Последний урок

Над бесприютной головой
Пылай, кочующее небо!
София Парнок

31 декабря

Снег валил весь день. К вечеру низкорослый старичок-городишко завернулся в белый тулуп. Только свечи церквей да бронзовых колоколен поднимались посреди оснеженных кварталов двухэтажных домов. Ликовала ребятня, выкатывая по свежачку огромные белые колобки для толстых снежных баб. Серебряной паутиной гирлянд замерцала гигантская ёлка перед городской управой. Подножие её ребятишки устелили золотой мандариновой кожурой, и в морозном воздухе кружился мандариновый запах Нового года.
Причудливо переливались разноцветные нити иллюминации, пестрели рекламы, наперебой зазывая людей в магазины. Горожане шагали торопливо, перегоняя друг друга. С пустыми руками никто не шёл. Кто нёс ёлку, кто — сосновую лапу. Но таких уже было мало. Большинство тащили пёстрые переполненные пакеты с продуктами, из которых нет-нет да и выглядывала улыбающаяся бутылка шампанского, укутанная золочёной фольгой, словно головастая матрёшка.
Не радовался этой предновогодней суете только старый бомж — Василий Сыч. Не успел он приготовиться к зиме... Выцветшие, обвисшие спортивные штаны продувало насквозь, стоптанные ботинки плохо держали тепло, подобранный на помойке худой военный плащ не грел.
Нагруженный стеклянной тарой, прихрамывая на правую ногу, Сыч шагал по аллее заснеженного сквера. Шагал быстро, твёрдо опираясь на землю больной ногой. Со стороны казалось, что он торопится не опоздать туда, где его ждут. Но никто нигде его не ждал. В грязных парусиновых сумках позвякивали оледеневшие бутылки. Будто это не бомж брёл, а шли, приплясывая, весёлые цыгане с бубенцами.
Улица за деревьями сквера двигалась живым конвейером: люди — машины — бродячие собаки — и снова люди... Сыч плыл рядом со всеми, как плывёт по реке бесхозное бревно. Прохожие обходили этого бородатого старика с немытыми, всклокоченными седыми волосами. Если бы кто остановился и увидел его синие, задумчиво-грустные глаза, может, и усомнился бы: старик ли? Сколько ему лет — семьдесят, шестьдесят? А может, сорок?
Бродяга свернул к скамейке, смахнул рукавицей пушистый снег и присел. Пакеты опустил на землю. Один из них расщелился, и бутылки, как кегли, раскатились около ног.
— Ну подышите, подышите, голубушки, свежим воздухом, — ласково сказал им старик.
Василия не из-за сходства с сумеречной зловещей птицей зовут Сычом, хотя и живёт он замкнуто, уединённо, в «стае» быть не любит. Это по паспорту он был Василий Иванович Сыченников. Был. А теперь — просто Сыч. Коротко и ясно.
Сыч вытащил из кармана чуть надломленный окурок, закурил. Сигарета была дамской, и от неё потянуло сладким дымком. От такого наслаждения веки устало сомкнулись. Замёрзшими губами начал он шептать свою привычную уже молитву: «Господи, помоги! Если я недостоин покоя, то дай мне хотя бы понимание! Ради чего я живу, ради чего я так мучаюсь? Чем я не угодил Тебе? Ведь Ты же Сам даровал мне жизнь; что ж она такая тяжёлая оказалась, жизнь-то эта? Не по силам мне, Господи, крест этот, не по силам... Душа кровит, Господи, сердце надрывается... Укажи мне, Господи, какой смысл в этой муке? На всё Твоя воля, Господи, но ради чего Ты послал мне такое наказание?»
Со стороны дороги послышались резкие голоса. Старик недовольно открыл глаза. За сквером, у красной спортивной машины, двое мужчин о чём-то яростно спорили. На багажнике лежала чёрная папка. «Небось деньги не поделили, — хмыкнул бомж. — Всё хапают, хапают — никак не насытятся. Ишь какие лощёные...»
Спор разгорался не на шутку. Деловой лоск куда-то улетучился, разговор, шедший на повышенных тонах, перешёл на крик. Бродяга с испугом смотрел на эту боевую сцену. По своему опыту знал: лучше быть подальше от таких «кручёных мужиков». Как бы не стали палить друг в друга... И тут один из них действительно выхватил из-под полы расстёгнутого пальто пистолет. Василий торопливо стал собирать свои разбежавшиеся бутылки — надо уходить, а то влипнешь в историю...
Но до стрельбы дело не дошло. Мужчина спрятал пистолет и быстрым шагом направился в сторону чёрного «бандитского» джипа. Залез в него, с силой хлопнул дверцей, и под визг прокручиваемых колёс машина рванула с места. На снегу остался лишь длинный чёрный след. Хозяин спортивной машины взглянул на полосу, сплюнул на снег и быстро залез в авто. Завёл его и тоже уехал, но не так бешено. Сыч заметил, что папка так и осталась лежать на багажнике. Он с охотничьим азартом следил за ней. Даже привстал со скамейки. «Ведь упадёт, ей-богу, упадёт. Повезёт же кому-то...» — с досадой думал он. Сердце изгоя загнанно колотилось.
И всё-таки Сыч «выследил» её. На его глазах папка слетела с багажника, перевернулась на лету, будто чёрное грачиное крыло, и упала в сугроб. Старик, сильно припадая на правую ногу, метнулся по глубокому снегу, перемахнул кованую оградку и одним пыхом выхватил папку из сугроба. Оглянувшись — не заметил ли кто? — быстро сунул её под плащ и вернулся к своей скамейке.
Старик был вне себя от радости. Перед глазами плыл какой-то молочный туман. Сыч крепко прижимал папку к груди, чувствуя, что наконец и ему посчастливилось поймать свою «золотую рыбку». И только старик собрался уходить со своей находкой, как вдруг неожиданно увидел возвратившуюся красную машину. Она остановилась почти на старом месте. Мужчина выскочил из машины и огляделся. Поток людей плыл мимо, не обращая на него никакого внимания. Он что-то спрашивал у прохожих, но те от него только отмахивались. Василий посмеивался, наблюдая со своей скамьи, как тот метался вдоль дороги, разбивая ногами наваленные снегоуборочной машиной сугробы, иногда нагибаясь и разгребая их руками. «Ищи-ищи, — злорадствовал Василий. — Дорогая, значит, папочка. Будто не папку ищет, а упавший с неба метеорит».
Выждав немного, он встал и подошёл к ограде сквера.
— Эй, господин! — обратился Сыч к мужчине. — Чего ищешь?
Незнакомец мельком взглянул на оборванца и отвернулся.
— Чего всё-таки потерял? Может, я могу чем помочь?
«Хозяин жизни», хватаясь за соломинку, одарил бомжа пристальным взглядом и, поборов в себе гордость, медленно подошёл к нему.
— Папка такая... чёрная... Я её где-то вот здесь уронил, — и он показал на дорогу.
— Папка? — нарочито удивился старик. — Ну куда ей деться? Найдётся. Правда, если к хорошему человеку попадёт. — Сыч начал уже торговаться.
— Вот именно: если к хорошему человеку... — Мужчина продолжал оглядываться по сторонам. — Только где нынче такому взяться? Одни прощелыги и авантюристы.
— Ну ты, голубь, погодь, — возразил ему бомж, переступая с ноги на ногу: было холодно стоять на снегу. — Не торопись судить людей. Ведь никто у тебя ничего не украл.
— Слушай, ты... — разозлился мужчина. — Шёл бы ты, дед, своей дорогой. Здесь и без тебя проблем выше крыши.
В кармане незнакомца зазвонил сотовый телефон. Мужчина рывком вытащил его и отвернулся от бродяги.
Ноги старика мёрзли уже по-настоящему. Да и спина стала стынуть. Разговор с хозяином папки не клеился. Значит, пора уходить. Но Сыч вдруг, неожиданно даже для самого себя, застывшими пальцами вытащил наружу нагретую папку:
— Эта, что ли?
Мужчина резко обернулся.
— Да какого ж ты чёрта... — И затем, уже более миролюбиво: — Она! Она, родимая! Она...
Незнакомец радостно выхватил папку из рук Сыча. Расстегнул её, судорожно пролистал листки с печатями.
— Мужик... Ну, мужик...
Кажется, у него даже глаза повлажнели.
— Ну спасибо, дедуля! — мужчина потряс руку старика. — Ты извини, если я что... Сам понимаешь... Такая ситуация. Нервы на пределе. Я думал, всё: не увижу больше своей папочки.
— Как видишь, не всё в жизни так безнадёжно...
Мужчина смутился. Потом вдруг спохватился, метнулся к машине, бросил туда папку и взял пухлую барсетку. Открыл её, вытащил, не считая, пачку красных пятитысячных бумажек и протянул своему спасителю:
— Вот, возьми!
— Благодарю, не ожидал... — обрадовался старик и закоченевшими руками принял деньги. — Был ты, Иванович, бичом, а стал богачом... Как говорили древние римляне: времена меняются, и мы меняемся вместе с ними...
Владельца красной машины словно что-то пробило. Он внимательно всмотрелся в лицо старика.
— Постойте, постойте... Чапаев? — неожиданно робко спросил он. — Василий Иванович?
Старик вздрогнул и растерянно поскрёб седую бороду. Юродство его сразу же улетучилось, и он произнёс обычным, немного хриплым от неожиданности голосом:
— Как вы сказали?.. А ведь действительно меня так звали ребятишки в школе. Сорванцы! Но я на это не обижался. Эта кличка ко мне прилипла из-за моего имени-отчества. Но всё равно было приятно. Ещё бы! Легендарный комдив!.. Кстати, такое прозвище меня ко многому обязывало... Но всё это было очень давно... А сейчас меня кличут, как кота помойного, — Васькой. Бывает, конечно, и Ивановичем назовут, ну, это кто постарше; по фамилии полностью давно не называют. И вообще сейчас я не Чапаев и даже не Сыченников, а просто Сыч... Господи, как давно это было... Словно в другой жизни. А теперь я — простой бомж, хотя мне больше нравится старинное — бич. Бывший интеллигентный человек. Но вам откуда ведомо моё имя?
— Так ведь я Виталька! Виталий Мартынов. Вы меня учили. Я до сих пор помню ваши уроки истории. Помните наше село Усердино, нашу деревянную школу? Ну, вспомнили?
Дрогнули большие жалостливые глаза старика. Бывший учитель весь как-то выпрямился, улыбнулся, лицо его просветлело, и он как будто стал на несколько лет моложе.
— Виталик! — Старик действительно его узнал. — Ну надо же, каким франтом стал! — Он обхватил своего бывшего ученика обеими руками за плечи и радостно встряхнул. — Ну надо же, как тесен мир. Я же нарочно далеко ушёл от родимой стороны, чтобы меня никто и никогда не узнал. И дым Отечества нам сладок и приятен! Что ты тут делаешь? — Старый учитель снова перешёл на «ты». — Как жизнь твоя сложилась? Хотя чего это я, старый король Лир, спрашиваю? Вижу: богат и славен Кочубей...
Тут он осёкся, улыбка несколько пригасла, он опустил руки, опасаясь испачкать дорогое пальто своего визави.
— Ну ладно... Счастлив был тебя увидеть. Ты это... езжай, что ли. Да и я пойду. Мне надо ещё успеть посуду сдать.
Снег заскрипел под старыми ботинками Василия Ивановича.
Виталий вдруг сорвался с места и догнал учителя.
— Подождите! Какую ещё посуду сдать? Я вас никуда не отпущу! Мы поедем ко мне домой! — Он ухватил Василия Ивановича за плечо и решительно повёл к своей машине.
И хотя Сыченников сопротивлялся, в глубине души он очень хотел, чтобы Виталик не передумал.
— Нет... Да не могу я... Честное слово...
— Вы лучше не сердите меня. А то я вас силой увезу. Кстати, вон патрульная машина едет... Давайте не будем привлекать её внимание...
Это подействовало на старика магически. Он сел в машину и, снова перейдя на «вы», продолжал твердить:
— Это как-то неловко. Ну зачем я с вами поеду?.. У вас своя жизнь, у меня — своя. Что было — то уже давно прошло... Лишнее это совсем... Вы и так меня хорошо отблагодарили. Даже чересчур.
— Лучше пристегнитесь, — не слушал своего пленника Виталий.
И пока Василий Иванович путался с ремнями, машина легко тронулась и повезла его навстречу Новому году. Пакеты с бутылками остались лежать у скамейки. Их уже основательно припорошило снегом. Под этими двумя еле заметными холмиками навсегда была захоронена ещё одна часть жизни Василия Ивановича Сыченникова.
Едва только зажёгся зелёный свет, как милицейский уазик на лихой скорости проскочил мимо них. Сыченников облегчённо вздохнул: не желал он близкого общения со стражами порядка... И были на то серьёзные причины.


