Письмо 18. Ребенок и смерть. Смерть

Сегодня за столом сидели я и мыши,
Мы пили бледный чай и спорили о том,
Что наступило время нам стать чуть-чуть потише
И заслужить прощенье молитвой и постом.
Мы каялись в грехах – чем дальше, тем сильнее,
И каждый был уверен, что он грешней других.
Мы били в грудь себя, другим намылив шеи,
На громкие проклятья не тратя слов пустых.
Но вот что интересно – своим грехом страдая,
Мы были виноваты в неравном зле вещей.
И даже мыши знали, что я, хоть молодая,
Была грешнее многих заслуженных мышей.
Что фактом своего людского устроенья
Я отнимаю место у тех, кто б мог прийти.
Я поглощаю все без тени сожаленья
И я сметаю все на собственном пути.
И, грубо лицемеря, в лицо мне врали мыши,
Что тоже виноваты в бушующей чуме.
И падали дома, на нас роняя крыши,
А мы все пили чай в сгущающейся тьме.

Смерть это неизбежная расплата за жизнь, и она наступает не только биологически, но и духовно – тогда, когда переполняется чаша весов вселенской несправедливости, когда ответственность за собственное злодеяние перевешивает все причиненное тебе зло, когда во всем, что происходит, не видится никакого смысла, и так до бесконечности. Я никогда не думала, что мое время платить по счетам наступит так быстро.

У смерти много разных масок-обличий. Безумие – это тоже смерть, смерть духа. Я знаю, что давно безумна – это началось еще тогда, когда я впервые задумала свое двоемужество ради того, чтобы найти оправдание богохульной идее родить от тебя ребенка, будучи в браке с мужем. Я долго гнала от себя видение жизни, в которой я бы существовала параллельно, словно в двух разных мирах – и в одной из них я бы продолжала жить с мужем и растить ребенка, а в другой – любила бы тебя и родила бы тебе сына. Иллюзия была временами столь правдоподобна, что я, просыпаясь по утрам, несколько мгновений лежала с закрытыми глазами, чтобы понять, в какой именно из двух своих реальностей я нахожусь. Безумие завладевало мной все больше, клеточка за клеточкой захватывая мое внутреннее пространство – я принадлежала тебе не только душой, но и телом – вплоть до физического отвращения ко всем мужчинам, в том числе – к собственному мужу. Это и привело к тому, что моя иллюзия двоемужства стала мертворожденной – я больше не могла быть женой никому другому, кроме тебя, хотя ты упорствовал в своем праве не верить мне. К сожалению, это означало лишь то, что я обрекала себя на дальнейшую бездетность наших с тобой отношений и, что еще хуже, на грядущее бесплодие, ибо время шло, а я по-прежнему была во всем зависима от тебя.

Еще раз прозвучало слово «зависимость» – роковое, страшное, сыгравшее самую трагичную роль в моей 40-летней жизни слово, наилучшим образом отражающее наркотическое состояние, в котором находится зависимое существо и эйфорию, в которой пребывает тот, от кого зависят. Это не рабство – принуждение болью и страхом, это не садо-мазохистские игры с нервными импульсами, это не родственные чувства, не общие деньги и не братство по несчастью. Это тяжелая,  затяжная болезнь, в которую могут впасть именно такие сильные и независимые люди, как мы с тобой, в силу того, что наша потребность в поддержке и помощи чрезвычайно велика, и она должна постоянно получать удовлетворение. Со мной произошло нечто ужасное – я, которая всю жизнь тащила близких, друзей, знакомых за собой, словно тяни-толкай, вдруг ощутила внутри себя страшную, воронкообразную пустоту и поняла, что отчаянно нуждаюсь в таком сильном, уверенном в себе и в жизни человеке. Я пошла за тобой, потому что в глубине души всегда верила, что ты знаешь, что делаешь и зачем, и у всего этого ужаса и безумия есть смысл, известный и открытый тебе одному. Я спорила с тобой, но внутри себя чувствовала, что ты прав, и потому именно так истолковывала все, что встречала на своем пути – мутные слова гадалки о ребенке, который будет у нас после того, как мы разойдемся, течение своей болезни, повторяющее уже известные тебе события, невозможность забеременеть от мужа, словом, все, что указывало на то, что у меня нет иного пути в жизни, кроме того, что связан с тобой.

Наивная, я думала, что зависимость закончится нашим разрывом, но, как и во всем другом, я ошиблась и в этом. Да, я смогла удержаться на грани физической жизни и смерти во многом благодаря ничего не подозревающим мужу и ребенку, да, спустя некоторое время я привыкла к тому, что наши тела больше не соприкасаются, да, за последний год я пережила столько боли, страха и ненависти, что научилась справляться с собой и своими энергетическими потерями сама, да, я сделала столько, что перестала нуждаться в чьей-либо поддержке, но я по-прежнему зависима от тебя в худшем смысле этого слова и понятия. Я по-прежнему надеюсь, что ты есть и ты где-то рядом, я по-прежнему не могу забыть нашу физическую близость и гармонию, я по-прежнему живу воспоминаниями о прошлом, я по-прежнему не понимаю, как получается так, что при сегодняшнем согласии и понимании в семье я по-прежнему желаю тебя как мужчину и как близкого человека. Я по-прежнему понимаю, что стоит мне где-нибудь случайно поймать твое отражение в зеркале, дотронуться до тебя в общей суматохе, как я снова, подобно закодированному алкоголику, сорвусь в очередной виток зависимости. Вот только вопрос, чем он кончится на этот раз, я себе не задаю, ответ на него мне хорошо известен.

