Артист - 1

               

1.               

   Он родился в не большом, провинциальном городке, на границе России,  Беларуси и Украины.
Не так уж далеко от  большого, промышленного города. Единственный сын родителей -работяг,  Назар Степанович Паров, 1 марта 1937  года рождения.
    Мама, Станислава Васильевна, всю жизнь работала – «где придётся».
    А что могла найти малограмотная женщина в то время, кроме половой тряпки, стирки чужого белья, да приторговывая на рынке? То чего с огорода продаст, то за куму Степаниду постоит, да за это себе чего от той перепадёт.
   Ни кто тогда не считал, что женщине ещё  надо было заниматься  семьёй, хозяйством, домом. Успевала как-то. Выкручивалась.
   Уникальная, по своему характеру, была Васильевна, с врождённым чувством такта, меры и собственного достоинства.
    Однако с отцом  Назара, Степаном Яковлевичем Паровым, ей было сложно проявлять эти такт и меру.
    Паров-старший, после демобилизации, имея некоторые довоенные навыки, сразу же сумел устроиться  по специальности каменщиком в «Горжилкомунхоз». «Спецы» этой профессии после войны до зарезу нужны были. И не только стране, но и людям. И отец считал просто таки своим гражданским долгом помогать этим, обездоленным войной людям. По мере «спроса» было и предложение.  А «спрос» просто таки ломился в двери.      
     Тем более,  что страна, в своё время,  «наливала» только на фронте, чего не скажешь о людях; те наливали и выставляли «могарыч» с закусью  как положено и регулярно.
     И Паров-старший очень часто шёл помогать с «дорогой душой». Артельно. То угол в дому, просевший, подважить, подкопавшись под фундамент, приподняв его немецким  домкратом и усилив фундамент кладкой; то перегородки выложить; то поучаствовать на «халтуре», при строительстве нового дома, в не рабочее время.
    Ну и, естественно, народ стремился благодетелей отблагодарить. И, – наливая, и давая ещё какой-никакой дополнительный заработок в семью, что было не лишне.
    Если относительно дополнительного заработка мать ничего не имела против,  то мириться с постоянным  закладыванием мужа «за ворот» ей было очень и очень сложно.

     В послевоенное время страна в спешном порядке отстраивалась. Необходимо было показать этим «проклятым капиталистам», на что способны славяне, если они объединены и «идейны». Что это - «страшная сила» не только в боях Великой Отечественной. Но, - с  «гвоздём в голове», тов. Сталиным, - она может творить чудеса и на трудовом фронте.          
   Плакаты с дородной женщиной с мускулистыми, мужскими руками и надписью: «Отстроим на славу!» можно было встретить в любое время и в совсем неожиданном месте.

    Назар рос «трава – травой», т.к. в то время почти все дети были детьми улицы.     Родители пахали, создавая «блага» стране с утра и до ночи, приходили домой, валясь с ног.
     Причём, в случаях с отцами, часто бывало, - «валясь с ног» в прямом смысле. Потому, что идти с работы и не навернуть пол-литруху «Московской» на троих, разбавив её бокалом  хорошего, качественного пивка, можно было считать дурным тоном. А поскольку из закуси в ходу была только сушоная вобла, то «ёршик» на одного страждущего работягу, да на голодный желудок – было «самэ тэ».
     Батя приходил домой почти тёпленьким, «на бровях» Мать начинала свою извечную песню: «Где ты шлялся, скотина?!» - первыми словами куплета:

   -  Господи! Да когда же это кончится?!

    Отец, понимая, что «попал», начинал распаляться, что – «…разве не имеет права?!», что он – «…пашет как вол» и если при этом у матери не «срабатывали тормоза» и инстинкт самосохранения, то дело могло принять нешуточный оборот и закончиться скандалом.    «Тормоза», обычно, – срабатывали. И шум плавно переходил в ворчание.

    Кроме дней получки. «Копейки», которые они оба получали за свои труды, были такими мизерными и так плотно расписаны «на жизнь», что загул отца «по крупному» в этот прейскурант не входил и не вписывался. И если батя срывался «на тяжкое» без «санкции» и не в праздничные дни, когда "сам бог велел...", да ещё - не за свои, сэкономленные с «халтуры» левые, то из дому можно было выносить «святых». 
   Чтоб они не присутствовали при этом  «мать - перемать»...

