Госпиталь

        В госпиталь я попал как раз в те дни примерно, когда Горбачев расхаживал по Невскому и своими: «И это правильно, товарищи! Мы все виноваты! Ну, вы меня понимаете.  Дайте, я скажу то, что сказал» доводил народ до оргазмического восторга.
        Боже, кого здесь только не было. Генеральский сынок-наркоша косил от армии. Весенним ветром задуло участкового-алкаша. Прокурорский работник лечил какое-то вензаболевание, боясь заразить молодую жену, – пролез по-родственному, через кого-то.  Короче, всякой твари по паре.
На третий день моего пребывания поступил Михаил Федорович (далее МФ) – профессор, доктор наук, уже пенсионер, но он-то был героем советского союза, как позже выяснилось. Я неслучайно пишу с маленьких букв, это его – МФ – отношение, его скромность и нелюбовь к пафосу.
Еще привезли паренька с острым аппендицитом. И сразу же увезли в операционную. Вовремя привезли. Парень девятнадцати лет, из Удмуртии, после школы поступил на физфак ленинградского университета. Человек был наивный и чистый, неиспорченный большим городом. И как его угораздило послать на три буквы замдекана, сейчас уж и не помню. Но через месяц он уверенно топтал плац новенькими кирзачами, а через два – оттяпали аппендикс…
        К обеду его уже привезли в палату. Часа два прошло, и стал отходить наркоз. Приползла сестра, сделала укол. Но часам к пяти он начал стонать, а потом и завывать. Мы с МФ пошли к сестре. Он спросил:
- Что Вы ему колете?
- Димедрол, -  с какой-то то ли злобой, то ли гордостью ответила старушка. Минут сорок, наверное, искали дежурного врача. Выловили где-то в другом корпусе.  МФ уперся рогом, минут десять убеждал доктора, а тот, молодой еще доктор, боялся связываться с этими сильнодействующими, а может парня старался уберечь от соблазна. Ведь и в самом деле – кому-то лучше не пробовать. Но, тем не менее, вкололи ему промедол. У доктора с сестрой дел – выше крыши, сразу и умчались. А сынок генеральский аж изошелся весь – форточку открыл, подушку подложил свою, сигаретку прикурил, хоть в палате и курить нельзя, все ж были курящие в те-то годы.
     И вот лежит этот уколотый и постанывает, только теперь от восторга: «Кайф, какой кайф, так бы и лежал всю жизнь, ничего мне больше не надо».
Так часа два побубнил одно и то же, потом затих. Ночь наступила. Все уж уснули. Вдруг какой-то стон, шум – подушка сынка генеральского в один угол полетела, книжка – в другой, а затем вроде шахматная доска. Мы повскакивали, свет зажгли –  батюшки, парень уколотый уже синеет, сказать ничего не может, только одно выдавил: «Сестру!». Мы, опять же с МФ, бросились на поиски. Пол-отделения перебудили, пока узнали, где она. А она заперлась в подсобке и дрыхла. Минут десять ломились, чуть дверь не выломали, пока ее разбудили. Пришаркала она в палату, молча, уперлась немигающим взглядом, чего, мол, надо. Парень глаза выпучил, наивно предвкушая продолжение банкета, приподнялся на койке и, средним пальцем тыча себе во внутреннюю часть локтя, несколько раз восторженно повторил: «Еще укольчик!» Если бы медсестерам было положено оружие, она бы точно в него всю обойму всадила. Притаранила свой димедрол и, будь ее воля, точно бы ему в мозг это впиндюрила.
