Родненький

Спохватилась Надежда Васильевна только в ту минуту, когда ксилофонные звуки начали разрываться в её прихожей почти безостановочно. Раннему гостю, видимо, было уже невтерпёж, и он давил на кнопку звонка методично и зло.

— Иду, иду, — суетливо запричитала женщина, произнося слова как можно громче, чтобы стоявший за дверью, мог её услышать и, наконец, успокоиться.

У порога она в нерешительности остановилась, припала ухом к косяку и только потом посмотрела в дверной глазок. На лестничной клетке маячили незнакомые люди.
 
        — Вам кого?

— Открывайте, женщина. Не задерживайте нас.

— Это из поликлиники, — застенчивым дискантом прояснил ситуацию другой голос. — Откройте, пожалуйста.  Я — Ирина Викторовна, ваш участковый.

— Ой, господи! Сейчас, — сразу же принялась разбираться с замками, засовом и цепочкой Надежда Васильевна. — Сейчас.

Ирину она знала по голосу, но видеть востроносенькую докторшу ей совсем не хотелось.

«Гони ты в шею эту шарлатанку, не впускай в дом», — умолял муж Надежды Васильевны, когда ещё задолго до подкосившего его инсульта приходилось вызывать врача на дом. Некогда боевой офицер, он боялся, что «шарлатанка» угробит его раньше времени и никакому патологоанатому не удастся потом дознаться по какой причине отдал Богу душу Егор Петрович Карпов. Диковинные диагнозы лекарши и то, каким она видела лечение, заставляли ветерана хорониться от встреч с ней.

— Да что ты, папуля, — защищала миловидное существо Надежда Васильевна. — Девочка аккуратная, уважительная. Старается. Нельзя так говорить. Молодые-то, они сейчас больше нашего понимают.

Говорила она эти слова искренне, одновременно веря и в силу высшего образования, и во всесилие Всевышнего. Она не знала с какой стороны к больному человеку приходит желанное исцеление, но верила, что ничего нельзя отрицать, когда речь идёт о здоровье близких. Если уж приспичит, то и керосин с конским каштаном могут пойти на пользу. Лишь бы отступила хворь, лишь бы оставила родного человека и больше не возвращалась.

Так она думала и в то время, когда по совету медички принялась лечить мужнины пролежни присыпкой, специально купленной в ветеринарной аптеке. Одолев первоначальные сомнения, Надежда Васильевна аккуратно выполняла все предписания, пока заметное ухудшение не заставило пойти на поиски другого специалиста.
 
После разговора с хирургом, на курсе лечения собачьей присыпкой был поставлен крест. Сама же доверчивая женщина своего участкового врача уже иначе, как бестолочью, не называла.
 
Таившаяся обида вдруг вспомнилась, шевельнулась под сердцем, когда, стоя у двери, она с неохотой открывала засовы, оберегавшие двух одиноких затворников от мира, становившегося им всё более непонятным и чужим.

Первой в прихожую протиснулась худая, подстриженная под мальчика дама. В руке она держала лампочку и свернутый кольцами электрический провод. Следом зашли ещё шесть человек. Последней на пороге появилась опальная Ирина Викторовна.

— Вы уж извините. У меня тут замки. Пока все откроешь… — виновато объясняла хозяйка квартиры.

— Мы понимаем, женщина. Но и вы нас поймите. Мы не можем часами стоять перед каждой дверью. Ветеранов вон сколько, а времени нет, — с плохо скрываемой обидой и как бы жалуясь, доложила женщина с лампочкой, а затем, сразу же переходя к делу, уточнила: — Дома хозяин? Мы к нему.

— А где ж ему быть? Там — в спаленке.

Комиссия гуськом потянулась в указанном направлении. Замешкался лишь самый молодой член делегации, пытавшийся в прихожей скинуть обувь.

— Проходите так, доктор, — запротестовала хозяйка и про себя отметила, что очкарик — молодец, уважительный и с понятием.

«Может чем-то и помогут папуле», — подумала она.

Старшей в группе оказалась женщина с лампочкой. Она первой вошла в спальню, где, увидев у основания огромного прикроватного ковра восковое лицо старика, безучастно смотревшего в потолок, с удивлением спросила:

— Он что — лежачий?

Получив в ответ от участковой легкое пожатие плечами, она принялась деловито расправлять запутавшийся провод.

— Где розетка? Мне нужно больше света.

— Это наш офтальмолог, — шепнула Надежде Васильевне участковая Ира, и, заметив в глазах женщины непонимание, пояснила: — Специалист по глазам.

