Витрины Еревана

В тот день Сакко страдал от неразделенной любви. Как томительно было сидеть в маленькой аудитории на неудобной деревянной лавке, похожей на скамейку в парке или на даче, и слушать шуршание нервных девиц и недописанных страниц. Голос старой исторички вещал:

- Партия – организация, созданная с целью получения политической власти и объединяющая идейно близких людей… Вы знакомы с этим определением, не так ли? Но этого определения недостаточно, раньше были другие определения, а сейчас с каждым днем появляются новые, но они же не отменяют старые? Не отменяют ведь, не так ли? Все согласны? Ну так вот, раньше говорили, что Партия – передовой отряд рабочего класса…

Как это глупо, думал Сакко, что идейно близкие отряды заградительного класса давно уже перемешались не только в светлых, как белый лист, головах студенток, но и его собственной взлохмаченной голове не сразу удается распознать, что за чушь несет преподавательница, стараясь его уверить в том, что он должен думать о шуршании тетрадок, а не девушек. Ах, черт, его хотят заставить приготовить реферат к следующей неделе! Когда же он все это успеет?

Сакко всегда оказывался перед дилеммой: либо в его классе или на его курсе не было вообще интересных ему девушек, либо их было две. Он как раз старался развязать один из главных узлов этой проблемы. Та девушка, что одаривает его многозначительными, хоть и бессодержательными фразами, та, чья улыбка так и пляшет от вожделения, умоляя ее осушить, явно уступает той, которая давно заметила его взгляды, но в ответ каждый раз пугливо опускает глаза. Постепенно стало ясно, что от этой проблемы не уйти, от нее не избавиться, ведь не решив ее, он перестанет себя уважать. То есть, не пойдя напролом. А ходить напролом он так и не научился. Особенно с теми, кто всегда опускает глаза, на которые так приятно смотреть.

Сейчас, правда, он засмотрелся на сдвинутые поблескивающие в колготках коленки сидящей перед ним девушки, поминутно передающей соседкам записочки и томно меняющей позу. Наконец, она подперла свою голову рукой с видом недовольной кокетки, ждущей, когда же явится любовник с букетом цветов. Сакко попробовал отключиться от нее, она и так давно уже заметила его взгляды, но это было не так-то просто, когда перед ним разливалась такая лава прекрасных черных волос…

Звонок распахнул двери класса и девицы стали выдавливать друг дружку наружу. Пришлось прогуляться с двумя из них, со старостой и ее подружкой, с которыми он дружил. Староста представляла собой очень впечатляющий сгусток разумных мыслей и неконтролируемых эмоций, за которые она и понравилась Сакко, хотя мысли тоже сыграли свою роль в их дружбе.

Где кончалось ее поведение, и начиналась внешность, сказать трудно. Со своей прической и в своих обтягивающих, вызывающих блузках или пестрых пиджаках она выглядела ментором из SS даже тогда, когда надевала рокерские браслеты и сатанинские сережки. Голова ее была похожа на вываленный в нефти надрезанный апельсин, ибо черная, как пустота, челка свисала почти как у фюрера, а остальные волосы затянуты были также туго, как гайки на немецких танках. Челка разрезала оранжевый лоб. Несмотря на то, что любые эмоции ее тут же выражались на лице, орлиный нос придавал ему оттенок артистичности и позволял убедительно и полноценно входить в самые разные роли. Среди них кроме роли ментора можно выделить ипостась вождя народов, тупо разбитной, многократно изнасилованной подстилки и просто целеустремленного, опытного и спокойного человека. Из ушей торчали огромные сережки, уши все время болели или чесались, но это придавало ей вдобавок ко всему сходство с африканским шаманом.

Она обожала странных людей, ее сознание, по ее словам, было попеременно во власти сатанизма, дарвинизма и волюнтаризма, но, несмотря на это, глупой она не была. Она любила цепи, в том числе живые, лезвия и кровь. Она не раз старалась перерезать себе вены, чтобы выцедить из вены нечто истинно прекрасное и достойное созерцания. Она хотела показать всему миру, что к чему, и не сомневалась, что пойдет в этом до конца. Она ненавидела детей и свою маму, которая была старше ее на 15 лет. Она очень любила свою страну и могла объяснить, почему. Ее звали Ашхен.

