Продолжение повести Артист - 2

     Саньку тогда успели довезти до больницы. Обошлось. Разбитая носовая перегородка да серьёзное сотрясение мозга с потерей сознания.
     Врач успокоил Крымова:

     - Ничего. До свадьбы заживёт. Вот только полежать ему надо малость, подкормиться. Больно слабый он у вас. Да, не мудрено, - вон лагерный номер на руке…
    Досталось, видно, мальцу. Что ж не бережёте-то, а?   И он укоризненно глянул на Кузьмича, поверх очков, зависших на средине переносицы.

     Да-аа… «Не бережёте»…Убережёшь их тут…

      Ну, с девчонками как-то по легче получалось. Хотя, и среди них у Крымова были отдельные экземпляры  - «оторви и выбрось». Мальчишкам не уступали, дрались с ними на равных и в обиду себя не давали. Вон Одна Дашка Рудько чего стоила! Эта, четырнадцати неполных дет,  деваха, симпатичная, дерзкая чуть курносая, с ямочками на щеках, была заводилой среди девчонок и грозой пацанов. Спуску им не давала, защищала «своих» и была «в авторитете» у бывших беспризорников.
    Но, с последними,  -  всё  же хлопот было больше.
   Одни леса и поля, до сих пор напичканные взрывчаткой, порохом, оружием «на любой вкус» чего стоили. А «стоили» они уже не одну детскую жизнь, к сожалению, и не одну покалеченную судьбу. И ничего с этим поделать было не возможно.  Бороться можно было, только объясняя, вдалбливая в их головы, -  насколько это опасно. И постоянными «шмонами» по всему детдому с целью выявления припрятанного оружия.
    И находили! И пистолеты нашего и немецкого производства, и гранаты, и патроны, даже, - автоматы! Не говоря уже о такой «мелочи», как ножи. Это «добро» чуть ли не хрустело под ногами. И оставалось только напряжённо думать о том, где вовремя не найденное и неизьятое, лежит в тайниках и как оно и когда «сработает»? С учётом искалеченной войной детской психики.
    И не раз бывало, когда, при каких-нибудь пацанячьих разборках, появлялся у какого-то шкета из кармана наган в руках и «разборки» мгновенно затихали, - а чёрт его знает; а, вдруг, пальнёт? И шпана  по-тихому растекались в разные стороны. Даже в  том случае, когда с противоположной, противодействующей стороны, доставалось что-то подобное.
     У всех срабатывал инстинкт самосохранения. Но бывали,  и не так уж редко, тяжёлые случаи. В среде - постарше. Т.к. найденное оружие ходило,  как товар…

    Назар с того самого дня сам себя приписал к детдому. Дал себе установку и приходил заменить Санька, пока тот лежал в больнице. Он сам дал себе такой зарок. Как бы искупая свою вину перед ним. Сначала, - ничего не получалось. Не подпускали его детдомовские. Не гнали, но и не шли с ним  на контакт.
     Особенно бычился Стёпка, рослый для своих 12-ти, крепенький такой парнишка, с рыжинкой в коротко стриженных волосах  под «бокс»,  подобранных  под «макушку»  машинкой для стрижки, с круглым, конопатым,  лицом. Он зыркал из подо лба. Молча цвыркал в сторону Дыма слюной и молчал, демонстративно отворачиваясь в сторону, всем своим видом показывая своё к нему презрение и  не приятие.

     Но Назар не мог не приходить. С каждым разом он всё больше и больше понимал этих ребят и их жизнь. Ещё тогда, после драки, придя домой и тут же, с порога, получив подзатыльник от матери за разорванную рубаху и порядком выкаченные в грязи шмотки, он, как  обычное дело, не огрызнулся, не обиделся, а с удивлением  каким - то, притихнув, стал наблюдать за ней, её нервными движениями по комнате. Вот она, продолжая бубнить что-то про себя явно в его адрес, полезла к припечку, и достала коробку с ниткими и, громче:

     - Ах ты скотина ты, а! Дармоед ты! Да де ж я на тебя одёжи - то настачусь, а? Это шо же за наказание, господи?! Да вы меня в гроб с отцом хотите загнать!
     - Он, губёнку-то,  распанахали как? А? Чем это?! Ох, горе моё…

