Забытые ветераны - Нинка - наколка, Соловецкие кат

Забытые ветераны - Иван баянист
7 Май, 2010 at 10:41 AM

Ивана я узнал, когда уже учился играть на баяне в Доме пионеров. Нет, не там я его встретил, а его привел к нам домой отец, который решил с  гармони, перейти на баян. Отец был отменный гармонист и, поэтому, всё моё детство прошло под её звук. Почему он «на старости лет» решил заняться баяном, я не знал но, если он взялся, то он все делал хорошо. Иван ему нужен был для обучения, да я думаю и для общения и он ходил к нему брать уроки. А потом, когда у меня, тоже что-то стало получаться, то Иван пришел к нам домой. Нет, я подозревал, что его пригласили и для того, чтобы меня подучил, но это уж слишком высокая честь была для меня. Меня, и так учил в Доме пионеров, мой дальний родственник Володя Махов, который был бы самым лучшим баянистом в городе, если бы не Иван. Отец достаточно быстро освоил баян, что и меня подогревало иметь успехи. Все говорили, что я талант, что еще немного и стану настоящим музыкантом. Но слыша, как играет отец или Володя, я понимал, что до музыканта еще далеко. А слыша, как играет Иван, я понимал, что толку в моем обучении вообще мало. Как он играл, нужно было не только слышать, но и видеть. Во первых, было поразительно, что Иван всегда улыбается. Во вторых, он и не играл совсем. Игра на баяне, предполагает: взять инструмент и сесть, как положено, правильно «тянуть меха» и, конечно, «бегать» пальцами по клавишам. У Ивана получалось все иначе. Инструмент сам просился на колени и, когда он протягивал к нему руки, то, как ласковая собачка запрыгивал к нему на колени и укладывался там, прижимаясь к Ивану всем своим перламутровым телом. Садиться, как положено, Иван тоже не умел, он обтекал своего любимца руками, склонял баяну на плечо голову и они начинали звучать. Как он там растягивал меха, как он «бегал пальцами» уже вообще не имело значения, поскольку музыка лилась из них с баяном, как поток родниковой воды. Это были не звуки, это было чувством и космосом. Иван лежал на плече у друга баяна и улыбался. Вальсы, марши и… он играл подряд, без остановки и пауз. Просто, одна мелодия переходила в другую, и поток окрашивался другим цветом. Другое дело эмоции, которые захватывали слушателя. Они были удивительными. Даже если другие баяны играли для того, чтобы помочь людям петь, плясать, или просто страдать, то под баян Ивана, самые голосистые певицы боялись петь и только шёпотом проговаривали слова песен, стараясь не пропустить музыку. А чтоб кто-то плясал под его игру…. Когда, однажды я услышал как Володя мой отец и Иван играли вместе, я был поражен, что одинаковые баяны, могут играть так по-разному. В городе они довольно быстро определились. Иван конечно лучший баянист, Володя - второй, а батя, после нескольких музыкальных «стычек», вышел на третье место. Но, когда они играли вместе, различие было налицо. При этом, и отец, и Володя, тоже старались играть хорошо. А Иван не старался, он просто лежал наклоненной на бок головой на баяне, улыбался, и баян его делал всё, чтобы все вокруг, вслед за ним, или радовались, или грустили, или.., или плакали. Плакали обязательно. Было несколько произведений, при исполнении которых Иваном, плакали все. Это «Синий платочек», это «На сопках Манчжурии» и «Прасковья». При этом Иван, как то подводил к ним так, что мелодии еще не было но, становилось понятно, что следующей будет она и, у всех начинало щемить в горле и наворачиваться слезы. Правда был признак - прежде чем заиграть мелодию Иван, не переставая улыбаться и не меняя выражения лица, начинал плакать. У него начинали течь слезы и становилось понятно, что следующей будет «она» - мелодия, которую все ждали. Причем, он не играл их в классическом, цельном варианте, он фантазировал ею, повторял какие-то отрывки, переставлял местами куплеты и припевы, он мог играть - играть и, вдруг, начать с начала и это было, лишь с одной целью - получить от баяна и мелодии все, что тебе надо для удовольствия и радости чувств. Я никогда больше не видел и не слышал, чтобы кто-то, так же играл на баяне. Видя, как современные «электро - баянисты» дергают инструмент, режут звуками воздух, и пытаются украсить игру, своими ужимками и костюмами в стразах, я впадаю в уныние. Причем, я понимаю, что уныние и щемление в сердце от того что я, не могу объяснить то, что слышал и, никогда не смогу больше этого услыхать. Это, как ушедшее детство, которое можешь вспомнить, но не можешь вернуть. Провожать Ивана домой, было моё любимое занятие. Идя с ним рядом, я чувствовал свою причастность к замечательному человеку, гордость, что иду рядом с ним и тихую радость, что и тебя считают музыкантом, хотя бы потому, что ты идешь рядом с Иваном. Баян он свой никогда не носил, так как всегда находился человек готовый понести ему баян. Поэтому, Ивана невозможно было увидеть в одиночестве. Кроме того, еще пара-тройка мальчишек тащились рядом потому, что Ивану можно было задать вопрос и услышать тихий ответ. Ходил он медленно и получалась хорошая беседа. Дядя Иван, а слышал… (называлась песня, прозвучавшая на радио)? - начинался разговор. Конечно, слышал - отвечал Иван. И как она Вам? - продолжал собеседник. И ответ Ивана потом гулял по городу, как истина «в последней инстанции». В любом споре, главным аргументом в твою пользу было - «А Иван про неё сказал…». Правда, у оппонента, иногда, на это же произведение, было другое мнение Ивана, но своё, он никогда не менял. Знали его в городе, кажется все. И, не только потому, что он был непременный участник всех конкурсов баянистов, но и по тому, что он был хороший человек. Люди, видя его издалека, меняли свой маршрут, чтобы пройти мимо него и громко поздороваться с ним и прикоснуться к нему. Почему нужно было к нему прикоснуться, я не понимал, но сам тоже так делал, когда видел Ивана. Поразительно было, что он практически всех узнавал и здоровался, называя имена. Конкурс баянистов в городе ожидали. К нему готовились, к нему группировались для поддержки выступающих. Причем, зрители на конкурс, собирались в клубе им. Ленина и так в количестве аншлага, но при вопросе друг - другу - «Ты на баянистов пойдешь?» У всех был стандартный набор размышления

- «А Володя Махов будет?»

- «Будет!»

- «Еще кто-то там (две -три фамилии) будет?»

- «Будет!»

И, в заключение вопрос:

- «А Иван будет?»

- «Да вроде обещал!»

