Единый сон

Дед сидел ссутулившись и смотрел в землю. Лица видно не было, только часть щеки с морщинистой сероватой кожей и рот.

Сначала я особого внимания на соседа по скамейке не обращала, но потом его неподвижность стала  меня все более настораживать: «Может нехорошо человеку, пожилой все-таки».
-  «Вам плохо?»

Старик медленно поднял голову и прозрачными, старческими глазами заглянул в мои. Помолчал. Потом хриплым, но мощным голосом, так несоответствующим его  внешности, сказал: «Нет, со мной все в порядке. Просто все острее желание, наконец, проснуться». Он еще немного помолчал, вздохнул и продолжил: «Со мной все хорошо. Ничего не болит, просто война вспомнилась».

И он заговорил. Я не решилась прервать его. Дослушала до конца.

«Наступление....

«Отогнали фашиста от Москвы» - так тогда говорили и сейчас повторяют. Зимнее наступление.

Не дурак фашист был, мы же за ним шли по выжженной земле. Все спалил и разрушил, поганец.

Зимой нам приходилось тяжелее всего. Осенью досаждает распутица и промозглость, но, как бы то ни было, в лесу или на полях можно найти еду. Зимой же к холоду еще и голод добавляется.

Вот говорят: моральный дух солдат подавлен, если армия отступает. Подавлен, соглашусь, но эта подавленность у меня только первые месяцы войны была, потом уже никаких эмоций. Насмотрелся.

Я, вообще, всю войну думал, что она мне снится. Сон, кошмар, который сознаешь, но не можешь проснуться. Хочешь, но не можешь. После победы только и осознал, что война – это был не сон. Но, тогда мне стало казаться, что мир – это сон. Звуки выстрелов, надрывающиеся моторы машин, вязнущих в грязи - это все меня пробуждает на какие-то мгновения, будто вот оно – я проснулся, ща вдарит! Но…., обои на стенах, люстра, простыня. Значит, показалось. Значит, не проснулся.

С вояками-друзьями говорил о «сонном» восприятии войны и мира, думал только у меня одного так, ан нет. Многие живут с этой раздвоённостью.

Сошлось однажды и с немцами поговорить.

Сейчас же замирились мы с ними. В гости ездим, президенту вот нашему немецкий, что родной.

В общем, собрались мы как-то с однополчанами проехать по местам боев, помянуть погибших. Самый страх нам в Беларуси выпал – зимнее наступление. 

Есть в Беларуси деревенька одна, а в той деревеньке братская могила. Вот на могилку-то мы и поехали.

Там, где братская могила, что-то вроде площади небольшой, а посеред нее плита с фамилиями, а чуть далече холмик, подле которого скамейки установлены, столик...

Подходим мы к памятнику, а там уже старички какие-то обосновались. За столиком. Ну, мы обрадовались, думаем: вдруг да кто знакомый. Возраст-то наш. А ближе подошли – это немцы. Тоже своих помянуть прикатили из Германии.

Братская могила советским воинам и такая же почти, но только немецким солдатам, рядом уместились. На одной площадке.

Мы подошли, а они встали.

Они стоят и мы стоим. Прямо немая сцена. А что было делать, остаткам Советской Армии с остатками войск Вермахта?

Тут тетка откуда-то выметнулась и нам говорит: «Они тоже люди, тоже могиле поклониться хотят. Солдатики они, простые солдаты, вот как вы же. Не они начинали, их гнали на это». Ну, нам только плечами пожать осталось, а что тут скажешь. Плюнули, да к своей стороне отошли.

На памятник припасенное выставили, приняли по-первой – молчим. Тетка вокруг немцев вьется, слышно, что уговаривает уйти. Мы тем временем еще приняли, да помолчали. Немцы не уходят, но зашевелились, тоже давай разливать. Мы думаем: «уговорят», что на помин души принесли, да и уйдут. А те выпили, да всем «колганом» к нам. И один, совсем молодой, по-русски: «Германия побеждена, победа – неоспорима, можно мы деда моего помянем? Я его никогда не знал, – и на стариков показывает – они воевали вместе. Расскажут, и мы уйдем. Мы никого не оскорбляем, ничью память. Мы свою память сохранить хотим».

А мы что? Нам что ли жалко? Места много, пусть сидят. Да тут Степана «заело». Не верит, что фрицы правду парню расскажут. Мы-то помним, сами здесь были.

Пошел Степа к ним, говорит: «Мы сами здесь воевали, помним: что, да как, да кто кого. Некрасивый здесь бой был, очень некрасивый. Так что мы сами расскажем». 


