Глава 8. Претория. Афраний и Титус

ПОВЕСТЬ ОБ АПОСТОЛАХ, ПОНТИИ ПИЛАТЕ И СИМОНЕ МАГЕ
(Продолжение)
Глава 8. Претория. Афраний и Титус.
 
Прокуратор Марк Понтий Пилат жил постоянно в Кесарии, городе специально построенном Иродом Великим для римлян и прокуратора Иудеи на берегу Средиземного моря. В Иерусалиме претория прокуратора размещалась в Антониевой крепости, также построенной Иродом. Мрачная зубчатая Антониева башня возвышалась над городом, видная со всех сторон, и со всех сторон проклинаемая ежедневно иудеями. Крепость была не так великолепна как дворцы Кесарии, но вполне достойна могущественного римского прокуратора, ныне шестого по счету, назначенного четыре года назад  всадника Понтия Пилата.
Через несколько дней после событий у Красных ворот храма и собрания синедриона прокуратор со свитой прибыл в Иерусалим. Его встречал помощник Афраний и днем они недолго беседовали вдвоем. В претории со вчерашнего дня готовились к большому приему, - гонцы из Кесарии прибыли еще позавчера. А вчера и к нам пожаловал посыльный из претории и пригласил на прием, устраиваемый Понтием Пилатом по случаю дня рождения его римского покровителя, известного консула. То, что прокуратор пожелал отметить день рождения своего покровителя в Иерусалиме, означало, что будет сбор подарков и подношений со всех римских граждан Иерусалима, а также и с богатых иудеев, которые, конечно, не были приглашены, да и не пришли бы на день рождения известного всем ненавистника Иудеи и евреев, но задобрить его богатыми поднощениями были обязаны. Все это было известно заранее, и суммы подношений тоже были известны, и мой отец, Сидоний еще вчера приготовил положенные его должности поборы, а теперь с утра обсуждал с матерью, что подарить лично Пилату и его жене Клавдии Прокуле, - это тоже подразумевалось в таких случаях.
Довольно накладны были подобные приемы для всех чиновников претории, и хорошо что римский всадник не любил Иерусалим, и предпочитал управлять Иудеей из Кесарии. Родители вспоминали предыдущего прокуратора Валерия Гракха, при котором поборы были гораздо меньше, и ворчали о том, что поборы еще и увеличиваются каждый год, - с тех пор как великий наш Тиберий удалился из Рима на Капри и его жесткий контроль за своими наместниками в провинциях ослаб. На этот раз впервые и я должен был идти на прием в преторию, так сказал Сидоний. Это было интересно. Я спросил, можно ли взять с собой мою Летицию, но оказалось, что, хотя ее родители-эллины и были римскими гражданами, они не вошли в число приглашенных. "Таких козочек, как твоя Летиция, будет там предостаточно",- сказал Сидоний, и мать с укоризной посмотрела на него, но ничего не сказала. Принесла из своей комнаты красивый серебрянный бокал, черненый египетскими быками и орнаментом, и сказала, что это будет мой подарок Пилату, - от каждого приглашенного требовался подарок.
Так с бокалом в кармане своей празничной туники я и пошел к Антониевой башне, а родители - с целой корзинкой подношений. Был уже вечер и все дороги нашего квартала, ведущие к претории, освещались в честь праздника факелами, которые держали через каждые сто локтей воины центуриона Марка, по прозвищу Крысобой. Сам он с тремя своими гвардейцами стоял у самых бронзовых ворот претории. Страшноватое, в шрамах, лицо его было как всегда невозмутимо, а холодные глаза ни на ком не останавливались, но видели все. Внутри претории несла службу в тот вечер центурия Лонгина, и мы быстро нашли его, но у него было тут столько хлопот, что задерживаться не стали и пошли прямо в большой зал, который я видел раньше только мельком и не в таком великолепии. Здесь уже было шумно и сбор гостей был в самом разгаре.