Марину, ее подружку, Сакко ни разу не видал без высоких каблуков. Слушая свою подругу, она поминутно смущенно улыбалась и жестикулировала, а последнее время стала даже, набравшись храбрости и доверия к Сакко, вслух возмущаться, как же это она позволяет себе рассказывать о том, как вновь и вновь пробовала закурить, и о прочих экстравагантных, не подобающих приличным воспитанным по-армянски девушкам вещах. По ее мнению, о парнях запрещалось говорить при парнях. В общем-то, и шутить при них она себе почти не позволяла. Зато она не делала вид, что ее не интересует то, что интересует всех смертных. Она даже пошла бы на свидание с первым, кто попросил бы ее об этом, хотя и не позволила бы ему ни на что надеяться. Она была чрезвычайно уравновешенной, безупречно воспитанной девушкой.

- Жаль, папа не разрешает мне работать. Мне было бы интересно… Но он даже маме запрещает. Говорит, это его обязанность.

- А твоя обязанность – ухаживать за древней бабушкой? И за тетей, которая приехала ее навестить, как только встала с операционного стола? – спрашивал Сакко.

- Ага, бельишко стирать…

- Так уж получилось… Родители в отъезде, я распределяю расходы, делаю покупки…

- Твои родственники просят тебя показать им город?

- Что ты! Они даже за молоком в магазин спускаться не хотят. Говорят: «Твой город, твоя обязанность. А мы из деревни и ничего здесь не знаем». А еще на мне братик, который все время сбегает из дому…

- Вот это воспитание, не правда ли? – говорит Ашхен, косясь на Сакко.

- Да уж… Смотри… вот назначают тебя директрисой, ты конечно увеличиваешь детям пайки в два раза, зарплату урезаешь и остаток направляешь на бюджет школы, допустим, тебе удается все это провернуть. Но ты пойми, все равно тебя никто и никогда не станет считать выдающейся, мудрой и даже святой, пока над тобой, допустим, издеваются старшеклассники. Какие такие издевательства заставят тебя наконец задуматься о себе?

Они сели за столик в открытом кафе. Девушки заказали мороженое, а Сакко взял пиво и спросил у Ашхен:

- Ты пиво не будешь?

- Ой, умоляю, не говори при мне об этом пиве! – взмолилась Марина.

- Почему?

- Просто я не люблю, когда девушка пьет пиво. Здесь к таким очень плохо относятся.

- Видишь, как она меня терроризирует?! Я ведь так люблю смотреть на мир сквозь кружку пива…

- А я еще удивлялся, почему курящую здесь считают… третьесортной женщиной… - подобрал Сакко приемлемые слова.

- Конечно. Всяким Андо это не понравится, - улыбнулась Сюзи.

- И Гаго всяким тоже, - продолжил Сакко.

- Кстати о Гагиках! Слава богу, избавились от него наконец… Какая вредина! Какой пузырь! Ошибка природы! – защебетала Марина.

- А что такого? Он теперь и тебя достал?

- Пора уже… Сволочь он! – произнесла Ашхен, которая ненавидела тех, кто сомневался в ее гениальности и ставил не только отличные оценки.

- Что он себе позволяет!

- Что он себе позволяет? Шутит себе... – удивился Сакко.

- Ага, например, «парням за помарку оценку снижаю на пять баллов, ведь как мы знаем, одним неловким движением мужчина может стать отцом…»

- Ах! – ужаснулась Марина. – Ашхен! Ну нельзя же!..

Сакко вспоминал о том, что ему надо написать кучу работ, на которые у него вряд ли хватит времени… Эх, самое время ногу себе сломать! Только как-то трудно в мае…

- Он же просто облизывает каждую юбку своими глазищами! Как он выражается! «Примолкни» он мне сказал, представляете! И еще эти шутки с намеками… Просто падишахом каким-то себя вообразил! Гагик Лысый! – продолжали девушки, одной из которых было наплевать на то, что лысый препод Гагик – как падишах, а другой на то, что он позволил себе грубо выразиться.