     Хотя, - Назар был уверен! – ни у кого и в мыслях не было туда её «загонять», этот гроб, и слышал эти тирады уже не один раз.
      Он совершенно без обиды, с какой-то лёгкой душой, продолжал наблюдать, как мать достала  из под кровати таз, поставила  его на табурет у окна, - там она  всегда стирала днём, чтобы видно было лучше, - взяла ведро и вышла во двор, за водой к колодцу. Назар подошёл к окну и из него, из-за занавески, продолжал наблюдать за матерью, как будто бы видел её впервые
     -  Ма  - ма… -   Прошептал по слогам и понял: она у него ЕСТЬ!
       Мать зашла в дом и продолжала дальше заниматься своими делами: стиркой; зашила ему рубаху; параллельно пошебуршила кочергой в печи…
       Назар всё наблюдал, наблюдал…
      Вот она даже встревожилась, внимательно глядя на него:

     - Ты что, сынок? Не заболел ли часом?

     - Нет, мам…- ответил тихо, чем  ещё больше выбил мать из колеи.

      Не случалось такого, чтобы Назар вёл себя тихоней! Мать опустила руки и, глянув его сторону, сделала нерешительный шаг:

     - Сынок…

      А он выскочил прожогом во двор, - в чём был, в трусах и майке, - и только по ходу успел сдёрнуть с вешалки у двери старую отцовскую фуфайку, и забежал в сарай-дровяник. И тут его прорвало. Назар заплакал навзрыд, заревел даже. Но, – тихо. Давясь потоком слёз и соплей. Стесняться было некого. Нос разбух и он его постоянно елозил рукавом фуфайки, от чего нос стал красным, как с мороза. Назар плакал так, как не плакал ещё никогда. Наверное, - с рождения. Там, так далеко в детстве, он и не помнил, как плакал… Била дрожь и ни черта он с этим не мог поделать. Он понял, - у него была мама, отец, которого, оказывается, он тоже любил и вспомнил, как он жил его приходом с войны, как ждал. Мама всё время повторяла, как молитву: «Вот вернётся отец…». И как не знал, как к нему прислониться, кода он таки вернулся. Не умел.
    Мать осталась стоять, застыв посреди хаты, в недоумении, но сердцем понимая, что что-то стряслось с её сыном и сейчас его лучше не трогать. Придёт время – сам расскажет. Она и не подозревала, что Назар  сейчас постиг самую важную для себя Истину: ну него была СЕМЬЯ!

      А у тех, детдомовских, не было НИ - КО - ГО!

      Кроме их Кузьмича. Вот в чём перец!
      Нет, в детдоме был ещё обслуживающий персонал: завхоз; учителя; классные воспитатели; повар…
      Но Кузьмич был их Главным. Он их собирал повсюду, отстаивал и вынимал из спецприёмников. Он их защищал и стоял за них горой. Он любил их, и дети это чувствовали.
      Жизнь -  ни жрать, ни хлебать, ни матерей, ни отцов…
      И никто вот так, как его мать сейчас, не забеспокоится, не спросит:

     - Ты не заболел, сынок, часом?..

      А он Саньку, - с ноги. Чуть не убил. Тот фашисту не сдался, от худобы своей вон избавиться до сих пор не может, а он его  -  ногами…

     Еле угомонился. Да и то, - не сразу. Пока мать, не забеспокоившись,  не начала, выйдя во двор, звать его. Пора было сдаваться.

     Чтобы избежать лишних расспросов с её стороны, Назар шмыгнул на печь и там затаился. К его счастью, мать не стала ему докучать расспросами о причинах его хандры, - спасибо, её мудрости! - и ограничилась лишь тем, что забросила ему на печь одеяло и старый тулуп. Для мягкости.

     Назар решил ходить к ним, «на детдом», сразу после школы, когда и  у него, и там уроки заканчивались. Хоть чем-то, но  помогать.
      В свои 10-ть  с лишним он много кой чего умел. И дров нарубить, и сложить, и воды натаскать, хоть не по многу, но всё-таки. И посадить чего в огороде, и прополоть  умел уже, и собрать выросшее. И гвоздь забить или выровнять старый, вытянутый из доски, взятой из развалин, - в стране со стройматериалами, с гвоздями в частности, была напряжёнка И ещё много чего разного умел, по мелочам. Вот только думать о ком-то, заботиться по-хорошему, он ещё не умел. Вот-вот только начинал понимать это, наблюдая за ребятами, Кузьмичом, поражаясь по-детски необыкновенному ощущению  НАЛИЧИЯ СЕМЬИ И ЕЁ ЕДИНСТВА.

