Кадо, высунув потемневший язык, плелся рядом с Алиной и был подавлен. Не стало близкого человека... А, может, он еще придет домой? Его же так ждут... Нет, не вернется Максим: уложили его в домик, и он даже глаза не открыл, чтобы посмотреть на него, преданного пса, верного друга. А потом забили тот домик гвоздями, запрятали в глубокой яме и засыпали землей. Алина рвалась к нему, кричала, но ее не пустили...
Зачем же было отнимать Максима от Алины?
Вот и кладбище. Нигде никого. Тишина да слабый, еле уловимый, шелест деревьев. Лишь невдалеке журчит ручеек, навевая покой.
Кадо трусит к свежему холмику земли, ложится и тихо скулит. Там его хозяин, под ним, в глубине. Он видел своими глазами: и белую постель, и красный домик, и целые охапки цветов, и его, уснувшего...
- И-и-и-у-у, - тоскливо плачет Кадо и облизывает портрет Максима.
Алина Андреевна наклоняется над ним, гладит спину, морду. Он тут же поворачивает голову и благодарно лижет ей руки, достает до лица.
- Успокойся, мой славный. Наш Максим уже не встанет... Не придет к нам... Никогда... Он будет жить здесь...
- И-и-и-у-у, - жутко стонет Кадо, не слыша Алины. - И-и-и-у-у-у...
- Мы, Максим, пойдем уже домой, - обращается Алина к портрету на памятнике, дотрагиваясь к нему дрожащей горячей ладонью. - Кадо болен... Плохо нам без тебя - молчим и молчим... Пустая квартира, пустая душа... - Алина Андреевна смахнула слезу, чтобы не видел Кадо. - Что ж не отвечаешь мне?... Не встречаешь... Не слышишь... Кадо отказывается от еды... А я отказываюсь от жизни без тебя... Возьми меня к себе... Возьми!..
Кадо, прикрыв  глаза,  вслушивался в печальные слова Алины.
  - Мы придем к тебе завтра, Максимушка. Жди нас... - Но подняться не может: отказали ноги. Она усиленно трет их, стараясь разогреть руками, и сникает: - Скоро и я сюда приду... Нет человека более одинокого, чем тот, кто пережил своего любимого. И умереть теперь не страшно.
Подняв голову, Кадо шевельнул бровями и наморщил лоб. Подошел к Алине, взял зубами из ее рук платочек и затрусил к ручью. Опустив его в воду, вытащил, тряхнул туда-сюда - и сотни брызг разлетелись во все стороны. Принес Алине Андреевне и ткнул носом в руку.
- Спасибо, мой умник! - Она вытерла прохладным платком лицо, выжала остаток воды и приложила его ко лбу. - Теперь мне легче. Можно и в дорогу.
Домой возвращались по опустевшим улицам. Жара расплавляла асфальт и вытягивала последние соки из горячей земли.
Вот и дом. В квартире прохладно: окна прикрыты плотными шторами, на зеркале черный платок. Как же одиноко здесь!
  Алина Андреевна села в кресло, поставив отекшие ноги на маленький стульчик. Ни слезинки, ни стона. Все - в себе, все - в измученном и осиротевшем без мужа сердце.
Молчал и Кадо. Может, дремал от усталости, может, думал о постигшем его горе.Он молчал.
Вдруг услышал голос Алины:
- Подай, пожалуйста, портрет Максима.
Расстроенный пес нахмурил брови, стараясь понять, что же просит у него хозяйка. Что именно? Что?
- Максимку принеси... Максимку! Там он, на тумбочке...
Через силу поднялся, подошел к тумбочке и долго смотрел на улыбающегося, с приветливо поднятой рукой Максима. И тут же, подняв морду, заскулил тревожно и тоскливо, разрывая сердце обессиленной женщины.

                10

        Алина Андреевна сидит у окна. На ней темное платье в серо-черных разводах, на лбу - бархатная черная лента, связанная сзади небольшим узлом.
На подоконнике лежит Кадо.