- Слушайте, наш философ, оказывается получил инсульт, а не инфаркт! Вы бы видели, как у него челюсть перекосило… Я-то на первой парте была, - переключилась на философию Ашхен.

- Слушай, ты, бесстыдница! Нашла что обсуждать!

- Да ладно вам, девочки… Вот, хорошая штука – ереванское кафе. Спокойно, нерасторопно оглядываясь, садишься себе в отдалении, никто тебя не видит, а если и подойдет, можешь сразу возмутиться, что раньше не обслужили, взять вещички и уйти… Поражаюсь, что армяне все-таки научились организовывать точки фаст-фуда. Этот народ просто создан для того, чтобы медленно двигаться. Им даже следовало бы поменять конечности на жгутики, вот только среда обитания суховата…

- Слушай, хватит катить бочку на моих чудесных соотечественников! – сказала Ашхен.

- Да ты же сама говоришь, с 99 процентами этих твоих соотечественников мужского пола невозможно иметь дело! – вмешалась Марина.

- Ни фига! Я не говорила – 99 процентов. И вообще, лучше расскажите, как вы списали лингвистику, я-то списывала впервые в жизни. Нет, честно. Стыжусь. Давайте, какие там у вас вопросы были?

- Главное процитировать «вначале был Соссюр» и обвести рамкой, оценка будет обеспечена, - улыбнулась Марина.

Все рассмеялись.

- Слушай, Марин, эти твои очки солнечные – для стиля, или как? Мы ж под тенью уже теперь.

- Да нет, просто морщинки появляются, если жмуриться часто.

- Ага. А у меня на сердце морщинки появляются, когда я думаю о твоих ногах…

- Да я ж привыкла к каблукам уже…

«Что я тут делаю? У меня же есть две другие заботы на высоких каблуках…» - вспомнил Сакко.

***

Наконец начались сумерки, и Сакко по крякающему будильнику проснулся после двухчасового сна. Он собрался выходить из дома гуляющих снов, где каждая картина из коллекции его дедушки пыльными глазами учила жить определенным образом, по-авангардистки, по-конструктивистски, коллажно, а иногда даже – акварельно. Но их было слишком много, и истинная их суть скрывалась за блеском мазочков, как лицо возлюбленной – за стеклом, что в каплях дождя.

Сакко немного позанимался, но понял, что ничего толком не успеет, пока не разберется с теми двумя, улыбчивой и стеснительной, он уже давно решил предпочесть шелковистую лучезарной – первую второй. Вот он снова на свежем воздухе, идет на встречу с другом.

Играя на листьях, дождик постепенно замолкал. Под листьями был город, присыпанный вечером. Прохожие не знали, кто тот неведомый гурман, строгающий тени и крошащий листву. Может, светящиеся жаждой жизни вечерние окна? Может, прожилки молний, разрезающие мясо облаков в фосфоресцирующие лоскутья на горизонте? Может, сами прохожие? Как бы то ни было, в отвратительной жиже, разлитой вдоль обочин, в пышущих пуповинах улиц, несущих железо с душой человека, рождалось одухотворенное блюдо ночного города.

Этой ночью они наконец-то встретились – после целых трех дней ожидания. Чего они ожидали? Они жаждали поскорее провернуть свои новые идеи и переживания через мясорубку чужого сознания. «Пойдем, сядем где-нибудь, пиво выпьем», - сказал Сакко.

Обсуждения лились свободной рекой: «Все здесь как на автомате, для галочки, - вздыхал Сакко. - Учеба, работа, искусство, женская красота, женитьба, любовь…»

- Да? Что ты имеешь в виду?

