РИКА

«Это то небо, в которое я ухожу?»

РИКА

Иные, отвергнутые, больные, иссякшие и иссохшие в воплях провозгласивших себя воинами, а войну, во благо будущего, которое всё никак не наступало, больше не попадались на глаза. А гордые слепцы, лишь повышали децибелы постороннего шума в мыслях, дабы раствориться в собственном совершенстве. И пляски белого ветра, которым беспрестанно внимала безликая толпа, зарождали веру в осмысленность всеобщей оргии. 
Кто-то без конца тарабанил в дверь, и моё общение с левым углом фарфоровой раковины незамедлительно истощилось на смыслы. За дверью стоял человек. Он потел и говорил медленно и долго, говорил о чем-то мутном, делая семьдесят пять вдохов в минуту, и почёсывая тыльную сторону правой руки. А потом он произнёс моё имя, и всё закончилось. Мог ли он быть великим? Наверняка, но богом он был точно.
- И это моё последнее предупреждение, - Кайл... кажется, он искренне меня ненавидел, - я убью тебя прежде, чем ты успеешь оглянуться.
- Надеюсь, по старой дружбе ты выберешь небо, в которое я уйду.
- Не видать тебе никаких небес, Рика, - он покинул меня, прежде чем я успел ему улыбнуться, - ты отправишься в ад, а он для всех один.
Кайл всегда уходил вовремя. Не оставляя мне никаких шансов как-либо задеть его самолюбие. Он вообще всегда всё делал вовремя. Наверное, именно поэтому мне было так жаль терять его.
Несколько лет назад я отключил его «вегетативную» возлюбленную от аппарата жизнеобеспечения. Я очень любил Кайла и не мог видеть, как он задыхается от безысходности и боли, что она ему дарит, сама о том не подозревая. Из психушки меня выпустили только через год. Но я ни о чем не жалею. Спасибо, мне понравилось...
Порой, недоставало осмысления происходящего, и я хватался за круглые ручки межкомнатных дверей в поисках незапертых. А в промозглые вечера кутался в самодельный синий шарф, подаренный толстяком-соседом по лестничной площадке, который по непонятным причинам очень меня любил.  По субботам он покупал двенадцать роз, отстригал одиннадцать бутонов и ставил букет в вазу до следующей субботы. Я улыбался ему, а он краснел в ответ и отдавал мне одну розу из своего букета. Так, никто ни о ком не скорбел. Мы ни разу не обмолвились ни словом, и я никогда не знал его имени, наверное, поэтому я так ценил его подарки.
- Рика, ты же знаешь, что я желаю тебе только добра, - мистер Илиэ – владелец огромнейшей компании, наверное, он действительно относился ко мне как к своему родному сыну, ну разве что кроме тех минут, когда пыхтел и потел надо мной, пытаясь кончить, - тебе не нужно продолжать заниматься этим. Ты можешь переехать жить ко мне, Рика. Не будешь ни в чем нуждаться.
- А ваш сын будет называть меня «мамочка»?
Наверное, мистер Илиэ очень обиделся на меня. Но уже в ночь следующей пятницы он всё так же пыхтел и потел надо мной, пытаясь кончить. Мистер Илиэ всегда возвращался и всегда платил. И мне было бы одиноко без его «отцовской» заботы.
- Рика, ты что-то совсем истощал. Но знаешь, мне плевать на тебя. Такие как ты долго не живут. Так что и тебе уже давно пора бы сдохнуть, - Лиз, усмехаясь, прикуривала очередную ментоловую сигарету, - ты вечное дитя, Рика, которое даже и не пытается понять, что происходит вокруг. Будь я на месте Кайла, давно бы замочила тебя в тёмном переулке. Хотя ему, наверно, тоже жаль портить такую милую мордашку.
- Если бы Кайл решился, я был бы только рад. Вечность в аду с ним – это лучший подарок на новоселье.
Уходя, Лиз всегда целовала меня в лоб как своего брошенного котёнка. Она была очень красивой женщиной и никогда не лгала. Она курила ментоловые сигареты, верила в исполняемость новогодних желаний и при этом оставалась отменной стервой. Если бы она всегда была рядом со мной, я бы не совершил столько ошибок. Наверно, именно поэтому она опаздывала и лишь тыкала меня носом в то дерьмо, что я уже натворил... наверно, именно поэтому наши встречи казались абсолютно бесценными.
В моей жизни было много людей. Они приходили и уходили, не называя своих имён, не связывая с собой никаких воспоминаний. Рядом оставались лишь те, что искренне меня ненавидели. И я ценил каждого из них, потому что не существовало чувства более сильного и такого же вечного как ненависть.

