Осенний подарок

(Сопричастность Красоте Бытия в поэзии хайку)

       Неотъемлемой частью национальной японской культуры являются хайку — трехстишия, возникшие более семисот лет назад, и танка — пятистишия (буквально это слово переводится как “короткая песнь”). Вообще-то традиционные японские стихи несколько отличаются от наших. Во-первых, в них не бывает рифмы, а во-вторых, они совсем не длинные: либо пять строчек и 31 слог (танка), либо всего три строчки и 17 слогов (хайку, иное наименование — хокку).
       По содержанию хайку могут быть лирическими, философско-религиозными, элегическими, эротическими, юмористическими и даже сатирическими. Они могут быть грустными или веселыми, но это — всегда поэзия, притом — в виду того, что хайку — одна из самых коротких поэтических форм в мире, содержание, передаваемое хайку можно было бы назвать “квинтэссенцией” поэтического чувства.
        Основа стихотворения, часто похожего на картинку,  — словесно обрисованная деталь, которая дает толчок цепи мыслей, ассоциаций и эмоций, внесловесно  воссоздающих картину в целом уже за гранью стихотворения. В качестве примера подойдет знаменитое хайку Басё (1644 — 1694):

Цветущее облако
И вечерний звон...
В Асакуса или в Уэно?

       Асакуса и Уэно — районы в Токио, где расположены знаменитые буддийские храмы. А “цветущее облако” (в другом варианте перевода — “облако в цветах”) — цветущее дерево сакуры, таковым представшее поэту, как видно, в вечерних сумерках. Не приходилось ли и вам видеть облаком цветущую черемуху?.. Слышать перезвон колокольцев в дацане?..
       Цель поэзии хайку — выразить изначальную красоту, присущую даже самым неприметным вещам и явлениям мира. Эта цель достигается полным и органичным слиянием субъекта поэтического творчества (поэта) с объектом (тем, что он изображает), что обеспечивает необычайную свежесть и яркость восприятия, выявляет красоту объекта поэзии в его неотделимости от всего мира.
       Хайку побуждает пережить красоту, некогда открытую и пережитую поэтом.  Японский писатель, лауреат Нобелевской премии Кавабата Ясунари как-то сказал: “Когда любуешься луной, невольно вспоминаешь о друге”. Луной любуешься, потому что она всегда прекрасна, а о друге вспоминаешь потому, что хочется разделить переживание прекрасного с понимающей живой душой, которая вместе с тобой сможет постичь эту красоту и вместе с тобой и как ты восторженно и благоговейно воскликнуть: “Ах!”.
       В старояпонском языке есть междометие “аппарэ!” — “ах!” Оно связано с исконно японской древней системой верований — синто. Синто населяет мир неисчислимым количеством божеств — ками, обожествляя все, что может вызвать состояние удивления и благоговейного восторга, будь то причудливое дерево, водопад, насущный рис или красавица... “Аппарэ!” выражает благоговейное удивление; этим словом обозначается состояние чувственного “всезнания” и причастности, возникающее в момент переживания красоты. Именно от этого междометия произошло наименование такой категории японской эстетики как аварэ — “очарование вещей”. Мы можем почувствовать его в хайку Согэцу-ни:

После праздничных плясок
Снова ветер в соснах шумит
Поют цикады...

       В конце XII в. из Китая в Японию стало проникать учение буддийской школы Чань (яп. Дзэн). Как в Китае, так и в Японии Дзэн оказал большое влияние на художественное творчество, в особенности на изобразительное искусство — монохромную живопись, а также и на поэзию. Один из поэтов писал:

Как сказать,
Что значит сердце —
Шум сосны на сумиэ.
 