Среди массивных колонн из желтоватого нубийского мрамора по периметру зала стояли низкие широкие столы, многие прямо у прекрасных беломраморных статуй греческих и римских богов, лица которых были удачно раскрашены нежными красками, - казалось, что веселые боги вот-вот оживут и примут участие в застолье, им и двигаться не надо было, столы были под ними и рядом с ними, уже заставленные великолепными закусками, высокими золотыми, серебряными и хрустальными кувшинами с вином, хиосским и лесбосским, и фалернским, и другими; и запотевшими из глины и керамики с родниковой холодной водой. У всех столов в высоких больших вазах стояли цветы, привезенные специально из цветников Кесарии - в Иерусалиме таких не было.
Посередине зала было устроено три фонтана, которых раньше вроде не было, около них тоже стояли низкие столы и золоченые широкие тумбы и кресла. Над фонтанами у потолка висели огромные бронзовые кольца с прикрученными маслянными светильниками, - они ярко освещали весь зал, но еще и по бокам колонн были факелы, и пламя их чуть дрожало. Пока мы разглядывали все это великолепие, к нам подошел здешний помощник прокуратора Стаций Цивилис и радушно пригласил нас сначала в зал Тельца, где стоял как живой мощный, из черного металла египетский Апис с белой полосой по хребту, подаренный Пилату египетским наместником Тиберия. Здесь складывали гости свои подарки и отдавали казначеям положенные взносы. Они записали прямо на корзине наши имена, и поставили ее рядом с другими корзинами и коробами. Я вынул свой бокал и под одобрительным взглядом казначея положил его в корзину. Столь драгоценные формальности были выполнены, и любезный Стаций проводил нас к столу у широкой стены зала, между колоннами, под статую Гермеса-Меркурия с золоченными крылышками на ногах. Указав на бронзовый жезл-кадуцей, перевитый двумя золотыми змеями, - символ тайных знаний, - Стаций с улыбкой сказал: "Все начальники писарей рано или поздно начиают искать в книгах свой кадуцей, пусть сегодня он будет рядом с тобой, Сидоний." Поблескивающий жезл нависал прямо над краем нашего стола и огонь двух факелов у колонн отражался в нем. Позже к нам за стол сел еще начальник писарей Кесарийской претории Стернул, приехавший в город в свите прокуратора. Между тем зал был уже полон и только большая ниша перед статуей Юпитера была еще пуста.
Но вот из-за нее появились наконец и Пилат со своей женой Прокулой. Пилат был явно в хорошем настроении и странно было видеть улыбку на его грубом и плотном лице. Они сразу привлекли всеобщее внимание: в зале зашумели, а из-за пурпурного занавеса в дальнем углу раздались звуки труб и барабанов, - начало торжественного марша самнитов, к знатному роду которых принадлежал Пилат. Клавдия, скромная и миловидная, но в изысканной желтой накидке и янтарном ожерелье из далекого северного моря села за стол, а римский всадник в синей тунике, перепоясанной широким пурпурным ремнем, постоял у всех на виду, приветственно подняв руку, - и хорошо же смотрелась эта пара перед мощным Юпитером-громовержцем, грозный лик которого был обращен прямо в зал. "Доволен так, что похоже побывал уже в зале Аписа с нашими коробами",- услышал я шепот из-за соседнего стола. Наверное так и было. Между тем прокуратор поднял руку в римском приветствии, и обратился к залу:
 - Беру Юпитера в свидетели того, что мир, закон и процветание да будут в мире, в этих землях и в этом городе. Во славу Рима несем мы до краев земли честь и долг, закон и порядок. Именем благословенного цезаря нашего Тиберия правим мы народами и несем свет и славу Рима. Сегодня мы собрались здесь, чтобы пожелать одному из столпов цезаря и нашему покровителю и благодетелю Сеяну, известному вам, радости и процветания, и жизни, достойной римского консула. Я оценил вашу преданность и доброту, и Рим по достоинству оценит вас и ваши труды в этой дикой земле. Пусть римский орел всегда реет здесь, над этим городом. Мы своими трудами обустроили здесь его гнездо, и в иудейском храме он зорко смотрит за дикими детьми востока. Если слышит меня сейчас их суровый бог, пусть растолкует своим упрямым иудеям то, что я сказал сейчас. Радуйтесь, граждане Рима!