Еще одна смерть – это мое женское умирание, и оно, пожалуй, самое ужасное последствие наших отношений. Я уже писала, что не могу забеременеть, но эти сухие и простые слова не могут передать и тысячной доли того отчаяния, которым постоянно сочится моя душа. Анализы, диагнозы, бесконечные осмотры, цепкие бессердечные пальцы, холодные равнодушные руки, и всякий раз, и каждый месяц – отупляющая, бессмысленная боль, вытекающая из меня капля за каплей пустая и ненужная жизнь. А еще это безумная, пустая надежда, а еще это походы к экстрасенсам, а еще это тяжелое и безрезультатное лечение, а еще это постоянное и страшное ощущение вины, а еще это безжалостная пульсация времени в ушах, а еще это понимание того, что заслужила, а еще, а еще, а еще…

А еще ты спроси меня, как я со всем этим справляюсь, и я тебе отвечу, что никак – я просто ничего не могу с этим поделать. Я обязана просыпаться и жить каждый божий день с мыслью о том, что как женщина и как мать я почти что мертва, и я это делаю. Не так давно мне посоветовали одну знаменитую травницу, знающую толк в моей болезни.  Я пришла к ней на прием и получила запас ядовитого растения, предназначенного убить опухоль внутри меня, и я прилежно стала травить себя, лишь бы избавиться от дурного мяса. Все это не стоило бы упоминания, если бы в соседней с травницей комнатке не сидела странная на первый взгляд женщина с пронзительными серыми глазами, искаженными огромными роговыми очками. Почему-то я согласилась протянуть ей руки, чтобы она, взяв их своими теплыми сухими ладошками, вдруг принялась, прикрыв веки, шить пространство вокруг себя невидимой иголкой. Так продолжалось минут пять, а потом она открыла глаза и буднично сказала мне буквально следующее: у тебя есть мужчина, который тебя любит, но не твой муж, и он забрал твою женскую функцию с собой, чтобы ты не могла родить. Я была настолько ошеломлена ее словами, что лишь глупо спросила ее, что же мне теперь делать. Женщина, больше похожая на физика, чем на экстрасенса, ответила, что ничего делать не надо, она уже исправила (именно так!) мое искривленное пространство, и я могу идти дальше своей дорогой. Я до сих пор не могу для себя решить, может ли это хотя бы на пол-пальца быть правдой, но ведь если предположить, что она права, я готова на коленях просить тебя – верни мне то, что больше не принадлежит тебе. Я ведь помню, как мы в свое время шутили по поводу наших половых органов, надежно «размещенных», словно инвестиции, друг в друге, но сегодня мне, поверь, совсем не смешно, я хочу вернуть себя обратно, я хочу опять стать женщиной – сильной, красивой, плодовитой, независимой от мужчин и от обстоятельств, и я прошу тебя отдать то, что нам с тобой так и не пригодилось – меня, мою душу, мое женское естество.

А пока я чувствую, что продолжаю умирать – сходить с ума от боли, тоски, безлюбия, неизвестности, обреченности, продолжаю умирать – оставаться зависимой от воспоминаний, от твоего тела, от нашего общего прошлого, от невозможности вычеркнуть и забыть, продолжаю умирать – быть бесплодной, сухой смоковницей, ненастоящей любящей женой, неискренней горячей любовницей. Иными словами, я продолжаю не быть, а «не быть» и означает умирать.

Нас угостили в доме
Отравленным вином,
С протянутой ладони,
В объятии стальном.
И нам не отказаться –
Не выпить – оскорбить.
И вот пришлось смеяться
И до конца испить.
И ощутить угрозу
Между открытых губ,
И становиться в позу,
Чтоб пережить испуг.
И, бросив руки к сердцу,
Упасть на их глазах.
И никуда не деться,
Чтоб скрыть последний страх.
С открытыми глазами,
С улыбкой на лице –
Так мы смеялись сами
На собственном конце.

Я знаю, что все мои дороги не ведут к храму – ни безумие и одержимость, ни зависимость и тоска по прошлому не дадут мне того, что я ищу в этой жизни, но так уж я устроена, что упрямо продолжаю идти к своей цели даже тогда, когда цель эта совершенно недостижима. Я чувствую, что продолжаю падать в глубокую темную яму, но знаю, что это падение будет продолжаться ровно до тех пор, пока я не достигну самого дна и не паду так низко, как только возможно. В романе Стейнбека «Гроздья гнева» главный герой точно так же бродил в депрессии по пустыне, не в силах побороть себя, пока его буквально не изнасиловал  похотливый шейх-гомосексуалист, и лишь это физическое унижение, бывшее самым что ни на есть дном, стало поворотным моментом его жизни, вслед за которым началось движение наверх. Так и я жду – жду самого горшего, худшего, жесточайшего, чтобы помочь себе самой возродиться из пепла. И тогда я смогу все понять и все простить и заслужить свое прощение и принять его как дар. Последний дар любви и смерти.

Я безвинна, как дождь, обещавший пойти,
И упавший без сил в середине пути,
Как метель, что стучала без страха в окно,
И ушла, оставляя на стеклах кино.
И как ветер, плясавший всю ночь напролет,
У глухих, и закрытых, и новых ворот.
И как тень, что в углу прилегла отдохнуть,
Надорвав вечным рабством покорную грудь.
И как луч, целовавший меня среди сна,
Но всего тяжелее безвинных вина.