   Назар рос хоть и «травой» в общем «травяном покрове» своих сверстников, который щедро   засеяли  мужики  ещё   в  то,  похожее  на  благодатное,  довоенное время, однако,  он числился в везучих и был - «при семье». При полной семье. Что, после войны, было редкостью.

   В конце улицы Крайней, совсем на отшибе их небольшого городка, был  обшарпанный, обветшавший, ещё довоенной постройки, кирпичный детский дом, с несколькими дощатыми хозяйственными  постройками: сараем для дров, и мелкой утвари, с не большим  отделением для каких-нибудь мастеровых  работ по столярной или слесарной части; сараюхой-конюшней и пристроенным к нему небольшим свинарником.
   Территория  его кое-как была обнесена забором из неошкуренного горбыля. А сам забор только теоретически носил своё название, т.к. у директора детдома, Крымова, вечно и катастрофически не хватало денег на его текущий ремонт.

   Впрочем, денег не хватало на очень и очень многое в силу весьма ограниченного финансирования. Война только закончилась и одним из лозунгов, - неофициальных, конечно… - был лозунг: «Выживай сам». Стране нужно было, в первую очередь, восстанавливать индустрию.

     Местная шпана, к которой относился и Назар Паров, прозвала его «Дымом». Всё было очень просто и понятно: «Паров», т.е. «пар» и «дым» - антонимы. Пар – мягкий, а дым – горький, можно сказать, и – злой. Это очень подходило к характеру Назара. Он не «пас задних», т.к. был пацаном хоть и худым и длинным, но жилистым и юрким. Таким себе «живчиком». Всегда почти старался дать «сдачи», если «попросят» и, не дай бог, не остаться в долгу.
      Случалось, что по какой-то там причине треснуть кому-нибудь по носу не удавалось. В силу обстоятельств. Ну там противник по-старше попадался или превышал количеством. То всегда под рукой была то ли палка, то ли булыга, которые позволяли Дыму отступать с «поля боя» с «гордо поднятым хвостом».
     Целыми днями, после уроков, он с пацанами, роился на улице; играли в «орлянку»,  «цурки-палки», в футбол - тряпичным мячом, лазали по развалинам, оставшимся с войны,  резались в карты.  Байдыковали, одним словом.

     Дым так же, как и его уличная братва, не любил  детдомовских. Считал их чужими, пришлыми, залётными. Да так оно и было. Потому, что многие из них долго в детдомах и не задерживались. Сбегали. И потому состав  часто обновлялся.
    А тем, что оставались, надо было как-то жить. Да и привычки, оставшиеся от недавней беспризорщины, были ещё крепки и пацаны босяковали.
    Они под любым предлогом и - без, просачивались в город и его окрестности, через забор, как песок сквозь сито. Несмотря на распорядок, существующий в детдоме. Ходили в  «самоход» с одной целью: хоть что-нибудь стырить, что не так и не в том месте лежало.
     Чтобы потом украденное, тут же или через улицу, или на базаре –барахолке, отдать за безцень.  Отдать за любое, что можно было бы, хоть минутку, но подержать во рту. Даже и не жевать если. А просто рассасывать, чтобы ненадолго заглушить постоянное чувство голода у растущего, детского организма.

     Местные пацаны этого не понимали.
 
     Не понимали со всей своей малолетней жестокостью и эгоизмом. Им было невдомёк, что их собственное постоянное недоедание и чувство голода, могло ещё хуже кому-то сворачивать мозги. А, тем более тем, детдомовским, которых якобы содержало Государство! Местным даже не было знакомо это - «якобы». Засело в башку: "Содержало". Значит - везунчики! На всём готовом! Зажираются там!
   Да и общий психоз чувства «своей шайки» уже сам по себе не допускал союза с «чужими» и их понимания.
   Даже – с соседней улицы. А не то, чтобы – со стоящего на отшибе, в конце улицы и города детдома.

   За счёт «чужих» самоутверждались. Периодически ходили на них «войной» и устраивали на них «засады».

   Так, однажды, и произошёл тот перелом в сознании Дыма, который перевернул ему всё его нутро на всю последующую жизнь и прочно, гвоздём, засел в мозгах.