- «Ну, тогда пойду». Конечно, слушали всех и тяжело переживали за ошибки и срывы в выступлении претендентов. А претенденты «боролись» только за 2 и 3 места. Первое даже без сомнений было за Иваном, и он не выходил на сцену соревноваться, он выходил для наслаждения всем. Я бывал и в гостях у Ивана. Малюсенькая, метров 10 комната. С минимальным набором мебели и посуды и несколько старых баянов, стоявших в разных местах. Жена, как и Иван всегда улыбалась. Они, всегда говорили тихо и нужно было, или прислушиваться к тому, что они тебе скажут, или соглашаться, не поняв, так как переспрашивать их было, как то неудобно. Я не видел, чтобы он репетировал мелодию. Не видел, как он её изучает. Видел, как однажды он услышал новую, незнакомую песню на радио (которое у него всегда было включено) взял баян и, следующий куплет играл уже  с вариациями, лучше, чем он звучал в эфире. Это поражало. Это вызывало тихое восхищение и детскую зависть. Зависть была, не только к тому, что баян так любит Ивана, но и к тому, что Иван был слепой. Я, не раз закрывал глаза и пытался «жить», как он в темноте. В темноте находил баян, в темноте садился с ним нащупав стул, в темноте надевал на плечи, пахнущие новой кожей ремни, как Иван в темноте клал щёку на холодную поверхность баяна, и… и, пальцы просто беспорядочно бегали, подражая бегу пальцев Ивана, но музыки не было. После долго закрытых глаз, мир вспыхивал передо мной, ярким солнечным светом. И желание бежать на пруд, кататься на гиганах, прятаться в кустах сквера, играя с пацанами в войнушку, перебивало желание быть слепым музыкантом. Иван не был профессиональным музыкантом. Он, как все, зарабатывал себе «на хлеб насущный» тяжелым трудом на «предприятии слепых». Я был в их цеху, где они сидели рядами и под звук радиоприемника собирали электро- выключатели и розетки. Так как у Ивана были музыкальные пальцы, то ему доставалась самая мелкая и кропотливая работа - болтики и гаечки. Насколько я помню, он ходил всегда в передовиках и дома у него, лежала стопочка почетных грамот. Иван потерял зрение в войну. Я не знаю, совершал ли он на войне подвиги. Не знаю, какие награды у него были, так как баянисты носили мягкие пиджаки и ничего не цепляли на них, так как, все равно ремнями и мехами баяна все срывало. Да и баян орденом можно было поцарапать, а его хранили, чтобы при случае, накопив деньги, купить новый, (как мечтали все баянисты) пятирядный. Но я знаю, что в нем было столько радости и любви, что хватало на всех, кто слышал их с баяном. Я знаю, что он и сейчас для меня герой, который не отчаялся, не озлобился на свою судьбу, не ударился пить и гулять, а стал Иваном - баянистом, приносящим радость и неземное наслаждение от музыки. Иван был Святым! Его давно уже нет. Музыка его живет в сердцах слышавших её. А Иван пусть живет в Ваших сердцах. И нажимая на клавишу выключателя, помяните вы его молитовкой!

Забытые ветераны - Соловецкие "катыши"
6 Май, 2010 at 10:27 AM


Они ему не снились. Они, просто пришли к нему и он с ними ругался, плакал, что-то объяснял и даже извинялся. Когда он возвращался к нам, он жутко удивлялся и спрашивал - Ты кто?

Я вспомнил о нем и понял, что не могу не написать эту историю, поскольку, если вы не помолитесь, то вряд ли душа его будет спокойна. И вспомнил я о нем, как будто по промыслу, так как сегодня увидел у мамы его фотографию. Я никогда её раньше не видел и был поражен, какой же он был красивый человек. Конечно жена его, Фая, тетя моего сводного брата, была вообще красавица, но его, таким как на фотографии я не помню. И это притом, что знаю я его со своих 4 лет. Именно в этом возрасте меня привезли в Ленинград, попытаться сделать операцию на глазу, в котором, от удара камнем, появилась катаракта. Мне эта поездка была очень памятна, он уже в этом возрасте вызывал у меня восхищение и почтение. А уж когда стал постарше, я получал от него офицерские ремни, старые кителя, и другие офицерские атрибуты, то небылицы про него и как он меня любит, были весьма интересным для меня занятием. Я и сейчас в небольшом недоумении, поскольку, в рамки рассказа пара Фая и Константин не вписываются. При этом, почему то считалось, что у Фаи это неудачный брак. Первый её муж был комендант Московского Кремля, но его расстреляли. Почему Константин был не пара, я не понимал и не понимаю. Конечно, был изъян в их семье - не было детей. Но раньше я не понимал, почему это плохо. Впрочем, у Фаи был ребенок - Константин. Все её в этом и упрекали - что ты за ним как за ребенком ходишь? Но она, кажется этому и посвящала свою жизнь.  При этом я знал, что она хороший врач, из хорошей клиники в Ленинграде и не только потому, что об этом говорили, а и по тому, что когда они приезжали в отпуск, к своей матери, к Фае все время пытались попасть пациенты. Хотя, может это были пациенты и к Константину, так как он был отличный хирург, ученый (доктор наук), членкор Академии Наук. Его работы по лечению обморожений и гнойных заболеваний много печатались и, по видимому, в Ленинграде он был весьма уважаемый человек. К тому же, он прошел всю войну и был полковником, медицинской службы. 

Впрочем, больше с ними общался мой брат и племянники, а я после того, как побывал в Ленинграде, в 4 летнем возрасте, собрался туда только более чем через 20 лет. В тот год шла Универсиада, и я решил сам посмотреть, и моему маленькому сыну показать соревнования похожие на олимпиаду. В Москве, билетов ни на какие соревнования не было и мы поехали в Ленинград. Настроение было праздничное, чувства были острые. Приехав с утра в Ленинград, мы днём  посмотрели плавание, а потом начали искать, где живет Константин. К сожалению, по телефону он не смог мне толком, что-то объяснить и пришлось найти квартиру самому. Мать предупреждала, что после смерти Фаи Костя «выпивает», но она и сама по видимому не понимала, что это «выпивает» значило. Нет, он не выглядел бомжем или забулдыгой. Он просто был какой-то никакой. Старый, больной, с трубкой торчащей из утробы, пахнущий мочой и сильным одеколоном, которым он пытался перебить свой запах. Квартира, которая представлялась мне в детстве замком или огромными хоромами, оказалась простой и совсем не помпезной. Мать мне после пыталась объяснить, что это та же квартира, просто все ценные вещи из неё убрали, так как Костя, может из неё выйти и оставить дверь нараспашку. Что у него провалы в памяти и вообще «что-то не то». Сразу, «что-то не то» я не заметил. Он, и встретил, и даже узнал меня. Попытался сделать ужин. Оказалось, что он без Фаи «как без рук». Он даже не умеет вообще ничего готовить. Родственники забили ему холодильник продуктами, но он использовал только два из них. Яйца и колбасу. Он их жарил. Говорил, что это любимое блюдо, которое он любил в приготовлении Фаи. При этом, колбасу и яйца он жарил на разных сковородках и буквально заплакал, когда я зажарил их на одной и подал ему. Вот, точно как у Фаи получилось - сказал он, пуская слезы. А я и не знал, что она их жарила вместе! - продолжил он. Нет, мне говорили, что она его на кухню не пускала, и что он готовить не умел, но, чтоб до такой степени, я не представлял. Впрочем, возможно дело было и не в этом.

 Начали укладываться спать и я выключил свет. Он как вскрикнет - «Не надо, не выключай, они сейчас придут». Я не понял, думал, что родственники и не выключил. И тут, он достал свои фотографии и начал рассказывать свою жизнь. Это была действительно удивительная история мальчика из деревни, который с котомкой пришел в Ленинград и стал тем, кем стал. Но рассказ этот был не так прост. Начав его, он вдруг посмотрел в сторону входной двери и с кем - то заговорил. Я подумал, что кто-то вошел и повернулся поздороваться, но в прихожей никого не было. Между тем, он пригласил гостей на кухню и начал с ними спорить.  Он называл имена, он с ними не соглашался, а я был в полном шоке. Вдруг он посмотрел на меня и спросил - «Ты кто?» Я, в недоумении объяснил кто я и он, как ни в чем не бывало, продолжил свой рассказ о своей жизни. Я, усталый от длинного дня, попытался опять лечь спать, а он остался на кухне. Свет он опять не дал выключать и гости к нему опять пришли. На этот раз мне пришлось встать и успокаивать его, так как он, начал плакать, извиняться и отбиваться от них. Когда он опять «вернулся», то снова спросил меня - «Кто ты?» И мне пришлось объяснять. Тогда он продолжил рассказ о себе, я зажарил еще одну яичницу с колбасой и понял, что надо его дослушать. Ох, как же он интересно рассказывал, какие имена называл, какие события видел. Но «они» пришли опять. В этот раз, он отбивался от них и пытался прятаться под стол. Когда он «вернулся», я не смог объяснить ему кто я и он, бегал по квартире, хватал телефон, поднял с кровати моего сына, и пытался нас вытолкать из квартиры. На пороге, он вдруг спокойно спросил - «а вы куда? На дворе же ночь? Да и мосты еще разведены» и начал нас приглашать в квартиру, будто бы мы сами пытались уйти. Я бы ушел, но с сыном, в ночь выходить не хотелось и мы остались.  Я уложил сына. Он на кухне выпивал очередную рюмку коньяка, (а он, насколько я помню, пил только коньяк) который его абсолютно не пьянил. И тут я задал самый главный вопрос - «А почему они, дядя Костя, к тебе ходят?»  И он, нисколько не смутившись, что «гости» для меня невидимые, что знать я их не могу - ответил - «А они всегда видели, что я их жалею, и ходили ко мне жаловаться».

