Глава первая. В тюрьму

               
     Поначалу мать бросала на него только вопрошающие, недоумённые взгляды.
     Затем она открыто призывала объясниться:
     – Ваня? Ну что ты?
    И наконец, когда уже поняла, что сын упёрся в каком-то непонятном своём замысле, стала беспрестанно плакать.
     – Ваня, Иван! – её плач уже переходил в рыдания.– Зачем ты себя оговариваешь!… Зачем тебе это нужно!… Ведь ты же не убивал!

     Потом она плакала всё время, пока проводились следственные действия: на очной ставке в кабинете у следователя и дома, когда проводился выход на место происшествия, и затем, когда его спускали в подвал, под стражу.

     Иван больше смотрел на мать, переживая за неё, чем участвовал в следственных мероприятиях, поэтому на все вопросы следователя отвечал не сразу и невпопад.

     Он любил свою мать и знал, что и она его любит, хотя и называет его нередко иродом. И сейчас, когда всё закончилось, Иван продолжал о ней думать.

     Ваня сидел на кушетке, на обычной больничной кушетке, которая смотрелась здесь, в изоляторе дежурной части военного городка, нелепо и даже издевательски со своими мягкими, обшитыми дерматином подушками. Здесь иногда, до отправки в городской следственный изолятор, содержали редких арестованных.

     Этот ещё совсем молодой человек умел сидеть почти неподвижно и смотреть в одну точку и думать свою думу. Если он был свободен от своей работы в гараже войсковой части, то обычно дома сидел на диване и смотрел вот так же в одну точку.

     Ему не было дела до телевизора, до увеселительных поездок в Город, до девушек… Если мать совала в руки ему книжку, то он смотрел в нее, перелистывая страницы, с таким же равнодушным видом. 
 
     Оживлялся Иван только когда надо было идти на службу. Он любил свою работу, любил кропотливо разбирать и собирать моторы. И очень он удивлялся, когда день вдруг заканчивался, и надо было возвращаться домой.

     Иван любил мать, но не знал, о чём с ней можно разговаривать, не знал, как проявить свою любовь к ней.

      А она обижалась на него и поэтому в сердцах называла его иродом.

      Конечно, ни Иван, ни его мать толком не знали, кто такой Ирод. Хотя Иван, сам того не подозревая, и собирался сейчас повторить в какой то мере его судьбу. Судьбу не того Ирода, царя Иудейского, именуемого в истории Великим, которого запечатлели в Новом Завете как погубителя младенцев в Вифлееме. И не второго – Ирода Антипы, сына Ирода Великого, также увековеченного в Библии в роли убийцы Иоанна Крестителя. Но третьего –внука Ирода Великого  Ирода Агриппы, тоже не избежавшего библейской славы как убийцы апостола Иакова. 

     Ирод Агриппа, прежде чем стать новым царем Иудейским, провёл не один день в римской тюрьме, отстаивая свою правду и пробиваясь к заветной свободе сквозь козни и наветы злопыхателей. Только наш Иван в отличие от него не рвался к свободе, а сам, добровольно, шёл в узилище, отказываясь от свободы и намереваясь претерпеть наказание. Он сам сдался властям, сделав явку с повинной, заявил о совершенном им убийстве.

     К утру,  после проведенной без сна ночи, в голове у Ивана стоял легкий звон, а состояние было такое, словно его ударили по голове мешком с песком. Парень терпеливо ждал, что с ним теперь власть предержащие будут делать.

     И вот послышались шаги, спускающегося в подвал дежурного; в  каменном, без окон, мешке, где томился арестант, загорелся свет и заскрипел ключ в массивной железной двери.

     – Иван, на выход. Пора. Меняешь адрес, – негромко сообщил дежурный и протянул Ивану сидор. – Это тебе мать передала. Продукты, кружка и прочая мелочь.

     Дежурный вывел Ивана наверх и посадил его в пустую железную коробку на колёсах – автозак; туда же, но за решетку, пристроил конвоира и передал милиционеру, сидящему рядом с водителем, сопроводительные документы; махнул рукой:

     – Поехали!

     Уже в Городе, в районном отделе внутренних дел, в машину посадили ещё несколько человек.  Тупое равнодушие, охватившее Ивана, с того момента, когда он в последний раз увидел мать, сменилось на некоторое время юношеским любопытством – Город!

