Эхо войны

                Марина Спирина



                ЭХО ВОЙНЫ
               
               
                Юбилею Победы посвящается 


- Слышали? Война!!!
- Война…. Только что по радио передали…
  Еще не веря, что это правда, перекликались соседи, один за другим выглядывая в общий коридор нашего коммунального дома…
  А день занимался ясный и солнечный – летний воскресный день 22 июня 1941 года. И вдруг это сообщение…
Никто войны не ожидал, не был готов к этому… Ведь только что с Германией было подписано соглашение…
  Не верилось…
  Но непривычно суровый голос Левитана неумолимо и грозно звучал из всех репродукторов: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, в четыре часа утра, без объявления войны германские войска перешли границу Советского Союза…»
 
  Ничего, оказывается, не умирает в душе человека насовсем, а хранится где-то в тайниках нашей памяти…
  Вот появился на телеэкранах блокадный Ленинград с его голодом, холодом, разрухой и смертями… А у меня перед глазами вдруг ожил  город моего военного детства. – Свердловск 
  Конечно, тогда это был тыловой город. Мы не знали вражеских авиационных налетов, бомбежек и не умирали голодной смертью… Но тоже замерзали, жили впроголодь, сиротели и лиха военных лет всем хватило сполна...
  Что, казалось бы, я могу помнить? Ведь в сорок первом мне и было-то всего пять лет, а сейчас 2010-ый… Но растревоженная память ожила и не дает покоя…

  Не верилось...Никто не знал, что делать и что будет дальше…Я помню только общую растерянность… Соседи выходили из своих комнат, собирались кучкой во дворе… Вскоре по радио зазвучали новые слова – «всеобщая мобилизация…»
  Соседки,- а было нас в доме всего семь семей, да еще три семьи жило во флигеле двора, - прежде всего переживали за своих мужей да сыновей… Может я была еще мала и не понимала, но как-то мне не запомнилось, чтобы кто-то из наших соседей рвался на фронт, не было у нас добровольцев… Зато помню, как причитали женщины:
- Повестку принесли моему Алексею-то…
- Володьку моего забрали…
- На фронт отправили эшелоном…
  Провожая, рыдали безнадежно, не чая дождаться обратно.
  А повестки приносили одну за другой, и вскоре дом наш остался почти без отцов.
  Лишь моему отцу это не грозило, да только радости от этого было мало, - он болел тяжело и неизлечимо, уже не вставал и вскоре умер.
  Как и все вокруг, осиротели и мы с мамой…
  Лишь пара стариков, живших во флигеле, на фронт не попала по возрасту.

  В первые дни войны ничего вроде не изменилось, только на улицах  вдруг появилось много военных   
  Мимо нашего дома, гремя сапогами  по булыжной мостовой, то и дело проходили они строем в сторону вокзала… Зеленые гимнастерки, пилотки с красной звездочкой да вещмешок за спиной… Мальчишки пристраивались к колонне и провожая до угла, вышагивали тоже, как солдаты…Дальше уходить матери запрещали.

  Стали закрываться магазины… Все, самое нужное, из них стало мигом  исчезать. Первыми сориентировались люди, еще помнившие разруху времен гражданской войны, - быстро сметали с прилавков крупы, соль, спички, свечи и все, что можно припасти и сохранить хоть на какое-то время.
  Да очереди, очереди за всем…

  Но моей маме было не до того, - больной отец, от которого надолго не отойдешь, - какие уж там запасы да очереди?
Ясно, что тогда я этого не понимала…
  Помню лишь больничную палату физинститута, куда меня к отцу приводила мама, когда в июле сорок первого его прооперировали. Маме сообщили страшный диагноз – рак спинного мозга. Видно мама привела меня к отцу попрощаться, пока он еще не совсем плох.
  День стоял жаркий и солнечный… В палате отца распахнута балконная дверь, спелой листвой шелестят тополя…Я, в самом нарядном – белом шелковом платьице с пышным кружевным воротником,  что-то щебечу, прыгаю от радости  и все рвусь на балкон – для меня это диво, очень хочется посмотреть сверху… А папа, лежащий неподвижно, все придерживает меня и угощает душистыми кругленькими бело-розовыми пастилками из картонной коробочки.
  Я очень любила папу и привыкла, что он всегда был веселым человеком…Помню, как иногда от соседей на время  приносили мандолину, и отец играл на ней, сидя в широком плетеном кресле. Тогда он ходить уже не мог, но смешно повязав какое-то пестрое кашне да алый бант на кепку, пел что-то веселое под перезвон струн, а мы с соседскими ребятишками выплясывали вокруг него.
  Но в больнице отец лежал, не вставая, и мама строго-настрого наказала к папе не лезть, а то ему будет больно.
  Из больницы отца вскоре выписали домой, но он так и не встал больше...
  Каково было тогда маме, я только повзрослев, смогла понять… Дом без всяких удобств, как большинство в те времена, холодной воды и той не было… Как в таких условиях ухаживать за лежачим больным?! Да и в нашей одной-единственной комнате места еще для одной кровати  просто не было, и маме приходилось спать на старом бабушкином сундуке…
  Но ни жалоб, ни стонов, ни слез своих родителей я не запомнила, если не считать ту ночь, когда папа умирал.
  Был уже ноябрь. Электричество в жилых домах давно отключили, - энергии не хватало заводам… Жили  при свете коптилок… На стенах от слабого огонька коптилки колебались огромные страшные тени… Мама вызвала скорую помощь, и хоть врачи всю ночь не уезжали, помочь они уже ничем не смогли. К утру отца не стало. Помню, как к губам отца все подносили маленькое зеркальце, - не отпотеет ли, может есть еще хоть слабое дыхание…
  В то же утро повалил сильный снег и непрерывно шел несколько дней. Хоронили отца уже по сугробам. Лохматая рыжая лошадка вязла в снегу, когда тащила широкие сани с гробом отца, меня усадили рядом, а за санями шли мама, сестры ее и папы, да несколько соседок из нашего дома…
  Вечерами, в холодной осиротевшей комнате, мама тихо плакала, закрыв лицо ладонями, а я жалась к ней, но утешить, конечно, не могла. Было тогда маме всего двадцать девять лет..