    3.               
     Было похоже, что именно благодаря  Кузьмичу, его необыкновенному  отношению к детям, к своему делу, здесь, в детдоме, и держались все вместе.
    Потом уже,  гораздо позже, он случайно узнал от  Санька, что в войну семью Крымова, семью комиссара  РККА, сожгли в концлагере смерти Беркенау,  / Бржезинка, польск. /  на  юге  территории Польши, в  Беркенауских лесах недалеко от Аушлица. Концлагерь сожрал его жену Настёну и двоих сыновей и доченьку.
     Кто-то из землячков стукнул в гестапо о семье комиссара - коммуниста.
     Когда Крымов прибыл домой «под чистую» осенью 44-го из госпиталя после выздоровления от полученных ранений (как сказал ему один военфельдшер в госпитале: «не совместимых с жизнью»), но, – выжив, с вещмешком, набитым офицерским продпайком  и не хитрыми подарками (сам не доедал, деткам домой нёс, табак на игрушки, по случаю,  выменивал…), его дома уже не было.

   Только одна, наполненная почти до краёв грязевой жижей, бомбовая воронка…

   Он тогда в одну ночь седым стал…

   А правду о семье уже после войны узнал. От соседей, которые возвращались домой кто - откуда. Рассказали, как оно дело было. Да и военком помог, - хороший мужик попался, - тоже раскромсанный и переломанный войной, не дал тут же, когда сообщил официальное известие о семье, остановиться сердцу…
    Тогда Кузьмич застыл в смертном ступоре посреди его кабинета, невидящими глазами глядя в глаза военкома. Тот, всякого повидавший на своём веку, вышел из-за стола, обнял Крымова  за плечи и произнёс:

     - Держись, политрук… Ты ж партийный. На тебя люди будут смотреть. Не сорвись.

     Военком видел, как у людей этих, от таких известий,  «сносило крышу» и они срывались на всё тяжкое. Бывало.
     А Крымов ему чем-то понравился и не хотел он его видеть ни в хмельном постоянном угаре, потерявшим навечно человеческое лицо где-нибудь в канаве,  ни из петли вынимать или с пулей в гроб укладывать.

     Три дня Кузьмич после этого ничего не помнил. Потому, что в лёжку лежал почти без движения у себя в бараке, куда его поселили. На своей, «единого образца», армейской кровати. И был в другом мире всем своим сознанием.
     В том мире он любил свою Настёну. Гладил её волосы, с неимоверной жадностью ласкал её, как будто хотел отдать долг за все те годы этой проклятой войны, которые его не было с ней рядом, слышал её заливистый, заразительный смех и куда-то проваливался, словно терял сознание.            
    Потом опять выходил из небытия, видел своих  деток, Пашуню и Николашку, как он их любя называл, и слышал Пашкин голос, своего старшенького:

    - Папка, давай бороться!! Бороться хочу! – И они «боролись» с обоюдным упоением  под радостную улыбку Настёны и недоумевающие  глазёны  - что происходит?! -  Николаши, которого мать клала в общую кучу,  для участия в «процессе». И он нежно прижимал к себе хрупкие тельца сыновей, в процессе «борьбы»,  и вдыхал их, ни с чем не сравнимый, детский запах.
    Крымов был счастлив.

      Порой, просто физически ощущал, как сдавливало ему грудь от веса навалившихся на него двух мальчишеских тел. Потому, что Колька, младшенький, всегда оказывался на нём вместе со своим старшим братом и был очень большим любителем поучаствовать в    такого рода потасовках. Смех, визг, возня и ласковый, любящий, умилённый взгляд Настёны от косяка двери на СВОИХ, копошащихся в одной, живой куче, мужиков…
      Интересно, но свою дочурку, самую маленькую Катюшку, Крымов тоже видел! Белобрысенькую такую, в кудряшках-кучеряшках. Куколку, а не ребёнка! Хотя она родилась уже после его ухода на фронт. И Крымов опять проваливался в беспамятстве.    Это его подсознание спасало Кузьмича от помешательства, отключая его на время…
     Его дети из штопора  вывели. Беспризорники. Стал отходить понемногу.