Под эти слова все мы подняли бокалы. Глаза разбегались, глядя на столы. Тут были и перепелки, специально откормленные в хозяйственном дворе претории кузнечиками и простоквашей, теперь они лоснились румяными бочками в винном соусе; и чуть поджаренные языки фламинго, и неж- нейшее вареное в молоке мясо козлят, припудренное чем-то ароматным; и белая и красная рыба в креветочном соусе; и множество салатов и зелени; и фрукты, некоторые я не знал как и называются, завезенные из Египта. Пилат любил такие пиршества, как и всякий римский аристократ, и хотел напомнить всем римские застолья, - это ему удалось.
Мы с отцом пили фалернское, разбавляя его ключевой водой, а мать пила изредка нежный мульс, медовую настойку. "Тиния,- позвала ее Клавдия, неожиданно подошедшая из-за колонны, - пойдем, дорогая, поговорим, есть о чем. Мужчины нас извинят." Она улыбнулась и увела мать куда-то в свои покои.
Отец говорил о своих служебных делах со Стернулом, а я разглядывал зал, поедая рыбу во вкусном соусе. Действительно, "козочек", как выразился Сидоний, здесь было немало, и не хуже Летиции. Вызывающий, хотя и негромкий пока женский смех то и дело раздавался в разных местах, а некоторые расхаживали по залу, ища себе развлечений и покровителей на сегодняшний вечер. Но втроем за столом мы оставались недолго. Вскоре к нам подсел Муций Фульвий, помощник Стернула, так он его представил:
 - Познакомься, Сидоний, и ты, Рем. Он хочет расспросить вас об этой истории с Назарянином, которая снова началась у вас в Иерусалиме. Мы весной думали было, что все кончилось, а теперь доходят слухи, что ученики Его творят чудеса, так ли это? Наш Пилат две недели после той казни отплевывался в Кесарии и клялся Юпитером, что еще припомнит евреям этого Ганоцри.
 - Стоит ли, Стернул, влезать в столь запутанную историю? Все равно ничего тут толком не поймешь, тем более сегодня, в этом зале. Через пару месяцев я буду в Кесарии и расскажу тебе и Муцию обо всем... Ах вот что, - Муций специально для этого приехал с тобой, чтобы составить краткий отчет для консула? Лучше бы поговорить ему с Афранием, - он знает все по должности, а я - только из любопытства.
 - Сидоний, дилетанты видят иногда больше профессионалов. Афраний - глаза и уши Пилата в Иерусалиме, и мы поговорим с ним завтра, но я уверен, что понимаешь ты в этой истории больше него. Потому что ты в этой истории свободен толковать все как видишь, а он печется только о безопасности наших римских интересов, и сами по себе этот Галилеянин и Его ученики Афрания не интересуют. А ты, я же знаю, мало того, что из галльских жрецов, так еще и большой любитель всякой философии. Я уверен, что и наша уважаемая Прокула сейчас болтает с твоей Тинией не только о женских пустяках, но и об этом Праведнике. Всем известно, что она уговаривала Пилата пощадить этого иудея, и уговорила, - если бы соплеменники Его не предали, был бы жив сейчас Праведник. Так?
Отец ответил не сразу. Отпил из бокала, закусил, помолчал. Потом сказал:
 - Стернул и Муций, чтобы вы сразу поняли до чего запутана эта история, и как круто она замешана на немыслимом, я начну с того, что ученики Иисуса Назорея утверждают, что Он жив и сейчас, что Он воскрес на третий день из мертвых и только недавно, через сорок дней после воскресения, ушел к Своему Отцу на небеса. Он еще и до казни называл Себя Сыном Божьим, а это по иудейским понятиям богохульство, у их единственного Ягве нет ни родственников, ни сыновей, - не то, что у наших богов. Стоит ли смущать государствееный ум нашего консула в Риме подобными фантазиями? То, что интересно галльскому философу, врядли интересно римскому консулу. Я расскажу тебе все подробности последних недель, ладно, но но не хочу забивать всем этим голову моему Реми, - лукавил отец, - Иди-ка, Рем, вон к тому столику, видишь там две козочки скучают и посматривают на тебя.