- Максим жил своей жизнью во все времена - не мудрец, но и не льстец. Пролил кровь, помогая добыть победу, отдал все здоровье людям. Как ни трудно было на войне, старалась находиться с ним рядом. Все же самую тяжелую рану на голове перевязывала не я: сама лежала в госпитале. Потом разыскала Максима: куда иголка, туда и нитка. Всегда так... Всегда вместе...
Кадо вздрогнул от какого-то странного, ранее не испытанного им чувства тоски и одиночества, открыл глаза, снова закрыл: ему трудно удерживать голову и смотреть в глаза Алине. Кладет ее на лапы, вздыхает. Как ему не хватает Максима.
- Он своему народу сделал много добра, - продолжает Алина Андреевна, не зная, слушает ли ее Кадо, а для того, чтобы не молчать. - Вся жизнь его - от звонка до звонка - честный труд. И не для себя, а для других. А сейчас? Кто вспомнит о нем, кроме нас? Хотя честные люди сами сооружают себе пьедестал в сердцах живущих. Людской памяти одинаково жаждут и достойный и недостойный. Только первый идет к цели прямым и честным путем, а второму добрые качества чужды, и он прибегает к хитрости и обману. Славу надо заработать самому на протяжении всей жизни, а если ее подносят на блюдечке - значит, она нечестная, украденная. Это уже позор!
Кадо с трудом воспринимал тихую речь хозяйки. Он понимал одно: она говорит о Максиме - и теплое воспоминание обволакивало его с ног до головы. Измученный рухнувшими на него переживаниями, плохо слышал, плохо видел, почти ничего не ел.
Он снова задремал, погружаясь в теплый приятный мрак...
... Громко стукнула дверь - и Кадо проснулся. В комнату вошла Елена.
- Здравствуй, мама, - сказала она как-то отчужденно и повела вокруг глазами. На ней был светло-зеленый костюм, желтый газовый шарфик, прикрывающий тонкую в конопушках шею.
- Здравствуй, дочка. Проходи. Садись.
- Я... я приехала объясниться. Долго не была здесь. Все дела...
Алина Андреевна, не поднимаясь, печально смотрит на дочь:
- Что ж ты не приехала проститься с отцом? Умирал ведь в сознании. Ждал... Не хотел верить, все смотрел в дверь. Как же так?
  Елена, потупив взгляд, присела на край стула. Молчала, теребя в руках блестящую сумочку.
        - Не могла, мама. Была по путевке за границей. Это же далеко.
- Но... но вызывают с любого места по такому случаю. Не хоронили отца три дня - ждали. Ты ведь у нас одна... Я послала вам три телеграммы. Потом соседка по телефону сообщила  твоему мужу.
- Павел был занят. А Ксюша... Что она? - Елена нахмурила тонкие выщипанные брови. - Прости, мама.
- Отец не простил. Он уже не мог говорить, но все поглядывал на дверь. Я спросила: "Ты Аленку ждешь?" Он утвердительно прикрыл глаза, а из-под век выкатились слезинки. Отец никогда не плакал, а здесь... Фронтовик он, Лена, с колотыми и рваными в штыковом бою ранами, продырявлен пулями... На нем живого места нет. В одной яростной атаке пьяный фашист свой острый штык воткнул чуть левее его сердца... Он мог умереть. Мог... Люди спасли. А ты, дочка... Отец не простил, - повторила, словно заклинание. - Не прощу и я. Мы, дочь, все тебе отдали, что было в наших силах и возможностях. Растили, воспитывали...
- Гр-р-р-р! Гр-р-р-р! - тревожился Кадо, не спуская глаз с гостьи.
- Но надо и нас понять. Живем же не рядом.
- В трех часах езды.
- А разве это не дорога? - Ярко-розовые губы сошлись в трубочку.
- Что ж так вырядилась? Траур у нас...
- Я была в одном месте... Мне, мать, надо поговорить с тобой.
- Может, пообедаем раньше?
- Нет. Один тип затащил меня в ресторан, так я...
Алина Андреевна вздрогнула.
- У отца еще ноги не остыли, а ты ходишь по ресторанам? Как так можно?
Пухлые пальцы Елены с острыми ярко-красными ногтями, словно это были когти ястреба, только что разорвавшего свою жертву, нервно терзали сумочку. Вдруг они вытянули из нее маленький платочек... И тут Елена оглушительно смаркнулась.