4.

     Назар почти каждый день бегал к детдому. Свои пацаны недоумевали; чего это с Дымом? Решились как-то, подкатили:

     - Дым, ты чё это? Совсем башки нету, да? Ну, шо это тебе здались эти прыщи детдомовские? Шо, свои уже по борту тебе, а? Не уважаешь?

     Это - «не уважаешь», они перехватили у старших. Там это, на первых порах, означало первый шаг к началу конфликта.
И  Назар рассказал им. Как мог. Как умел:

     - Пацаны, они ж такие точно как мы. Только им – хужее. У них же никого совсем нету, понимаете? Никого!

     -  Хлыст, - он обратился к длинному, худому, как жердина сверстнику:

      - У тебя папки нету. Погиб. Но зато мамка и сеструха есть малая.

      - Косой, у тебя – батяня без руки. Но он же есть! Даже на складе работает. И мамка вон…

      - А у тебя, Толян, батя хоть и сидит, но он же живой и придёт когда-нибудь! А братуха старший - на заводе токарем. А раньше, - от немцев сбежал, когда в Германию забирали. Ты ж сам рассказывал!И мамка твоя тогда на ноги от нервов упала, а немцы подумали, шо - тиф и не забрали. Но она, же -  рядом и живая! А я того хлопца – с ноги.  А он в концлагере был! У него фашисты кровь для своих раненых забирали, пока лагерь ихний  не сгорел. Пацаны,  шо ж мы, а?! Мы шо – фашисты, шоб  своих  лупить?!

     Дым разошёлся, гневно сверкая  глазами, и создавалось  впечатление, что это не он там, в детдоме, загуливал по чьим-то головам ногами, а его дружбаны.
     Дружбаны  поопускали  головы. Их как гвоздями к земле прибило. Дошло. В тот раз Дым, сам того не подозревая, морально «выиграл бой» со сверстниками, применив отработанную урками тактику убедительного, аргументированного, напористого «базара», позволяющего снять напряжение и обойтись без драки.

5.
     В очередной раз Дым мотался туда-сюда вдоль детдомовского забора.
    Чтоб особо-то не привлекать к себе внимания. Мол, не специально пришёл, а так, рядом проходил. И ждал, когда рабочая  команда детдомовцев, получив  наряд на хозработу  от начальства, что-то начнёт делать.
     Когда работала старшая команда, например, рубила дрова, Дым тоже старался помогать и так познакомился кое с кем из старших ребят.
      А к  «своим» он подкатывал как бы невзначай. Только вот всегда было сильно интересно: кто там каждый раз за «старшого»  будет?
     Вот и сегодня. Если опять Стёпка, - кранты. Опять начнётся…
     В прошлый раз чуть было не подрались  из-за  того, что Стёпка не давал Дыму вилы. Нужно было солому для скотины в скирду на зиму складывать. Дым подскочил первым к вилам, но «старшой» чего-то заартачился и давай у него вилы из рук шарпать. Дым тогда выиграл. Потому что успел захватить вилы по ухватистее. Но отдал их добровольно. Чтобы не заострять.
     Эта скотина в «лице» коров Берёзки, Галки и Лыски  (потому что, - без  рогов) и козы Заразы, единодушно прозванной так детдомовским народом со Стёпкиной подачи за бодливый, неуживчивый характер, аж жевать перестала от удивления, наблюдая, как два бойца трудового фронта дёргают друг у друга вилы, сопя и матерясь. А, поскольку  живность с телячьих лет была приучена к замысловатому, русскому мату и другого языка практически не понимала, то, услышав что-то до боли знакомое, тут же напряглась в ожидании дальнейших распоряжений. Однако, «распоряжений» не поступило.
    Возня была не долгая и прекратилась быстро.
    Не мог Дым уже с ними драться! Но, в силу того, что по упёртости, и характером, пошёл в отца, то стал таскать солому охапками, сбрасывая её под скирду. И так - до седьмого пота. Без остановок. Как будто от этого зависела его жизнь.
     Когда пацаны присаживались на корточки  и,  воровато оглядываясь, «забивали козью ногу» из махры для перекура, Дым к ним не подходил. Курево было смесью самосада, табака и листьев или собранного заранее,  высушенного цвета акации. Если самосадом можно было поживиться  у кого-нибудь из местных на огороде, то  настоящий табачок, в не большей части, доставался из «бычков»-окурков, найденных на базаре или улицах городка, и его было – мизер. Редко кто мог позволить себе – выбросить окурок, не докурив его «до упора».  Поэтому и домешивались листья или высушенный цвет.
     Курили в детдоме почти все. Дым тоже со своими пробовал. И ничего, прокатило. Только мать подозрительно носом тогда повела в его сторону.
      А как с такой кликухой да и не попробовать? Стыд и позор перед народом!
     Правда, думал, что в первый раз  - здохнет от кашля и перехвата в горле. Но, как-то пронесло. Хотя, если честно, - не понравилось, и было противно от гадостного привкуса во рту. Чего только не сделаешь, чтобы по понтоваться пред корешами.