     За свою короткую жизнь Иван в Городе был всего лишь три раза. Когда учился в школе, то вместе с классом выезжал в цирк на шоу дрессированных тигров. Больше всего тогда ему запомнились даже не экзотические хищники, а гарцующие по арене лошади. Он поражался, как обычные лошадки могут быть такими красивыми!

     Так же с классом Иван был на спектакле «Вишнёвый сад» в городском драмтеатре. О чём был спектакль, что говорили и делали на сцене разряженные артисты, он не запомнил. Но обратил внимание на невзрачную маленькую дворняжку, тихо ходившую на коротких лапах туда-сюда по пыльной сцене, то и дело поднимавшую свои усталые глаза на шумевших, отчаянно жестикулирующих актёров.

     Да еще мать вывозила его в краеведческий музей в здании бывшей церкви. Он никак не мог отойти от стоявшего на полу настоящего пулемёта, зачарованный его убийственной мощью и блеском вороненой стали.

     Сейчас Иван пытался отыскать какую-нибудь щёлочку в кузове автозака у своей скамейки, но всё было тщетно.

     – Замуровали как кильку в консервной банке! – пошутил было один из арестованных. Но это была его единственная шутка за всю дорогу. Шутник быстро, как и остальные арестанты, проникся тревожным ожиданием. 
 
     Запертые в этой спецмашине люди избегали смотреть друг другу в глаза, опасаясь выдать свой страх; все молча слушали завывание двигателя и раскачивались вместе с автозаком на неровностях дороги, стараясь не съехать со своего места на соседа.

     Ивану было двадцать лет. Это был высокий крепкий парень с короткими светлыми волосами. В армии Иван не служил из-за поставленного ему диагноза – вялотекущая шизофрения. Впрочем, диагноз был предварительный, и мало что говорило в его пользу. Разве что некоторая заторможенность Ивана. Иногда, прежде чем что-то сделать, он стоял на месте, погруженный в свои думы, и мелко, как конь, тряс головой, чем всякий раз убивал свою мать.

     Хотя, если учесть, что он уже почти три года добросовестно работал слесарем в гараже войсковой части, кропотливо, с нечеловеческим терпением разбирая и собирая моторы, вполне можно было утверждать, что он отдал своё армии. Как правило, солдатики, работавшие с ним в гараже, бросали после смены где попало свои промасленные спецовки, инструменты и отправлялись гулять в зеленых скверах военного городка, либо валялись в казармах перед телевизором, если не уезжали в увольнительную в Город; а Иван продолжал возиться с военной техникой, пока дежурный не просил его освободить помещение.

     Мать у Ивана работала секретарем в штабе, жила без мужа и только радовалась, что Иван ничем дурным не забивает себе голову и имеет самостоятельный заработок.
   
     Другие матери, чьи сыновья служили в армии, злословили, мол, она постаралась, пользуясь связями в штабе, сделала сыну такой диагноз, только, чтобы тому не служить.

     И вот надо же, на радость завистницам свалилась ей на голову такая беда!

     Хотя и любят говорить побывавшие в тюрьме люди: «Не сел в двадцать лет – сядешь в тридцать; не сел в тридцать – сядешь в сорок, не сел в сорок – сядешь в пятьдесят; чем скорее сядешь – тем раньше выйдешь!», мало найдется людей, кто поспешил бы сам по доброй воле в тюрьму.

     Иван же шёл в тюрьму по доброй воле.

     Когда его доставили, наконец, вместе с другими арестованными во двор следственного изолятора, конвоиры раскрыли двери автозака и стали выгонять всех пассажиров на тесную тюремную площадь. Иван зажмурился от яркого весеннего солнца. Если бы он знал, что ему ещё долго не придётся смотреть так на солнце! Только в тюрьме по-настоящему поймёшь наших древних предков, почитавших Солнце за Бога.

     Но долго привыкать им не дали. Конвоиры стали выкрикивать фамилии и строить их в шеренгу.

     Воспоминания, опасения и страхи вмиг исчезли из сознания Ивана под напором команд и окриков. Он только слушал эти команды и тупо их выполнял. Когда после долгой процедуры оформления конвоиры повели его по сумрачному коридору в камеру, тревога охватила Ивана. 
 
     Конец пути всегда волнует своим окончанием. Возможно потому, что только тогда начинаешь понимать и осознавать, что же произошло с тобой.

     Сумрачное помещение площадью четыре на пять метров с одним зарешеченным окном, закрытым вдобавок снаружи железными жалюзи, было почти до выходных дверей уставлено железными кроватями в два яруса. Около десятка арестантов грели свои матрацы.