- Понимаешь, вот девушки тут красиво одеваются, начиная со старших классов ходят повсюду только на каблуках, в жизни не увидеть их без маникюра, они стараются одновременно и научиться чему-нибудь, и по дому приносить максимальную пользу. Иногда даже кажется, их никто не заставляет. Но сколько требуется усилий, чтобы такая девушка сходила с тобой в ресторан или на танцы! А что потом? Ну, допустим, вы зашли куда-нибудь. Прошло пятнадцать минут, из которых десять ушло на бессмысленные поиски в меню, в итоге берет она себе каких-нибудь убогих креветок, съедает пару штук и заявляет, что опаздывает – папаша, видите ли, требует явки вовремя, иначе грозится домой не пустить. И так из раза в раз. То на рынок она должна съездить, то сестре, приехавшей из деревни, город показать должна, то на кладбище ехать надо с родителями, то за бабушкой присмотреть, то за братиком…

- Да, здешним, конечно, до ваших задушевных неаполитанок далеко.

- Брось. Главное ведь – что им жить не дают. Как только они подрастают, родители сразу все расставляют по полочкам: либо ты находишь миллионера, выходишь за него и тогда единственная твоя обязанность – не высовываться, рожать детей и страстно во всем ему прислуживать, либо ты всю жизнь охотишься на оболтусов в темных очках да в джипах с тонированными стеклами, ищешь себе любовь на всю жизнь, а по ходу отрабатываешь невосполнимые усилия, вложенные в твое воспитание родителями…

- Так, отсюда давай направо… Поищем закрытое место, дождик-то не кончается.

Стало темно. Выступили откуда-то на поверхность, как из-под земли, словно роса на траве, местные проститутки. По их внешности сразу можно было понять, что какая-то организация приобрела на них нечто вроде патента и на эксклюзивных правах организует и координирует их деятельность. Как бы в подтверждение этих мыслей, откуда-то стали появляться серьезные дядьки в форме с глазами цвета рыбьего жира, в хищно нацепленных красных беретах, но девочки в мини их совершенно не боялись. Зачастую красноберетчики подходили к ним и тихо что-то обсуждали. Но главное, что бросалось в глаза – девочки были все как на подбор: одного роста, одной фигуры, одеты одинаково, в общем, принадлежали одной монополии, одному брэнду. Будто неведомому хозяину было важно знать и контролировать не только то, когда и где они собираются, но и весь их внешний вид подгонять под свой вкус и держать под своим неусыпным присмотром.

- Криво все как-то. Вот, город маленький, а бордели – где они, есть они или нет, непонятно. В то время как у нас с восторгом от отца к сыну (и с гневом – от матери к дочке), чуть ли не на генетическом уровне передается знание о больших и малых, шикарных и скромных борделях, об их местоположении, истории и даже об именах персонала.

- Представь себе, я как-то даже не думал этому удивляться…

- Да ладно. Тут же на каждом углу жизни и нравам учат: традиции, мол, надо чтить. А что, можно подумать, бордели – это не традиция. Какой-то непоследовательный традиционализм, получается. Притом, что после 12-ти в городе и не видать никого, кроме шлюх.

- Да, страшно подумать. Ни одной отдушины. Традиции ветшают, качество жизни падает, настроение людей портится, нравы мутируют, ржавчина копится. Система предначертала самой себе уничтожение.

- Ни одной области приложения ума, эмоций и энтузиазма, открытой для свободного творческого подхода. Никакой романтики общественного дела. Никакой веры в общее благо. Принципиальное отрицание возможности какого-либо прогресса. Матерое царство материи.

Между тем они попали на время в проулок, где тьма была непроницаемой. Сквозь эту желанную, честную, берущую все грехи города на себя тьму Сакко поглядел наверх и увидел лиловые гематомы туч, из которых неведомый мясник продолжал выжимать капли - собеседники шли, чувствуя себя обагренными в крови. Вдруг задул ветер – все сильнее, прямо в грудь. Идти стало трудно, но преодолевать ветер было в то же время приятно, каждое усилие казалось ненапрасным, важным шагом к чему-то светлому в конце проулка. Влажные листья в истошном предсмертном шуршании срывались с веток в суицидальном десанте. Приятно было погружать в них ногу, давить их и мять. Мир катился вниз и назад, под ноги, ветер не мог остановить движения вперед и мир без туч на миг показался им близким и доступным.

