Гамлет Иннокентия Смоктуновского

Гамлету после смерти воздаются воинские почести, Гамлету – воину, борцу. Борцу за то, чтобы быть человеком. Борцу против людей, казалось бы, внешне подобных ему, подобных множеству  других, но это только лишь внешнее сходство. В этой борьбе Гамлет не щадит ни себя, ни других. Он не знает жалости ни к матери, ни к Офелии – любимым им людям. Он знает, что там, где идешь до конца, где ставишь на карту жизнь, к другим не может быть сочувствия, потому что другие делают ставки поменьше. Ни Розенкранц, ни Гильденбранд (бывшие его товарищи по университету), пытающиеся сделать Гамлета таким, как все, таким, как они, так и не поняли, что Гамлет – человек в высшем понимании этого слова, человек высшего порядка. Смоктуновский играет Гамлета – человека высшего порядка, человека, бросившего вызов небу, личность, восставшую не только против несправедливости, но и против самой жизни, ее законов, не сумасшедшего, но безумеющего от внутренней боли, от сознания неумолимости законов жизни.
Гамлет – молодой человек, теоретически, отвлеченно мыслящий, прибывший из старинного немецкого университета, наследный принц, не знающий житейскую сторону жизни, идеальный принц, сын идеального короля – узнает о преступлении, страшном именно потому, что оно совершено, как нечто обыденное, заурядное, а потому, будто уже узаконенное, и будто уже не преступление. Но преступление не может быть узаконено, даже если оно принято всеми. Оно остается преступлением. И Гамлет восстает против всех и против законов самой жизни. Потому что в его ситуации – обнажить преступление, его корни, сказать, что король – преступник, это значит восстать против всех и всего. Зло слишком замаскировано, оно во всех и во всем, оно стало добропорядочно. Злодей стал обывателем и мещанином. Клавдий уже ни Ричард и ни Макбет.
Но как ни ужасно преступление, не оно притягивает полностью все мысли Гамлета (и Шекспира, добавим мы). Преступление только открыло глаза Гамлету и послужило завязкой к действию для Шекспира. Если бы можно было положить конец преступлению, наказав преступника, Гамлет бы мстил после встречи с призраком отца, и действие на этом бы закончилось. Но преступление бесконечно. Преступен мир. Что Клавдий, чужой для него человек – негодяй, Гамлет воспринимает без особого удивления. Но мать! Обожаемая им мать – преступница!– вот главная виновница трагического Гамлета. Она, а не Клавдий, и никто другой. Она растоптала его веру в человека, его «Геттингенскую душу». Она – самое  трагическое начало в пьесе, виновница потрясения его душевных основ. И против нее задумана главная месть Гамлета. Но ведь она женщина. Королева – мать, обожаемая его мать, совершает преступление или соучаствует в нем, не отвергая злодея сожителя, потому что она женщина, всего лишь слабая женщина. Женщина – преступница. И Гамлет уже с этой мыслью встречает Офелию. Ведь Офелия – тоже женщина.
Итак, мир для Гамлета отныне населен злом и преступлением. Но зло раздваивается. Одно – преступники типа Клавдия: верноподданные обыватели –  Полоний, Гильденбранд, Розенкранц. Их он только презирает. И не для них его месть. То, что он убивает случайно Полония в спальне королевы (самой своей смертью подчеркнувшего, что он двойник Клавдия, ведь Гамлет принял его за короля) лишь вспышка мести, возможно, предназначавшейся матери. Полония проткнула шпага, предназначенная матери? Нет, поверить в такой драматургический ход Шекспира трудно.
Тем не менее, другое и может быть главное, всеобъемлющее, самое трагическое зло в пьесе олицетворяет именно Гертруда – мать Гамлета, искупившая свою вину в его глазах только своей роковой смертью перед финальным занавесом. Зло, которое заставляет потрясенного Гамлета казнить сомнениями Офелию, сомневаться есть ли вообще добро в этом мире, задуматься существует ли рациональное, разумное начало в самих законах жизни. И всему этому противостоит Гамлет, один, если не считать слившегося с ним, безмолвного Горацио – этого Пилада Нового времени. Для Гамлета нет в мире добра. Для нас оно лишь в Гамлете.