       Я ходил в соседнюю палату играть в преф, а чтоб не засосало, играли на бумажки. Играли с прокурорским и двумя капитанами – гэбистом и участковым. Гэбист, года за два еще до того,  служил на афгано-таджикской границе, проверял товарняки со всякой дребеденью. Сопровождение состава – все наши. Как-то открыл один вагон на выбор – а он доверху наркотой забит. Даже моргнуть не успел, сзади по жбану тюкнули и – под колеса. Очухался он, когда состав дернулся. Сил хватило отползти, но руку вытащить не успел. Дали ему орден красной звезды, протез и пристроили в штабе. Человек был толковый. А в госпиталь попал с ерундой какой-то, в нашем отделении тяжелых не было. А вот участковый, лет тридцати пяти, но выглядел на все пятьдесят, уже с утра «причащенный» и бодренький, личностью был занятной. Меньше, чем пол-фуфыря у него в тумбочке никогда не стояло. Главрач уже при втором обходе это дело просёк и спросил:
- Откуда, дорогой мой, продукты деликатесные?
- Да жена ему к веревочке (отделение располагалось на четвертом этаже) привязывает с утра, а вечером так приносит, - вломил его тут же прокурорский.
- Господи, да она что ж, враг Вам, что ли? - изумился доктор.
- Нет, я ее в строгости держу, - гордо улыбаясь, ответил участковый.
Ну, на него и махнули рукой. Хотя он собрал всю оставшуюся волю в кулак и до обхода старался не потреблять.
Как-то прокурорский, сидя на прикупе, спросил у него:
- Слушай, ты вот мент, в участковые тебя спихнули за пьянку, так?
- Ну.
- Вот скажи, только мне не ври, ты взятки берешь?
- А на что ж я пью, по-твоему?
- Друзья у тебя тоже все менты?
- Ну.
- А в вашем отделении есть хоть один мент, который не берет?  И вообще, ты слышал хоть про одного мента, который не берет?
Участковый задумался, и мы его не торопили с ходом, интересно стало. Минуты две, наверное, перебирал свою память:
-Нет, не знаю таких, даже не слышал. Но только здесь так: это когда по мелочи - закрыть по обоюдному, или чтоб не сажать по дурости, а дать условное; а возьмешь за тяжкие - сам сядешь.
      
       Прошла неделя. Что-то вдруг сестры стали ходить по палатам, собирать журналы старые, которые все уже перечитали. Потом мы заметили, что дверь в конце коридора, которая всегда была на замке, стала периодически открываться.
А в нашей палате один товарищ, самый серьезный и морально устойчивый, подружился с медсестрой, которая стала дежурить только в ночное время. Дружили они нормально, каждый вечер в процедурной. Вот через нее-то он и узнал, что в палате этой лежит мальчик, восемнадцати с половиной лет. Из Афганистана. Собственно, на земле этой афганской он и пробыл-то всего несколько часов. Учебка, самолет, БТР, прямое попадание. Как рассказывали, погибли все, его выбросило через люк:  тяжелейшая контузия, а от конечностей – только одна нога до колена. Его уже не лечили, кололи кубов по десять омнопона по нескольку раз в сутки. Сначала не знали, что ему уже столько надо, в первый раз, видимо, проморгали и ужаснулись от этого зверинного воя – физической боли и отчаяния. Но палата была звукоизолированная. Страна перестраивалась в нужном направлении, вот и распихивали этих мальчишек умирать по разным углам. С глаз долой – из сердца вон. Давали ему доктора не больше двух-трех месяцев. Вот и собирали для него журналы, читали сестры. А что еще?  Он не ел ничего. Не произнес ни слова. Только лежал и смотрел в потолок. Ребята по ночам бегали заглянуть в эти глаза. Мне идти и смотреть не хотелось,  или не моглось, не знаю. Я  спросил МФ:
- А Вы не хотите сходить?
-Нет, я на это нагляделся.
Те, кто ходил, потом целый день ни с кем не разговаривали. Вот папарацки локти-то кусают – и имя можно заработать, да и денег поднять на такой фотке.
За этот океан боли, за эти глаза, как земной шар. Но эти глаза остались с одной стороны стены, а с другой…

       Когда начиналась программа «Время», все сползались к телевизору. Вот интересно, еще несколько лет назад в воинских учреждениях надо было пинками всех сгонять к телевизору, однако все равно, хоть в сортир, но старались уползти от этой тягомотины. А тут – и стар, и млад… Казалось, гранату кинь –  кто выживет, глаз от экрана не оторвет. А оттуда –  о,  какие там две «Волги»  –  каждому квартиру к 2000-му году. Так-то. 