* * *

...День был похож на сегодняшний: ледяная стужа, мороз. Он бредёт по дороге, согнувшись от ветра, в желудке пусто ещё со вчерашнего вечера, и в голове только одни мысли о смерти: скорей... скорей... Неожиданно около него остановилась патрульная машина.
— Залазь, бомжара! — скомандовали оттуда.
Дверца открылась, как врата рая.
Стуча зубами от дубового холода, Василий Иванович с наслаждением забрался в тепло. В машине сержанты были с ним вежливы. Даже дали закурить. А в дежурке — вообще фантастика: покормили обедом и спать уложили. И не в холодной камере, а в тёплой комнате, на кожаном диване. Такой сладкой ночи не припоминалось в его жизни давно. Чудны дела Твои, Господи!
Утром его вызвали к следователю. Всё та же обходительность. На столе в кружке — свежезаваренный чай и пирожки с капустой. Почти как у тёщи в деревне!
— Ну что, Василий Иванович, сам расскажешь о своих похождениях или мне это сделать?
— Это вы о чём, гражданин начальник? — прихлёбывая чай, спросил Сыченников.
— А сам ты не догадываешься? Давно за тобой следим... — прищурив глаза от дыма, ответил капитан. — Ты думаешь, мы ничего не знаем? А детский садик этой осенью кто обворовал? А дачу директора стадиона кто обчистил? Хватит или ещё перечислять?
Василий Иванович отодвинул от себя кружку.
— Где стол был яств, там гроб стоит, — весьма уместными оказались строки Державина, вовремя припомнились. — Так бы и начали, без экивоков. Висяк хотите на меня повесить? И на сколько, милейший, это потянет?
— Учитывая, папаша, твой преклонный возраст, много тебе не дадут. Ну, года три, не больше. А может, и меньше, учитывая твоё чистосердечное признание... Ты понял?
— Ну как тут не понять, гражданин начальник! — Сыченников с жадностью поглядывал на недоеденные им пирожки.
Капитан вплотную наклонил голову к Сычу и произнёс внятно и строго:
— Слушай, ты, грабитель без определённого места жительства... Для тебя это лучший вариант. Дурень... Я же тебе вместо голода и холода предлагаю сытную кормёжку и тёплый барак.
— Вы хотели, голубчик, сказать: нары? — язвительно уточнил Сыченников.
— Ты не хами, батя: будут тебе и нары, и баня... Конечно, не на курорт поедешь. Но зато будешь у властей на учёте, как живой человек. А то плывёшь по течению, как мусор по реке...
Сыченников хотел пофилософствовать на тему мусора, но поостерёгся, вспомнив, что его ждёт на улице. И снова почувствовав позыв к жизни, предусмотрительно рассовав пирожки по карманам, сказал:
— Да ладно. Согласен я...
И он об этом не пожалел. В лагере у него неожиданно появилась возможность вернуться к своей прежней профессии. Учить зэков в вечерней школе ему так понравилось, что, когда у него закончился срок, расставание с учениками вышло трогательным, даже сентиментальным.