- Ты ведь Рика? - у моей скамейки остановился светловолосый мужик.
- Полторы тысячи за час.
В свободные выходные я всегда приходил в городской парк и подолгу сидел на сломанной скамейке у пруда, кидая крошки хлеба вальяжно проплывающим мимо уткам. Листва на деревьях уже горела красками осени, а ветер, разбивался о голову, унося последние капли смыслов. Оставалось лишь израсходованное тело; глаза, что умели видеть только сквозь призму отчуждения; и цвет волос моих сливался с огнём кленовых листьев. Я умел растворяться в этом пейзаже, вдыхая солнечные лучи, и этот старый парк дышал со мной, заставляя забывать о том, что я потерял, и о том, что у меня осталось... а этот белобрысый хрен всё испортил.
- Я... я не это имел в виду... – он покраснел, мне всегда было забавно наблюдать за тем, как взрослые мужики краснеют от смущения, - я художник. Я рисую... рисую. Рика, ты... у тебя очень необычная внешность. Ты не такой... ты очень... – белобрысый без конца опускал глаза, выглядело так, будто он пытался сделать мне предложение руки и сердца, тяжело было сдержать смех, -  ...я хотел бы написать тебя.
- Я ведь ясно сказал – полторы тысячи за час. И мне нет дела до того, что вы собираетесь делать с моим телом в оплаченное время.
- Ты и впрямь странный, - он усмехнулся, и, казалось, вся его скованность вмиг рассеялась, - но как бы там ни было, я всего лишь художник. И у меня нет таких больших денег.   
- Хммм? За бесплатно я могу лишь посочувствовать.
- Тебе и впрямь всё равно, что с тобой будут делать? – он взглянул с какой-то болью в глазах.
- Плати или убирайся, - жалости я не терпел даже от мистера Илиэ, хотя тот и не испытывал подобных чувств. Он лишь, время от времени, пытался перевезти меня ближе к себе, что бы я всегда был «под рукой», когда хочется кого-нибудь срочно трахнуть. Да и пресловутое чувство собственничества без конца взывало к его гордости.
- Прости, Рика, похоже, ты мне действительно не по карману, - он глубоко выдохнул и, поднявшись с корточек, медленно пошел прочь.
- Постой. Я согласен. Но только с одним условием...
Спустя некоторое время мы уже стояли у дверей его студии. Дом, в котором жил белобрысый был очень старым. По огромной комнате, заполненной холстами, носились сквозняки, перегоняя запах масла из одного угла в другой. Я снял обувь и босяком прошелся по старым деревянным полам, которые то и дело поскрипывали под моими ногами. Стоило только закрыть глаза как образы и мотивы, словно буйки принимались всплывать в воображении.
- Я не отниму у тебя много времени, - он возился с палитрой, взгляд его почему-то изменился, он стал серьёзнее, увлеченнее.
- Я бы с удовольствием остался здесь жить.
- Я тоже так подумал, когда впервые вошел в эту квартиру, - он, наконец, закончил с холстом, - если хочешь, оставайся у меня. Я ничего тебе не сделаю, да и жизни учить не стану.
- Мне раздеваться?
- Зачем же. Обнаженными обычно изображают женщин. Мне будет достаточно твоего лица, Рика.
- Надеюсь, ты не забыл о моём условии?
Он замялся:
- Да... я помню. Еще не знаю, как это будет выглядеть, но я выполню твою просьбу.
И он выполнил.


- Это портрет Рики? – Лиз стояла в галерее у небольшого, но яркого полотна.
- Картина была закончена еще при его жизни, но он так и не увидел её.
- И хорошо, пускай там мучается в догадках в своём аду, несносный мальчишка, - она с ненавистью вглядывалась в ядовито-зеленые глаза Рики, глотая слёзы, - что это за человек рядом с ним и почему он стоит спиной?
- Это я. Это было условием Рики. Он хотел, что бы на картине рядом с ним я нарисовал себя самого. Я выполнил его просьбу, хоть и немного схитрил, - художник опустил глаза, - я ненавижу эту картину. И людей, изображенных на ней. Я обещал не делать ему зла, но не сдержался. Рика... словно запретный плод, не вкусить который ни сил, ни ума извечно не хватает. На утро он ушёл, - мужчина улыбнулся, - оставив мне счет на восемь тысяч долларов. Я до сих пор помню его взгляд. Стоит мне только закрыть глаза, как... всё всплывает... каждый изгиб его тела, каждый его вдох, голос, каждое прикосновение и этот ядовитый взгляд Рики. Да что я, чёрт возьми, говорю? – он шарахнулся от картины, - Я хотел сжечь полотно.
- Даже не смейте думать об этом! Мой сын – неисправимый эгоист, – Лиз болезненно улыбнулась и дотронулась до руки Рики, небрежно свисающей с плеча обнимающего его светловолосого человека, - поэтому, это всё. Всё, что осталось. Больше нет ничего...

«Тем вечером мой толстяк-сосед впервые заговорил со мной. Он назвал меня по имени. И я был счастлив. Но, похоже, я сильно его чем-то обидел, потому что тем вечером он меня задушил. А потом изнасиловал моё тело. Наверное, у него просто не было денег». 

/Nia Luts 2010/