     В камере было душно, смрадно, как где-нибудь в маленьком и тесном подвале, оккупированном бережливыми бомжами, уставившими свой приют подобранной на помойке поломанной мебелью и вонючей ветошью.

     Стойкий аромат дешевого крепкого табака, смешавшийся с испарениями мужского пота, образовывал такой резкий и неприятный запах, что у Ивана сразу же учащённо забилось сердце и перехватило дыхание – его молодой организм, без подсказки сознания, сразу ощутил себя во враждебной и опасной среде.

     Всё в камере было покрыто жирным черным налетом, словно здесь постоянно разжигали костёр – черные стены, окно, кафель на полустенке, за которым виновато спрятался ржавый унитаз…

     Прикрепленный к стене телевизор, видимо, не смолкавший ни на минуту, был единственным напоминанием о том, что здесь обитают существа, жадные до жизни в любом ее проявлении.

     Двое, в майках, сидели за грязным, в каких-то пятнах и разводах, столом, сколоченным из досок и расположенным между кроватями; они не спеша, как пассажиры поезда дальнего следования, уставившись друг на друга, чаёвничали, а точнее, чифирили.

     На земле всегда найдутся уголки, где есть в избытке то, чего в ином месте не хватает другим. Здесь, в камере следственного изолятора, в избытке было Время.
   
      Оно здесь было концентрированное, вязкое, густое-густое и тягучее. И движение тела, и движение мысли в нём то же становились тягучими и растянутыми в пространстве.

      Но таковым время было только для помещённых в этот резервуар людей. Ивану же казалось, что эти люди все были юркие как ящерицы. Он разом почувствовал на себе их взгляды, ощутил дружное шевеление в камере, словно это было одно многочленистое тело какого-то существа, движения всех звеньев которого согласованы каким-то единым мозговым центром и гармоничны.

     Как только Иван несмело вошел в камеру, держа матрац под мышкой, а в свободной руке сидор, то растерянно замер, потряхивая головой. С верхней кровати легко соскочил один из арестантов в зеленой мятой футболке с белой надписью на груди: «Гринпис»; невысокий, худой, с подвижными чертами лица, он пожал Ване руку и ободряюще потрепал по плечу.

     – Ваня? Иван? Ну, проходи, Иван. Вот твоя шконка, – доброхот похлопал по свободной верхней кровати. – Счастливая! Человек отсюда на свободу ушёл! Хотя и шили ему убийство. Бросай сюда свой матрац. Бросай!

     Затем гринписовец усадил Ваню за стол и, пожав ему руку, представился:

       – Колян.

     Он протянул Ивану сигареты:
     – Кури!

     Ваня отказался.
     – Не курю. Спасибо.

     – Ну, почифири тогда, слови кайф, – предложил Колян, и, кивнув на Ванин рюкзак, спросил: – Кружку-то захватил? Молодец! Обживайся! Мы здесь все в одинаковом положении.

     Колян как радушный хозяин таёжного костра, считающий делом чести приветить и обогреть случайного путника, хлопотал вокруг Ивана. Налил чай, намазал хлеб подтаявшим сливочным маслом, подкладывал карамель. Иван был новым событием, камешком, упавшим в затянувшееся ряской болотце.

     Иван тоже, под одобрительные возгласы Коляна, вытряхнул содержимое своего сидора, выложив на стол палку сырокопченой колбасы и несколько банок мясной тушенки – всё, что мать успела ему приготовить в дорогу. 

     Колян заинтересовался привезенной Иваном книжкой «Иудейская война» Иосифа Флавия и, листая её, деликатно ждал, когда Иван прожуётся.

     – Ну, что за беда с тобой приключилась, друг? – спросил он, наконец, Ивана, оторвав свой взгляд от книги.

     – Убийство, – коротко ответил Иван.

     – В раскладе? Даёшь ментам показания?

     Иван кивнул.

     – Ну, расскажи тогда и нам, не томи общество! Коли ментам рассказал, с нами-то тем более, сам Бог велел поделиться! – Колян бросил Ванину книжку на свою кровать.

     – Рассказывай. С самого начала и желательно по порядку!

     Сидельцы с дальних кроватей спустились, как стая обезьян, ближе к столу и также налили себе чай. Они не хотели пропустить ничего.

     Иван, хотя он и не привык много говорить, стал рассказывать. С самого начала и по порядку.


Продолжение: http://www.proza.ru/2010/05/01/299