* * *

Сыч разомлел от тепла в машине, только промороженные ноги сильно покалывали и чесались до самых колен. Старик незаметно поскрёб ногу и снял шапку.
— Да расслабьтесь вы, Василий Иванович! — Виталий заметил, как ёрзает его пассажир. — Всё нормально. Сейчас я вас привезу домой. Веруне такой сюрприз преподнесём!
— Это жена твоя? — Он снова перешёл на «ты».
— Ну да! Вы её должны помнить. Тоже наша. Вера Кленюшина. Сейчас-то она Мартынова. Классом младше меня была.
— Кленюша — твоя жена? — удивился старый учитель.
— А что?
— Ты, Виталий, такой разгильдяй был... извини, конечно. А Вера — девочка положительная...
— Вы правы. Её положительность до сих пор оказывает на меня благотворное воздействие, — согласился Виталий. — Я верую только в свою Веру!
— А дети у вас есть?
— А как же? Двое. Илья и Ульяна. Они на Новый год уехали к бабушке.
— А это что у тебя за маскарад такой? — кивнул головой Василий Иванович в сторону зеркальца, на котором болталась плюшевая мышка, а чуть пониже, буквально под ней, была приставлена к лобовому стеклу картонная иконка святого мученика Виктора.
Сыченников взял её в руки и прочитал: «По вере Вашей да будет Вам...»
— Икона — понятно. А мышь-то зачем?
Виталий смутился:
— Это мой талисман. Я по гороскопу крыса.
— Ну какая ж ты крыса! Это я ею стал, — возразил ему учитель.
— Ну зачем вы так про себя? — не согласился Виталий. — Вы самый настоящий человек. Человечнее не бывает. Сейчас мода такая — жить по восточному гороскопу. Один рядится кабаном, другой обезьяной... Впрочем, в этом что-то есть: как примеришь на себя какого зверя, так и стараешься жить соответственно. А крыса не такое уж обидное животное...
— Чушь всё это, — возмутился старый учитель. — У человека в душе должно быть что-то одно... Ну как это можно — верить одновременно в Христа и в Будду?
— Да это так, ерунда, — оправдывался Виталий. — Ведь и у Достоевского сказано, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души носит другой образ — образ Христа.
— Мне в связи с этим анекдот вспомнился: еврей-выкрест лежит на пляже. Кто-то подходит к нему и говорит: «Одно из двух — или снимите крест, или наденьте трусики». Это я к тому, что в выборе и принятии решений не следует ловчить. Один раз только стоит изменить себе, а дальше тебя понесёт, как по горной речке...
Перед «лежачим полицейским» Виталий сбавил скорость и больше машину не гнал. Мышка затихла, перестав болтаться на оранжевой резиночке. А за окном, не переставая, валил снег. Дочь Деда Мороза вязала для земли снежный покров.
Виталий лихо повернул руль, и машина, обогнув квартал старинных домов, оказалась на главной улице. Василию Ивановичу было неуютно в таком комфортном салоне. Поскрипывало под ним мягкое кресло из свиной кожи, переливалась нежным зелёным цветом панель приборов. Давно он не катался в таких машинах... Что значит «давно»? Он вообще никогда на них не ездил. И так бы и прожил свою жизнь, если бы не эта встреча... Но праздничная предновогодняя мишура за окном отвлекала его внимание. Вот и кремль показался, расцвеченный праздничной иллюминацией. В тёмном небе фантастическими видениями парили силуэты башен и храмов...
— Сколько войн прошло, сколько веков пролетело, а ведь сохранился кремль, стоит... — задумчиво произнёс старый учитель. — Вот смотрю я на всё это и думаю: ведь и раньше люди жили здесь; наверно, были такими же, как мы. — Вглядывались в глубины своего сердца и в бесконечное звёздное небо этого старинного городка. А теперь только древние стены напоминают о них. Я люблю бывать здесь, и каждый раз, когда прихожу сюда, мне кажется, что именно в этом месте века сошлись в тесном пространстве...
Машина остановилась перед светофором у выезда из Старого города. Справа, под кремлёвским холмом, открылась огромная бетонная конструкция. Ледовый дворец, как огромная подводная лодка, всплыл рядом с кремлём, который в таком соседстве казался хрупкой игрушкой.
— Прямо не дворец, а какой-то Летучий голландец. Подплыл к храму и сел на мель, — недовольно заметил Василий Иванович. — Неужели другого места не нашлось? Конечно, детворе дворец нужен: коньки, кружева на льду... Но очень опасно рядом с рекой строить — поплывёт фундамент...
— Вы правы, — согласился Виталий.
— Что, другого места, что ли, не нашлось? Теперь человек даже не может перекреститься на Божий храм.
— Да, панорама собора исчезла, — вздохнул Виталий.


* * *

Чем дальше отъезжали от города, тем ужаснее становилась дорога.
— Не дорога, а стиральная доска, — нарушил молчание Сыченников.
А тем временем всё кругом, до самого горизонта, затянулось белой тенью. Карликовые кусты у шоссе, размашистые лапы сосен и даже высоковольтные провода были оторочены тонкой вязью пушистого снега. Уже давно перестали попадаться деревни, дачи. Сплошным косяком шли только леса и перелески. Они въезжали в какой-то необжитый медвежий угол.


* * *

Это был не дом, а настоящая усадьба посреди густого и тёмного леса. К центральному двухэтажному корпусу примыкали два боковых крыла, образуя просторный, вымощенный плиткой двор. Главный вход обрамлял размашистый портик: две колонны с треугольным фронтоном. Над боковыми входами нависали кованые козырьки с широким выносом. Кирпичная постройка опиралась на цоколь из камня. Стены лакового кирпича оттенялись белыми карнизами и наличниками в духе классицизма. Всё это говорило об основательности хозяев и их желании создать в своём жилище настоящее родовое гнездо.
Охранник предупредительно открыл дверцу гостю и тут же замер в столбняке, будто увидел перед собой пришельца из космоса.
— Спокойно, Николай, это со мной, — деловито произнёс хозяин, направляясь к парадному входу. — Василий Иванович — прошу! — Этим жестом он как бы подчеркнул, что с ним важный гость.
Первый этаж дома был просторным и светлым. За небольшим тамбуром-прихожей открывался холл с парой двухмаршевых лестниц из дорогого тёмного дерева. Пространство между ними украшала мозаика с изображением римских руин. Стены мерцали белым мрамором, озарённые светом большой люстры, похожей на хрустальный сталактит.
Из холла двери вели в столовую с высоким камином и просторную кухню.
— Аркадий Романович! — зычно воззвал Виталий.
На крик выглянул и начал спускаться по лестнице представительный мужчина с благородной сединой на висках, смахивающий на английского дворецкого.
— Вечер добрый, Виталий Валентинович, — степенно произнёс он.
— Тут вот такие дела, Аркадий Романович. Это мой учитель, Василий Иванович. Он попал в трудную жизненную ситуацию. Надо привести его в надлежащий вид. И поторопитесь, чтобы не опоздать к новогоднему столу, — спокойно распорядился Виталий.
— Будет исполнено, — невозмутимо ответил управляющий. — Через три часа вы его не узнаете. — И, поклонившись гостю, произнёс: — Будьте добры, следуйте за мной.
— К вашим услугам, — в тон ему ответил Василий Иванович и усмехнулся в свои заросли, именуемые бородой.


* * *

Его парили с прополисом, отмывали банановым шампунем, натирали тело ореховым маслом, и только потом, для стрижки, передали в руки Аркадия Романовича.
— Я, конечно, не дипломированный мастер, — приговаривал управляющий, — но ничего, как говорится, с горчичкой сойдёт.
Василий Иванович хмыкнул:
— Галантерейное, чёрт возьми, обхождение...
Через три часа Сыченников сам себя не узнал. Из зеркала на него смотрел совсем не старик, а пожилой интеллигентный, вполне домашний человек. Даже лицо уже не было таким лиловым и набрякшим, как прежде. Исчезла борода, волосы легли на английский пробор. Одели Василия Ивановича в ношеные хозяйские вещи. Иностранная «джинса» была ему немного велика и смотрелась мешковато, но это даже придавало пикантную элегантность. Как будто деревенский дядюшка приехал с американского ранчо навестить своего племянника.
— Вас ждут, — степенно сказал вошедший Аркадий Романович, делая приглашающий жест.
В столовой, отделанной дубовыми панелями, уютно потрескивал камин. Овальный стол сверкал белоснежной скатертью с рисунками гжели. Скатерть не просто лежала на столе — она была натянута без единой морщинки.
Виталий с женой стояли около камина. Василий Иванович даже приподнял брови от удивления, взглянув на хозяйку. В этой яркой, уверенной женщине трудно было узнать прежнюю Кленюшину. Бордовое вечернее платье «в пол», открытые плечи и ухоженные руки, красивая гладкая причёска, жемчужное колье и серьги — ну просто леди, сошедшая со страниц романов Голсуорси. И только глаза сияли, как когда-то в школе, — яркие, русалочьи.
Она шагнула навстречу.
— Василий Иванович!
— Кленюша... — произнёс он ласково, как называл её когда-то.
Женщина бросилась к нему, обняла — совсем как на том прощальном школьном балу...
— Василий Иванович! — снова повторила она.
И потащила к столу:
— Да садитесь же!
Учитель сел на высокий белый стул. Он волновался. В голове всё мутилось, а перед глазами снова поплыл тот же молочный туман. Происходящее с ним было настолько неправдоподобно и ненормально для него, что впору было сойти с ума.
В дверях появилась женщина в белом фартуке — этакая русская красавица в кустодиевском духе: несколько полноватая, круглолицая, с ярко-синими добрыми глазами и удлинёнными, летящими к вискам бровями.
— Можно подавать?
— Да, Капитолина Тимофеевна.
Сыченников обратил внимание на то, что его бывший ученик ко всей прислуге относился с уважением и каждого почтительно называл по имени-отчеству. Повариха и симпатичная молодая горничная принялись расставлять угощения, мило улыбаясь Василию Ивановичу. По всей видимости, Виталий уже проинструктировал свой персонал. От роскошного изобилия у гостя заныло внутри. На фарфоре сияла осетрина с колечками лимона, изящные валованы с икрой, салаты, украшенные ажурными кружевами зелени...
Василий Иванович, оглядывая стол, начал как бы его описание:

Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются...