Вскочив на ноги, Кадо оскалил зубы и зарычал. Он готов был давно прогнать эту неприятную особу, но Алина даже не смотрела на него, и он ждал.
- Убери дармоеда! - презрительно сказала Лена. - А то двину - в стенку влипнет. Пси-и-на! Дармоед!
"Откуда все это? - недоумевала Алина Андреевна, наблюдая за дочерью. - В доме таких слов сроду не произносили. Да и поведение..." - она дальше не могла думать: сердце давало сбой.
- Ты его не кормишь и не называй дармоедом. Притом, он ест наш хлеб. Ваш хлеб - только ваш...
Кадо, стряхнув оцепенение, подошел к хозяйке поближе и сел между ней и Еленой: так будет лучше!
Алина Андреевна встала, вышла на кухню. Зажгла газ, загремела посудой.
  Кадо, свесив тяжелую голову, смотрел на пышную рыжую даму, прицепившуюся на самом кончике стула. Он бы прогнал ее незамедлительно, с треском, но не получил на этот счет никакого указания.
- Садись, дочь, к столу. Будем чай пить. Вспомним добрым словом  отца.
- Мне... мне нужен не чай, а ясность... - Лена запнулась.
- Какая еще ясность?
Елена открыла сумочку, достала какие-то бумаги, положила на стол.
- Ты, мама, осталась одна. Причем, болеешь. Тебе нужна помощь. А мы с Павликом ее оказывать не сможем. Я сейчас была... Ну, была в доме престарелых... Там знакомые наши работают. Договорились... Нужно лишь твое согласие.
- Что-о-о? - еле выдохнула Алина Андреевна, не поверив своим ушам. - Что ты сказала? Повтори... - ее бледные губы дрожали.
- Только не волнуйся. Это всего-навсего разговор... - Лена подняла на мать подсиненные глаза: - Там, кстати, очень хороший уход, все бесплатно: еда, лечение, постель. А здесь ты одна. Завтра тебе будет хуже, через неделю...
- Прекра-а-ти-и-и! - зазвенел голос Алины Андреевны. - Как ты смеешь мне такое предлагать? Как позволила?
- Гав-гав! - яростно лает у оголенных колен Лены разъяренный пес, прижимаясь впалым боком к вздрагивающим ногам Алины Андреевны. -Гав! Гав! Гав! - рвался он, словно на цепи, оскалив зубы.
Елена как ни в чем не бывало продолжала:
- Помочь ничем мы тебе не можем. Нашей дочери требуется не только пища, но и модная одежда. Она ведь студентка. А потом...
- Я не прошу у вас помощи, - перебила ее Алина Андреевна. - На этот счет не волнуйтесь... - Давно свалилась с ее плеч черная шаль, и Алина Андреевна была похожа на раненую птицу с поломанными крыльями. - И в дом, - еле произнесла она слова, - где кормят за счет государства, не пойду. У меня есть свой дом.
- Но ты, мама, идешь к своему финишу. Надо решиться...
- Гав-гав-гав! - неистово лает в лицо Елены Кадо, напружинившись, как стрела. - Гав-гав!
- Иди на место, Кадо, - распорядилась хозяйка. - Прошу тебя. - И он нехотя плетется в свой угол. Алина Андреевна нащупала рукой шаль, натянула ее на себя. Руки ее дрожали. -Ты, дочь, за меня не решай. Живите с Павлом и Ксюшей в радости и согласии. К вам претензий иметь не буду.
- Но меня могут вызвать... Потребовать, в конце-концов. Как ты, мама, этого не понимаешь?
- Не вызовут... Не потревожат... Я этого не позволю...
- Тогда пиши расписку.
- Какую расписку?
- Что ты впредь не будешь иметь претензий ни ко мне, ни к моей семье.
Алина Андреевна качнулась: ей нечем было дышать. Она почувствовала под ногами черную бездну, готовую ее  проглотить.
- Не делай глупого лица. Подумаешь, обидела! Ты ведь врач, а не кисейная барышня. - Лена взглянула на мать и поспешно поднялась. Вышла на кухню. Налила в стакан воды, вначале выпила сама мелкими глотками, чтобы не простудить горло, а затем принесла матери.