Сжимая лампочку в левой руке, правой «специалист по глазам» ловко подхватила с пола перебинтованный в нескольких местах синей изолентой шнур. Движения её напоминали манипуляции змеелова, сжавшего голову гюрзы и вот-вот готового ухватить ещё и хвост, чтобы упаковать пойманного гада в мешок.

Справившись и с этим, она сунула штепсель в руку молодого врача и попросила остальных отойти, чтобы не мешали осмотру. После лёгкого кивка, служившего командой, стоваттная лампа осветила немощное лицо старика. Он зажмурился и приподнял ладонь, чтобы защититься от яркой вспышки. Завершить действие не получилось, и тогда он простонал:

— Мамуля, выключи свет.

— Вырубай, — разрешила офтальмолог, нагнулась над больным и, словно общаясь с ребёнком, участливо подытожила: — Запустили вы глазки, Егор Петрович. Это нехорошо.

— Нехорошо, — отозвался слабый голос.

— Я вашей жене напишу, какие капельки купить. Нужно закапывать глазки. Ничего-ничего. Вы у нас ещё как орел будете видеть.

— Как птица счастья завтрашнего дня?

— Вот. Он у нас ещё и шутит. Молодец. Так держать.

Участковая тоже повеселела и тут же дала Надежде Васильевне совет: промывать Егору Петровичу глаза чайной заваркой.

— Чего стоим? — снова принялась командовать офтальмолог. — Давайте, быстро: давление, пульс. Что там ещё? Быстрей-быстрей.

Когда квартира снова погрузилась в покой, а засовы с прежним рвением продолжили охранять прописанное в тиши одиночество, Егор Петрович без интереса в голосе спросил:

— Мама, кто приходил?

— Врачи, родненький. Им же надо осмотреть тебя, послушать сердечко. Лекарства какие-то выписать. А как же?

— А я что? Болею, да?

— Маленько есть. Вот ножка не сгибается, ручка. Спасибо им, что пришли. Дай Бог, всё обойдётся.


                ***


Первым делом на кухне Надежда Васильевна включала телевизор. Не взглянуть ранним утром в лукавый глаз, отражавший в собственном свете сюжеты, от которых по телу еще долго потом ходили мурашки, женщина не могла.
 
«По меньшей мере, пять человек стали жертвами вчерашней автомобильной катастрофы…», — сообщил на этот раз голос телеведущей, фигура которой ещё не успела возникнуть на экране.
 
Ноги Надежды Васильевны подкосились.

— Господи, — прошептала она и грузно опустилась на табурет. Рука её машинально описала перед носом «восьмерку».

— Матушка святая, спаси и сохрани.

Но, даже осеняя себя крестным знаменьем, женщина продолжала пристально смотреть в дуло телевизора.
 
Это раньше после каждой страшной новости она могла крикнуть Петровича, чтобы тот пришел и развеял тревоги за детей, внуков и правнуков, жизнь которых, как ей чудилось, находится под угрозой от нескончаемых напастей.
 
Его строгого: «Не дури, Надюха! Что на каждый чих вздрагивать?» хватало на некоторое время, чтобы немного успокоиться. Но телевизор не давал даже короткой передышки слабым нервам сердобольной женщины. То одно, то другое происходило в мире. И кругом — несчастья, беды, катастрофы. Казалось, телеканалы пустились в соревнование за то, кто сильней напугает слабого, восприимчивого к чужой боли зрителя.

Становясь свидетельницей страданий, слёз многих людей, Надежда Васильевна видела, что вот здесь, всего лишь на расстоянии вытянутой руки, разыгрываются ужасные трагедии. На её глазах реально существующие люди испытывали такую боль, такие лишения, что её собственная беда, казалось, не шла ни в какое сравнение с жестокой участью тех несчастных, кого судьба наказала зло и несправедливо, отняв всё, включая саму жизнь.
 
Обезоруживающая неловкость появлялось у женщины в такие мгновения, по щекам её текли слёзы, а рука опять и опять двигалась ото лба, очерчивая незримый крест.

— Бедные люди. Как они теперь? Такое несчастье. Господи, спаси и сохрани, — молила она.

— Мамуля… мамуля…

— Иду, иду, родненький, — откликнулась Надежда Васильевна, едва заслышав из спальни слабый, но настойчивый голос.

Откинув одеяло, её Петрович, словно сухой переплетённый корень, выступающий из земли, распластался на кровати.
 
— Писать хочу.

— Молодец. Сейчас организуем.

— Далеко гальюн?