  Наш старый дом, я отлично его помню, сейчас таких уже пожалуй не осталось. Стоял он почти в самом центре города, на улице Дзержинского, бывшей Глуховской набережной. Его уже давно снесли, расчищая город для новостроек…
  Пять окон по фасаду, шесть в глубину, парадное крыльцо с резной дверью и затейливым козырьком над ней… Правда, парадное, сколько я помню, всегда было заколочено, а вход был со двора. Стены кирпичной кладки были метровой толщины – теперь так уже не строят, и при сносе дом пришлось взрывать…
  Строился когда-то наш дом основательно, на века. Все в нем было хорошо и разумно, да только рассчитано на одну семью. А нас жило около тридцати душ. Семь семей ютились кто в одной, кто в двух крошечных комнатах… Бывшие кабинеты и залы поделили перегородками, все двери выходили в общие коридоры и коридорчики…
  Говоря точнее, это был не только дом, а целая усадьба: в глубине двора стоял красивый деревянный флигель, украшенный по карнизу и наличникам ажурной резьбой, окна его смотрели в уютный сиреневый сад… А во дворе по-хозяйски были выстроены и хлев, и конюшня, и сеновал, и даже ледник… Но потом все это тоже перегородили, превратив в дровяники, да еще пристроили несколько дощатых сараюшек, чтобы хватило каждой семье.
 
  Так мы жили очень долго почти неизменным составом, так пережили войну, привыкли и сроднились… Нити, которые связали всех нас, оказались даже крепче кровного родства, как потом показала жизнь…
  Разве можно когда-нибудь забыть, как оплакивали наши матери погибших отцов… Как, получив «похоронку», собирали скудные военные поминки и тихо сидели вокруг осиротевшей вдовы за столом, покрытым износившейся по углам клеенкой… Нервно трепетал неяркий огонек коптилки, пахло керосином, а замерзшие до самого верха окна были завешены черными, склеенными из старых газет шторами – светомаскировку проверяли. Было холодно, и сидели, накинув на согнутые горем да усталостью спины, кто пальто, а кто  телогрейку, которая в войну была самой главной одеждой.
  Разве забудется, как сообща поднимали наши матери нас, детишек, в эти страшные годы… Обогревали и своих и соседских у скупого тепла буржуек… Подкармливали, чем могли, отрывая от скудного семейного пайка хоть крошечный кусок и для голодного соседского ребенка, если его матери долго нет с работы…
  Теперь я понимаю, что взгляд наших голодных глазенок тогда не могла выдержать ни одна мать.
  Нет, это вовсе не было идиллией, - мы все были очень разные, но так много лет жили общими бедами и радостями, что абсолютно все знали друг о друге… Бывало и ссорились.. Но общая атмосфера добра и порядочности, честности – она была всегда, и на этом мы и росли – дети военной поры.
  Потом настало время, когда мы с удовольствием покидали свои комнаты в старом доме, переезжая в безликие хрущевские пятиэтажки, радовались, что больше не придется топить печи, таскать на себе воду с колонки да и «удобства» будут не во дворе за сараями… Но в дальнейшем, не раз становилось грустно, что ушла из жизни атмосфера старого дома, его особый дух.

  А война шла уже вовсю…
  Немцы наступали по всем фронтам,  захватывая один город за другим…
  То ли незадолго до войны, то ли в первые же ее дни в наши дома провели радио. Это был небольшой черный репродуктор – круглый, как тарелка. Регулировки звука у него еще не было, и заставить его замолчать можно было только выдернув вилку из сети…
Но сводок с фронта ждали со страхом и нетерпением, так что радио не выключали, и оно вещало с шести утра и до поздней ночи… Привыкли, и так и жили тогда - от сводки до сводки…
  У мамы была небольшая карта европейской части нашей страны. Каждый вечер, прослушав сводку, мама расправляла карту на столе и черным кружком обводила захваченный немцами город… Все дальше и дальше на восток, все ближе к нам подползала линия фронта… Мама очень переживала за старшего брата, - он был военным корреспондентом, и от него давно не было писем… Может в окружение попал?
  А линия фронта уже приближалась к Москве… Уже и на берегу Волги шли бои… А от Волги до Урала – рукой подать… Так что и у нас боялись вражеских налетов, ведь именно к нам тогда вывезли множество заводов из Москвы, Ленинграда, с Украины…