- Выпей. И не надо разыгрывать трагедии. Нет так нет! - Подошла к зеркалу, поправила рыжие локоны, пригладила тонкие подкрашенные брови. - Ну, как, полегчало? - спросила через плечо, косясь на Кадо.
- Полегча-а-ло...
Алина Андреевна поднялась, подошла к книжному шкафу, взяла тетрадь, ручку и снова вернулась к столу. Ее дрожащая рука медленно выводила слова:
 
                Р А С П И С К А

Я, Бисерцева Алина Андреевна, пишу эту расписку своей дочери Колунковой Елене Максимовне и даю обязательство не иметь ни к ней лично, ни к ее семье никаких претензий до конца свой жизни.
Алина Андреевна поставила дату и  подписалась под документом, зажав ручку в руке. Затем, положив ее на белеющий листок, коснулась рукой левой стороны груди: там болезненно толкалось сердце. Начала перечитывать текст, дошла до слов "своей дочери", взяла ручку и густо замазала эти два слова.
- Вот тебе, Елена, расписка. Писала здраво и серьезно. И без нее я бы вас не потревожила... Знал бы отец о твоем поступке. Хорошо, что он не дожил до этого дня. Хорошо, что не слышал...
Ей хотелось рассказать этой размалеванной даме, чего никогда не рассказывала, как они вытащили ее из сиротского дома, как любили и недосыпали ночами, когда она болела; как сочиняли сказку за сказкой, чтобы научить ее уму-разуму; водили в музыкальную школу, в кинотеатры, на каток. А теперь она, выросшая в доброте и ласке, хочет отдать мать в дом престарелых.
- Сказано - сделано. - Елена взяла расписку, перечитала ее дважды. - Надо бы к нотариусу, чтобы заверить твою подпись. Мало что ты решишь потом?
- Ничего не решу, кроме того, что написала. Ничего... - Алина Андреевна была крайне растеряна. Черная лента на лбу придавала ей странное выражение.
Елена сложила расписку и положила в сумку.
- Что хорошо, то не плохо. У тебя, мать, свои дела и речи, у меня - свои.
- Гр-р-р! - поднял загривок Кадо, чувствуя, что гостья собирается покинуть дом.
- Ну ты, вшивый, полегче! Испугал... Куда там?
Кадо вздрогнул всем немощным телом, когда стукнула дверь, выходящая на лестничную площадку.
Алина Андреевна стояла у окна, провожая ярко-зеленую женскую фигуру до того места, пока она не скрылась за углом дома. Затем, тяжело вздохнув, подошла к дивану, села. Открыла тумбочку, что-то налила в стакан. По комнате медленно расползался острый запах валерианы.
- Кадо. Иди сюда. Дай лапу. Тяжело мне...
Шатаясь, Кадо идет к хозяйке, садится рядом и с трудом подает старую и очень похудевшую лапу.
- Ну и хорошо, дружок. Будем теперь вместе: ты да я и Максимушка с нами. Он всегда в этом доме присутствует.
Услышав дорогое имя, Кадо поднял голову и принюхался. Отошел в угол, закружил по комнате и, отыскав мужские тапочки, лег на них грудью и прикрыл глаза.
- Нет здесь нашего Максима. Не ищи его, - упавшим голосом сказала Алина Андреевна. - Нет и не будет.
И заскулил пес, выражая непреходящую тоску по Максиму, подчиняясь неудержимому желанию увидеть его.
- Лучше поешь. Прошу тебя... - Алина Андреевна в который раз подносит к его носу вкусные пельмени, но он отворачивает голову и опускает глаза.
- Кушай, Кадо. Ты мне нужен. Твои, любимые.
Пес с трудом поднимает голову, преданно смотрит в ее печальные глаза, медленно берет одну, жует, долго не глотая.
- Поешь ради меня.
Повинуясь хозяйке, Кадо нехотя глотает.
- А теперь за Максима.
Он напрягает уши, шевелит ими, принюхивается к тапочкам, стоящим у кресла. Затем берет в зубы по одному и переносит в свой угол на подстилку, еще раз нюхает и ложится на них грудью.
- Не придет он к нам... Не придет...
Пес не откликается.