                ******

«Зимой здесь воевали, голодно было и морозно. То ли раненые, то ли помороженные. Техники мало у нас, у немцев побольше.

Мерзлая земля со снегом вперемешку. Белого ничего не было, все однородно серо-бурое. Дымы… по ним пристреливаться хорошо. Вот  и палили обманки то мы, то они. Чтоб, значит, противник больше снарядов впустую потратил.

Наступление, зимой… по сугробам». – Вспомнил я.

«Снег такой же, как сейчас на обочинах дорог. Холодно. Земля содрогается. Воздух плотный настолько, что его видно. Густой звук выстрелов и взрывов - к нему можно прикоснуться. Залп, залп, залп…. Обстрел все длится и длится. Рассвет.

Если б не часы, то и не догадаться, что утро настуило.

И вдруг тишина, как удар. Пора.

Знаем, что кто-то кричит - «В атаку» - знаем, но не слышим. Знаем, и потому поднимаемся.

По развороченной земле, ощущая ногами ее дрожь… Сделать шаг - нужно много усилий приложить, но нам все равно холодно. Не можем согреться, зубы стучат, руки трясутся. Не от страха. Страха давно нет. Навидались уже».  – Это, на добротном русском,  рассказывает Хайнц.

«Даже внутри все трясется от холода. Еле передвигаем ноги, которые вязнут на разворошенном взрывами поле, как в болоте. Знаем, что в прикрытие у нас - фиговый листик – всего одна рота. А в трех километрах полевой госпиталь, а еще дальше, надеемся, обещанные давно танки.

Нам навстречу, бредет противник». – Это уже Никола продолжил.

«Все как во сне, хочешь и не можешь проснуться. Во сне, потому что наяву такого не бывает. Есть только длинный, длинный сон, и  я   вязну в непонятной субстанции, которая в реальной жизни есть земля. Противник еще далеко. Они еле переставляют ноги.

Открывать огонь рано. Далеко. Только патроны потрачу зря. За первой линией противника появляется еще что-то, что не разглядеть. Поднявшийся ветер доносит «….аааааааа….», мы знаем, что это отголоски «Ура». Сближаемся».  – Говорит Хальтер и смотрит в пустоту, вернее в тот самый сон, который все мы видели и в котором участвовали.

«Сближаемся. -  Продолжаю я. -  Уже можно стрелять. Курок не чувствую под пальцем, руки одеревенели. Но отдача есть, значит стреляю.

Дальше все четко и ясно: искаженные лица, падение. Ствол вниз. Отдача есть, значит все нормально. Нельзя оставлять за своей спиной тех, кто еще может шевелиться.

Вот и до рукопашной дело дошло. Штык – лучший друг пехотинца.... Стонов и криков не слышу, все вокруг как в тумане.

И вдруг команда: Всем назад!

Нет, танки не подошли, это наконец-то нас догнали пулеметчики. Я падаю плашмя и на пузе пячусь, а Яшка не успел. Его накрыло».

«То, что мы не разглядели за первой линией, оказалось пулеметами. Русские попадали на землю и ползком назад, мы тоже, но многие замешкались, и их скосило. А сзади нас офицер: «Встать! В атаку!».

Перед нами здоровенный мужик лежит. Ранен, но живой. Мы его в какую-то воронку затащили. Офицер все орет.  Надо вставать. Пока я гранатами «гнезда» закидывал, большого русского насадили на штыки и, прикрываясь им, пошли в атаку. Он орал что-то, громко. Наверно матерился. Наши быстро сообразили, в чем удобство такого щита и последовали примеру. Зря.

Русские закидали гранатами. Всех».

«Ага. - Соглашается с Паулем Иван Федорович. - Всех и наших, и ваших: Царствие им небесное! Вот за это и выпьем».

И мы пьем, все вместе. Пьем за то, что скоро этот страшный сон закончится и для солдат Вермахта и для бойцов Советской Армии. Может, тогда мы с ними сумеем проснуться и начнем жить?

А парнишка-то. Занятно. Приехал на могилу дедову…. – думаю я.

Тем временем, Степан, разлив остатки говорит: «Однако, вот вы, приехали из Германии рассказать внуку погибшего однополчанина о деде и по-русски выучились. Кто хуже, кто лучше, но говорите. А мы татарский освоить не смогли. Так и не узнаем, никогда, как звали Яшу-татарина, да что он кричал, когда ваши его на штыках перед собой толкали.

Яшка, и его «подзащитные», где-то здесь и упокоились, жаль, что не в могилах. Хотя кто знает, может, что от ваших в нашу закопали, а что от наших - в вашу».


Рецензии