— Браво, Василий Иванович! — не скрывая удивления и восторга, зааплодировал Виталий.
— А я, Василий Иванович, ещё когда к вам на кружок ходила, запомнила державинский съедобный цветник, — улыбнулась Вера. — Помните?

Багряна ветчина, зелены щи с жёлтком,
Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пёстрая — прекрасны!

— Вот это да! — Виталий был потрясён. И виновато улыбнулся: — Багряной ветчиной угостить не можем, вы уж извините, — Рождественский пост... Мы уже несколько лет так встречаем Новый год. Впрочем, Капитолина Тимофеевна так искусно готовит, что особой разницы не чувствуется. Но, если пожелаете, можно ветчинки нарезать.
— Нет-нет, что вы! — запротестовал старый учитель. — Вы молодцы, что так правильно живёте. А стол у вас и без мяса хорош.
А про себя подумал: «Мне бы вот так поститься всю жизнь!»
— Ну что? Пожалуй, пора проводить Старый год.
Виталий разлил прозрачное белое вино.
— Прощай, Старый год! — сказала Вера. — Ты оказался милостив к нам до самой последней минуты. Мы обожаем тебя!
Зазвенели хрустальные бокалы, и Василий Иванович почувствовал на губах нежный вкус давно позабытого муската.
— Сегодня чудесная ночь, — улыбнулась Вера. — Чудесная во всех отношениях. С нами Василий Иванович! Наш спаситель. Наш ангел. Наш учитель. И это замечательно!
— А теперь, дорогие мои, скажите всё-таки, что же было в той чёрной папке, что Виталий так щедро отблагодарил за неё?
— Договорной проект с одной крупной немецкой компанией, — посерьёзнела Вера. — Там уже были собраны все подписи, печати... Если бы договор был с нашими, то никаких проблем бы не возникло. Повторили бы всё по второму кругу. Но немцы же педанты! Пунктуальны до ужаса! То, что для них нормально, для нас — смерть или в лучшем случае — шестая палата! Да если бы Виталька к ним заявился: мол, извините, я документы потерял... Кто бы с ним после этого стал разговаривать? Аннулировали бы договор, и все дела. «Если этот думкопф даже бумаги не смог сберечь, чего же от него дальше ожидать?» Иди, ходи, доказывай. И что самое удивительное — они безусловно правы. И плакал бы наш проект горючими слезами...
— А сколько взяток в него вложено было! — добавил Виталий. — В каждую подпись, в каждую печать!
— Что-то продать им хотели? — попытался уточнить старый учитель.
— Да нет, — ответил Виталий, допив остаток вина. — Задумали строить дачный комплекс. Для элиты. Подальше от мегаполиса. Сейчас это в моде. Ну и, конечно, в этот проект с самого начала были втянуты большие деньги.
— А немцы зачем? — удивился Сыченников. — Таджики же подешевле.
Виталий улыбнулся.
— Таджики — это не тот уровень. Сегодня рынок требует европейские технологии, европейское качество...
Неспешное застолье, шутки, воспоминания... Так провожали они старый год.
Вера вышла в другую комнату, а старому учителю вспомнилась вдруг давно пережитая история.
— А я однажды видел целое кладбище дач, — решил он рассказать Виталию. — Представляешь: шестьдесят или семьдесят домов, практически готовых. И ни одной души! Стоят себе, и неизвестно, кто их хозяева, где они. Я там два лета прожил.
— Убили, наверное, — предположил Виталий. — А может, прогорели и за границу сбежали.
Старый учитель потерянно взглянул на него и негромко подытожил:
— Гнусная российская действительность, — Василий Иванович задумался. — Ведь когда ещё Белинский приговор такой вынес, а ничего в России не изменилось. Друг друга за копейку удавят. Ужасный век, ужасные сердца!
— Что и доказал сегодня мой партнёр и бывший друг, можно сказать...
— Да, крутая у вас разборка получилась. Ещё чуть-чуть — и возник бы новый финал известной дуэли: господин Мартынов — на снегу, с раной в груди...
— Ну, Витька Зубров на Лермонтова не тянет, мелкий подлец...
— А знаешь, мне вот кажется, поэта можно было спасти.
— Это как же? — заинтересовался Виталий.
— Помнишь, Мартынов своё решение о дуэли первому сообщил Глебову. А жили они в одном доме. Так вот, если бы Глебов был немного решительнее, мужественнее, дуэль могла бы и не состояться...
— Но он и так Мартынова отговаривал. Даже секундантом его быть отказался.
— Надо было не отговаривать, — вскипел Василий Иванович. — Надо было его этой же ночью задушить! И докажи, кто это сделал! Может, горец какой...
Виталий ошарашенно покрутил головой.
Вернулась Вера, предложила:
— Давайте в гостиную перейдём. Там и ёлка, и зомби-ящик... А то ведь скоро президент начнёт выступать.


* * *

Гостиная была обтянута гобеленами под старину; наверху мерцал резными узорами деревянный потолок, горел камин, а в противоположном углу стояла живая ель, сияющая разноцветными огоньками гирлянд. На стене висел огромный плазменный телевизор. Свежий хвойный запах слегка оттенялся смолистым дыханием камина.
Виталий Валентинович и его учитель стояли у приоткрытого окна и курили дорогие сигареты, пуская дым за стекло, в тёмное небо.
— А знаете, когда закончилось моё детство? — неожиданно признался Виталий.
— А ну-ка, ну-ка, уточни.
— Когда я перестал верить в Деда Мороза, — с грустинкой ответил Виталий.
— Мужчины! Время! — засуетилась Вера, поглядывая на телевизор и на стрелки нарядных бронзовых часов. На экране уже появился президент.
— А и правда, можем проморгать, — Виталий подмигнул Василию Ивановичу и первым затушил сигарету. Подошёл к столу, вытащил из ведёрка со льдом бутылку шампанского и, накинув салфетку, стал выворачивать пробку.
— Быстрее, быстрее! — била в ладоши Вера.
— Настоящее одиночество — это, наверное, когда тебя с Новым годом поздравляет только президент по телевизору, — пошутил Виталий, бросая взгляды то на телевизор, то на бутылку, которая никак не хотела открываться.
Если молодые люди не проявляли к речи Медведева ни малейшего интереса, то Василий Иванович, наоборот, с жадностью прислушивался к его выступлению, стараясь не пропустить ни одной фразы.
Наконец раздался негромкий хлопок вылетевшей пробки. Бой курантов со Спасской башни наполнил гостиную хрустальным звоном. Закипело шампанское в высоких бокалах.
— С Новым годом! — торжественно сказал Виталий и с нежностью поглядел на жену.
— С новым счастьем... — сказала она в ответ.
В тон кремлёвским часам зазвенели три бокала.


* * *

Они сидели в креслах с гобеленовой обивкой. С экрана телевизора звучала старая зимняя песня:

Потолок ледяной,
Дверь скрипучая,
За шершавой стеной
Тьма колючая.
Как шагнёшь за порог —
Всюду иней,
А из окон парок
Синий-синий.