 - Иди, иди, Рем,- сказал и Стернул.
Я и пошел. К тому же я и сам приметил тех "козочек", и они действительно стреляли в нашу сторону глазами, что-то шепча друг дружке и смеясь. Не могу сказать, чтобы я пошел к ним с неохотой. Мы быстро нашли общий язык и договорились, и завтрашний вечер обещал быть интересным. Около часа мы болтали о разных пустяках, обсуждая римские новости, читая на память Лукреция, потом Овидия, и я уже собирался было договориться с одной из них, с Эвникой, прямо на сегодня, как отец позвал меня. В зале уже было шумно, весело, и громкие возгласы мужчин чередовались со смехом женщин. Около фонтанов кувыркались и забавляли публику артисты, привезенные из Кесарии, - было здорово. "Жаль, что в Иерусалиме нет Колизея, мы устроили бы здесь бои между быками и иудеями, посмотрели бы у кого шеи крепче", - услышал я проходя мимо стола сотников, свободных сегодня от службы. Они уже откровенно прихватывали своих соседок и те игриво отбивались, смеясь и обливая всех вином.
 
ТИТУС
За нашим столом рядом с Сидонием сидел незнакомый мне неприметный человек в темно-коричневой тунике с умным, приятным лицом. Стернул и Муций куда-то ушли, и наша Тиния еще, видимо, говорила с Прокулой где-то в ее покоях.
 - Знакомься, Реми, это помощник Афрания, зовут его Титус. Он хочет поговорить с тобой. Для меня, сам понимаешь, это неожиданно, но Титус нашел нас здесь и просит отвлечься ненадолго от приятных развлечений.
 Титус, так Титус,- подумал я. Вино уже давно приятно веселило, и почему бы не пообщаться немного с офицером таинственного Афрания... Титус сказал. что ничего серьезного в нашем разговоре не предвидится, что отец ему уже кое-что объяснил и не надо смущаться тем, что разговор пойдет о назореях. Они давно знают, что я хожу в их общину.
 - Туда ходит уже немало риских граждан, больше десяти, - сказал он,- и все они известны Афранию. Римлянин своден ходить куда угодно и говорить с кем угодно, дело не в этом. Мы озабочены только безопасностью самих римских граждан и интересами Рима, поэтому и знаем все новости, по должности своей. Известно нам и то, что тебя, Рем, чуть не убили иудеи две недели назад, когда ты случайно оказался с толпой в их храме. А знаешь ли ты, что эти твои новые друзья, ученики Распятого, окажись тогда кто-то из них на месте иудеев, с которыми ты столкнулся в храме, - что любой из них обязан был бы также убить тебя? Они ведь правоверные иудеи, и исполняют все законы Моисея, это мы знаем. Вот объясни мне, подумай, - что сделали бы апостолы, если бы наткнулись на тебя в иудейском дворе своего храма?
Сначала я даже не врубился и сразу сказал, не задумываясь, что на днях увижу их и спрошу об этом. Титус улыбнулся:
 - Ты сначала подумай, стоит ли спрашивать, удобно ли это?
Тут до меня дошло, как нелепо я выглядел бы перед Апостолами, полностью доверявшими мне, если бы спросил их об этом. Титус был прав. Я попытался представить себе, что наткнулся тогда в женском дворе не на стражника, а на... Симона Зилота, например, самого жесткого среди двенадцати, и слегка протрезвел... Бронзовый кадуцей Меркурия блистал прямо передо мной, над головой Титуса, и пламя факелов отражалось, струясь, в перевитых на нем золотых змеях. Раскрашенное лицо статуи загадочно и почти незаметно улыбалось чему-то из-под легкого римского шлема. А Титус спокойно и доброжелательно смотрел на меня. Сидоний тоже смотрел на меня и тоже, как и я, не знал ответа.