  С приходом зимы жизнь наша круто изменилась.
  А зима сорок первого оказалась на редкость снежной и суровой… Я помню высокие сугробы вдоль дорог и тротуаров. Когда мама на санках везла меня в детский сад, сугробы были выше моей головы, из-за них ничего не было видно.
  Мой детсад был далековато… По заваленным снегом улицам мама, усадив меня в сани с самодельной фанерной спинкой, бежала почти бегом, чтобы не застыть…  Одета она была совсем неважно, даже зимнего пальто у нее не было, а лишь короткая плюшевая жакетка, которую когда-то ей сшил папа сам. Старенькие фетровые боты были давно проношены до дыр, на них приходилось надевать галоши… Купить что-то другое было негде - магазины позакрывали, да и не на что… Вещи добывали только на барахолках, покупали или выменивали, но нам продавать было уже нечего. Видно, пока болел папа (а он два года из-за болезни не работал), мама уже продала все, что было можно.
  Холодно было везде, - и дома, и в садике, а не только на улице.
  Проблема была с дровами, и топить большую печь-голландку у нас в  комнате стало нечем.
  Чтобы раздобыть дров, мама да еще несколько женщин с ее завода сами ездили куда-то в лес. Раньше, до войны, дрова просто покупали, но теперь заготавливать их было некому, все работоспособные мужчины были на фронте.
  И вот большущие сосны валили женщины, которые ничего в этом раньше не понимали. Чудом никто из них не покалечился и не погиб, - сосны валились совсем не туда, куда хотелось…
  Но это было еще не все, дровами это станет только если привезти домой, напилить и наколоть… И если привезти еще кто-то из заводских мог помочь, то остальное нужно было сделать самим. Помню, какое это было мученье… Уже темно, морозно… Мама пытается пилить сама, но длинная пила выгибается, застревает… От меня толку тоже мало… Хоть я и пытаюсь тянуть пилу за ручку да ни силенок, ни сноровки у меня нет…Кое-как один чурбак отпилим, еще и расколоть нужно – топор тяжелый, а сил у мамы тоже не много…
  С грехом пополам, на какое-то время проблема решилась, но вскоре у нас, как и у всех  тогда, появилась печка-буржуйка – вот она стала спасеньем на все военные зимы.
  Маленькая, чуть больше самовара, с круглой коленчатой трубой, вставленной в дымоход большой печи. Ее топили чем придется – чурки, щепочки, обломки заборов – что раздобудут… Нам повезло, что на мамином заводе делали деревянные бочки и ящики, так что обрезь была, и нам ее привозили.
  Буржуйку топили по вечерам, пока варилась еда – похлебка, каша или просто картошка. Жадное пламя быстро сжирало мелкие щепки, нужно было его все время подкармливать… Так у открытой дверцы буржуйки и ужинали, держа тарелку на коленях – и тепло, и светло. Бока печурки раскалялись докрасна, лицо горело от жара, но спина мерзла, так что сидели в пальто или телогрейках, наброшенных на плечи.
  Но дровишки быстро прогорали, и холод подступал снова, комната прогреться не успевала… Окна зимой, как в трамваях в морозные дни, затягивало  толстым слоем льда с красивыми морозными узорами. В этот лед часто вмерзали занавески, и до самой весны их уже невозможно было раздвинуть. Чтобы выглянуть на улицу, приходилось, тоже как в трамвае, протирать пальцем глазок и отогревать его дыханием… Комната наша была угловой, и хоть кирпичные стены дома были метровой толщины, но они промерзали насквозь и тоже по углам покрывались снегом.
  Естественно, спали мы с мамой вместе – так было теплее, да еще поверх одеяла накрывались верхней одеждой, какая только у нас была.    
  Утром умыться было нечем – вода в ведре замерзала даже в комнате, покрываясь коркой льда.
  Отогреться по-настоящему можно было только в бане. Вот там – тепло, горячая вода - лей сколько душе угодно… Только очереди были огромные… Да еще и баня наша была привокзальной, часто туда приводили солдат из фронтовых эшелонов, целыми составами. Тогда баню для нас закрывали, и очередь, и без того большая, застревала… Маясь, мы часами пережидали пока перемоются все солдаты.
 
  Эшелоны были не только военные – те все шли на запад…Но не меньше эшелонов шло к нам и с запада- прибывали целые заводы из Москвы, Ленинграда, Харькова… А с ними – масса людей, которых нужно срочно куда-то устроить жить, которые есть тоже хотят, да и все они побросали там все, что имели… Эшелоны шли один за другим до самой зимы…

  Пока не умер папа, к нам «на уплотнение», никого не селили, но после его смерти вскоре и к нам привели такую эвакуированную семью, несмотря на то, что комната была всего одна, да и не больно велика – всего пятнадцать метров…
  Все бы ничего, мы потеснились, да у них был сын, лет восьми… Пока все взрослые на работе, а я в садике, пацан съедал у нас все, что можно… Конечно, всем было голодно, есть хотелось постоянно, но воровать у нас последнее…
  Вскоре их куда-то переселили, но вместо этой семьи к нам прислали одинокого мужчину. Был он какой-то угрюмый и неухоженный, приходил только отсыпаться после смены…
  Мы удивлялись, почему он не на фронте, - такой вроде здоровый дядька, но вскоре поняли, почему – у него был энурез. Вонь от его непросыхающего топчана стояла нестерпимая…
  Мама долго обивала пороги начальства на его заводе, пока и его не переселили куда-то.
  Но мне больше запомнилась другая семья – ленинградцев, у них была девочка, моя ровесница – Лариска. Поселили их в нашем доме, отделив фанерной перегородкой часть большой общей кухни. Когда она впервые вышла гулять во двор, была уже осень, довольно холодно, а  одета она была явно не по погоде… В отличие от нас, сорванцов, девочка была очень тихая, с грустными синими глазами… Я не помню, с кем она приехала, но мамы у нее, говорят, не было… Может какие-то родственники вывезли ее из блокадного города… Никакие наши шумные игры ей не нравились, она не бегала, не смеялась, а все одна отходила в сторонку… Но никто ее не обижал, жалели даже мальчишки, хотя с нами – девчонками, дрались не раз. Наши сердобольные мамы для Лариски собрали одежду потеплее, кто что смог.
  Уехали они как-то неожиданно… Я точно тогда не знала, но говорят, вернулись в Ленинград, как только сняли блокаду. 