— Василий Иванович... Что же всё-таки с вами произошло? — тихо спросила Вера, поворачивая в пальцах искристый бокал.
— Обычная история, Кленюша, обычная история... — Старый учитель поёжился и как-то жалко улыбнулся. — Не надо мне было тогда уезжать из села. Не надо... Как говорят: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Но разве можно было удержать то бесплодное мечтание: в Москву, в Москву! «Когда легковерен и молод я был...» Это классика. Ну а если серьёзно, то главным моим аргументом были «Ленинка», «Таганка»... Впрочем, это сбылось. В Лобне нам дали квартиру сразу, как обещали, да и с работой всё хорошо устроилось. Нас с женой приняли в только что выстроенную школу. В общем, жизнь наша наладилась. Город, правда, не ахти какой. Без архитектуры. Сплошной спальный район.
Василий Иванович взял мхатовскую паузу.
— А уж когда дочь в институт поступила, мы все были на седьмом небе от счастья... Лида училась в Москве, а жила дома. Ну что такое тридцать минут езды на электричке? И как-то вечером Анастасия с дочерью пошли в магазин... И откуда он только взялся, этот пьяный водитель? Прямо на тротуар выехал... И так я остался один... Вы не представляете, как это тяжело — хоронить своего ребёнка... Но для меня моя девочка не умерла. Она живёт во мне...
Пальцы Веры дрогнули, и тоненькая струйка шампанского выплеснулась на пол.
— Вот так, ребятки... И началось моё превращение из Чапаева в Сыча. Незаметно стал я поклоняться Бахусу. Да, запил! Со школой пришлось расстаться, а деньги на водку были нужны. В общем, всё гнило в Датском королевстве! Да и долгов к тому времени набралось... А из чего их отдавать? И тогда я решил изменить свои жилищные условия. Одинокому человеку трёхкомнатная квартира ни к чему. И конечно же, как в плохом детективе, угодил в лапы аферистов. Это сейчас я о них много знаю. А тогда я доверился им, как мальчонка. В общем, очутился я на улице: без дома, без денег и без документов. В одночасье стал беден, как Ир. Для сегодняшнего дня обычная история, дети мои... Это вам повезло. А многие сейчас живут в нищете. Еле концы с концами сводят. Новыми бедными их кличут.
— Вы, наверное, не любите богатых? — спросила Вера.
— Коварный вопрос, Кленюша, — ответил, не задумываясь, Василий Иванович. — Я понимаю: можно любить женщину, лошадей, голубей... А вот любить богатых — это, наверное, извращение. А вот вас я люблю. В вас сохранилось нравственное начало, которого так сейчас не хватает многим людям...
Вера пожалела, что задала такой дурацкий вопрос: расчувствовалась, заморгала длинными ресницами, схватила салфетку и начала промокать глаза, чтобы тушь не расплылась от слёз. Ей стало вдруг стыдно перед своим старым учителем за ту обеспеченность и роскошь, в которой она живёт. Как же так? Ведь он такой умный, интеллигентный... Почему же так несправедливо обошлась с ним судьба?
И словно прочитав её мысли, Виталий потрясённо спросил:
— Как же вы жили до сих пор? Ведь вы же уважаемый... — (В прошлом — чуть было не сказал он). — Уважаемый человек. Ну в конце концов, вернулись бы в Усердино. Неужели бы вам не помогли?
— Возвращался я один раз, — неохотно вспомнил старый учитель. — Да что толку? Прошёлся по улице: никто меня, слава богу, не узнал, или притворились, что не узнали. Кому нужен старый учителишко? Многие дома уже посносили, на их местах стоят новые, в два этажа. И хозяева тоже новые. Не живут уже Тарасовы, Васюковы, Игнатовы... Дошёл я до окраины, к нашей старинной земской школе. А школа заколочена. В войну не закрывалась, а тут — плохим горбылём крест-накрест...
— Как?!
— Да, Виталик. Ты, видать, давно в родных краях не бывал... Твои-то родители где сейчас?
— В Москву перебрались... И Верины там же.
— Ах... — вздохнул Василий Иванович. — Плохо это. И для крестьянина — разве он приживётся в городе, — и для села — погибнет оно без настоящих корней.
— Ну и что школа? — вернул к прежнему разговору Виталий.
— А что школа? — встрепенулся, закашлявшись, Василий Иванович. — Окна забиты досками, двери на замке. Обошёл я родные стены, вспомнил ребячьи голоса, линейки наши школьные. Прогулялся по запущенному саду, среди яблонь и вишен, которые своими руками сажал... А потом отправился в сельсовет. Там все пришлые люди. Они мне и подтвердили, что школу давно закрыли, что директор наш, Илья Николаевич, помер, что многие дома сельчане продали городским под дачи, а сами перебрались — кто в город, а кто на погост, и что помочь они мне ничем не смогут. И так мне грустно стало... Верите ли, иду по дороге к нашей переправе и плачу. Потом добрался до вокзала, выпил — и вроде полегчало. Вот такой весёленький сюжетик...
Старый учитель замолчал и долго, заворожённо смотрел на огонь в камине. Он будто и не слышал бодрую мелодию с экрана телевизора:

И уносят меня,
И уносят меня
В звенящую снежную даль
Три белых коня,
Эх, три белых коня —
Декабрь, Январь и Февраль.

— А вы знаете, — нарушил молчание Виталий, — в этом, наверное, есть что-то символическое, что именно вы — мой учитель — оказались рядом со мной в трудную минуту. Давайте выпьем теперь за вас, чтобы в вашей жизни всё наладилось.
Выпили за учителя, потом пили и за счастье, и за любовь, и за здоровье... Желали друг другу добрых поворотов судьбы, дней в красоте и душевной гармонии и веры в то, что дальше, с новым президентом, будет лучше, потому что хуже уже и быть не может...
Щурилась и подмигивала своими гирляндами разукрашенная ёлка. Неожиданно Василий Иванович почувствовал, что он куда-то поплыл или поплыло всё вокруг него...
— Совсем меня что-то развезло, ребятки, после шампанского, — заставил себя улыбнуться старый учитель. И улыбка получилась хмельная и сонная. — Я пьян, как зюзя... Пойду-ка спать! Что вам праздник портить?
Новогодняя сказка продолжилась в спальне: белая кровать, шёлковые, цвета небесной синевы тёмно-голубые шторы, синяя подсветка со стен, нежно-лазоревый ковёр на полу... Было такое ощущение, что спальня находилась не на втором этаже каменного дома, а на облаке...


* * *

В первую ночь нового года старому учителю приснился странный сон. Будто он снова оказался в школе. Вся она была залита прозрачным светом, таким ярким, который бывает только на грани весны и лета. Солнце лилось сквозь окна, блестело на свежей краске. Запах школьного ремонта удивительно бодрит! Василий Иванович прошёл по коридору, стукнул в дверь директорского кабинета и вошёл. Илья Николаевич сидел за потёртым столом и с любовью смотрел на огромный букет сирени, который стоял перед ним в глиняной крынке.
Директор поднял скуластое лицо, расплылся в улыбке и пригладил седые волосы тяжёлой ладонью.
— А, Иванович, заходи!
Тепло разлилось в сердце, и классный руководитель выдохнул:
— Господи, как я рад тебя видеть! А мне сказали, что ты помер.
Директор вскинул глаза.
— Злые языки страшнее пистолета! Впрочем, говорят, что это неплохая примета, — почти в рифму ответил Илья Николаевич. — Значит, долго буду жить.
— Живи, дорогой, — не переставал радоваться Василий Иванович. — Не время нам ещё помирать.
— Это верно. Ладно, ты лучше скажи, как там твои хулиганы? Эти, как их... Мартынов с Назаровым. Парты докрасили?
— Докрасили. Я их отпустил. Купаться побежали.
— Добро. Ты за ними всё равно следи, а то напишут какую-нибудь пакость на заборе, да ещё казённой краской. Даже великий гуманист Пирогов говорил, что мальчиков надо пороть для их же пользы. В отпуск-то когда пойдёшь?
Но ответить педагог не успел. За окном раздалось:
— Василий! Василий Иванович!
— Жена ищет, — подсказал Илья Николаевич. — Ну ладно, иди к ней. Да, кстати, не передумал ли в область переезжать?
Василий Иванович отвёл глаза, потом вздохнул:
— Да раздумал...
— Вот и правильно. Подальше от царей, голова будет целей. Ну кем ты там будешь? Простым учителем. А здесь ты король! Ну ступай, ступай. Небось Настасья на борщ зовёт.
Сыченников кивнул и вышел в коридор. Навстречу ему, хмурясь, шла жена. Но дочь обогнала её, сверкнули синие глазищи, и она уткнулась отцу в грудь. Встрёпанные русые волосы пахли свежим сеном и солнцем.
Нежность переполнила душу отца, у него повлажнели глаза. Анастасия сменила гнев на милость, улыбнулась и покачала головой:
— Уже никого нет, все разошлись по домам. Один ты здесь воин. Ну, ты пойдёшь с нами обедать? Борщ уже остыл, пока тебя дозвалась.
— Иду, иду! — выдохнул Василий Иванович, и сердце его зашлось от радости.
А когда проснулся, долго лежал не шевелясь, боясь расплескать ощущение счастья в груди...