Я пришел не к началу, стоять было лень, ну и побрел в палату  в надежде, а вдруг стульчик завалялся. Хотя точно знал, стульев нет. А вслед неслось:
«Это надо было пройти. Любой вопрос возьмите: собственность, гласность, муж и жена, или женщина и мужчина. Всё вот это и всё, что мы затронули, — Горбачёв виноват во всём. А так нельзя было оставаться.
Я в данном случае с Иисусом Христом. Он был первый социалист у нас. Тут уже ничего не поделаешь.
Я вам отвечу по-горбачёвски. Вы знаете, что это будет сложнее, чем простой ответ.
Теперь я пойду с ещё большим забралом.
Мы знаем, кто есть ху на самом деле».
     МФ сидел на кровати и смотрел в окно. Я удивился:
- Михаил Федорович, а Вам что, неинтересно?
- Да я за свою жизнь это все слышал, и не раз.
- Ну и?
- Одно могу сказать с уверенностью, будет еще хуже.
- Да куда уж хуже-то?
- Была такая грустная шутка: «Дайте только срок!».
Вот так мы с ним и познакомились. Он был странным, или необычным, каким-то посторонним, случайным прохожим… О нем никто ничего не знал,  да он о себе и не рассказывал ничего, зато слушал всегда внимательно.  Глаза его всегда светились, даже тени осуждения в них не было, когда курили в палате, ругались, или еще что. Он не лез ни к кому, жизни не учил. Если кому-то нужна была помощь, он всегда оказывался рядом первым. Вот такой он был, незаметный герой советского союза. Да никто, кроме меня и не знал, что он гcc (врачи, разумеется, знали). За что звезду получил, так и не рассказал, как-то ушел в сторону. Но и здесь его нагрели. Удостоверение выдали, а медаль где-то в пути затерялась. Медаль при утере не восстанавливали. Вот кто-то и нагрел ручки.
- Кому-то значит нужнее. Да и зачем она. Чтоб в шкафу лежала. Я ведь все одно ордена и медали не носил никогда. А поехать куда, или еще что, все равно надо удостоверение. Жена сразу после войны написала в Москву, ответили что-то невнятное, больше я и не думал об этом. Да и что эти медали, думаете показатель какой? Если вся грудь в орденах, это не значит, что самый героический воин и подвигов насовершал тьму. Вот помню, в сорок четвертом стояли мы рядом с авиаполком. Одним из командиров там был брат нашего, два майора-близнеца. Службисты, оба самолюбивые. Так вот, нашему дали звезду, и когда в столовой обмывали, брат его в подпитии похвастался, что тоже героя получит. За медальку зубами вцепиться были готовы. И таких хватало. И, что интересно, получил через месяц, хотя серьезных боевых действий не было. Штабные и в те годы умудрялись крутить-вертеть.
И вот когда он звезду получил, один капитан ему морду набил. Майор этот, пострадавший, сразу "телегу" накатал. Вызвали капитана в штаб на разборки. И светил ему трибунал.
Полковник говорит, чё ж ты, такой сякой. Хотя все знали истинные причины. Пакостная причина была, говорить об этом неинтересно. А капитан-то тот был, вот его удача, –  дважды героем. Короче так, говорит полковник, поглядывая на особиста, одну звезду мы с тебя снимаем. Да мне и одной звезды хватит, говорит капитан, зато, хоть душу отвел.
Поржали и разошлись.

       Закончил он ленинградский политех весной сорок первого. В июне был на сборах в Сестрорецке. В танковом батальоне, еще на «бэтэшках». В воскресенье двадцать второго подняли по тревоге.