  Беды военных лет – их было не перечесть… Да как-то находили себе кров все эвакуированные и беженцы, которые тоже эшелонами прибывали в наш город… Только всех нужно было еще и накормить… Продукты… Карточки на них ввели почти сразу: на хлеб одна карточка, на все остальное – другая…
  Но что такое триста грамм хлеба по детской карточке и четыреста по маминой на целый день, когда больше есть нечего… Хлеб был ржаной, только черный, сырой и тяжелый, но не было тогда ничего вкуснее, даже если просто посолить кусочек крупной серой солью… А триста грамм – это совсем не много по размеру, чуть больше футляра для очков.
  В первую военную зиму было особенно голодно. Это уже в следующее лето стали садить картошку, всю свободную землю в городе раскопали, поделили на грядки. Засадили все газоны, вскопали все пустыри, все лето пололи, поливали, если возможно, - и к осени что-то наросло.
  А зимой сорок первого за картошкой приходилось ездить по деревням, выменивать на вещи… Пригородные поезда штурмовали толпы женщин, набивались в тамбурах, ехали на подножках… Потом еще от станции добирались пешком или на попутной лошаденке до какого-нибудь села или деревни…
  Помню, мама с подругами ездила так в Поклевскую. В вагон пробиться им не удалось, ехали в тамбуре - замерзли очень…На обратный путь до станции наняли в деревне лошадь, чтобы картошку до поезда довезти. Темнело уже рано, а дорога шла через лес,  и за ними увязались волки. Возчик стегал бедную лошадь, что есть мочи…. Мама рассказывала потом, как они все пытались по горящим глазам посчитать, сколько волков было в стае… Едва спаслись.
  Картошка и черный хлеб – главная еда в то время… Хлебная карточка была поделена на маленькие клеточки – по дням. Каждый день один квадратик вырезали, выдавая хлеб. Взвешивали точно, до грамма, добавляя даже крошечный кусочек – довесок, если до нормы не хватало чуть-чуть. Вот этот довесочек был самым вкусным, его можно было съесть сразу же, в магазине, а не делить на три части: утро-обед-вечер… И глотать не торопились, чтобы вкус во рту держался подольше.
  На остальные продукты- сахар, жиры, крупы – нормы были на  месяц, но не всегда и по карточкам  это можно было раздобыть. Да и что такое триста грамм сахара на месяц? Да еще он и сырой да желтый… А жиры? Масло только растительное… Подсолнечное тогда было большой удачей, чаще наливали хлопковое, горьковатое. Совсем не помню, чтобы было хоть что-то мясное, разве только рыба какая-нибудь, селедка или горбуша…
  Не было тогда беды страшнее, чем потерять карточки… Их могли вытащить карманники, или даже вырвать из прямо из рук в очереди… Тогда целая семья до конца месяца оставалась без хлеба…Или, если были деньги, шли покупать хлеб с рук где-нибудь на маленьком стихийном рыночке, которые возникали в бойких местах… Там хлебом приторговывало разное жулье, работавшее на «хлебных местах», которое всегда было готово погреть руки на чужом горе. А булка хлеба тогда стоила столько, сколько моя мама зарабатывала в месяц.

  Но все же мы жили сносно.
  В детском садике, по-прежнему, был завтрак, обед и полдник… Может уже не так вкусно и полноценно, как до войны, но зато кормили регулярно
  Помню кусочек черного хлеба с маслом…Масла – совсем чуток, хлеб оно не закрывало, а лишь пряталось в хлебных порах… И вот эту малость мы во время еды осторожно сдвигали зубками на последний крошечный уголочек хлеба, там получалась маленькая желтенькая горка – очень вкусно…И кашу ели примерно так же, оставляя напоследок небольшой островок каши с масляным озерком.
  Всех нас обрили наголо, под машинку - даже девочек, чтобы не завелись вши, - с мылом тоже были проблемы…
  Конечно, мы были худющими, - пересчитать ребрышки можно было у всех, но все так же любили бегать и шалить.
  А детишек в садике все прибывало: дети эвакуированных, беженцев, их становилось все больше. И хотя вместо нормальных кроваток придумали деревянные раскладушки, укладывать всех стало негде - вскоре для старших групп отменили дневной сон. Что до нас, то мы этому были только рады, так как спать было очень холодно, уснуть под байковым одеяльцем не удавалось, просто лежали с зажмуренными глазами и ежились от холода…
  На новый год в детском саду нарядили елку, и все украшения для нее мы делали своими руками, пока спали малыши. Пустые яичные скорлупки были настоящей драгоценностью – из них можно было смастерить веселого клоуна, птичку, хрюшку или петушка… Всего-то немного фантазии, красок да бумаги… Мы клеили длинные разноцветные цепи, флажки на длинных нитках опутывали нашу елочку вместо нынешних бус или гирлянд… Из обычной ваты, скрученной в колобок, получались разные фрукты, если смазать сверху клейстером, раскрасить, а крючок сделать из простой канцелярской скрепки… 
  Старенькая воспитательница, Ольга Петровна, научила нас множеству интересных дел – ведь игрушек в то время тоже не делали и не продавали, так что и куколки из ниток, и мебель из картоночек и спичек, да одежки из бумаги или крошечных лоскуточков – это она учила мастерить…
  Недалеко от нашего садика, бывшее здание школы превратили в госпиталь, ведь к нам, в тыловой город со всех фронтов везли тяжело раненых, которым нужны серьезные операции, длительное лечение… Вот в этот госпиталь мы часто ходили выступать с концертами для раненых.
  В просторном школьном классе, превращенном в больничную палату, раздвигали кровати с лежачими больными, освобождая «сцену» для нас…Загипсованные, забинтованные – кто с тросточкой, а кто на костылях, набивались в эту палату раненые, вставали вдоль стен, толпились у раскрытых дверей…
  Мы очень старались – пели, читали стихи, танцевали, - нам дружно хлопали… А мы не понимали, почему они еще и плачут, ведь все наши номера были только веселыми… На прощанье нам тайком совали печененки или кусочки сахара, а мы прятали стыдливо за спину руки – брать у раненых было нельзя.