Диковинное слово застало врасплох. Ни разу до того ею не слышанное, слово хоть и было произнесено достаточно чётко, но сбивало с толку. Надежда Васильевна никак не могла уловить смысл сказанного.

— Далеко… июнь? — с сомненьем произнесла она.

— Февраль, — раздраженно буркнул он. — Дай тапочки. Я пойду.

Она давно привыкла к перепадам в его настроении и не обращала внимания ни на капризы, ни на злые нотки, явно звучавшие в совсем уже не командирском голосе отставника.
 
— Не выдумывай, папуля. У тебя ноженька не ходит. Давай, мы уж по-старому…

Надежда Васильевна нагнулась за стоящей на полу пластиковой посудиной. В прежние времена из неё поливались расставленные на кухонном подоконнике домашние растения. Но цветы давно завяли, и теперь удобная баклажка пригодилась совсем для других целей.

— Мама, ты как доярка с подойником.

Сравнение показалась неожиданным и комичным. Женщина рассмеялась в голос.

— Вечно ты что-то выдумаешь, миленький мой.
 
  Закончив приготовления, очень нежно, чтобы не сбить Петровича с настроя, осторожно справилась:

— Готов?

— Можно?

— Дуй.

— Не промажу? Не получится, что солдат Хабибуллин попал мимо?

Про мифического солдата Хабибуллина она слышала не впервые, но запомнить фамилию мазилы никак не могла. Может быть, поэтому она исправно делала вид, что слышит байку в первый раз.

— Откуда ты все это берешь? Бибулин какой-то. Надо же.

— Да на фронте много такого случалось… Нарочно не придумаешь. Вот послушай. Это жизнь.

Говорил он отрывисто, с паузами, но при этом все более и более оживлялся. Мысли опережали. Он чувствовал это и, чтобы угнаться за ними, изо всей силы вытягивал шею, как бегун, спешащий на финише пересечь вожделенную черту. Егор Петрович торопился, ему жутко хотелось повеселить «мамулю».
 
— Мы уже подходили к Кёнигсбергу. Вечером дали команду передать по цепочке: «Старшину Балалайкина к комбату». Кто-то, мамуля, спутал, и пошло: «Старших с балалайками к комбату». В батальоне — четыре роты. Это в мирное время один старшина, а в войну-то их было три-четыре. Так вот, слушай, через некоторое время бегут…

Закончить фразу Петрович уже не мог. Подбородок его затрясся. Тихие всхлипывания, похожие на рыдание, прервали рассказ. Он смеялся. Смеялся почти беззвучно, закинув голову на подушке и страдальчески вздернув брови.

— Эх, юморист ты мой, — не разобрав и половины из того, что говорил муж, нежно произнесла Надежда Васильевна.
 
Захлёбываясь и вытирая здоровой рукой слезы, скапливавшиеся у глаз, Петрович силился завершить фронтовую байку. Он начинал свою историю, но она всякий раз обрывалась на одном и том же месте.

— И ты понимаешь: не один старшина прибежал, а восемь, — наконец произнес он ключевую фразу, — и все с бала… с балалайками.

Он залился почти детским смехом, и при этом смотрел на жену глазами преданного, больного пса, косящегося на любимую хозяйку.

— Что-то ты у меня сполз. Давай, поднимемся немного, Бибулин, — предложила Надежда Васильевна, когда веселье немного улеглось.
 
— Давай, — эхом отозвалось с подушек.

Но как только она попробовала подтянуть иссохшее тело мужа повыше, он жалобно застонал.

— Ой, рученьку, рученьку, — и тут же: — Ноженька-то как ноет. Аж тоскует.

— Ничего, сейчас таблеточки выпьем. Ты только не усни.

Надежда Васильевна направилась на кухню, где из телевизора опять доносились позывные информационной программы. У дверей её остановил голос Петровича:

— Мамуля.

— Что, родной?

— Как хорошо, что мы не во Франции.

Придерживаясь за косяк, она всем телом повернулась к мужу.
 
Как и до прихода врачей, он тихо лежал и смотрел в потолок. Однако сейчас его губы шевелились, как будто страдалец нашёптывал молитву. Надежде показалось, что она знает, что скрывается за безмолвным монологом.

В последнее время муж постоянно произносил одну и ту же длинную, непонятную и пугающую её фразу:

— Наша жизнь — сплошная драма. Что толку жить без приключений? И с приключеньями — тоска.

При этом в его тусклых глазах, похожих на заплесневелые оливковые косточки, тлела скорбь, перемешенная с безмерной усталостью.