1 января

Завтракали в столовой. Когда убрали посуду и подали чай, Вера подсела к своему учителю.
— Василий Иванович, но неужели вы так ничего и не предпринимали? Смирились с тем, что вас обобрали? Есть же милиция, наконец, прокуратура...
Старик взглянул на неё, как смотрят на ребёнка, и погладил по голове.
— Кленюша, солнышко моё, да знаешь ли ты, во что превратились современные «правоохранительные органы»? Хотя не отвечай: по глазам вижу, что не представляешь. Я Виталию уже рассказывал, что паспорт у меня забрали эти, как их... риелторы. На руках у меня остался один военный билет. И то ненадолго. Однажды проходивший мимо меня милиционер решил проверить мою личность. Я по наивности рассказал ему свою историю, но вместо сочувствия и помощи угодил на сутки в «обезьянник». Наутро меня выпустили, а «военник» не вернули. Я почти каждый день ходил в злосчастное отделение милиции, умоляя отдать билет. Но всё впустую. Один раз даже избили... Таким, как я, лучше держаться от милиции подальше... «Слухачом» работать я не могу...
— А что это за работа такая? — удивился Виталий.
— Есть такие, на милицию работают. Бродят по вокзалам, электричкам... Прислушиваются к разговорам, присматриваются... Но это опасный «хлеб»: за такие дела могут и башку проломить.
Вера сжала виски пальцами.
— Как прогнила система...
— При чём тут система? — не согласился старый учитель. — Страна прогнила, а не система. И отдельные примеры разложения — это лишь частные симптомы всеобщей болезни... Мы с каким-то безумием строим у себя «американскую модель». Это же бред какой-то. Европа вымирает, я имею, конечно, в виду белую расу, а теперь вымирает и Россия. И какое же средство спасения выбирается? Американщина! Державничать-то надо тоже с умом! Вы послушайте, что говорил Ницше, заметьте — это ещё только рубеж ХIХ–ХХ веков. Думаю, что моя фотографическая память меня и сейчас не подведёт... «Если мы заглянем в среду людей обеспеченных, образованных, то здесь точно так же мы увидим картину упадка, принижения умственных интересов и всеобщего измельчания личности. Современное общество заражено американизмом; есть что-то дикое в той алчности к золоту, которая характеризует современных американцев и всё в большей степени заражает современную Европу. Всё чаще начинает встречаться тип человека, поглощённого всецело денежными делами: в погоне за наживой он не знает покоя, он стыдится отдыха, испытывает угрызения совести, когда мысль отвлекает его от текущих забот дня».
Видя их изумление, Василий Иванович рассмеялся.
— Это ещё не конец цитаты. Продолжаю: «Мы постепенно утрачиваем чувство формы, чутьё к мелодии и ко всему прекрасному. В отношениях между людьми господствуют деловитость и рассудочная ясность; мы разучились радоваться жизни; мы считаем за добродетель “сделать возможно больше в возможно меньшее время”. Когда мы тратим время на прогулку, беседу с друзьями или на наслаждение искусством, мы считаем нужным оправдаться “необходимостью отдыха” или “потребностями гигиены”. Скоро самая наклонность к созерцательной жизни войдёт в презрение...»
Супруги сидели присмирев, словно на одном из лучших уроков своего любимого учителя.
— Ну, Василий Иванович, вы нас поразили... Это нечто.
— А вы думали, что алкоголь окончательно притупил мою память? Нет, дорогие мои, талант не пропьёшь! Правда, сейчас мои способности уже ни к чему... Это раньше они выручали, когда инспектора понаедут к нам в село и давай учить нас уму-разуму. Это меня, практика, учить, который понимает в своём деле в сто раз больше них? Вмажешь им цитату из классиков или страницы две из Макаренко — они и притихнут. Вот тогда память была полезна. А сейчас кому цитировать? Моим собутыльникам?
— Тем более — изречения полоумного философа, — вставил Виталий.
— Ну, это ты зря. Эти слова Ницше говорил, когда ещё не совсем спятил. Да и потом, при всём его философском хулиганстве насчёт американщины он прав на все сто и сегодня.
Старого учителя вдруг передёрнуло, болезненная судорога прошла по всему лицу. Он виновато поглядывал на молодых, ожидая, когда отпустит боль.
— Может, воды? — вскочила Вера.
— Нет-нет, всё нормально. — Голос его немного дрожал. — Ну ладно, это я, старый алкоголик, могу что-то не понимать. Но вы, молодые и трезвые, объясните мне: что происходит? Почему учителей ни во что не ставят? Откуда появился этот идиотский электронный экзамен? Почему в школе сокращают литературу? И какую культуру дают взамен!.. Был золотой век, был серебряный, а теперь наступает время дилетантов!
Василий Иванович вскочил, задыхаясь, и нервно заходил по комнате.
— Впрочем, что литература? Снявши голову, по волосам не плачут! Скажите мне, дети мои, куда Россия делась? Вы оба живёте за городом. Вы видите, во что превратилось русское поле? Вместо пшеницы и картошки — дикое глухое место, всё поросло ядовитым борщевиком. И не это самое страшное. Главная жуть — это мёртвые деревни... Оживает деревня только летом: когда дачники приезжают, создаётся ложная имитация жизни. Одна видимость! Они же не хозяйством приезжают заниматься, а на травке полежать, цветочки понюхать. Это ведь безнравственно — иметь землю и ничего на ней не выращивать! А зимой вообще лучше не глядеть на деревню — ни света в окне, ни дымка из трубы. Весело, как в мертвецкой.
— Вы, конечно, правы, Василий Иванович, — согласился Виталий. — Любит, конечно, русская интеллигенция порассуждать на кухне. Хлебом не корми. Так и Россию «проговорили» в семнадцатом. А вот закатать рукава и что-то сделать самому — на это часто силёнок не хватает. Вот и вы тоже отошли от жизни. Я не хочу вас обижать, но ваш принцип жизни, мягко говоря, наблюдательный... Так на нас, наверное, смотрят пришельцы из космоса. Но вы-то на земле родились! И потому спрос с вас совсем другой. Возвращайтесь к жизни! С документами я вам помогу, да и к делу какому-нибудь пристрою.
По лицу старого учителя словно тень прошла. Он долго молчал и наконец слабым голосом проговорил:
— Спасибо, Виталий, что заботишься обо мне. Да только всё это бесполезно. Я стал почти юродивым. Был в старину такой род людей. Их речи и поведение были странными: они ходили полуодетыми, зачастую — босиком в любое время года. Но если такой человек юродствовал во Христе, то есть был настоящим молитвенником, он иногда получал дар чудотворения. Одни были прозорливцами: могли угадывать будущее, другие видели прошлое, иные могли исцелять, и так далее...
Лицо Василия Ивановича взмокло, он протёр лоб ладонью, сдержанно покашлял и, отчётливо выделяя каждое слово, произнёс:
— Мне, дети мои, не хватает веры, потому и говорю о себе, что я почти юродивый. Я просто бродяга: одеваюсь во всякое рваньё, но достаточно тепло; хожу отнюдь не босой, и главное — пью, чего классическому юродивому не полагается. Потому и чудес не творю. А документы... Что ж, документы — дело хорошее, но ими душу не вылечишь. Я уже давно перепутал всё: время, города, людей... Мне всё сейчас безразлично. Потому что я знаю точно, что в этом мире уже давно нет той двери, которую открыли бы мне моя жена с дочерью. Всё остальное для меня не имеет смысла.
И он пристально и печально поглядел на тёплые огоньки камина.
— Мы вам поможем, Василий Иванович, — Вера обняла своего учителя и прижалась к нему. — Всё теперь у вас будет превосходно. Помните, вы нам говорили: чтобы увидеть радугу, надо переждать дождь.
— Нет, Верочка, по-новому жизнь уже не развернёшь. Что-то давно сломалось во мне, хотя это, может, и к лучшему. По крайней мере, я не увижу печального умирания своей Родины. А вот вам и деткам вашим придётся узреть многое, чего не хотелось бы видеть. Дай Бог, чтобы я ошибался... У Юлии Друниной, в прощальном её стихотворении, есть такие строки:

Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть...