       Сердце здесь иначе может быть передано как “сознание” и понято как “просветленное сознание”. Сумиэ — буквально “картина тушью” — произведение монохромной живописи. ...Сосна на этом произведении передана столь мастерски, что почти физически ощущается, как она шумит на ветру... Значит, изобразивший ее художник глубоко проник в существо сосны, почувствовал биение пульса и живое дыхание мира, значит, сердце его открыто и просветлено. Когда он на едином дыхании почти неуловимыми мазками кисти писал ее, он был в соединении с ней, в соединении с единым миром, проявляя присущую всему бытию изначальную природу Будды...
        Дзэнская концепция “внезапного озарения”, согласно которой просветление приходит внезапно, в результате достижения особого состояния сознания, подводила теоретический фундамент под процесс творчества, в котором вдохновение всегда приходит к художнику внезапно. Такой подход чрезвычайно импонировал многим поэтам хайку и многие из них обращались к Дзэн, увидев в нем неиссякаемый источник вдохновения. Среди них — знакомый нам Басё (1644 — 1694), Рёкан (1757 — 1831), написавший:

Оставляю вам
Я на память в подарок
Весною — цветы,
Летом голос кукушки,
Осенью — кленов листву...

       Эти и многие, многие другие прекрасные поэты, оказавшие огромное влияние на поэзию хайку,  специально практиковали Дзэн.
       Думается, такая поэтическая форма как хайку органично “вписывалась” в дзэнскую культуру, во-первых, потому, что будучи кратчайшей поэтической формой,  позволяла максимально сосредоточиться на единичном с тем, чтобы познать Целое. Хайку роднит с дзэнским выражением опыта просветления упоминавшаяся выше свежесть восприятия мира, выражающаяся в отсутствии аналитического отношения и дистанции между субъектом и объектом поэтического творчества. Подобно тому, как просветление характеризуется опытом переживания Истинной Реальности, хайку представляет собой момент переживания Истинной Красоты, — то есть и в том, и в другом случае происходит встреча с чем-то истинным и нетленным, стоящим за преходящими феноменами.
       В качестве примеров можно взять знаменитейшее хайку Басё:

Фуруикэ я                Старый пруд
Кавадзу тобикому                Прыгнула в воду лягушка
Мидзу-но ото                Всплеск в тишине

       В этом стихотворении максимальное сосредоточение на звуке — всплеске воды, возникшем из-за прыжка лягушки в воду среди глубокой тишины старого пруда, рождает чувство постижения Абсолютного. И даже читающий, мысленно прислушиваясь к этому неожиданному звуку и вновь сменившей его тишине, на мгновение забывает о своем “я”, — ведь в стихотворении нет и намека на присутствие чего-либо иного кроме вечной тишины и спокойствия.
 А вот хайку, написанное поэтессой Тиё:

Асагао я                За ночь вьюнок обвился
Цурэбэ торарэтэ                Вкруг бадьи моего колодца, —
Мораимидзу                У соседа воды возьму

       На первый взгляд может показаться, что в этом хайку слово “возьму” как выражение осознанного решения человека входит в противоречие с идеей всеединства и отсутствия индивидуального “я”. Однако “я” появляется лишь в русском переводе, строчка “у соседа воды возьму” (мораимидзу) буквально по-японски звучит как “получаемая вода”. То есть все предметы, названные в стихотворении — и вьюнок, и бадья, и вода выступают неразделенным единым миром.
       В этом стихотворении явственно чувствуется убежденность в “буддовости” всего сущего: нарушить естественный — Таковой — ход событий, прервав рост неприметного и коротко живущего растения, вьюнка, воспринимается как нечто невозможное, противоречащее Пути Будды. Коль скоро в единичном содержится Целое, то прервать рост цветка — значит противопоставить себя Целому, погрузиться в неведение и удалиться от просветления, а в поэтическом измерении — лишиться чувства сопричастности Красоте, вдохновения и яркости и свежести восприятия мира.
       Известен пример, когда один из учеников Басё сочинил следующие строки:

Оторви крылья
У стрекозы —
И будет стручок перца

— на что Басё заметил: “Это не хайку. Ведь ты убил стрекозу!  Чтобы это было красиво, следовало сказать:

Дай крылья
Стручку перца, —
И полетит стрекоза!”