Вдруг в темноте их испугал чей-то неожиданный крик: Give me, give me! Money! Давайте, давайте! Money, money…

Отвязавшись от нищего, абсолютно уверенного в том, что эти тупые иностранцы обязаны ему подать, они спустились в шумный бар, им принесли меню. Уже снимая куртку, Ванцетти сказал, что у него болит голова от громкой музыки.

- Но тут всегда громко, - сказал Сакко.

- Тогда пойдем отсюда, если ты не возражаешь.

Сакко был моложе и от громкой музыки не уставал, но возражать не стал.

- Кого ненавидят люди? Тех, кто не дает им жить спокойно. Иностранцы всегда чужды, любое их замечание и даже простое непонимание с их стороны мешает жить спокойно. Но зачем ненавидеть тех иностранцев, которые просто хотят жить в новой для себя стране? Процесс привыкания к местному образу мыслей и порядку вещей требует усилий, этот процесс не каждому по плечу. Но люди этого не понимают и плевать хотят на тех, кто пришел извне и хочет встроить себя в это новое общество в качестве полезного элемента. Желание примирить взгляды чужие, обязательные к пониманию, со взглядами собственными, от верности которым зависит цельность каждой личности, приводит их новое окружение в бешенство. Моя преподавательница называет Неаполь диким, разнузданным и полностью чуждым любому армянину городом! – Сакко усмехнулся. – Скорее всего, она в Италии никогда не была, для нее это что-то вроде Камчатки. Но Неаполь сложный город, первое знакомство с ним мало кого радует и даже коренные неаполитанцы себя чувствуют каждый день чуждыми в этом городе и со многими соседями только вынужденно имеют дело. Их агрессивное отношение друг к другу ничем не отличается от спорадических вспышек ксенофобии к приезжим. Но их дикость всегда ограничивается только словами, хамством, которое к тому же носит несознательный характер.

- Агрессивность всегда должна быть несознательной, иначе она уступает место холодному расчету.

- Именно. В Неаполе поведение людей предсказуемо. А здесь никто тебе не хамит, все сыты и более или менее спокойны, жирок наращивают. Но чуть заикнешься о здешней местечковой глупости, ограниченности – и журналюги тебя сразу предателем и врагом заклеймят. Чуть заикнешься при девушке с твоего курса о том, что какая-то другая однокурсница смешна, так на следующий день весь курс тебя возненавидит. Круговая порука! Попробуешь преподавателя оспорить на лекции или начальника на работе – примут за чудака и сторониться будут.

- Скажешь знакомой девушке, что ей не стоит себя мучить и каждый день на высоких каблуках ходить – обидеться и перестанет с тобой общаться! – подхватил Ванцетти.

- А главное, что за фривольную шутку, за простое сатирическое выступление или публикацию получаешь тут же в нос и по ребрам. Все делают из мухи слона. Местные зеваки, твои инфантильные сверстники, маменькины сынки, пристают по малейшему поводу и начинают базарить о том, что мужчине не подобает ходить с длинными волосами, что с девушкой нельзя ходить в такие-то и такие заведения, что базар надо фильтровать. Но только это последнее предполагает не умение почтительно общаться, а знание особого алгоритма общения и владение особым блатным лексиконом, отклонение от которого может навсегда наделать тебе кучу врагов из числа тех, кто считает себя бойцом переднего края – бойцом за дворовую мораль и за святость традиций.

- Да, тут привыкли полагаться на себя во всем. И полицией нравов тут тоже себя считают все, кому не лень. В общем, менять надо людей. Но люди, естественно, не меняются. Зачем выделяться, если можно быть паразитом на теле общества, как и тысячи других, но оставаться при этом всеобщим любимцем? Что же делать? К чему нам стремиться? Поощрять частную инициативу…

- Зайдем-ка сюда, тут должно быть потише.

Они спустились в другой бар, открыли тяжелую железную дверь и в приглушенном синем излучении пошли искать столик, как тут же кто-то их одернул:

- Стойте, вход только парами. Вы пара?