   Они пошли войной на детдомовских.
   Кажется, из-за  какой-то  ерунды. Кто-то из своих ляпнул, что у бабы Клавы, что живёт неподалеку от городского базара, ночью, из сарая, слямзили целый мешок сахарной свеклы.
   Ну и делов-то  всего было бы, подумаешь – свекла. Если бы она не была основным  «стратегическим сырьём» для выгонки самогона.
   А для народа не было страшным секретом, что эта бабуля-«божий одуванчик», с «чёрным ртом» и желчным характером, гнала «сивуху» и продавала её на базаре из под полы, но –  направо и налево.
   Вообщем,  люд особо-то и не был удивлён и возмущён. Кое-кто даже позлорадствовал. Но бабенция подняла такой вой, будто у неё ночью «нехристи» тихо и  аккуратно, чтобы не потревожить спящую старушку, разобрали и умыкнули весь её домишко…
   А саму бабку оставили  лежать на её кровати, посередь двора досыпать. Да ещё заботливо укрыли. Было, - до горя! - обидно.

   Ну и, кажется, Борька–Кривой, запустил пулю, что это могли сделать только детдомовские и больше некому, хоть ты тресни.
   Тут же, - а дело было, когда «народ» между собой резался в «простенок» на мелочь, - был выдан клич:

   - Айда, пацаны! Чегой-то они на нашей территории разгулялися! Ай-да-аа! Щас устроим сукам!.. По первой категории!..

   И  лава, человек с десяток, покатила на детдом.

   Особо-то и не включали мозги, чтобы подумать, что потянуть этот мешок могли и  «конкуренты» бабки Клавы. Да и не было ни времени, ни даже желания.
   Была другая охота, - повоевать! А – с кем? С «дохляками», с сиротами? Которых и защитить-то некому было,  кроме их самих?!

   Но это пришло потом. Со временем. Отчего чувство стыда за тот случай, для  Назара  стало почти не выносимым…

   ...Они насыпались на детдомовских  внезапно, перепрыгнув через ветхий забор с ходу. Почти его не касаясь. Когда те, детдомовские, человек шесть, складывали дрова в поленницу на зиму  под стенку сарая.

   Драка возникла так же, мгновенно. Без лишних слов. Что было жутко. И она получилась жестокой, с остервенением, чего ни как нельзя было ожидать от этих  малолеток.
   Эти шестеро дохляков встали в круг, спина к спине, и превратились в маленьких зверей, загнанных и обложенных со всех сторон.
 
   Так отчаянно может отбиваться крыса, загнанная в угол, бросаясь вперёд, чтобы укусить и погибнуть! Или – прорваться! При этом, -  невзирая на габариты противника! Противник, - в шоке, а она – на свободе…

   Детдомовские отмахивались и отбивались всем, что попадало под руку. Нападали или оттягивали назад своего, попавшего в передрягу. Отбивая его от нападавших. Чтоб не забили ногами. При этом, принимая удары на свои спины и головы, и не обращая внимания на боль, и кровь. Вытаскивали своего. Строго соблюдая "закон Стаи"...
   Первым из обороняющихся начал сдавать худющий, похожий на скелет, обтянутый кожей, белобрысый паренёк с вытянутым, немного скуластым лицом, чуть оттопыренными ушами, (может, - от излишней худобы?..) и шрамом от левого уха к подбородку. Он хекал, кашлял, отмахиваясь, и задыхался. Упал на четвереньки внезапно. Как подкошенный. Видно, уже не мог дышать.
   И в это время  Назар, уже какое-то время наблюдавший за ним, подскочил к этому, «четвероногому», и снизу, от души, саданул его подъёмом ботинка - там, где шнуровка…- в голову! В лицо! Аж  чмокнуло…

   Пацанёнок рухнул ничком и застыл.

   Непонятно – как, но в это мгновение драка заглохла.
   Заглохла потому, что оставшиеся пятеро, как по команде, не обращая внимания на нападающих, бросились к упавшему. Один из них перевернул тело на спину.
   Паренёк лежал с закрытыми глазами и с мертвецки бледным лицом. Его голова была повёрнута чуть на бок, оказавшись на небольшом, земляном бугорке. Из разбитых от удара губ и носа, шла кровь. Перемешанная с грязью, стекая широкой полосой к подбородку, она капала на  ворот его рубахи. Шрам  побагровел и стал резко выделяться на бледной щеке.
   Упавший был без сознания.
   И тут парень, перевернувший его, стал тормошить лежащего за плечи, заплакал и заорал с надрывом:

    - Санька!! Санёк!! Ну, Сань! Ну, ты чего?! А? Саня-а-а!