     И ещё настораживал один момент: как-то Марик, еврейчик из соседней улицы, по прозвищу – «Очкарик», сын заводского доктора,  рассказал ему про никотин, который содержится в табаке. И ещё – про лошадь, которой этого никотину хватит ровно капли, чтобы на веки откинуть копыта. Такой расклад впечатлял!

     - Это ж как это немцы - гады до никотину в войну не додумались! Сколько б народу они тогда  ещё загубили, направь  этот  дым на наши передовые позиции! - подумал тогда Назар.

      Не верить Очкарику у него не было причин, т.к. у того отец был уважаемый всеми в городе доктором и он сам Марику рассказывал про эту страшную отраву.
      И потому Дыму каждый раз, беря в рот цыгарку, приходилось внутренне напрягаться. Особенно, когда этот самый никотин ему воочию показали: берём, набираем полный рот дыма, прижимаем губы плотно к руке и с силой на эту руку дым выдуваем. На руке, на коже, там, где смыкались губы, образуется тёмно - коричневая, гадкая на вид, маслянистая полоса. Ну чистый яд! Это и есть, как было сказано, никотин. Демонстрацию проводил сам Очкарик…
     Дым после этого показа ночь спать не мог. Всё прислушивался к себе: когда помирать? Ему казалось, что то, сколько он тогда за раз увидел никотину на своей руке, его количество, очень подозрительно приближалось к той смертельной капле для лошади…
    Но, пронесло. Обошлось без «моментальной смерти».
    Но теперь он курил с некоторой опаской.

     А тут, - подсесть на перекур, гордость не позволяла. Да и не дали бы ещё. Даже на один «смык» затянуться. Рановато было для «полного контакта»…
      И, - хороший повод, чтобы… «съехать» с курева.
     И всё Назару  как - то казалось, что Санёк где-то рядом. Что, не дай бог, увидит, как он, его обидчик, ещё и сачкует, покуривая с остальными за пани-брата!