  Отец мой был человеком не только веселым, но и музыкантом был талантливым, играть умел хоть на чем… Еще когда папа был жив, он заметил, что и у меня есть способности к музыке, и наказывал маме, чтобы она меня непременно музыке учила…
  Папа был прав, уже в садике я была солисткой на всех концертах, - и пела, и танцевала да и стихи хорошо читала - без меня ни один номер не обходился.
  И вот, еще из садика я стала ходить в музыкальную школу… На задах бывшей Вознесенской церкви, в одноэтажном красном кирпичном доме была музыкальная школа №1. Вот туда-то я и ходила, с важным видом уходя из садика пораньше, когда другие дети еще ждали родителей. Водить меня было некому, а я была ребенком самостоятельным, так что ходила одна.
Все бы хорошо, но и в музыкалке тоже холод был лютый… Если в садике еще как-то топили, то в школе, где отопление  было печное, в классах иногда было вовсе нечем топить.
  На ледяных клавишах тонкие пальчики окончательно коченели и не хотели слушаться… А дома у нас и вовсе не было инструмента – ни купить, ни даже взять напрокат возможности у мамы не было… При маминой зарплате в четыреста рублей, за эту школу надо было платить семьдесят пять. Так что на первых порах, чтобы выучить первые гаммы, мама нарисовала мне клавиатуру просто на бумаге, и, разложив ее перед собой на краю стола, я запоминала белые и черные клавиши, дьезы и бемоли, училась не путать пальцы и держать руку…
  Но с приходом весны потеплело и в школе, заниматься стало полегче, так что первые несложные мелодии из-под моей руки начали звучать.
  А на следующий год открывали в нашем городе музыкальную школу-десятилетку, там для одаренных детей обучение было бесплатным, и мама решила попробовать отдать меня туда – а вдруг примут?! Но желающих было много – был конкурс при поступлении и, естественно, вступительный экзамен, на который вести меня маме опять было некогда, а росла я без бабушек или дедушек…
  Так что и в музыкальное училище, где проводился экзамен я снова пришла сама… Да выглядела я там такой замухрышкой, таким серым воробышком среди других детей - в своем застиранном сатиновом платьишке и с еще не отросшими после стрижки волосами… Сытые детки в бархатных костюмчиках или шелковых платьицах - пышные бантики, кружевные воротнички… Вот их всех  сопровождали бабушки-дедушки, и что такое детсад, они и понятия не имели…
  Но вот меня позвали, и я вошла в огромный зал, какого до этого не видела еще в жизни… Длинный стол накрыт красной скатертью, а за ним – очень много незнакомых людей… Тогда я еще просто не знала, что это приемная комиссия, и что  ее полагается бояться, поэтому совершенно свободно отвечала на все их вопросы, пела и даже на большом концертном рояле что-то сыграла, чему уже научилась…
  Меня приняли, и на следующий год я училась уже там.
  Но по каким-то причинам к началу учебного года открыть десятилетку не успевали, а мне пора было идти в первый класс…
  Чтобы не терять времени даром, мама отдала меня в обычную школу, как всех детей. Половина здания этой школы тогда тоже была госпиталем, а другой половины было недостаточно, чтобы вместить всех желающих, так что учились в три смены, да и сидели за партами по трое, особенно мы, маленькие первоклашки… Моя школа тогда была только женской, для мальчиков школы были отдельные. В школе, хоть и тесно, но было чистенько и красиво, никто не безобразничал на переменах… Но как только похолодало на улице, стало холодно и в школе, на уроках нам даже позволяли сидеть в пальто. Писать учились тогда жидкими чернилами, но в чернилках они застывали на партах, и тогда нам разрешали писать карандашом.   
  Ни учебников, ни тетрадей уже не продавали, так что в школьной библиотеке выдавали один учебник на двух-трех детей, что жили поблизости, желательно в одном доме. Но у меня был свой собственный букварь, доставшийся от старшего двоюродного брата, правда хорошо потрепанный, но мы подклеили…
  А тетради мне мама делала сама, линовала по вечерам, сшивала нитками, обертывала газеткой обложку…
  По вечерам же я и уроки учила, при свете коптилки – даже свечка тогда была роскошью и несбыточной мечтой.
  Коптилку делали из какого-нибудь небольшого пузырька или баночки, куда наливали керосин, вместо крышки на горлышко ложился жестяной круглешок со вставленной по центру трубочкой… В нее пропущен нитяной фитилек, а хвостик его тонет в керосине.  Пламя было неровное, с черным языком копоти, от чего на потолке над столом потом много лет все никак не могли забелить темное пятно. И керосином от нее воняло всегда…
  Но электричества в жилых домах не было почти до конца войны, все наши заводы работали круглые сутки - только для фронта, энергия там была нужнее…
  Так что никто не роптал… Мы привыкли к коптилкам, как и к буржуйкам, и вся вечерняя жизнь шла своим чередом при их неверном свете.