    И, обводя невидящим  взглядом вокруг весь двор, - с воем:

    - Су-ки-и!! Фа-ши-сты-ы–ии  грёбаные!! Он же коцлагерь прошёл!! Твари вы подорваные!!

    Он кричал страшно. С подвыванием. Так, как никто из местных уже давно, с войны, когда приходили кому-то похоронки,  и не слышал. Слёзы лились градом, глаза рвали болью и злобой всех пришлых.
    Это была такая тоска! Такая ничем не прикрытая боль!
    Что внутри у Дыма всё перевернулось.

    И память об этом страшном вое, Вое СМЕРТИ, остававшаяся где-то там, глубоко в подкорке с войны, вдруг, опять, со всего маху, шарахнула по мозгам!
    Сколько раз, - тогда совсем ещё маленьких, - их до жути пугал этот вой, раздававшийся в каком-нибудь очередном дворе.  Она, эта память, мгновенно вызвала животную панику и дрожь.

    Местные попятились. Оглядываясь по сторонам, и друг на друга. Казалось, в глазах у них застыло какое-то  даже удивление:
     - Чёй-то мы тута, а?.. Братва! А как мы тута очютилися?!
    И уже во всю прыть рванули к забору. Оглядываясь на ходу, они видели, как на крик из-за угла детдомовского здания вылетел их главный. Они перескочили через ограду, и засели за ней, внимательно наблюдая за происходящим в щелины между прибитым горбылём.
   
   Это был длинный, несуразный, хорошо прихрамывающий на правую ногу, мужик. Без головного убора, с коротко стриженым ёжиком совсем седых волос, с суковатой палкой  в  руке. Очевидно, –   для опоры  при ходьбе. Но, в момент бега, он нёсся и размахивал  этой ковинькой очень уж впечатляюще...
   Ковылявший к ним мужик, был одет в поношенное офицерское обмундирование, в сапогах и в офицерской, распахнутой «в разлёт», шинели без погон. Пол лица его было смято шрамами и бугристо от костных переломов. Память из  43-го, от взрыва немецкой гранаты. Разбитую, не хорошо, с ранения ещё, сросшуюся, верхнюю губу, удачно маскировали настоящие чапаевские усы, закрученые кончиками вверх. И это лицо излучало такую решимость, что не дать дёру пацанам было просто не возможно.

   Крымов Иван Кузьмич, директор этого детдома, в гневе был страшен.

   Но Назар почему-то и не сдвинулся с места.
   А как сдвинешься, когда он был просто парализован и пригвождён к  месту, где стоял, бабахнувшим его по башке криком и слезами, о которых и забыли пацаны, какие они? Но особенно, - воплем: «концлагерь»;  «фашисты», - его пронизало до мозга костей!
   - Я… Шо ж я... Как это я его… За шо?! Он же такой, как я, а я его, с ноги,  - как врага...
   И, – «концлагерь... Последнее сразило наповал. Оказывается, этот худющий, белобрысый, его сверстник, прошёл немецкий концлагерь и остался жив!

   Всё это роем металось у Дыма в голове и не укладывалось в ней. Ну, не хотело! Он невольно опустился  перед лежащим на колени. Тот, кто кричал, вызверился  на Дыма  и  с размаху двинул ему в зубы кулаком. От удара Назара  отбросило на спину. Но, не заметив ни удара, ни крови, хлынувшей из разбитой губы, он опять поднялся на колени с остекленевшими глазами и взял за руку лежащего Санька. Она была холодной, но чуть пошевелилась.

   Подскочил Кульгавый, И тоже бухнулся на колени перед лежащим, прильнув ухом к его груди:

   - Жив?! Ну, слава богу! – С ноткой даже какого-то удивления и неверия.

   - Хлопцы! Шо тут у вас, - потом разберёмся! - И обратился к тому, кто Дыма двинул по зубам:

   - Бигом, Стёпка! За конём на конюшню!

   И, - пацанам:

   - А вы, мужики, - телегу, сбрую! Быстро!

   И уже зычным, командным:

   - Бигом, сказал!!  Марш!!