6.
     А, если старшим команды сегодня будет Васька – Культя, то ничего. Всё ещё может быть в поряде.
     С Васькой у Назара уже налаживалось. Да и не было его в той драке, хотя марку он поддерживал по общей детдомовской подаче – не принимать Дыма.
    « Культёй» его когда-то прозвали из-за раздробленной, искалеченной  в малом  возрасте  руки.  Васька сам рассказывал.
     Когда ему было лет пять,- он хорошо запомнил это,- на его село наехали немцы. Их целая колонна зашла на ночь. Их с матерью закрыли в сарае, чтоб не мешали, а сами в дому разместились.
     Сначала маленький Вася успел увидеть, как фашисты ходят по двору, по дому,  совершенно свободно, никого ни о чём не спрашивая. Они заглядывали во все углы, выловили всех кур, смешно бегая за ними по двору. Вася даже смеялся, ничего не понимая. На что один толстый немец, с крючковатым, длинным носом и обвисшими щеками, даже погрозил ему пальцем и что-то зло крикнул мамке. Немцы брали, что хотели, а что не нравилось, - ломали или разбивали. И  когда мама попыталась защитить козу Белку, которую Васька очень любил, ударили мамку и Васька тут же разревелся. А потом  их двоих затолкали в сарай. Он тогда, падая, больно ударился обо что-то в полумраке.
 К вечеру немчура поднабралась хорошенько самогону, который конфисковали у кого-то, а может – с собой было…
      Когда мама заснула, Васька, так ничего и не понимая в происходящем, давай двери сарая шатать туда - сюда. Маленький был ещё, не понимал, почему двери закрыли, да и есть хотел очень.
     А оттуда, из-за двери, со стороны колодца, где догорал костёр, о-че-нь вкусно пахло жаренным…
     Левой ручкой Васька ухватился за торец дощатой двери и начал её смыкать, пытаясь выйти. А пьяный немец, который в это время был во дворе, возле костра, закричал что-то, подошёл к двери да как треснет по ней ногой!
     Так малому кисть ручки и перебил.
      Васька  говорил, что не помнит, как было потом.
     Темно как-то сразу стало.
     А когда очнулся, мамка рядом на спине лежала. Уже не двигаясь. Вся холодная,  какая - то. И струйка крови на щеке была, и глаза  были открыты.
     Он долго плакал, теребил и звал её, не понимая, как это, - мама смотрит и не видит его?..
      Пока баба Ольга, соседка, сарай не открыла, не взяла его, орущего, на руки да людей не позвала.
      Немцев уже в селе не было. Васька помнит, что люди, которые собрались в их дворе, говорили:

      - Ишь ты, видать, очередью через дверь прошило...
      - А слышали, как выла да причитала?..
      - Видать, напугать хотели, а оно вона как вышло-то…
     - А в соседском селе, где СС стоял, когда уходили, так вообще в погреб гранату кинули. А тама их  шестеро было: мать, трое своих да двое приблудных. Все погибли…

     Бабка Ольга Ваську тогда к себе забрала. Он упирался, всё назад оглядывался, не хотел идти, а бабка всё что-то ему, плача, рассказывала.
     Только позже, когда мамку хоронили на кладбище, всё понял.
     Так они вдвоём с баб Олей и пробедовали всю войну душа в душу.
     А потом и баба Оля померла.
     Прямо на огороде.
     Соседи через межу начали кричать, что война окончилась, а к ней в этот момент почтальонша подходила. Как оказалось, - с похоронками.
     От  радости, а потом,  -  от горя, сердце и не выдержало.
      У неё же сын и внук почти в одно время, но в разных местах, погибли. Сын пулемётчиком был, а внук в танке сгорел. И оба – под Берлином.
     Ну, а Васька ушёл. В город подался. Подслушал разговор у мужиков, что в городе как – то жить можно и рванул.
      Попал в шайку взрослых уголовников. Кто-то из них пожалел. Кроме него была ещё пара малолеток. Блатари жили легко, играючи и прививали малым такое же отношение к жизни. Показывали, что воровать, - дело лёгкое, и интересное, даже. Романтическое, при определённом подходе, можно сказать.   
      Например, у проходящего прохожего могли на ходу из кармана вытащить табакерку. Открыть её, понюхать табак и положить табакерку на место. А детворе и невдомёк было, что виденное – это высший пилотаж воровского мастерства. А впечатляло, до потери сознания! Но в «малинах» даром хлеб не едят. И когда один блатной начал уж больно плотно охмурять Ваську, тот испугался этого «масляного», с не добрыми глазами и  гнилым ртом, дядьки и  сдёрнул с «малины». И ещё долго скрывался от глаз блатных, пока всё не утихло. Того блатного  потом патруль ночью грохнул, вот его никто и не искал больше.
       Побирался, попрошайничал, распевал песенки, обладая неплохим даже голосом.   Одной из любимых песен была старинная
      …А в саду, при  долине,
          Там поёт соловей,
          А я бедный на чужбине
          Позабыт от людей.
          Позабыт, позаброшен
          С молодых юных лет,
          Я остался сиротою,
          Счастья – доли мне нет… и т.д.
     Петь у него получалось так проникновенно и жалостливо, что народ таки подавал. Секрет тут был простой: когда Вася пел, он вспоминал и думал о маме...
      
      
    Воровал и жил, как мог. Пока не сцапали.
    Его Иван Кузьмич из спецприёмника  для малолетних вызволил и к себе в детдом забрал. Он частенько наезжал туда за ребятнёй.

Продолжение следует...