«А откуда они?» - продолжил я «глупый» разговор.

Он, в сильном удивлении, ответил - «Конечно с Соловков».

Признаюсь, я к тому времени ничего не знал о Соловках, поэтому иронично продолжил - «И чего им от тебя надо?»

И тут он расплакался - «Я не знаю, я же старался всегда им помочь! Мы же выполняли приказ».

- «Что за приказ - Дядя Костя?» - так же наивно спросил я. И получил жуткий рассказ о Соловках. Коротко, в моем пересказе, все было так: Он попал на Соловки в конце войны. Там была создана лаборатория, по изучению воздействия всяких химических и биологических веществ на организм человека. Для «опытов», туда во время войны, были собраны «катыши», воины, у которых были оторваны руки и ноги, или остались обрубки. Для других целей они были «не годными», кормить их всю жизнь государству, тоже было не экономично, поэтому, подчиняясь чьему-то приказу, их собрали на Соловках и проводили на них опыты. После войны еще насобирали инвалидов и поместили на Соловках. Лаборатория испытывала самые убийственные средства, видимо создавая химическое и бактериологическое оружие. Костя, как специалист по гангренам, ожогам и обморожениям искал, как после применения средств, можно лечить ожоги и язвы на теле «катышей». Они сильно страдали, но были «живучие», так как у них укорочена, кровеносная система и на сердце не было такой нагрузки. Однако мучились страшно. Всегда просили, и его, и других их убить, а им не давали даже наркотиков, сохраняя чистоту эксперимента. Родственники этих воинов, в основном получали извещения об их смерти, или что пропал безвести. Рассказал он историю, как одна женщина искала своего мужа и смогла пробраться на острова. Он у неё, тоже был «катыш» и им позволили встретиться. Его «освободили» от опытов, но её с Соловков не выпустили. Она несколько лет помогала на Соловках ухаживать за «катышами». Рассказал, как один врач где-то «проговорился» и его, тоже больше не выпускали с Соловков.  Во время рассказа, они приходили к нему еще раза три. Он знакомил меня с ними. Это были «пациенты», и сотрудники Соловков. Я уже, как то оказался в его реальности сразу в двух измерениях. Он и с ними меня видел и без них разговаривал. Конфликт у него с ними был из –за того, что «катыши», хотели, что бы он лечил у них язвы и на ногах с руками, а он ни рук ни ног у них не видел. «Персонал», «предъявлял» претензии к тому, что он их вообще лечит. Яко бы от этого уни не умирают и всех только мучают.   Потом он достал свои награды, и пытался мне их подарить. Говорил, что после Соловков он не может их носить.  Он плакал, он впадал в ступор, он выпивал рюмку коньяка. А утром пришла, какая - то его родственница и я понял, что она боится моего присутствия в квартире. Я забрал сына, и мы вышли вместе с ней. Было сырое, туманное Ленинградское утро и люди в тумане, казались мне продолжением того ночного кошмара, который свалился на меня. Ни какого спорта и праздника уже не хотелось. Мы поехали сразу на вокзал и купили билет на самый ближний поезд до Москвы. Костя умер через две недели после нашего приезда. Это была его последняя исповедь и последний рассказ. Не уверен, что у меня хватит желания, когда ни будь продолжить его и рассказать о том, какая же удивительная была Фая и какой красавец Костя. Всегда радостные, всегда с подарками и восхитительными рассказами, они в памяти как жители Небес. Как же страшно было на этих небесах им жить? Я не понимаю, сколько же нужно было иметь мужества и терпения, чтобы всё это пережить? Они и не пережили. Фая умерла в раннем для женщины возрасте, а Костя … вы теперь сами знаете чем закончил он. Я не могу судить ни Костю, ни остальной «персонал» в целом. Наверное нужно к каждому подойти индивидуально и Бог это сделает. Я могу только просит Вас помолиться за Фаю и Константина. Просить помянуть ту безымянную женщину, которая нашла своего мужа и была с ним до последних дней, помяните «катышей» которые умерли за нас дважды и трижды, сначала на фронте, потом в опытах лаборатории, а потом и неизвестно где.

P.S.

Я после много лет собирал информацию про Соловки - Константин ничего не выдумал.

А это мой взгляд на то, что нужно сделать на Соловках - "Русская голгофа"  www.proza.ru/2010/05/06/406

Забытые ветераны - Нинка -наколка
4 Май, 2010 at 8:46 AM

Нинка - наколка, появилась в нашей квартире, как ожидаемый радостно член коммуналки. Взрослые радовались, что съезжают Облизины с тремя детьми и «въезжает» «мать одиночка с маленькой девочкой». Я не радовался! Облизины младшие, были мне друзья, а так как их комната, была всего </span></span>11 метров, а наша «большая» - 14 метров, то они еще и все время ходили ко мне в гости. Их даже и не кричали, как остальных по подъезду, мать просто заходила к нам в комнату и забирала их домой. Облизиным дали целую квартиру на первом этаже и, почему - то на этом дружба у них со всеми кончилась. Нинка, или Нина Васильевна, действительно была мать одиночка, но на этом все радости от её присутствия и закончились. </p>

Маленькая её дочка оказалась моего возраста, но почему-то, я не помню совсем, ни как она жила в квартире, ни как она играла во дворе. Нина Васильевна, это ваабщееее! Она не вынимала изо рта папиросы, при этом умудрялась сверкать золотыми зубами (правда все уверяли, что это не золото, а какой то сплав), ругалась на всю квартиру матом и жила по принципу - «понаехали тут». Да - да, все кто жил в квартире намного дольше её, за пару дней стали гостями. Главной особенностью Нины Васильевны были её наколки. Она сидела, «как все интеллигенты» подчеркивала она, в тюрьме и там её так разрисовали, что «мама не горюй». Она не стеснялась этих наколок, и ходила приковывая наш малолетний интерес, то к одним частям тела, то к другим. Те, кто видел (из женщин) её в бане, шушукались у неё за спиной. Только соседний дом, в котором жили амнистированные, встретил её с радостью и кричал ей издалека - Мамочка Привет..! Она только криво делала верней губой, сверкая золотым зубом. Иногда, если не было во рту папиросы, просто цикала, делая вид плевка в сторону  «привета». Вторая её особенность была тоже весьма «раздражительная» для взрослого населения квартиры, так как она жила всегда с дверью нараспашку в свою комнату. Поэтому получалось, что все, что делалось в квартире, все, что говорилось на кухне, она контролировала. Больше того, если на кухне, которая была в другом конце коридора, кто-то заговаривал шепотом, она с матом окрикивала - Не шепчитесь там, про меня, я все слышу. Да мы Нина Васильевна не про вас! - отвечали ей моя мать и соседка. Но это вызывало еще больший поток ругани, в сторону шепотуний. Она и спала с раскрытой дверью и поэтому, все встававшие ночью в общий туалет, получали от неё «комплименты», она и переодевалась с открытой дверью, что не раз вызывало, странные возгласы от гостей мужчин. Но особенно это было нестерпимо, потому что она беспрерывно пела. Пела она с цигаркой во рту, не скажешь что громко, но песни были «блатные» и мать,  старалась поскорей загнать моих друзей к нам в комнату, чтобы «не наслушались чего». Мать, много лет проработала в детском саду и поэтому, особенно берегла «детский слух». В завершении всего, мать упросила отца обить дверь ватным одеялом, что конечно мало помогло. Спасал телевизор. Отец купил нам телевизор одним из первых в подъезде (первые купили Пуничевы) и увеличение звука телевизора, в то время, «не осуждалось» окружающими. Окружающие вслушивались в новости, которые читались приятными голосами классических дикторов. А уж когда  начинался КВН, даже на Нину Васильевну умудрялись цыкнуть. Впрочем, она в день КВНа была сама вежливость, а вечером с дочкой к нам «напрашивались» смотреть телевизор. На общей кухне шла перманентная война, так как Нинка - наколка, как её звали за глаза, все время захватывала себе какие-то новые площади.