Сакко спросил в замешательстве:

- Извините, что?

- Вы… Эээ, вы пара?

- Нет, - сказали они одновременно и громче обычного.

- Вход только парами. Простите.

- Фуу… - выдохнул Ванцетти. – Пойдем поищем кафе.

- Вход только парами, - презрительно фыркнул Сакко.

- Чертовы бары, - пробубнил Ванцетти.

Тяжелая дверь хлопнула, и ветер рассмеялся им в лицо.

Они упорно шли, а дождик шел так же упорно. Мелькали, отражаясь в горящих лужах, колеса машин. Ночной город размяк и стал бродить. Повар явно переборщил с уксусом.

- Вот так. Где это в законе написано, что вход ночью в бары – только парами? Что за идиотизм? Как они смеют? Или их кто-то заставляет?

- В этом и дело. Власть обычая дает о себе знать каждый день, как только ты забываешь с этим самым обычаем проконсультироваться. Власть же закона напоминает только тогда, когда ты нарушил что-то. «Я не люблю, когда кто-то высовывается. Если я задаю вам сочинение на тему «Как я провожу свое свободное время», это не значит, что вы должны выпендриваться и писать о том, какие вы особые, талантливые и крутые. А то знаю я, чуть что, сразу строчите о том, какая особая это для вас ценность, свобода, и как вы ее любите… Так вот. Вы все между собой равны. Запомните это», - так говорит нам наша преподавательница. Только у нее на уроках те, кто из Армении, равнее тех, кто из диаспоры.

Становилось зябко. Они шли по большому проспекту и дошли до подземного перехода. Как-то не хотелось спускаться вниз – в атмосферу запустелых лавок, затхлости и вони. Но бешеный поток машин мчался к своей неизвестной цели и никого не пропустил бы на другую сторону, и они стали спускаться. Высокие узорные фонарные столбы центральной части города уходили все выше и выше. И вот, огни города скрылись, и перед путниками открылся полумрак знакомой вонючей утробы города, неизменной в своем медленном тлении… Какие-то остроумные прохожие изобразили на потрескавшейся стене стильно одетого мужчину, справляющего нужду.

Выйдя на поверхность, они оказались прямо напротив стеклянного кафе. Правда, перед тем, как зайти, Сакко увидел полицейскую машину, в которую с грубым криком пихали какую-то девушку, вталкивая ее внутрь за голову. Девушка вела себя тихо. Казалось, она даже не сопротивляется, но рожа полицейского просто плавилась от ярости.

В кафе нашелся свободный столик, но музыка, как оказалось, играла довольно громко и была отвратительнее, чем в баре, куда они зашли в самом начале. Но они все же решили остаться. Официант принес две маленькие бутылки пива.

- У меня есть теория, что все писатели должны с молодости всю жизнь свою посвятить неукоснительному служению определенному идеалу. Этот идеал может, конечно, меняться, но писатель обязан всегда ради поддержания огня на своем алтаре сжигать все остальные, преходящие свои забавы и интересы. Только путем каждодневной преданности идее человек достигает в творчестве высокого уровня. Выкуривая каждую сигарету, автор должен помнить о своем главном предназначении. Если это само собой у него не получается, плод, который он стремится родить, окажется недоношенным. Выбор в пользу тех или иных ценностей должен быть жестким и бескомпромиссным. Вот, Набоков любил покритиковать Достоевского, а у Достоевского немало перегибов. Но именно за эти перегибы его и можно ценить. А Набоков… никто не может утверждать, что Набоков хоть во что-то глубинно верил.

- Да неужели? Ты приравниваешь творческое служение к общественно-политической позиции?..

- К философской…

Они еще какое-то время спорили, потом Ванцетти отлучился в уборную. В это время два молодых человека вошли в кафе, в лице одного из них Сакко узнал кого-то из сотрудников своего института, кажется, какого-то преподавателя. Он о чем-то говорил своему громко смеющемуся спутнику; оба были навеселе. Институтский был высоким и мог бы сойти за красавца, если бы не выражение безграничной вседозволенности и самоуверенности, танцующей в уголках рта. Места в кафе были все заняты. Однако он со своим товарищем подошел прямиком к столику Ванцетти и встал в надменную позу:

- У тебя ведь не занято, - пробубнил он.