 - Не знаю,- сказал я. Уверен, что сами не убили бы, но Зилот, пожалуй, сдал бы меня храмовой страже...
Я вспомнил лица стражников, рыжего иудея в зеленой накидке, бежавшего за мной, и содрогнулся. Сидоний заметил это и налил в мой бокал вино, не разбавляя водой. Я выпил и повторил:
 - Не знаю.
Титус еще раз внимательно посмотрел на меня, допил свой бокал и сказал:
 - Ладно, Реми. Не огорчайся сердцем, что есть такие трудные вопросы. Немало их бывает у каждого в жизни, будут и у тебя. Так ведь, Сидоний? Мне просто интересно узнать, и Афранию тоже, насколько далеко отошли ученики Назарянина в душе от иудейской жестокости и фанатизма, куда они идут? Странно, что ты сам не задумывался над этим. Вот что, пожалуй. Если будут у тебя вопросы или сомнения, приходи ко мне в преторию,или прямо к Афранию, - не в службу, а в дружбу. И всегда помни, что ты - римлянин, и под нашей защитой. Да, еще вот что: чтобы пропустили тебя ко мне или к Афранию в любое время, держи вот эту монету, - покажешь ее охране, если надо будет. Спасибо тебе, Сидоний, что позвал Реми, и отдыхайте, не думайте больше над моим вопросом. Сегодня - праздник. Извините, что потревожил вас.
С этими словами он встал и пошел к дальнему столу в углу зала, где сидели незнакомые мне люди. Я посмотрел на медную монету. Это был старый полустертый сестреций, на одной стороне которого чьим-то стилом был аккуратно гравирован маленький кадуцей, жезл Гермеса. Я показал монету отцу; он посмотрел и вернул ее мне:
 - Потом обсудим, Реми. Не думаю, что все это много значит. Такая уж у Афрания служба, они должны все знать.Иногда это кому-то неприятно, но что поделаешь. Во всех городах "pax romana" есть эта служба Тиберия. Афраний, я знаю его, скромен, умен, доброжелателен; его помощник, как видишь, тоже. Нет причин для тревоги.

Но мне так не казалось. Я чувствовал себя так, как будто доброжелательный Титус ненароком залез мне в душу и топчется там, внимательно разглядывая ее потаенные уголки. Никогда в жизни я не испытывал такое. Вроде бы он был прав, но его правда мне не нравилась, и медный сестреций с тайным знаком казался много тяжелее своей меди.
Отец заметил мое состояние, сел ближе, положил руку на мое плечо и налил мне еще вина:
 - Не грусти Реми. Грусть недостойна римлянина и галла. Жизнь только начинается. Если ты будешь огорчаться из-за медного сестреция, то врядли тебе откроются тебе тайны золотого кадуцея. Думать - думай, но не унывай. И потом, знаешь, я почему-то уверен, что все образуется.
Я с благодарностью посмотрел на отца. По крайней мере сейчас он успокоил меня. А к нашему столу подошли две моих "козочки", Эвника и Темида, и сели рядом со мной, подталкивая меня своими горячими бедрами с обоих сторон, смеясь и глядя на Сидония.
Тут, очень вовремя, появилась и наша Тиния, и села рядом с отцом, и что-то зашептала ему. Отец ска- зал:
 - О нет! Хватит на сегодня этих назарян и умных разговоров, завтра все расскажешь нам. Давай отдыхать. И Реми пусть повеселится, - вон у фонтанов собирается вся молодежь.
Действительно, там было шумно, кто-то уже купался в фонтане, или упал туда, там были мои сверстники, и мы пошли в центр зала. Обрывки пьяных речей доносились со всех сторон. Кто-то читал женщинам фривольные стихи, кто-то еще рассказывал последние римские сплетни, от стола казначеев донеслись громкие рассуждения о финансовом кризисе, в который скатывается империя:  - Потому что все банкиры - сирийцы! Что ни банкир, то сириец. Банк Бальба и Оллия- сирийцы, Севт и сын - сирийцы, Максим и Вибок - сирийцы в самом Риме... Сирийцы!