       Но не все поэты воспевали лишь “святое”. Есть среди хайку и прекрасные стихи о преходящести молодости и красоты, о грусти расставания, о тоске по любимой. Есть стихи чувственные, даже эротические. Но, подобно тому, как бесподобные гравюры Хокусая, изображающие вечную гору Фудзи и непревзойденные гравюры Утамаро, живописующие прелесть куртизанок из “веселых кварталов” Эдо, выражают Единую Красоту, хайку, к какому бы жанру они ни принадлежали, также выражают Единую Красоту. Иначе это — не хайку. Существование Красоты, Открытие Красоты,  Воспевание Красоты... Это — Вечное. И голос его вновь и вновь звучит то в нежном цветке сакуры, то в походке прелестницы, то в пении сверчка, то в шелесте бамбука, то в выплывающей из-за горы луне, то в белой осенней хризантеме...

Все на свете увидев,
Глаза мои снова вернулись к вам,
Белые хризантемы.

       Можно многое сказать о хайку и танка — да разве все скажешь? Существенно лишь то, что существенно: хайку непременно должно быть стихотворением-картинкой (без лишних слов, без явной “позиции автора”, без назидательности) — выхваченным из Единого мира, существующим здесь и сейчас моментом существования и открытия красоты. А еще оно должно быть добрым. И должно вызывать чувство причастности к Красоте: должно заставить “любоваться луной и вспоминать о друге”. Иначе это — не хайку.
И, напротив, если в стихотворении все это есть, тогда оно, возможно… хайку.


                ***


       Последнее пришло мне в голову, когда я познакомился со стихами улан-удэнца Сергея Башинова. Интересно, что он сказал: «Сами стихи как форма для меня не главное. Стихи для меня – это способ выражения моих мыслей и чувств». Он и не собирался писать именно хайку, но его личные открытия и переживания красоты вылились в трехстишия и пятистишия, удивительным образом созвучные хайку и танка.

Осень. Листья срываются
Без усилий.
Сижу с пустыми руками

       Для меня в этих строчках – отдаленный намек и на прощальный дар Рёкана, подарившего «осенью – клёнов листву». И на слова Догэна (1200 – 1253), ответившего на вопрос о том, что он привез из Китая, где изучал Дзэн? – «Вернулся с пустыми руками» (т.е. привез сам Дзэн, само просветленное сознание Будды).

А где монах
С безмятежным лицом?
Метелка его у ворот…
Схожу по стертым ступеням.
Шумная улица.

       Не потому ли ушел монах, что заслышал звон из Асакуса иль Уэно?

Тяжесть мотыги
Была не напрасна.
Юный садовник,
Терпкий плод оброня,
Спит, улыбаясь.

       И снится ему после радостного труда, будто летают вокруг стрекозы-перцы и божьи коровки–хурма…

Бусинка на нежном виске
В трепетном нетерпении
Прозрачна.

       Как похоже это стихотворение Сергея, а также стихотворение «В стоне…» на эротические танка Рубоко Сё…
       Было бы странным однако, если бы все в его стихах идеально соответствовало классической японской поэтике, стояло бы в одном ряду с прославленными шедеврами старых мастеров. Безусловно, в его стихах есть и должно быть то, что обусловлено его мировоззрением, его собственным эстетическим чувством. То, что заведомо не роднит их с хайку и танка.
       Например (трудно в двух словах объяснить почему, но) насущный рис не может быть «роскошным»…
       Последовательная картинность образов в его стихотворении «В укромном уголке двора…» нарушается противопоставительным союзом «но», привносящим, как нам кажется, слишком явный и неприемлемый для танка-картинки оттенок дидактики…
       Думается, что семантическая пестрота перегружает (тем самым ущербляя эстетическое содержание) стихотворение «Смотрю на дикую сакуру…»; без второй и третьей строк (т.е. если танка превратится в хайку) ветви действительно закачаются, забьются, зашумят на ветру…
       В стихотворениях о яблоне и о персике эротика (для хайку), на наш взгляд, слишком сочна…
       Конечно, строки Сергея Башинова – не «настоящие» хайку и танка или, лучше сказать, это – его хайку и танка, его личное открытие красоты, вылившееся по внутренней закономерности в форму, подобную форме хайку и танка.
       И все же – «аппарэ!» – как хорошо! Как хорошо, что существует Красота во всем. Как хорошо, что существует открытие Красоты. И как хорошо, что существует человеческое сердце, способное откликнуться на красоту, стремящееся выразить Красоту и разделить переживание Красоты с другом... Со мной… С Вами…