Предел

Ночное небо перемигивалось лучистыми точками-нейронами огромного мозга младенца-мира, оторвавшегося от пуповины матери-Вселенной, и ведомого за руку неисповедимым Промыслом Божиим к сокровенной границе времени, за которым открывается Вечность…

Йорген не знал о своей смертельной болезни, но каким-то шестым или седьмым чувством ощущал начало перехода к освобождению от рабства болезненной плоти, боли плотской души, страждущей от ненасытной жадности желаний, скорбного духа, уставшего от унылых воспоминаний злой и бесчувственной жизни…

Жена и дети со дня на день ожидали исхода, приговоренные обетом молчания к сокрытому в себе знанию, в котором не было радости открытий, а лишь полынная горечь необратимости…

Слова Канта, переведенные Толстым, о звездном небе и нравственном законе совести, подавляли Йоргена невыразимой сухостью морализаторства и полным отсутствием торжества личного подвига во имя красоты духа…

Он вдруг с предельно возможной яркостью сверхчувственного зрения осознал зряшную пустоту всех логических определений, завязанных грубым узлом отягощенного интеллекта на пыльном мешке легковесных законов, меняющих свою суть в зависимости от личных пристрастий законодателей…

 Все и вся  потеряло свои краски в черно-белом реализме ненависти, разделяющей единый мир на грешных и праведных, приговоренных и прощенных, богатых и бедных…


Йорген вышел во двор, заставленный старой рухлядью прежнего жилья: какими-то ящиками с оборванными этикетками, отцовским верстаком с закрепленными на нем тисками, свернутый кожаный фартук и много чего, пригодного в мужском рукоделии и крестьянском хозяйстве.

Звезды горели, сжигая мосты неведомой жизни, далекой и непонятной тем, кто и не жил, а мучился, в земной тоске по отверстому Небу…