Последнее слово пьяный казначей закричал на весь зал, и распорядители поняли его по своему. Кто-то захлопал в ладоши и крикнул: "Сирийских танцовщиц - просят в зал!" И в зал вбежали обворожительные сирийки в нарядах вакханок, в прозрачных накидках и венках из живых цветов, и рассыпались по залу под звуки кифар, лютен, цимбал и труб. Теперь уже ничего не было слышно, кроме зовущих в танец сладострастных звуков и нестройных возгласов. Еще час или два пронеслись в каком-то угаре, время понеслось кувырком, и я запомнил только просьбу родителей, уходивших с приема, придти домой завтра хотя бы к обеду.
Утром, проснувшись в жарких объятиях Эвники, я вспомнил сначала эту просьбу родителей, потом великолепие вчерашнего зала и всю кутерьму последних часов, потом умного, доброжелательного Титуса, - и мне сразу стало как-то не по себе. Эвника, правда, быстро заставила меня забыть это, оседлав еще на полчаса, но по дороге домой я снова уперся мыслями во вчерашний разговор.

Дома за обедом мать рассказала про свой разговор с Прокулой, женой Понтия Пилата. Сначала она рассказала все последние римские новости и про наших родственников и знакомых в Риме, что узнала от Клавдии Прокулы, а потом рассказала вот что:
 - Клавдия в ночь перед Страстной пятницей, когда казнили Праведника, видела сон о Нем. Будто бы находится она на вершине Масличной горы ранним утром, весною, и видит Иерусалим весь в розовом свете, а претория и Антониева башня красные как кровь, - и хочет она спросить у богов, что это значит, но они молчат, и ни Юпитера, ни Астарты, ни Диониса, ни Деметры, ни Меркурия, - никого не слышно, как-будто их и нет вовсе. И страшно ей стало, и зовет мужа, и видит его вдруг издали сразу в двух местах - на Голгофе в грязи всего, а еще в иудейском храме в крови. Руками на запад показывает, а голова на восток смотрит, на нее, но сказать ничего не может. Она оглянулась, посмотрела на восход, и увидела Иешуа в белых одеждах, идет к ней и говорит: "Жаль мне тебя, Клавдия, добрая душа. И мужа твоего, Пилата, жаль, но не Моя воля, а Отца... Не охранить его ни завтра в претории, ни через шесть лет в храме. Великий грех на нем будет. Кровь агнца на Голгофе в лукавстве смешает с кровью иудейской в храме, во гневе. Суд в Риме и мучения в Галлии ждут вас. Тебе, невинной, спасение будет в царстве Отца Моего, ему - нет. Истина не в Риме и не в философии, пусть не ищет ее там. Я есмь Истина, Путь и Жизнь,- помни об этом, Прокула".  И пропал, только облачко золотое в небо поднялось и рассыпалось звездами... Вот такой сон. А с утра в ту пятницу - все знаете как было. Когда пошел Пилат на суд в претории, сразу же она, как узнала об этом, послала к нему свое- го слугу, чтобы передал: не соделать зла Иешуа, ибо много бед через это будет. Потом же сам Пилат рассказал ей, что не хотел отдавать Его иудеям. И отпустить Его предлагал, и сказал, что не находит на Нем никакой вины, и к Ироду Антипе отсылал, который мог бы помочь, но Сам Иешуа не захотел и не стал говорить с Иродом ни о чем. Сами знаете, как было. Уже перед тем, как совсем согнули Пилата священники синедриона, как стали грозить доносом Тиберию, уже тогда он решился бить Назарянина плетьми прилюдно, чтобы разжалобить иудеев, которые требовали крови Его. Но все было напрасно, - только смеялись они над Праведником. И тогда умыл Пилат руки в медной чаше, - по их обычаю показал им, что не будет на нем крови этого Человека. Они же закричали тогда: "Кровь Его на нас и детях наших". А были там сплошь саддукеи и ненавистники Христа, несколько сот, полный двор. А тысячи других потом плакали, когда на Голгофу Его вели... (Тут мать и сама всплакнула, по-женски).