И я ищу эту смерть. Но она что-то не хочет со мной встречаться... — Его глаза повлажнели, и он, стыдясь своих слёз, встал и подошёл к камину.


3 января

Ослепительно-зимнее солнце билось в голубые шторы. Василий Иванович проснулся и испуганно вскочил. Оделся и вышел на лестницу. Ни на втором этаже, ни на первом голосов не было слышно. Дом словно вымер. Учитель спустился вниз и по запаху набрёл на кухню. Увидев Капитолину Тимофеевну, поздоровался:
— Здравствуйте...
— А, Василий Иванович! — обрадовалась женщина. — Выспались?
— Можно пройти? Не помешаю?
— Да конечно, проходите! — ответила повариха, сбрасывая в кипящую кастрюлю нарезанные овощи. — У меня здесь самое людное место. За день столько народу проходит... Жуть! А я всем рада.
— Вкусно у вас пахнет, — шмыгнул носом Василий Иванович. — Вот на запах и идут.
Женщина вытерла руки и подошла к Сыченникову.
— Давайте я вас покормлю. Будете?
Василий Иванович пожал плечами.
— Значит, будете... Я специально для вас приготовила.
И Капитолина Тимофеевна выставила на стол жаркое из телятины с вишней в глиняном горшочке, куриные оладушки, творожные пряники.
Села напротив и, уперев руки в подбородок, стала разглядывать Василия Ивановича.
— Мне нравится, когда вот так вкусно едят мужчины, — призналась повариха.
А ему тоже было необыкновенно хорошо и легко с этой женщиной. Будто знакомы они давным-давно, и этот зимний день у них не первый, а один из тысячи... И он поплыл от этого тепла и стал рассказывать Капитолине о своей жизни. Сыченников старательно припоминал подробности из детства и потом уже из взрослой жизни — ничего не утаивая и не вымышляя. Ему было непонятно: зачем он затеял эти воспоминания? Может, просто хотелось выговориться, а может, самому оправдаться?
— Да... Не сладко у вас всё сложилось... Ещё повезло, что встретились с Виталием Валентиновичем. Зиму у нас перезимуете, а там видно будет...
— Это медведь в берлоге может перезимовать. А человек должен ходить по земле... И зимой, и летом. Он должен быть всегда свободным, даже если он родился в оковах. Вот такая жизнь мне нравится, Капитолина Тимофеевна.
— Ну как такое может нравиться? — искренне возмутилась женщина. — По разговору видно, что вы образованный человек. Ну как вы не брезгуете общаться с бомжами? Это же... ну, я не знаю... Отбросы какие-то. Да и здоровье, опять же... Пить и в подвалах ночевать... Тут не только печень отвалится, тут и замёрзнуть можно насмерть или ещё хуже — калекой стать. И что тогда? Оставайтесь здесь — лучше и не придумаешь.
— Не знаю, Капитолина Тимофеевна, не знаю... — ответил Сыченников. — Как бы вам объяснить... Видите ли, среди бомжей тоже ведь разная публика встречается. Есть и «человеческие очистки», как Булгаков говорил, а есть и народец весьма любопытнейший... Вы не поверите: я тут недавно с одной семейной парой познакомился. Спившиеся люди... Так же, как и я в своё время, пострадали от квартирных аферистов. Но ведь оба — кандидаты наук, на каком-то секретном заводе работали. Или вот другой товарищ по несчастью — писатель-неудачник. Но как читает стихи великого князя Константина Романова! Да не просто читает, а разбирает их, в каждую метафору может вникнуть. А что касается болезни... Скажу вам откровенно, милейшая Капитолина Тимофеевна: я уже множество раз хотел бы умереть. Не будь я крещёный, честное слово — давно бы руки на себя наложил. Нашего брата много по своей воле на тот свет ушло...
— Господь с вами! Какие ужасы вы говорите!
— Ничего подобного, — возразил он ей. — Я на этом свете давно уже забытый... как потерянное письмо... Жены нет, дочери нет... Ради кого мне жить? К ним хочу...
После таких слов оба долго молчали. Чтобы хоть как-то сменить тему, Василий Иванович предложил:
— А давайте-ка я лучше вам чем-нибудь помогу. А то какой-то невесёлый разговор у нас с вами получается.
— Ну, можете почистить картофель для салата, — и она поставила перед ним кастрюлю с картошкой «в мундире».
Сыченников потёр руки.
— Нравится мне такая картошка, — признался Василий Иванович. — У неё и вкус какой-то другой, и пролежать она может дольше. А самое главное — чистить надо только ту, которую сразу съешь.
Капитолина Тимофеевна рассмеялась. Она убавила огонь, отошла от плиты и начала протирать горку только что вымытых тарелок. Не удержавшись, женщина снова продолжила разговор:
— А скажите: неужели за всё это время вы ни разу не подумали, что можно жить иначе? Нашли бы тихую пристань, добрую женщину...
— Ну отчего же? — охотно отозвался Сыченников. — Думал, конечно... Я же не сразу опустился. У меня ведь сестра есть. Однажды мне как-то посчастливилось подкалымить на одной разгрузке. В общем, прилично заработал деньжат. Сходил я на них в баню, в парикмахерской постригся, купил кое-что из одежды и махнул к сестре. Приняла она меня ласково... Но пожил я у неё только недельку и тайком сбежал.
— Да почему?! — удивилась женщина.
— Как вам объяснить... Потребность свободы, вы понимаете? Сестра — родной человек, но у неё своя семья. А в семье свои законы. И я ушёл туда, где могу распоряжаться сам собой, где свобода. Для меня это невероятно важно. Свобода — это особенный воздух... Если у вас к нему нет вкуса, то вы его не почувствуете...
— И зачем она нужна, такая свобода, когда ты никому не нужен? — воскликнула Капитолина Тимофеевна, протирая тарелку с таким ожесточением, словно хотела высечь из неё огонь. — Мне кажется, что вы просто свою пьянку прикрываете свободой. Вот и всё.
Сыченников снисходительно улыбнулся.
— Я не знаю таких бродяг, которые хлебнули бы этой вольницы, а затем от неё отказались. Вы поймите: в обычной жизни человек повязан сотнями обязательств. Работа, хлопоты по дому, семья, расходы... И везде: плати, плати, плати. И вдруг — ты никому и ничем не обязан. Абсолютная свобода! Не о чем заботиться, потому что нечего терять! Пообедал в церковной столовке, подкалымил где-нибудь на разгрузке или бутылок собрал, выпил, — и волюшка тебе воля!
— Кошмар какой-то! — не выдержала Капитолина Тимофеевна.
— Погодите, — прервал её Сыченников. — Не надо ничего говорить. Я всё заранее знаю. Конечно, вы скажете, что такая жизнь — ниже человеческого достоинства, что в такой ситуации ты никому не нужен, что тебе никто не поможет. И я заранее согласен. Но честное слово — мне такая жизнь нравится. Вот только ребятишек жалко. Много их сейчас бродяжничает. Злые, как волчата. Что с них будет?
— Ну, а если бы вы всё-таки встретили женщину, полюбили бы её? Неужели бы вы ей подвал предложили? — не то в шутку, не то всерьёз спросила повариха.
— Если бы встретил... — вздохнул Василий Иванович. — О, я многое бы сделал! Я снова вернулся бы к своей профессии. Я построил бы домик, вырастил бы вишнёвый сад. Я бы тогда сказал: Капитолина Тимофеевна, выходите за меня замуж.
Фарфоровая тарелка выскользнула из рук поварихи и разбилась. Сыченников бросил картофелину и нож, схватил совок и принялся неловко помогать женщине, которая собирала осколки дрожащими пальцами.