  Чтобы на случай вражеских налетов, город ночными огнями не светился, он всю войну был темным…
  Сразу же погасли уличные фонари, так что вечерами без особой необходимости никто не разгуливал… Трамваи, правда, ходили, хоть и не часто. Да тогда на весь город было всего-то пять маршрутов, а троллейбусов еще и вовсе не было. Трамвайные окна изнутри закрашивали темно-серой краской или просто вместо стекол вставляли фанеру, чтобы на улицу не вырывался свет изнутри…
  В самом же начале войны всем было приказано сделать темные шторы на окна, даже слабенький огонек коптилок не должен быть виден… Ткани на такие шторы взять было негде, так что мама придумала склеить их из старых газет в несколько слоев, а потом выкрасить черной краской. На день эти шторы можно было скручивать в трубочку и убирать, да каждый день на это времени не было, лишь по выходным шторы убирали.

  Чистить от снега улицы тоже стало некому, может только в центре немного разгребали, а в основном, просто протаптывали тропинки…
По ним очень трудно было ходить на колонку за водой… Благоустроенных домов в городе было немного, так что большинство таскало воду с колонок… К концу войны я уже подросла немного и могла сама носить воду по полведерка, ходила на колонку, и даже коромысло у меня было небольшое, детское…
  На колонке зимой обычно выстраивалась очередь, вода едва текла тонкой струйкой, да еще все вокруг обрастало льдом так, что ведро не подставишь…
  Донести воду до дома – тоже проблема, - ведра на коромысле раскачиваются, вода плещется, а тропинка превращается в каток…И мало того, что тропинки скользкие, так надо еще перейти трамвайную линию, которую тоже чистили не очень, и каждый отдельный рельс превращался в глубокую канаву – попробуй, перейди.
  Но и жители домов, в которых холодная вода вроде была, тоже ее не видели целыми днями, напора не хватало. То ли насосы какие не работали, то ли заводы ее разбирали… Тогда под кран на всю ночь подставляли ведро или большую кастрюлю, может что и накапает к утру…

  Но хоть мир, хоть война, а дети растут и из одежек вырастают… Вот и я быстро вырастала из всего, а нового взять, кроме барахолки было негде…
  Что попроще, мама шила для меня сама – платьице, сарафан на лето… Или из своего перешивала, или что-нибудь отдавала для меня папина сестра – тетя Муся.. Она же в своих старых запасах отыскала и детские чулки, правда на коленях они были протерты, - брат в них за машинками ползал, но мама заштопала, и я их донашивала…
 
  Возле трамвайного кольца, на Щорса, была  главная в городе барахолка, там можно было найти все, что угодно… Там вещи и продавали, и выменивали, кто как сторгуется…  «Толкучка», «толчок», как только это место еще не называли – все заслуженно, толчея там была ужасная…
  Мы не часто туда с мамой ездили, но нужда заставляла, - я совсем выросла из пальто… Мы долго, до одури, бродили между рядами в поисках, но было все, что не нужно, а пальто для меня не попадалось…От крика зазывал уже звенело в ушах… Кончилось тем, что купили какое-то поношенное, с отчаянно рыжим собачьим воротником, большого размера, которое потом мама перешивала для меня сама.
  Но торговали там абсолютно всем – одежда, обувь, посуда, утварь для дома, игрушки -  от разнобоя голова шла кругом… Кто-то продавал, чтобы денег на тот же хлеб раздобыть, а кто-то менял взрослое на детское, или наоборот… А кто-то получил похоронку, и вещи стало не для кого беречь… По-разному было.

  Сколько всего свалилось на женские плечи в годы войны!
  Все мужские профессии освоили, детей одни поднимали, голодали, мерзли, забывали о себе, но отчаянно ждали своих мужей и сыновей, ждали писем с фронта – скромного треугольничка без конверта и без марки…
  Но и этого было мало, - ходили разгружать составы с ранеными, которые прибывали с фронтов, ходили дежурить в госпиталях – там санитарок не хватало…
  И еще – все сдавали кровь, были донорами.
  На станции переливания крови до поздней ночи стояли очереди из женщин…
  Я не знаю точно, сколько раз сдавала кровь моя мама, только сдала она за войну семнадцать литров!!! Если учесть, что разовая норма было кажется четыреста грамм, то получится больше сорока раз, то есть каждый месяц…
  Подумать страшно, сколько  же той крови всего выпила война – целые реки, ведь кровь сдавали все поголовно…