Слухи о том, за что она сидела, были просто ужасные. Одни утверждали, что она была главарь банды, другие, что она участвовала в грабеже банка, ну а третьи, вообще приписывали ей «большую кровь» и, за что на самом деле, никто не знал. Отец мой, перешептывался с ней несколько раз и на все выпады в её сторону, отвечал, что это все враньё но, за что она сидела, тоже не рассказывал. Однако, их не раз заставала мать на кухне, с бутылочкой зеленой, после которой, Нинка - пела в полный голос, а отец – лучший в городе гармонист, подыгрывал ей на гармони. Сам он, почему-то такие песни не пел, только постанывал мотив. Другие люди, компанию с Нинкой «не водили», а она с ними тем более.

Причина, по которой я пишу этот рассказ, случилась в 1970 году. Тоже был юбилей Победы и ветераны, получали памятные медали. Отцу, как инвалиду войны, медаль принесли на дом. Вручали торжественно. С обязательным присутствием меня. Мне в руки. Но медали он, не очень радовался, так как в этот же год, как ветерану, ему давали квартиру.  Мы уже ходили её смотреть, уже присматривали мебель, так что очередная медаль была рядовым событием. А вот с Ниной Васильевной произошла история. Её вызвали в военкомат и вручили удостоверение ветерана войны и памятную медаль. Когда она влетела к нам в комнату и бросилась отцу рассказывать об этом, я подумал, у неё случилось большое и важное.   Это было взахлеб, это было без мата и, это было ничего не понять. Конечно, через пару часов были накрыт стол. Как всегда его накрыли в нашей комнате (она была больше и ближе к кухне) и собрались … только несколько друзей отца, моя мать, да соседка тетя Шура. Все надели военные медали. Нина Васильевна и так не отказывавшая себе в ярких платьях, одела самое яркое, а поверх его пиджак. И хотя в квартире было жарко, пиджак она одела для того, чтобы на нем была видна её единственная юбилейная медаль. И, впервые, кажется, я увидел на ней чулки, что явно было для того, чтобы скрыть наколки.  После нескольких рюмок, её попросили рассказать и она, похоже, что впервые, с гордостью и откровением начала рассказывать, как прошла почти всю войну, на передовой служа медсестрой.

«Когда нас девчонок забирали, все хотели в медсестры. Но, из одноклассниц, меня взяли только одну. Сказали - Вот эта сильная, эта подойдет. Я то думала, что будет медсанбат, будут раненые, а таких как я, брали на передовую и мы должны были таскать. Таскать, и таскать, и таскать. Я там лошадью стала» - мотая головой, говорила Нина Васильевна. Мало кто из сестёр выживал после двух - трех боев. То, что она выживала с 1941 сестрой на передовой, ей ни кто не верил. Я их целый полк перетаскала - уверяла Нина Васильевна. И бывшие фронтовики целовали её, вспоминали сестер, которые вытащили их с поля боя, пили, за них, не чокаясь. Потом возник спор о том, что должна была Нина Васильевна получить героя Советского Союза или нет. Кто то говорил, что для этого нужно было 50 раненых вынести, кто то говорил, что 100, а она говорила, что она вынесла наверно тыщщщу, но кто же, им сестрам, героев даст. Сестры на передовой, они не только для того, чтобы раненых таскать, но и живых «обслуживать». Потом, полушепотом обсуждали, кого и как обслуживали, а у кого и вовсе ЭТОГО не было. «Никому не отказывала, а то и сама предлагала. Смотришь, после боя, сидит боец, весь трясется, она подойдет и сама все сделает» - рассказывал Леша Лебедев  - « и в себя парень приходит»  «А наша» - рассказывал грустно дядя Костя, фотограф  -  «ну ни кому ниже себя не давала. Встанет, померяется и, ни в какую. У нас лейтенант был, ниже её ростом. Он слюнями весь изошел, так ни за что. Пришлось жениться лейтенанту на ней, чтобы её получить. Так он потом, за ней как моська по пятам ходил. Никому слова плохого про неё сказать не давал. Думаю, что парочка обидчиков получили от него в атаке пули в спину.» Над ним, коротышкой, смеялись, что он то уж точно от сестер, ничего не имел. А он отшучивался, что в него, маленького, немцы не попадали и он в пехоте, всю войну, без единой царапины прошел.

А потом Нина Васильевна решилась рассказать, за что её посадили. Она, не смогла офицера с поля боя дотащить до своих. Оказывается, офицеров нужно было выносить в первую очередь и, если она его нашла, то хоть мертвого но дотащить, чтобы немцам не достался, ни раненый, ни мертвый (вдруг у него какие документы). Она нашла офицера, но пока тащила, начался минометный обстрел.  Она от него «оторвалась», а в него мина и попала. Разорвало его в клочья. «Что я сделать могла?» - рыдая задавала она мужикам вопрос – «Вы же знаете, после этих мин одни клочья валяются. У нас все поле, по колено кишками завалено было. Я пыталась, хоть башку, хоть кусок с погонами найти, и не нашла» - продолжала всхлипывать она, и падала головой в кольцо своих рук на столе. Мужики её утешали, говоря - «Хорошо, что не расстреляли!». Ей дали 25 лет. Она отсидела, как я понял, практически все. Военных преступников не амнистировали. Но сборщики трупов нашли останки офицера и на него выписали акт смерти. Кто и где сопоставил факты, я не знаю, но ей сообщили, что она осуждена незаконно, после двух десятков лет тюрьмы. А теперь и «медаль», хоть и юбилейная «нашла бойца».

«За что? За что они мне жизнь загубили!?» рыдала пьяная Нина Васильевна, и пыталась встать, как будто рвалась в атаку. Все плакали с ней! У всех их, включая коротышку дядю Костю было это «За что?» Потом пели песни. Стандартные, застольные «Вот кто то с горочки спустился», «Ах, зачем эта ночь» и, конечно, «Катюшу» и «Синий платочек». Нина Васильевна их не знала, она подстанывала в высоких местах и, глядя в стену, плакала и плакала. А завтра было 9 мая. Она надела пиджак с медалью, чулки на ноги и, взяв плетеную из цветной проволоки сумку, вышла «во двор». Мужики из амнистированного дома, вставали увидев её, а «блатной» Сашка Шкуркин, выплюнул цигарку и, сделав шаг вперед, поклонился ей как артист. Мы с ребятами сидели на лавочке, так она, сделав крюк, подошла и что-то глупое спросила у меня, демонстрируя остальным свою юбилейную медаль. Она весь день ходила по городу, делая вид что ей, куда-то надо идти и, не смотря на то, что у неё была только одна медаль, конечно, была героиней этого праздника. Такой радостной я её и помню

Помяните и Вы Нину Васильевну - многострадальную, русскую женщину!