- Сели, поехали. Тревоги были делом привычным, раза два-три в неделю обязательно. Люки задраить, и – вперед. Едем по Выборгской дороге, час, два. Надоела духота. Командир люк открыл, голову высунул. Кто-то, у дороги стоящий, крикнул: «Война, сынки». Приехали в Выборг. Оказывается, ждали, что и с финской границы пойдут. Потом приказ – возвращаться. Приехали обратно, приказ – двигаться в сторону Прибалтики.
А дальше чехарда началась. Командиры пропадали каждый день, появлялись неожиданно новые, привозили пакеты из штаба, вроде и печати, все как надо. Только постоянно меняли маршрут. Полк разбили на части. Мы думали, что в штабе идиоты сидят. Нет, просто немцы воевали грамотно, а мы не умели тогда. Да и предателей хватало.
Встретились с немцами возле Пскова. А это был всего третий день войны. Мотоциклисты появились на горе. Значит уже где-то рядом. Зашли в магазин, купили сигарет напоследок. Заплатили деньги, продавец сдачу дала. А можно было брать все, через полчаса уже здесь немцы были. Так воспитаны были, и это был не страх, просто не думали об этом. Станцию проезжали, состав разбитый, цистерна со сметаной, целое озеро. Бери, сколько унесешь. А ведь жили небогато, досыта не ели, и рядом-то никого, но и в голову никому не пришло, что можно сметаны, хоть ведро набрать.
Выехали в поле, немцы нас уже ждали у леса, стояли, как шахматы. Мы клином, как учили, поперли – держись враги… Ну и расстреляли они наш батальон в этом поле, и двух часов не прошло... Шесть человек в живых нас осталось.
Вот вся наша и тактика, и стратегия. Два года воевать учились. Хотелось бы и не учиться этому никогда…

       Войну он закончил в марте сорок пятого. Вызвали в штаб и сказали, что страна нуждается в специалистах. Помотался по стране. Работал с утра до позднего вечера. По ночам писал кандидатскую. В начале шестидесятых вернулся в Ленинград. Преподавал, защитил докторскую. Обычная биография. Вышел на пенсию. Уехал. Но иногда приезжает в родной институт, выступает перед студентами.
- Хорошая молодежь у нас, живая, историей страны интересуются, это хорошо, о войне хотят знать,  как можно больше. Но на лекции всего не расскажешь…
       Я заметил, что по утрам у него подушка влажная слегка, и помятая, покусанная.  А по ночам, когда ни проснешься, МФ не спал и иногда что-то шептал еле слышно.
Как-то, когда мы были вдвоем, я спросил:
- Вы ночью не спите?
- Да не спится что-то. Старый стал, наверное. Слезы сами текут. Ребят с нашего курса вспоминаю.  Погибли они летом сорок первого. Все. Какие ребята были. Мы ведь верили тогда. И в коммунизм, и в светлое будущее.
…Война… Кто знает, что такое война, тот писать об этом не будет.
- А Некрасов, Быков, Солженицин?
- Солженицин о войне не писал. «В окопах Сталинграда»? Ну да, писателей-фронтовиков хороших много. И писать вроде надо. Только прилизанное это все. Кто вот признается, что в блокаду поедал своих, в лучшем случае умерших, родственников. А ведь это тоже правда. А нужна она кому-то? Не уверен.
В первые послевоенные годы в барабаны не били, а девятого мая собирались, поминали товарищей погибших.  Это сейчас парады, понадевают значков каких-то пионерских, больше, чем у Леонида Ильича. Тогда и колодки-то многие не носили. Стыдно, что живой и здоровый.
Помяните, еще доказывать начнут, кто войну выиграл – мы или союзники.
Америка после второй мировой окончательно стала богатейшей страной мира.
А кто пострадал? После войны даже и говорить бы об этом не стали. Чего доказывать, память павших позорить.

          В ночь перед выпиской я проснулся. Светила полная луна. МФ уткнулся лицом в подушку. И я расслышал то, что он шепчет. Это было всего одно слово, изредка, но тихо и явственно произносимое  в полной тишине:
-Ребята…