  Страшная зима миновала… Сошли снега, оттаяли в нашей комнате окна и углы, пришла пора подумать о картошке на следующую зиму… Это с тех времен пошло повальное увлечение огородами, без этого было не выжить.   
  На заводе у мамы была довольно большая территория, на которой раньше планировалось строительство, но война помешала и земля пустовала. Всю ее поделили между работниками завода и отдали под картошку…
  Нам с мамой тоже досталась грядка размером с сотку. Кроме картошки, по краям садили чуток разной мелочи – морковка, редька, репа, бобы, горох, лучок… Вскоре я уже подросла и смогла помогать маме с огородиком, сначала только полола траву, потом и поливать смогла помаленьку… Урожай хоть и не больно велик был, да нам на двоих его хватало до весны…
  Только, чтобы хранить картошку, нам пришлось еще и подполье в комнате выкопать. Люк в полу нам выпилил плотник, а вот копали мы сами - земля оказалась под нашей комнатой довольно мягкой, не скалистой, как у некоторых.… Не сразу, но в несколько приемов - обычно мама копала, а я вытаскивала землю на улицу небольшим ведерком – к осени справились. К моей огромной радости, под полом мы случайно откопали множество карандашей, которые видимо когда-то нападали туда через щели – они были отличного качества, в войну и мечтать о таких не приходилось, так что я нечаянно разбогатела.
  А картошку как только ни готовили: варили, тушили, жарили, пекли печёнки в золе, жарили из тертой картошки оладьи по большим праздникам, пекли с картошкой пироги и шанежки…Без нее бы не выжить было.

  Но не одними бедами запомнилась мне война…
  Какие великолепные новогодние елки устраивали для нас! Впервые я попала на такую елку в ТЮЗе. Я тогда еще не училась в школе, и на елку меня водила мама. Конечно, была новогодняя сказка на сцене, были Дед Мороз и Снегурочка,и хороводы под баян, а на приз Деда Мороза приглашали выступить всех желающих. Я всегда была не робкого десятка, к выступлениям в садике давно привыкла, так что тут же вылетела в круг и сплясала лезгинку…
  Наверное это было очень забавно – русская белобрысенькая маленькая девчонка в подшитых валеночках темпераментно отплясывает кавказскую лезгинку по всем правилам…  Результат оказался совершенно неожиданным – первый приз. Когда меня позвали на сцену его получать, и вынесли лыжи, то они оказались чуть не вдвое больше меня, пришлось звать на помощь маму.
  Спустя несколько лет я до этих лыж доросла и каталась на них до окончания школы.
  Но самой интересной и незабываемой была елка во Дворце пионеров…      
  Тепло, все залито ярким светом, огромная, до самого потолка елка, переливается огоньками, сверкает разноцветными зеркальными шарами и медленно вращается… Но мы не сразу ее увидели, сначала нас ждало путешествие по сказочным лабиринтам и разные опасности: то Баба Яга в ступе над нами пролетала, то Змей-Горыныч поджидал, то метель поднималась на пути…
  И только все это преодолев, мы попадали в царство Деда Мороза, и елка загоралась во всем своем великолепии… Конечно, вокруг елки тоже водили хороводы, Снегурочка сама танцевала вместе с нами… А потом всем раздали еще и подарки – они были очень скромными, но по тем военным временам, это была немыслимая роскошь – несколько карамелек и печененок, мандаринка или яблочко – мы и вкуса-то всего этого не знали тогда.

  Наконец произошел и перелом в войне, наступление немцев остановили. Постепенно стали освобождать наши города…
  Конечно, бои шли жестокие… Мне, по малости лет трудно вспомнить, что когда было – битвы за Москву, Сталинград, Курская битва – эти названия вошли в мою память уже позже, с уроками истории, с множеством фильмов и книг, до того я помню только долгое время тревоги всех наших близких, соседей, знакомых за наших фронтовых мужчин… Не было ничего страшнее для любой семьи, чем получить «похоронку»… Ее узнавали сразу, даже не распечатав, - в отличие от фронтовых писем-треугольничков, приходили они в конверте.
  А мама на своей карте теперь уже красным карандашом обводила черные кружки – это отвоеванные нашей армией города.
  Но вот и первый салют! Я не помню точно, за какой город, - то ли за освобождение Киева, то ли Харькова, но был он в день артиллерии.       
  Запомнился мне потому, что мой день рождения был примерно тогда же, и салютовали, когда мы его отмечали.
  Наш дом был поблизости от городского пруда, и, конечно, все побежали смотреть… На замерзшем пруду собралось не так много людей, это еще не было общей традицией… Но мы прыгали от радости на заснеженном льду и до хрипоты орали «Ура!!!» при каждой ракете… Салют, по нынешним понятиям, был жиденький, - со здания стадиона «Динамо» ракеты выпускали из обычных ручных ракетниц по десятку или чуть больше за один залп, но это было впервые за всю войну   
  Это был особый праздник для нашего города, - ведь это наша артиллерия, пушки, сделанные на наших заводах, заслужили этот салют.
  А потом такие салюты стали все чаще…
  По радио, торжественным голосом, Левитан перечисляя города, которые в очередной раз удостоились чести салютовать, Свердловск не пропускал никогда - потом уже до самой Победы!