 

Забытые ветраны - Коля танк (со слабой психикой и детям - не читать!)
3 Май, 2010 at 12:16 PM


 Дядя Коля был толстый. Такой толстый, что мог сесть за руль только большого автомобиля. На заводе Серго Орджоникидзе, в Москве, куда я поступил работать в 1975 году, ему и выделяли большие автомобили. Работал он водителем (водилой, как он сам говорил) в отделе транспортировки и все его звали Дядей Колей. Я люблю толстых людей, потому что они, как правило, добродушные. Дядя Коля производил такое же впечатление. Речь его была наполнена шутками, поведение было развязное и ругался матом он громко. Отношения у меня с ним не задались сразу. Это было потому, что я на оскорбительные шуточки, отвечаю тоже шутками, а иногда они «смешнее» чем у оскорбителя. Через несколько шуток он понимает, что не может тебя «подмять под себя» и перестает тебя «любить». Так как Дядя Коля, не играл в моей жизни никакой роли, то и мне он был совершенно безразличен. Совсем упал он в моих глазах, кода я увидел, как он спал на ящике станка, на грузовой площадке. Там стояло много различных ящиков и грузчики, а порой и другие «работники» завода, там понемногу спали. Дядя Коля делал это не смущаясь. Говорил - Пойду, придавлю ящик, если что крикните! Так как работа у него была «по вызову», то все спокойно к этому относились. Я, не часто имел свободное время и не заглядывал на эти ящики. Но, однажды меня (я работал экспедитором) послали везти станок на железнодорожную станцию, с Дядей Колей, и я пошел искать его «в ящиках». Здесь-то я и «ухохотался».

 

Дядя Коля спал на низком, а по тому маленьком ящике. Ящик был короче, чем он сам (а надо сказать, что он был довольно высокий и большой). Поэтому, ноги его почти по колено, висели в воздухе. Но смешно было другое. Он спал на животе и голова его не доставала до ящика. У него была фуфайка под головой, но из-за короткого ящика она свалилась на землю и голова просто висела в воздухе и храпела. И тут я совершил ошибку. Я разбудил Дядю Колю со смеющимся лицом, и он понял, что в негласном споре осмеивания друг друга, он катастрофически проиграл. Поэтому, он решил со мной воевать и, сразу же начал на меня орать. Я заметил, что те, кто уже всё тебе проиграл, начинают с тобой воевать особенно жестоко и в плоскости полной глупости. Так как Дядя Коля еще и не претендовал на ум, то он свою ненависть ко мне выражал в совершенно непотребных мелочах. На его МАЗ грузили, как правило, 2 - 3 ящика, которые нужно было развезти по ЖД вокзалам. Обычно и водитель и экспедитор, старались это сделать быстро, так как на этом их рабочий день и заканчивался. Экспедитор мог идти домой, а водители, как правило, ехали к мебельному магазину, где ловили халтурку. Иногда и мы ездили с ними и «подрабатывали» грузчиками. (Дядя Коля любил халтурить так, поскольку он то не мог сам грузить). Иногда такой приработок не был лишним. Все! Дядя Коля начал мстить. Теперь его автомобиль еле ехал. В ворота ЖД станции мы стояли «как все» и, даже если знакомая кладовщица, «войдя в положение» за шоколадку, разрешала разгрузить нас без очереди. Дядя Коля кричал, что это не честно и стоял «как положено». В общем, поездки с ним, к счастью не очень частые, для меня стали мукой. А он смеялся и не гнушался в своей мести мелочами, такими как, забыть отпереть боковую дверь и смотреть на меня, крутящегося вокруг кабины сверху, улыбаясь, делать вид, что не слышит, что я хочу, а потом, долго, из-за своей толщины, не доставать до замка пассажирской двери. Ерунда, а я злился! Сев в машину, проговаривал аргументы, почему нам нужно ехать быстрее. Но Дядя Коля никуда не спешил. Однако в кабине я все же отходил, так как ездить с ним было весело. Во первых, у него живот так упирался в руль, что не понятно было как он его проворачивает На МАЗе и так руль тяжело крутить, а с толщиной Дяди Коли, это становилось совсем тяжело. Поэтому, на каждом повороте, он охал, скрипел зубами, корчил лицо и вырывал баранку у себя из живота. Жир так обтекал руль, что казалось, что он его ворочает у себя в животе. Кроме того, при движении он быстро забывал про месть, и все время разговаривал, комментируя соседние машины их поведение на дороге, цену и, даже цвет. Водить, кроме него, конечно же, никто не умел. А в машинах, особенно «Волгах» ездили одни воры. Он был моим первым «учителем» по вождению. «Мишка, запомни, ты на машине должен ездить так: Скажи себе - Я еду на танке и мне все остальные «по …ю». Но помни, что другие тоже могут ездить на танке». Так как Дядя Коля ездил на МАЗе, то других, ездящих «на танке», не предполагалось. На все гудки окружающих, или кричал громким матом, или иногда показывал здоровый кулак. Он все !учил так ездить, за что и имел твердое имя "Коля - танк". Впрочем и нарузность его к этому имени вполне пдходила.
 