И еще рассказала Клавдия, что на следующий день Пилат устроил крупный разнос Афранию, - она об этом случайно узнала, - как это Афраний допустил, чтобы саддукеи своих сторонников привели во двор претории, где были его доносчики, его люди, почему не предупредили, не привели рань- ше саддукеев сочувствовавших Праведнику. Тогда все просто было бы: от- пущен был бы Иешуа по их обычаю, а Варраван-разбойник был бы казнен. Еще сказала Клавдия, что до сих пор переживает ее муж ту несправедливость и свое унижение перед иудеями, и боится она, что сорвется он когда-нибудь в гневе, и много крови иудейской будет в городе, не дай боги в храме, - и сбудется ее сон на Страстную пятницу.

И последняя новость, которую рассказала Клавдия, теперь про назореев: узнала она от жены Афрания, что он повелел ввести обманом своих людей в общину назореев, или найти среди них тех, кто будет ему все рассказывать, что среди них происходит...
Правая рука у меня дернулась в локте, чашка с молоком упала на пол и разбилась вдребезги. Мать вздрогнула. Отец внимательно посмотрел на меня:
 - Вот что, Реми. Давай подумаем. Я вижу, что тебе неприятна вчерашняя беседа с Титусом. Хотя он и не предлагал тебе быть доносчиком напрямую, но смысл таков, это правда. Давайте подумаем вот о чем. Предположим, Рем не будет выполнять поручение Титуса. Если прямо откажется, что же, ничего и не будет. Афраний и Титус - римляне, как и мы. И умные люди, не будут настаивать, и не обидятся, насколько я их знаю. Но тогда найдут других людей - и среди вас в общине будут неизвестные вам люди Афрания, и не известно, что они будут наговаривать ему... Если же прямо отказываться ты не будешь, а просто не будешь рассказывать Афранию или Титусу обо всем, или врать будешь, они это сразу заметят. Ты еще мальчишка, Реми, не чета им. Тогда все равно они найдут других. Устраивает это тебя?
Меня не устраивало ничего. Я не мог себе представить, как я буду смотреть в глаза Апостолам, а потом рассказывать об их разговорах, или что там заинтересует Афрания. Но я не мог себе представить также, как можно отказаться от поручения Титуса, или обманывать его, - ведь я был гражданином великого Рима, и как бы я ни относился к понтийскому всаднику Пилату, или к лысому Афранию, честь и долг не были для меня пустым звуком. К тому же я видел, что Афраний и Титус - умные люди, и такие же граждане Рима. И Понтий Пилат ведь пытался спасти Иисуса, - это же было. Я не мог себе представить и то, как можно сказать о разговоре с Титусом Петру, Иоанну, Андрею, или, тем более, Симону Зилоту! И что они могли бы сказать мне в ответ? Утерли бы сопли и отправили домой?..
Отец и мать тихо говорили о чем-то между собою, я слышал, но не понимал о чем, пока рука отца не опустилась мне на плечо:
 - Реми, на тебя прямо столбняк напал? Не волнуйся, все разрешится само собою, рано или поздно. Иди, открой дверь - стучат, а ты не слышишь ничего.
Я пошел к двери и открыл ее. На пороге стоял Бахрам, и протягивал мне кусок пергамента:
  - Прочитай, это от Андрея. Я собирался идти к тебе, а тут как раз он с этой запиской.
Я взял пергамент и прочитал. Сначала ничего не понял и прочитал еще раз написанное рукой Андрея: "СОГЛАШАЙСЯ, РЕМ. ВСЕ БУДЕТ ПО ПРОВИДЕНИЮ ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА. АНДРЕЙ".

Продолжение следует