Месть?

- Жизнь прошла, Шурка! – говорит он, и слезки – маленькие-маленькие! – застревают в щетинках скверно выбритого лица. – Жизнь прошла…
А потом начинает хорохориться.
- Я им всем еще покажу! Я еще хлопну дверью!
Кому он покажет? Что он покажет? Какой дверью хлопать собрался?
Руки его – сухие, живучие – суетятся, снуют.
- Ты хороший мальчик, узнал старика… Не зря тебя воспитывал!
Шиш бы его узнал, если бы не оклик из инвалидной коляски, стоящей у ворот бывшего моего дома. И, как тогда в детстве, остро схватила за сердце ненависть, не давая дышать и говорить.
Ему каждый день, каждый час нужна была жертва. Чтоб держать ее, трепещущую в руках и… даже отпустить, если смилуется. А для этого его надо было очень просить. Плача и унижаясь.
Какое-то время он охотился на взрослых. Но это оказалось опасно. После войны нравы были простыми, а люди отчаянными. Это он понял, получив на темной лестнице поленом по голове. Выжил. И решил докопаться до «виновника преступления». И… улетел, с чьей-то помощью, в подвал. И опять выжил. Но сделал выводы. И на соседей больше не стучал. По крайней мере, явно. Правда, при случае, писал письма в парторганизации. Но этого было мало. И он нашел себе новые жертвы. Он стал «воспитывать» детей со двора. Видимо решил, что дети безопасны.
Он отлавливал нас после школы и требовал показать дневник.

Родителей допекал и третировал дурными оценками чад. А когда родители стали посылать его, куда подальше, шел не туда, а в школу, где доставал директора и завуча.
Однажды, вместо дневника я показал ему дулю. И сопроводил ее словами, которым только-только обучился в школьной курилке у второгодников.
Он пошел к папе. Но папа его выгнал.
Тогда он написал на папу жалобу в партком Одесского Военного округа.
Помню, хорошо помню, каким пришел папа с партсобрания.
- Оказывается, я не умею тебя воспитывать! – сказал папа. – Оказывается я недостоин быть отцом и членом партии!
- Исключили? – испугалась мама.
- Нет! Но все равно…
- Папа! Набей морду! – попросил я. – Я ведь так любил папу!
- Кому?
- Ему! А хочешь, если легче будет, можешь мне… - я был великодушен, правда?
- Когда я тебя трогал? – отмахнулся папа. И добавил: - А этого… - он не смог подобрать слово, - этого оставь в покое!
- Нет! – сказал я.
- Как нет?
- Вот так!
Вечер закончился вообще плачевно. Я огреб кучу наказаний: от стрижки наголо, до домашнего ареста. Но все равно, заливаясь слезами, твердил свое «Нет!».
- Попробуй! – сказал под конец папа. И желваки на его щеках играли.
Я испугался тогда. Но все равно попробовал.
Мама очень хотела, чтоб я был химиком, как и она, поэтому в химреактивах отказа не было. Тем более, что понадобился всего-навсего глицерин. Мама прикинула, что никакие взрывчатые вещества из глицерина не сделаешь. И ошиблась! Но она об ошибке своей не знала, поэтому бутылочку с глицерином принесла.
Серебрин у нас был. А марганцовка продавалась в аптечном киоске на углу Канатной и стоила сорок копеек квадратная коробочка. Еще нужен был шарик «уйди-уйди». И моя изобретательность.
Однажды, когда он пошел спать, я поднял среднюю ступеньку. Под нее уложил коробку от монпасье, наполненную серебрином. А сверху бумажный фунтик с марганцовкой. А уже поверх всего шарик, наполненный глицерином. К ступеньке снизу приклеил пластилином кнопки так, чтоб они, при нажатии, прорвали шарик и глицерин соединился с марганцовкой. Все! Мина была готова.
Все получилось, но не совсем так, как я того хотел.
Вместо того, чтоб сесть и посидеть на ступеньке, он просто прошел по ней, отправляясь с утра в уборную.
Этого было достаточно. Реакция пошла. Вернувшись, он увидел, что ступенька горит. И сделал то, что нельзя было ни в коем случае. Он вылил на огонь кастрюлю воды. Вот тогда все и взорвалось!
Из школы меня, конечно, исключили. На две недели.
Но самое страшное было не это. Он потребовал, чтоб мама и папа навещали его ежедневно в больнице.
- Иначе отправлю этого бандита в колонию! – угрожал.
Вернувшись из больницы, он стал бывать у нас. Причем требовал, чтоб мы трое садились с ним за стол, угощали чаем и слушали нотации.
Я вдруг понял, как сходят с ума.
Понял это и папа.
- Пошел вон! – сказал папа.
- Пожалеешь! – сказал враг.
Может потому, что время прошло, может потому, что я уже был наказан, особых неприятностей у меня не было. И у папы, как ни странно. Зато досталось маме. Он написал в ее институт, что она ворует химреактивы, а ее семья использует их для диверсий против заслуженных людей. И приложил копию справки из больницы.
Как мы пережили эти дни? Не знаю. А скорей, не помню. Но пережили.
А потом еще много-много дней. И лет…
Мама и папа уже умерли.
А он – сидит в коляске своей и спрашивает о жизни. А я рассказываю. И о том, что объездил полмира, и о книгах, которые написал. И о поездке в Израиль, где видел наших соседей, и о том, как замечательно они живут. И о том, как провел с ними не один замечательный день. С Додиком, например…
Его лицо начинает синеть. Он ненавидит меня, ненавидит всех, о ком я говорю, но умоляет:
- Скажи, скажи, что ты врешь!
- Вру… - пожалел я его.