Как он вел себя на дороге и как не любил женщин за рулем - отдельный рассказ, а сейчас о том, для чего и заведена тема - «забытые ветераны».
Я, в очередной раз, получил документы на станки, которые везти нужно было с Дядей Колей. Настроение у меня упало, но станок был 16 тонн, и упросить, кого-то другого поехать вместо него, я не мог. Искать его, меня послали «в ящики» и я «утешился» тем, что сейчас опять немного повеселюсь. Однако, Дядя Коля уже сидел на ящике, как то грустно опустив голову. Тогда, я решил «зарядить» его на быструю поездку сообщив, что сегодня только один станок, но Дядя Коля, поднял на меня грустное и растерянное лицо и, практически не прореагировав, опять опустил его себе на выпирающую вперед грудь. И, вдруг, передо мной не стало Дяди Коли, боевого и шутливого, а была большая куча толстого огромного человека, без воли и желания двигаться. Так как отец мой умер от третьего инфаркта, то я сразу спросил: Что - то с сердцем? Вызвать скорую? Нет. Нет! Ответил он после вздоха, и, не поднимая на меня глаз, хлопнул рядом по ящику толстенной рукой - посиди Миш, немного, я сейчас! У тебя кто-то умер? перебрав быстро в голове, что бы могло случиться и присаживаясь на ящик спросил я. Он, не поднимая головы, повернул ко мне лицо с удивленными глазами и сказал - Умер и давно!
А чего тогда переживаешь? - с ложной улыбкой бодрячка, желающего превратить все в шутку, опять спросил я.
А он не ответил. Он просто отвернул лицо и глубоко вздохнув начал говорить: - У меня был друг. Мы с ним вместе учились и вместе пошли на фронт. Воевали вместе в разведке. Тоже крепкий парень был, как я, вот нас и взяли. Да и спортсмены мы с ним были, и боксом занимались, и штангу дергали. Вот и взяли. Однажды мы с ним за языком пошли. Мы всегда только вдвоем ходили. Я кулаком с одного удара их вырубал, а он таскал их здорово. Хоть ползком, хоть бегом. Мы их как морковку выдергивали - запросто. В тот день, мы и отойти то от наших окопов не успели далеко, а они (немцы) начали артобстрел. Мы в свежую воронку с ним и скатились. И представляешь, у меня, осколком, каску сорвало и она лежит, метрах в трех от воронки. Я думаю, надо её выручать, пока в неё снаряд не попал, и выскочил за ней. А тут снаряд визжит, ну, я в соседнюю воронку и скатился. Снаряд рядом хлопнул, я ему (другу) кричу - жив там! А он отвечает. - На меня снаряд еще не выточили. Сидим так, ждем, пока отстреляются и перекрикиваемся. Вдруг, после очередного взрыва, ко мне в воронку его каска летит, я подумал, что как у меня сорвало и хвать её. А она с его головой. Голову ему оторвало. Я окаменел просто, смотрю на лицо ему, а он глазами мигает. И крови главное нет, и глазами мигает. Дядя Коля вытянул перед собой руки, как будто держал эту голову, смотрел в лицо пустоте, и говорил - долго мигал. А потом перестал. Смотрит на меня, не мигает, а глаза у него голубые - голубые. Я держу голову, а что делать не знаю. Я смотрел в пустоту между его руками. Глаза были действительно голубые, но что делать и я не знал. Надо положить в рюкзак! - сказал я. Дядя Коля повернул голову ко мне, глаза были злые, а руки его были вытянуты и дрожали. Мне показалось, что я сказал глупость и он, сейчас просто даст мне своим кулачищем и одним ударом «вырубит». Но я не стал вскакивать, а смирившись со своей участью, просто отпустил голову. Я, правда не знал что делать с головой друга и слов для дальнейшего разговора тоже не было. Дядя Коля затягивал с ударом и я посмотрел ему в лицо. Лицо было, какое-то очень детское, жалкое, а из глаз текли огромные струи слез. Никогда не видел, чтобы так сильно текли слезы, а человек молчал. Слезы капали на его грудь, а он пытался что-то мне сказать. Какой рюююкзак? - выдавил он. Мы ж за языком шли! Я понял, какую глупость я сказал, а Дядю Колю стало еще больше жалко. Бросить голову он не мог, а положить тоже было некуда. И что ты сделал? - спросил я. Я снизу её, в свою каску положил - сказал он. Я сразу представил, что конечно, он не мог ни положить её на землю, ни даже перевернуть «вверх ногами». Он подвел свою каску снизу и положил туда голову. Я заплакал тоже. Потом, он молча хлопнул меня по спине, подталкивая к действиям. Весь день, мы с ним практически не разговаривали. Я, никуда не спешил, а он сам вывалился из кабины на станции, и кладовщица без слов, после его короткой просьбы, пропустила нас без очереди. У завода он не стал меня высаживать, а провез ближе к метро «Ленинский проспект». Когда я собирался, выходить из кабины, он протянул мне руку, прощаться. Зажав мою «ладошку» в своей лапе, он с детским извиняющимся лицом сказал: - Он мне часто снится. Точнее не он, а голова. Сплю и вдруг, опять в воронке, опять мигает. Ничего из войны не снится, а это часто. Я ничего ответить не мог, да и не хотел опять попасть впросак, как с рюкзаком. Я вытянул свою руку, и ушел в метро. От Профсоюзной до него, метров 100, я шёл, несколько раз оглянулся и видел, что он не уезжает.
С тех пор, с Дядей Колей, мы ездили часто, (он сам просил, чтобы я поехал с ним) в очередях на погрузку - разгрузку станков нигде не стояли, заканчивали рабочий день рано и он, подвозил меня на своем МАЗе до метро. Про войну больше не разговаривали. Только однажды я случайно спросил - Как семья?! Не поворачиваясь ко мне, глядя на дорогу, он ответил - Да нет Миш никого. Родители в бомбежке погибли. А жениться я не могу - я спать ложиться боюсь! И я понял, почему он спал на ящиках, днем и никто его за это не осуждал. Однажды, как всегда 9 мая, на заводе устраивали праздник для ветеранов. Обычно я не ходил на встречи «ветеранов», но в этот раз, был среди организаторов. Дядя Коля сзади хлопнул меня своей лапой по спине и, за спиной, что - то звонко и много зазвенело. Когда я оглянулся, то просто остолбенел - Такого «иконостаса», медалей и орденов, я раньше никогда не видел. А он весело хохотал от моего удивления
Помяните и Вы раба божьего Николая.;