И только, когда мальчишки рассыпались горохом выполнять приказ, прижимая к себе Сашку, почти прошептал тихо, глядя   в  никуда:

   - Ой, же хлопчики вы мои...
   - Как же это так, а?.. Ой, да быстрее же… - Оглядываясь на ворота сараюхи-конюшни.

   Назара, -  как кипятком обдало! К нему  в жизни так никто не обращался! Ни разу!!
   До него вмиг дошло, что вот этот парнишка, лежащий на руках у израненного, переломанного войной, ещё не старого, но уже совсем седого человека – это его, Назара Парова, работа!
   Это сделал он! А за что?! За какую-то чёртову, чужую, свеклу?! Из нутрии – как разорвало!

   Дыма как ветром сдуло от этих двоих. Ну не мог он больше находиться рядом с ними! Ещё, не дай бог, мужик этот чего-то у него спросит. Ну, там -  про драку или ещё чего. И, - чего ответить?
   Не мог он больше  сносить собой же сделанного;  замельтешил, засуетился, забегал между детдомовскими пацанами, пытаясь хоть как-то, хоть чем-то им помочь.
   Хоть, -  телегу, хоть, - сбрую, хоть, - самому в землю закопайся от этой нестерпимой боли, которая пронзила его детское ещё сердце!

   Крымов подал голос, чуть приподняв Санька, с ощутимым нетерпением и болью в интонации, метнув взгляд к конюшне:

   - Стёпка! Ну ты чё там, а? Давай, торопись! – глянув, как из под навеса выкатилась телега и кто-то из ребят бухнул рядом с ней принесённую конскую сбрую, опять опустил глаза на Санька. Кто-то уже ухватил хомут.
    Сбрую тут же начали распрямлять, распутывать и прилаживать к телеге в ожидании «тягловой силы».

    В этот момент Стёпка вынырнул из конюшни, нахмуренный, раскрасневшийся от борьбы, с трудом таща за уздечку, эту самую «тягловую силу».
 
   Это была чуть прихрамывающая на заднюю ногу, гнедая кобыла  Манька, которая делала каждый свой шаг с видимой, совершенно очевидной, неохотой.
    Почему, - « Манька», знать никто не знал. Манька да и всё тут.
    Но Стёпке это казалось слишком принебрежительно. Не звучно. Обидно даже. И, наедине, когда он практически каждый день приходил ухаживать за ней, называл её Манечкой, Манюсей. Но, при народе, - ни-ни! Стеснялся проявлять «телячьи нежности».
    Однако, когда «дружбы», по какой-то причине у них не получалось, вход шло всякое…
 
    Стёпка тянул волоком свою любимицу, та явно была не в восторге от того, что ей пришлось покинуть своё стойло, была явно - не в духе и, естественно, упиралась.
    Бывшей армейской, строевой лошади, а теперь, - гражданской кляче, с когда-то засевшей в её крупе пулей от немецкого шмайсера, было чётко ясно: раз, - из стойла, значит – пахать.  Как волу. А, поскольку  она  на «хозяйстве» была одна, то просто вымучивалась на этих работах. А тут ещё – старое ранение болело и покоя не давало…

   - Иван Кузьмич! – Стёпка был весь во злости и досаде, - да Манька, стерва привокзальная, упёрлася рогом в сено, и ты ей хоть кол на голове теши!
   - Я не виноват!   
             
   Сказано было в просящее-негодующем тоне.

   И, - к Маньке, замахиваясь кулаком, чтобы двинуть по морде:

   - У-уу, стерва!

   - Степан! – одёрнул Кузьмич, строго глянув в его сторону.

   Дым неожиданно  уловил  в его голосе какие-то не знакомые ему до селе нотки. И строгости и добра. Добра было больше. Он же, по большому счёту, привык к окрикам да подзатыльникам. Прожогом бросился  к Стёпке на подмогу. Но тот, на ходу, оттолкнув Дыма плечом, продолжая тянуть упирающуюся Маньку к телеге, зло глянул на него. Назар не обиделся, забежал с другой стороны коняки, подхватил её под узды, потянул и они вдвоём, уже более успешно, подвели этот «двигатель» к телеге и осадили её задним ходом  в оглобли. Народ тут же накинулся на Маню и начал спешно снаряжать её в дорогу...


     Продолжение следует...