  Слово «немцы» еще долго и после войны было для всех нас ненавистным… Немцы или фашисты, для нас разницы не было… Это были звери, которые топтали нашу землю, разрушали наши города, грабили и жгли села, вешали, расстреливали, убивали, не щадя даже малых детей…
  Какое же отношение могло быть у нас, детей, к пленным немцам…
  Они появились у нас в городе в конце войны… Колонны пленных с вокзала часто проводили по нашей улице. Как же мы ненавидели их! Как хотелось бросить камень или залепить комком грязи в небритую противную рожу какого-нибудь фашиста…
  Они до сих пор стоят у меня перед глазами: в потрепанных, зеленовато-серых шинелях без ремней, в пилотках, опущенных на уши (мерзли они у нас, гады!) – рыжеватые, небритые – идут, шаркая по брусчатке разбитой обувью… Такими запомнились.
  И становилось их все больше и больше…
  Здесь, в плену, они вели себя смирно, никто не позволял себе даже смотреть в нашу сторону… Шли, потупив глаза.
  Их использовали на строительных работах. Это теперь я знаю, что они строили дорогу на Химмаш, жилые дома на Уралмаше и даже башню над нашим горсоветом… До войны здание выглядело совсем иначе – просто светлое или белое здание с широкими окнами – шедевр времен конструктивизма.
  А пленные немцы еще долго и после войны работали на наших стройках, и работали на совесть.

  Война еще не кончилась, когда с фронта стали возвращаться те, кто был войной изувечен…
  Они обычно не снимали своей формы и наград….Кто на костылях, кто на протезах, с тросточкой, а то и  на низеньких колясках, если ног нет вовсе – они все чаще появлялась на улицах нашего города…
  Но все же они вернулись с войны домой. И слепых, с обожженными глазами было много, - они ощупывали дорогу палочкой, а невидящие глаза были скрыты за черными круглешками очков, -  обычно это танкисты, горевшие в танках… А иногда пустой рукав гимнастерки заправлен за широкий армейский ремень… Трудно сказать, чего было больше в таком возвращении – горя или радости. Конечно, жив остался, вернулся с войны, и семья его дождалась, и счастлива…
  Но как жить дальше со всем этим, как найти свое место в жизни… Ведь к прежней профессии, как правило, возврата не было.
Но для детей отец оставался отцом: «…мой папка вернулся!» - и тогда это было счастьем!

  И вот он наступил этот день – День Победы!!!
  Ждали, уже со дня на день этого ждали… Давно освободили все наши города, и теперь в сводках с фронтов звучали лишь Прага, Вена, Будапешт, Варшава… Гнала наша армия фашистов по странам Европы… По всему было видно, что скоро… Уже совсем скоро, - уже идут бои за Берлин…
  У нас давно дали свет в дома, зажглись вечерние фонари и никто больше не проверяет светомаскировку… И пусть все еще ели не досыта, и из комнат не убрали буржуйки, все же знали что победа близка.
Эйфория Победы!!!  Совершенно незнакомые люди обнимались на улицах, ликовали, смеялись и плакали одновременно…
  День этот в Свердловске не был солнечным – с утра лил дождь и было холодно. Но к вечеру весь город стал стекаться на площадь 1905 года, ждали салют.
  Со здания горсовета светили в небо яркие военные прожектора – голубоватые лучи метались, пересекаясь в небе, словно тоже исполняли какой-то праздничный танец…
  А вот и ракеты… Их много, их перестали считать… Красные, желтые, зеленые – боевые сигнальные ракеты стали теперь для всех символом праздника Великой Победы!
  Народ долго не расходился… Звучала музыка из тех самых динамиков, которые раньше объявляли войну, сообщали сводки с фронтов – о всех наших отступлениях и блокадах, прорывах и победах… Теперь они заливали вечернюю дождливую площадь ликующей музыкой…
  Эта площадь четыре долгих года не видела столько народа, столько радости человеческой. И тут, как с самого утра по всему городу, тоже обнимались и целовались совсем незнакомые люди…
  Ликующая толпа где-то качала победителей, пришедших на площадь в военной форме…
  И пусть салют Победы не был таким роскошным, как теперь, он никогда не забудется теми, кто его пережил!

  Закончилась война.
  И теперь через наш город снова непрерывно шли эшелоны, но теперь уже на восток. Все лето эшелоны шли в Сибирь, на Дальний Восток – ведь Свердловск стоит на транс-сибирской магистрали.
  Мы часто бегали на вокзал, эти эшелоны встречать…
  Зачем? Ведь наших отцов там не было… У моей подружки – отец «пропал без вести», у меня и вовсе умер в начале войны…
Но как и сотни других женщин и детей, мы бежали встречать фронтовые эшелоны…
  Для нас это тоже был праздник, продолжение дня победы… Лето, зелень деревьев уже набрала полную силу… Мы собирали какие-нибудь нехитрые букетики – яркие одуванчики, ромашки, желтенькие лютики или сиреневые кашки – и с ними бежали на вокзал.
  Лестницы на первую платформу еще не были достроены, и я помню, как мы карабкались вверх по крупным наваленным глыбам гранита…
  А сибирские эшелоны шли напроход, без остановки… Украшенные зеленью, расписанные победными надписями, с раздвинутыми дверями теплушек… Не было тогда такого количества нормальных пассажирских поездов. В распахнутые двери нам что-то кричали и улыбались победители в выгоревших, заслуженных гимнастерках и на лету ловили наши скромные цветы.
  Сколько женщин провожали глазами эти эшелоны! Сколько надежды было во взглядах даже тех, кто давно получил похоронку….
Ведь сколько было случаев, когда такие встречи происходили, – и не было тогда людей более счастливых!

  Эйфория Победы… Салюты… Эшелоны победителей…

  Но долго еще шлейф военных бед не оставлял нас – безотцовщина, калеки на улицах, детские дома, ночные хлебные очереди, крайняя разруха и нищета – все это было еще не один год…
  Долгое эхо войны – оно периодически настигает меня, и я не могу успокоиться и не могу все это забыть!

.


.