- Со мной человек, - холодно ответил Сакко.

- Ты не ответил. Я спросил – у тебя ведь не занято?

- У меня занято.

Преподаватель рассмеялся. Потом схватил Сакко и сбросил его со стула на пол.

- Старшим надо уступать, ничтожество, - глумился пьяный.

Официант усмехнулся. Зал замолк. Спутник требовательного пришельца загоготал от души, но, врезавшись в кресло, свалил его прямо на ногу взбесившемуся другу. Тот покраснел от ярости и стал молотить валяющегося Сакко другой ногой – по ребрам, в печень, в пах. Его спутник шарахнулся от них, побледнел и рванул к выходу, но его удержал официант. Тут Ванцетти пробрался внутрь и наконец увидел, что происходит. Подбегая к Сакко, он заорал на итальянском: «А мы еще вам сукам фильмы снимаем про геноцид!»

Бармен выбежал с бутылкой наперевес и, казалось, вот-вот она настигнет череп бешеного, но тот прогнулся, оттолкнулся от стола, с которого полетели бутылки, и, еле оставшись на ногах, улизнул. Продолжать борьбу не пришлось – второй не сопротивлялся.

- Трусы! Ну разве не турки?! – восклицал бармен. – Что делать-то будем с этим симпатягой?

- Полиции звоните! Шефа полиции сюда! Мы по специальному приглашению приехали! – тараторил Ванцетти, морщась при взгляде на Сакко, с которого сдирали остатки рубахи, чтобы оценить последствия побоев. Официант в этом время стоял в стороне и тихо, но активно жестикулируя рассказывал коллеге анекдот: два турка пересекают Аракс, отделяющую Армению от Турции. Один ухватывается за скалистый берег, а другого уносит течение и он просит: Шамиль, дай мне руку! Шамиль отвечает: сдохни, турецкая собака!

После долгого разговора, в котором принял участие почти весь персонал кафе и в ходе которого менеджеры, используя свои толстые бумажники, убеждали Ванцетти забыть о полиции, тот сплюнул, дождался скорой и ушел, отказавшись от денег. Когда-то, в первые годы знакомства с Арменией, он поступил бы иначе, настояв на вызове полиции. Но теперь у него был опыт. Таков тут порядок, таков обычай… Этому работники кафе оказались несказанно рады – оставшись наедине, они вывернули карманы своему жалкому, еле стоящему на ногах пленнику и прогнали его прочь. Скорая помощь заверяла Ванцетти, есть неопасный перелом, и все обойдется.

По мостовой гремел дождь. Ветер то порочно постанывал, то расходился в неуемном, пьяном хохоте. Какой-то оборванный психопат, хитро тыкающий пальцем в набор лубочных нимбов, стал приставать к Ванцетти:

- Какая красота у тебя в лице! Я не знаю, из какого ты учреждения, но директор у вас хорошо поработал, - бормотал он. - Ну, подай мне, милый, подай…

Последние слова унес холодный ветер. Ванцетти стало отчего-то страшно, и он вернулся передать нищему монету. Он не знал, что Сакко радостно млеет в окружении веселых девиц с сердитыми шприцами наперевес.

Тем временем Сакко пощупывал гипс и вспоминал, как много лет назад его с четырьмя другими мальчишками поймали в палате, когда они раздевали шестого младшего. Медсестричка, увидев их ухмыляющиеся рожи, только всплеснула руками и убежала. После этого она как огня сторонилась пацанов из этой палаты. Армяне не потерпят единообразия, обязательно найдется кто-нибудь страждущий контрастов и взбунтуется, превратившись из пацифистски настроенного журналиста в маньяка, из мелкой сошки – в лидера, из школьного очкарика – в больничного развратника.

- Ну наконец-то я расколол себе хрящ, - улыбался Сакко, всматриваясь в угрюмые морды соседей по палате. – Теперь можно и помечтать.