Забытые ветераны "артист из погорелого театра"
2 Май, 2010 at 6:37 PM

Жили мы в подъезде дома, который состоял из квартир-коммуналок. Мне казалось, что это самый хороший и интересный дом, поскольку в нем было все для интересной насыщенной игрой и тайнами жизни. Сам дом был трехэтажный и трехподъездный, а вокруг было много сараев, поленниц дров и пруд с источником. Эти чувства теперь вызывают непередаваемые воспоминания о детстве в этом доме, так как помнится всё, до запаха пыли на чердаке и ощущения теплых луж после проливного дождя. Такое чувство, что все тогда было лучше и правильнее. Дожди шли только грибные и наливали большие лужи для бегания по ним босиком, весной правильно таял снег, чтоб были бурные ручьи для пускания самодельных лодок. Лед на прудах и тот, вовремя лопался и были правильные льдины, чтобы на них кататься, а иногда и тонуть… Подъезд у нас считался средней благополучности. У нас и двор то, состоящий из трех домов, был разделен на зоны разной благополучности. Один дом, заселили "начальниками" и "приличными" людьми и это был «хороший дом». Наш дом посередине, и в него поселились разные люди включая нас. Дом над обувным магазином, был заселен «амнистированными" и туда, детям из «хорошего» дома, ходить было запрещено, под страхом: «зарежут». Впрочем, это особая тема и я, со временем, к «дворовой» жизни вернусь.
В подъезде, на трех этажах, как я потом посчитал, жило 38 детей. Для нас, детей, это было раздолье. И друзья, и враги (коих в нашем детстве не было) были все в одном подъезде. (Всего, во дворе жило человек 150 детей разного возраста). Дети, как мне теперь кажется, жили в основном на лестничных площадках и маршах, а взрослые соответственно занимали квартиры. Каждый вечер, «на лестнице», устраивались какие-то игры и «кино», которое обеспечивал диапроектор с диафильмами. На «кино», в подъезд набивалось столько народу, что заблаговременно открывали форточки и мужиков выгоняли курить на крыльцо. И жить нам было бы в подъезде привольно, и «тихо» если бы не артист. Артист жил с женой, на третьем этаже, в квартире из трех комнат, и трех семей, в маленькой комнате в правом углу. Так как детей у него не было, значит, и делать мне в его комнате было нечего. Надо сказать, что подъезд жил беззамочной жизнью. Запиралась на ключ в нем только одна квартира, где жил, какой-то начальник и жена его - "училка". У них были две девочки - «привидения», поскольку в подъезд их не пускали и как они проскальзывали в школу и обратно никто не видел. У всех остальных жителей двери были «нараспашку» и можно было «сходить в разведку» в любую квартиру, а то и в комнату. Это потом, всё изменилось, когда в подъезд заселился «вор». И хотя мы, дети, сильно уважали его за то, что у него был выкидной нож, (так все утверждали, но никто не видел) однако в комнатах квартир, появились замки. В «дозамочное время» я побывал в комнате артиста и помню кровать, с большими «ушастыми подушками», ножную швейную машинку, накрытую кружевной накидкой и, на тумбочке, большой приемник. Ощущение от комнаты сейчас - чистенько, крахмально, «тройной одеколон».
Артиста звали - Дядя Коля. Но мы его звали только артист. И доставлял нам этот артист много «неприятностей». Первая из них - он ходил по лестнице, не глядя, куда вступает. А у нас, на ступеньках, всегда что - то было. То рисунки, то поделки, а то и карты. Он ходил и своими грязными ботинками оставлял нам следы на наших вещах. Мы понимали, что он «бездетный», а оттого и злой, но не до такой же степени нужно было быть злым. Вторая неприятность» еще хуже - он пел. Выпьет и, захмелев, выходит на лестницу, встает на третьем этаже у парапета, на краю площадки и поет. Все! Кранты! Идешь из школы, соседские ребята у подъезда, спрашиваешь - погуляем? А они грустно - только на улице, там артист! Впрочем, и говорить было необязательно, так как, если у подъезда высыпала вся детвора, значит, в подъезде артист поет. Нет, мы иногда набирались мужества и садились перед ним на лестницу и снизу его слушали, задрав головы. Он над нами был как на облаке и громко пел. Пел он выразительно, размахивая руками, делая маски лицом, меняя голос и интонацию - но …непонятно. Тогда все много пели. А так как у меня отец подрабатывал гармонистом на свадьбах и торжествах, а мать была знатная красавица и запевала, то для мня все детство «ансамбль песни и пляски». Артист пел другое. Он пел оперу. То, что мы слышали в хриплом, черном, бумажном, репродукторе, и что совсем было непонятно, он это перепевал в подъезде, когда выпьет. Причем, в это время, он был как глухарь. Мы могли делать вокруг что хотели, могли строить ему рожи, а он пел. Да так громко, что даже на площадке первого этажа, не то что играть, общаться было невозможно. При этом, взрослые, что-то находили в этом пении хорошее. Я, сам не раз наблюдал, как мать открывала и квартирную и комнатную двери у нас на втором этаже, чтобы было слышно, как артист, пел на третьем.
«Слава» к артисту пришла, как водится, неожиданно. По разговорам родителей я понял, что он «нашелся» и про него напечатали в газете. Газета ходила из рук в руки по подъезду и её читали в комнатах, так как статья была большая. Я тогда, не очень много понимал о войне, но Брестская крепость, и для меня была чем-то родным, очень героическим и загадочным. На следующий «концерт» в подъезде собрались и дети, и взрослые, и даже из других подъездов. Артист, надел пиджак с медалями и орденами (которых оказалось много) и мы, внимательно слушали его арии. Он, после небольшой серии арий раскланивался, говорил «перерывчик», и уходил на пару минут в свою комнату. Возвращался дожевывая закуску и пел еще громче. Когда он, уже еле держался за парапет, вышла жена и увела его, под наши громкие аплодисменты. После газеты концерт длился неделю. И это подорвало его отношения с взрослыми в подъезде. «Ну, хватит уже!», «Сколько можно?!», «Детям надо спать!» на артиста не действовали, и защищал он свои позиции, по-видимому, не хуже чем в крепости.
Потом он ездил в Брестскую крепость, затем приходил к нам в школу и читал нам лекцию, следом появился на трибуне с начальством на 1 мая. Взрослые перестали открывать квартирные двери, когда он поет, а концерты, стали практически ежедневными.
Но, так как слушателей не было вовсе, то артист, пару раз выходил к нам на улицу и говорил: давайте я вам расскажу, как было на самом деле. И, тогда, почти шепотом, мы слушали от него небылицы про то, как «наши драпали», про то, как «сзади стояли пулеметы, так если не немцы так свои» и про то, а он еще и в партизанах повоевал, что известная всем партизанка, была «обычная ****ь», и он «сам её "пробовал" не раз». Мы, конечно, не верили, так как в газетах, учебниках и кино все было наоборот и, поэтому артист и в наших глазах упал. Дали ему кличку -"артист из погорелого театра"
А потом, его посетила милиция, при посещении нескольких человек из нас, мальцов, привели к нему в комнату и просили повторить, что он нам рассказывал (меня не брали). После этого он и вовсе замолчал. Только, дал однажды бааальшущего пинка Витьке и больше с нами не разговаривал. Хуже того, он и концерты стал прерывать, как только увидит кого-то из нас. Встанет, курит и ворчит, пока мы не «сгинем». Потом он опять запевал, а мы, тихо, снизу подкрадывались, чтобы еще раз взглянуть, как он жестикулирует. Но он, увидев пацанов, прекращал арию, на любом месте. И, это ему не прошло даром. Я уже говорил, что у нас рядом был пруд, который звали Церковный. Мужики со всей округи ловили в нем рыбу, кто на удочку, а кто и бредешком пройдёт. Артист, тоже повадился ходить на пруд с удочками, но сделал он это зря. Помня, как он вел предательские разговоры о войне, вспоминая, как он дал пинка Витьке, ну в общем за все-все, ему повадились мальчишки мстить. И, когда он приходил на рыбалку, из-за сараев и поленниц с дровами, к его поплавку летели камешки. Редкий раз ему удавалось просидеть немного и то, только потому, что он рано вышел на рыбалку, и все были в школе. Артист злился, вскакивал и хватался за камни но, ни разу, ни в кого не попал, и рыбалка у него не получалась.
В один из погожих дней, он вышел «половить рыбку кошке», с утра пораньше. А старшие пацаны, всю ночь гуляли во дворе и увидали его сидящим на берегу. Устроили «месть», да не маленькими, а большими булыжниками. Артист «побежал в милицию жаловаться» и не вернулся. Умер прямо в милиции, от инфаркта. Пацаны очень испугались и ждали, что их арестуют. Прошла шёпотом версия, что милиция придет на похороны и, кого из пацанов не будет, значит, те и «убили» Дядю Колю. К «выносу тела» и прощанию, у подъезда собрались все. Двор был забит людьми. Пришли даже жители из дома начальства. Военком говорил, какие-то слова. Мы сидели на крыше сарая и обсуждали, что он чего-то не то «болтал про войну». Вовка Шкуркин, мой друг и большой «авторитет» в нашем кругу вдруг сказал - заткнитесь! Сашка сказал, что он настоящий был мужик! Сашка Шкуркин был блатной, уже «оттянул срок», ходил всегда с ножом и в белом шарфе, и его слова были значительно важнее всех учебников. И Дядя Коля стал для нас - настоящим мужиком.
Потом, читая о Брестской крепости, о партизанской жизни, узнавая о жизни некоторых женщин в войсках, я понял, что Артист, был первый, кто говорил нам правду о войне!

И сейчас я вспоминаю его с какой то теплотой, жалостью, и чувчтвом вины. Помяните и вы, раба Божьего Николая.;

Забытые ветераны - ДядьВась
1 Май, 2010 at 10:02 AM


 

В жизни у меня, было несколько встреч с удивительными ветеранами  войны. Через них, я понял, что это была "Великая война". Сейчас их нет в живых, и мне кажется, их ещё и некому теперь помянуть. Поэтому, решил рассказать о них Вам, что бы вы за них тоже помолились.

Дело происходило в маленьком поселке лесорубов на севере Свердловской области. Имея поэтическое название ОУС, он нам показался пригодным для «свадебного путешествия». Удивительный год мы там прожили, к концу которого, я попал в больницу. Здесь то, я и встретил этого мужичонку. Нет, он не был единственным, кто меня в палате раздражал. Один сосед с белой горячкой, доставал тем, что искал в подушке бурундуков, второй не давал спать, потому, что каждую ночь он ходил «на ****ки» с медсестрами, которые заканчивались очередным провалом, но большими рассказами, как он «подъезжал».

Но этот был мне гадок больше всего потому что он, не то что через слово, он 9 из 10 слов говорил матом. Причем мат коверкал, фантастически  его пристраивал к ситуации и делал смешным. Но я, противник «загрязнения речи», такой мат особенно не хотел терпеть, поскольку он еще и не был обидным. Пожилые (а стариков в поселке не было, так как до старости лесорубы не доживали) и молодежь, легко его слушали и смеялись над его шутками. И это было противно. А он еще перелег в палате на место «списанного» соседа и, этот треп и балаган, стали моим существованием. Развлечений в больнице не было. Еле показывающий телевизор в холле (даже смешно так называть), его все время били (был такой способ настройки телевизоров в наше время) и щелкали каналами. Поэтому, все собирались в нашей палате у койки у лохматого балагура. То и дело, кто то заглядывал и спрашивал  - ДядьВась, а ты…? И, за этим следовал поток брани и шуток. Заглянувший уходил в удовольствии. Особенно, кажется, нравилось заходить молоденьким медсестрам, поскольку, кроме мата в их сторону лился поток похвал всех её видимых и невидимых частей тела и пожеланий самых достойных женихов. То, что перед женихами ДядьВась, обещал её всему  научить, запросто хлопал сочно ниже пояса, сестричек не смущало. Да! Я же не сказал, что звали его Василий. Был он маленького, росточка. Похож был, то ли на цыгана, то ли на армянина. Весь в кудрявой, слегка приседевшей бороде и шевелюре и с черными, блестящими, всегда улыбающимися глазами. Зачем он лежал в больнице, я не знаю. Из его беспросветного юмора, понять от чего его лечат и зачем он здесь лежит было не возможно. После любой процедуры, он рассказывал своим матом о том, что ему сестра в процедурной, то вынимала печень на промывку, то ….  А, да ладно. Не об этом речь. (Это я просто пытаюсь вам описать, какой же он был для меня мерзкий). Основная версия, его лечения была в том, что весной у него заканчивался запас еды и друг его, главный врач больницы, клал его весной, на пару месяцев, "подкормиться". Василий был профессиональным охотником. Заготавливал в год до 800 белок и соболей (цифру не называли). Кроме того собирал живицу (смолу сосен), но сдымщиком не был, так как сдымщиком не любил, поскольку они «пьют». Василий не пил, что было в этой местности чудом и великой причиной уважения. Не пил он по причине того, что бил белку в глаз. И это была чистая правда. Больше того, народ говорил, что Василий и не сдавал государству шкурок, если в них была дырка не в глазном отверстии. Каприза у него такая была. Говорил, что сборщики на него всегда орали, что он мог бы еще больше сдавать, если бы и «порченные» шкурки собирал. А он утверждал одно – порченных нет, я всех белок бью в глаз, а меньше их потому, что дольше мечусь. Впрочем, его все равно сборщики уважали, так как битые в глаз соболя имели высокую цену, а Василий, из принципа, их всегда сдавал больше всех. Но рассказы про это были сплошным матом.

Простите за отступление. Итак, в палате у него собирались для того, чтобы послушать, как он там, в тайге один живет. У Василия, как и у многих охотников, в тайге был домишка, величиной с баньку, вот в них и живут. (вот ведь, забыл как он называется) И Василий, бесконечно рассказывал, про эту свою жизнь. Надо сказать, что в тайге она у него получалась поинтереснее, чем в большом городе. То к нему медведь повадится в гости, то росомаха на него охотится (её боялись больше чем медведя), а то соболь, такой «умный» окажется, что никак его не возьмешь. Но, больше всего, слушателей «радовали» рассказы про то, как Василий «свататься» по юртам хантов и манси ходит. И Василий, после долгих уговоров, от рассказов об охоте, переходил к историям про то, как, когда его «приспичит», идет в какую либо семью, хантов или манси, и говорит, что хочет жениться. Ему дают «на пробу», несколько невест. "Опробовав" несколько невест, он оставался холостяком, обещая подумать. И так по кругу, появляясь в семье раз в 3 - 5 лет. Это я коротко описал. У Василия, рассказ о каждой невесте составлял не меньше часа и всегда сопровождался хохотом. Рассказы про невест, совпадали с ночным временем и после нескольких заходов сестры, в палату врывался разъяренный врач, слушал полчасика рассказ и, лишь потом всех «укладывал спать» обещая, вместо лекарств всем уколы со скипидаром сделать. В общем, было не до выздоровления. Я пытался попроситься в другую палату, но врач цинично показав на «палату смертников», где лежало 2 человека, сказал – Вон там, на правой койке, пациент завтра помрет, туда и переселяйся! Заодно последишь, когда на левой помрет, а то мы иногда забываем про них, а они тихо молчат и за день раздуваются. Не захотелось мне переселяться и пришлось «жить» в этом балагане.

Теперь о главном:

В ночь с 8 на 9 мая кто то Василия спросил – а ты завтра на собрание ветеранов пойдешь? На что Василий ответил отборным матом, из которого было понятно, что в поселке настоящих ветеранов нет. Тогда, «спрашивавший» удивительно уважительно, спросил. ДядьВась! Говорят, ты снайпером на войне был – расскажи как немца в глаз бил?

А что, и бил! – начал рассказ «ДядьВась».

Утром, когда уже начался обход, врач уговорил  Василия показать награды. Василий долго доставал, что то из под кровати, передвигая под ней свои ружья (ему с ними разрешали лежать в больнице) и шаря в рюкзаке. Награды были в жестяной коробке от леденцов, перемотанной тряпкой – чтобы не гремели. Он доставал по одной и коротко напоминал случай. Сами «случаи» он рассказал ночью. Это было что - то невероятное. Он, и снайпером был, и  немцев как мух хлопал. Даже пристрелил генерала. Потом его контузило, он стал пулеметчиком на самолете. И там он «юнкерсов», настрелял целую стаю. Последний «подвиг» он совершил, ворвавшись под Берлином в немецкий штаб. А в атаку он ходил, яко бы, только с маузером, так как в нём было много патронов, и с плеткой, которой мог «отшибить башку» с одного удара и взял штаб в плен, так как ловко выбил плеткой пару пистолетов из рук немцев. Все это выглядело, как фантастический боевик, где один Аника  - воин, побеждает всех немцев. Он еще и рассказывал то это смешно. У него все немцы были идиотами. И каждый случай он начинал с фразы – А еще у меня есть награда за…… Я уж и не знал, что подумать и поэтому, по праву соседа по койке, засунул свою голову, чуть ли не к нему в коробочку. Вообще было удивительно, что они у него сохранились. Василий отсидел 25 лет в тюрьме. Рассказал, что за то, что когда он вернулся, домой на Украину, там выделяли и  перемеривали наделы земли. И он увидал, как на коне едет «надельщик», а за ним бежит женщина и дети, и плачут и просят его вернуться, и добавить немного земли. А он «гордо» восседая, отпихивает женщину ногой. Василий, остановил коня, подхватив за узду. А он, надо сказать, по-видимому, действительно умел это делать, так как, в юности объезжал лошадей. Отец его этому учил. Отец у него был на Украине пан. А мать у него была полячка. Гувернантка у Василия была француженка, Мать говорила на польском и немецком. Отец на украинском и русском гувернантка на французском и английском. Василий как оказалось на всех и в совершенстве. Остановив коня, он попросил «надельщика» вернуться и добавить женщине земли. Но, тот ударил его плетью. Василий вырвал у него плеть, и одни ударом плети перебил «надельщику» горло. Его посадили на 25 лет. Но награды не забрали по другой причине. Сейчас поймете какой. В общем, Василий начал доставать свои награды и напоминать, какая за что, и все фантастические рассказы о его победах приобретали реальные очертания и, как бы ставилась печать «проверенно, рассказ был верным». Последними, он достал три ордена славы. Да - да, Василий оказался полным кавалером ордена Славы. Доставая последний орден и напоминая нам, за что он был получен, Василий плакал. Его мат переходил на всхлипывающие вздохи и слезы лились по бороде прямо в коробочку от леденцов. Василий плакал про то, что он не смог пожить «как человек» получивший эти награды, но и за отца с матерью которые умерли от голода, за свою родню, уничтоженную немцами, за своих детей, оставив которых он ушел на фронт, и после не смог их найти, считая, что их отправили в концлагеря. Василий рассказывал о них. Говорил, что поэтому и не хочет уходить из тайги, так как звери добрее людей. (Все рассказывали, что он медведя приучил избушку охранять - врали наверно) Плакала вся палата. Один врач сходил к себе, и принес литровую банку спирта. Какое же было это удивительное 9 мая! Как же мы, Всех ИХ, сотворивших эту Великую Победу, поминали. Он награди свои на пижаму, по нашей просьбе одел, и плетку (с которой не расстаеться ) продемонстрировал - здорово. Помяните и вы раба Божьего Василия...
;

 

Помяните и вы раба  Божьего Василия.  Больше его некому помянуть!