7 января

Рождественский сочельник сходил на землю морозным покровом. Василий Иванович отказался ехать с молодыми в церковь и остался смотреть телевизор. По каналу «Культура» показывали «Иоланту». На сцене ночь и стужа, крупными хлопьями падает снег, над хрустальной комнаткой повис безжизненный диск луны. Деревья, безжалостно выдернутые из почвы, грустно покачивали корнями над сценой...
Хозяева вернулись после ночной службы чуть ли не под утро. Сыченников не спал, дожидаясь их.
— Зря, Василий Иванович, вы отказались ехать с нами в храм! — сокрушалась Верочка. — Так хорошо было в церкви! Ощущение такое, будто в лесу стоишь: ёлки кругом, и как бы сквозь них иконы блестят, и огоньки светятся... А крестный ход какой был!
— Я бы не выдержал... — оправдывался старый учитель. — У меня от тесноты голова кружится. Да и привычки нет молиться под церковными сводами. Ладан, нагар свечей... От всего этого дыхание перехватывает. Зато я оперу посмотрел. Когда мне такое ещё посчастливится?
— Понравилась? — поинтересовался Виталий.
— Божественно! — старый учитель закрыл глаза от наслаждения. И не стал говорить им о том, что судьба одинокой девушки, не нашедшей места в жестоком и равнодушном мире, спроецировалась на его собственную жизнь...
Весь день прошёл в праздничной суете. Праздничный стол, как сказочная скатерть-самобранка, украшался изысканными закусками. Василий Иванович не без гордости отметил про себя, что в приготовлении некоторых блюд и он принимал самое активное участие. За эти дни у него с Капитолиной сложился своеобразный альянс. Стесняясь навязывать своё общество Виталию с Верой, старый учитель сидел у себя в спальне, читал, ходил по дому, но больше всего предпочитал гостить на кухне. С самого первого дня, когда Василий Иванович познакомился с Капитолиной, он стал заглядывать сюда каждый день, и они подолгу вдвоём беседовали, вспоминая прошлые годы. Повариха принадлежала к числу тех дородных и красивых женщин, характеру которых свойственны особое спокойствие и деликатность.
Василий Иванович часами просиживал в уютном мирке кухни, наблюдая, как проворно и в то же время спокойно женщина совершает свои кулинарные чудеса, как солнце играет на её волосах, на белой косынке, складках платья, кружевном воротничке... И удивительное тепло разливалось на сердце. У него было такое чувство, будто он открыл для себя чужую, но необыкновенно родственную душу.
Иногда она поручала гостю какие-нибудь простые дела: почистить картошку, помыть овощи. Во время этой работы, сопровождаемой стуком ножа или жужжанием миксера, они вели неспешные беседы. Это было странное общение: они рассказывали о своих родных, вспоминали всякие забавные случаи, житейские анекдоты, и казалось, что души умерших участвуют в их разговоре.
И было неудивительно, что их оживлённый разговор и смех иногда внезапно прерывался, и они глядели друг на друга с печальной лаской.


* * *

Ради великого дня решено было не ограничиваться утренним чаем. Открыли бутылку настоящего французского шампанского. Вино кипело в сияющих фужерах. Прохладная влага, очень чистая, без малейшего оттенка дрожжей, приятно покалывала язык. То ли оттого, что он плотно позавтракал, попробовав из каждой салатницы, то ли под влиянием общего подъёма, Василий Иванович не захмелел, как обычно, а напротив — взбодрился и, против обыкновения, был очень оживлён и мил. Шутил к месту, умело поддерживал беседу и несколько раз заставил своих бывших учеников хохотать до слёз над забавными остротами и каламбурами.
Потом перешли в гостиную, куда была приглашена вся обслуга этого богатого дома. Виталий Валентинович вручал каждому коробки с подарками, те тоже отдаривались скромными сувенирами и, как правило, спросив разрешения, тут же распечатывали коробку и ахали. Вещи б;льшей частью были не дешёвыми. Когда все наахались, навосхищались и ушли, Виталий обратился к старому учителю:
— Василий Иванович... дорогой... Получается, что этим подарком я как бы поощряю одну вашу вредную привычку. Но честное слово, другого я не смог придумать. А для мужчины, я думаю, это нужная вещь.
И он протянул Сыченникову алый футляр с золотым тиснением. Старик раскрыл его. Серебряный портсигар... Металл матово поблёскивал, сверкая тонкими полированными полосками, и приятно тяжелил руку.
— Я не могу принять такой подарок... — смутился старый учитель. — Он слишком дорогой...
— Василий Иванович, ну что вы! Берите и не выдумывайте. Мы так признательны вам! Это только частичка нашей благодарности.
Учитель смущённо положил вещицу в карман.
— А чем мне теперь отдариться? Может, стихи почитать?
Глаза у Верочки загорелись, она захлопала в ладоши.
— Конечно, Василий Иванович! Вы так чудесно читаете!
Старый учитель глянул в окно, за которым сквозь мёрзлую морозную дымку сияло зимнее солнце, и волна радости накатила на него. И он сразу вспомнил пушкинское: «Мороз и солнце...» Читал вдохновенно, ярко, с наслаждением пробуя на вкус каждое слово.
Потом были строки Никитина, Кольцова, Есенина... Василий Иванович не мог остановиться: расхаживал по гостиной, останавливался, свободными жестами подчёркивал интонацию, выделял малейшие смысловые оттенки. И голос его то гремел, словно горное эхо, то становился мягким и глубоким, точно просторная река в Константинове...
Виталий с Верочкой сидели, как зачарованные. Казалось, даже окружающее пространство изменилось. Когда старый волшебник добрался до Блока, в гостиной повеяло пронзительной печалью. Даже погода за окном изменилась. Набежала тень, солнце скрылось за седыми облаками.
И уже не блоковскую, а собственную боль выплёскивал он — надрыв, оскорблённую гордость и величие души:

Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю — то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!

В глазах Сыченникова мелькнули слёзы, дыхание перехватило, и он отошёл к окну. Начиналась метель...


10 января

Зима забелила мелом всё без разбору: крышу огромного дома, деревья, длинный тротуар и пожухлую траву у забора...
Вечерами Василий Иванович смотрел телевизор, который вдоволь «накормил» его «Аншлагами» и «Голубыми огоньками», Галкиным с Пугачёвой в большом количестве и непрекращающейся рекламой продолжения фильма «Ирония судьбы». Так прошли первые десять дней его новой жизни...
Виталия Валентиновича и Веру Петровну он стал видеть всё реже и реже. Замотанные работой, они приезжали домой только к вечеру, и то поздно. Развлекал гостя охранник Николай. Вдвоём они играли в бильярд, купались в бассейне, попивали пивцо... Мужчина он был компанейский, и с ним было весело.
— Слушай, — спросил его однажды Василий Иванович, — а что случилось с мужем Капитолины? Она мне сказала, что вдова, а подробности выспрашивать неудобно...
— История эта давнишняя, — доверительно ответил охранник. — Володька у неё по пьянке попал в аварию. Сам — насмерть, машина в гармошку, а дочь чудом уцелела. С тех пор и лежит пластом: что-то у неё с позвоночником. И неизвестно ещё, когда встанет...
— И что... ничего нельзя сделать? — удивлённо спросил Сыченников. — Операцию какую-нибудь...
— Да была уже операция... Виталий Валентинович возил девочку за границу, денег кучу истратил, а толку мало... Не встаёт.
Вечером Василий Иванович пересчитал весь свой гонорар. Денег оказалось около семидесяти тысяч. Здесь были ещё и доллары, но Сыченников не знал, сколько их в пересчёте на наши рубли. Завернул всё в газету и понёс на кухню.
— Заберите их немедленно! — испугалась Капитолина Тимофеевна, когда он сунул свёрток ей в руки. — Они вам нужней. Может, помогут вашу жизнь выправить... — Повариха заметалась по кухне: от плиты к холодильнику, от мойки до стола, не решаясь близко подойти к Василию Ивановичу. Потом подбежала к раковине и пустила воду.
— Нет, назад я их не заберу, — твёрдо отрезал Сыченников. — Мне они счастья не принесут. Легко достались, легко и промотаются. Это для дочки вашей. — Он взял деньги со стола и подошёл к женщине. — Возьмите, Капитолина... Очень вас прошу.
Она стояла перед ним прямо, прижав свёрток к груди, как буханку хлеба. Вскинув голову, женщина смотрела на него, потом вдруг покачнулась, приникла головой к плечу Сыченникова и заплакала. Василий Иванович растерянно улыбнулся и стал неумело гладить её блестящие волосы.
...А ночью он долго не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами, и мысли его роились беспорядочно и суетливо, как бы ненароком касаясь последних событий: то это была чёрная папка Виталия Валентиновича; то Новый год у камина; беседы с Капитолиной; и наконец, сегодняшний вечер, когда он ей отдал свои деньги, когда она прижалась к нему... Капитолина, Капитолина...


* * *

Русский Новый год стучался в двери, хрустел снегом, потрескивал дровами в камине, расходился волной сердечного тепла. И, подхваченный этой волной, Сыченников впервые за долгие годы жил, ни о чём не заботясь и не задумываясь. И трудно было ответить: где он? В раю или в прочитанной в детстве сказке? Скорее всего, это походило на сладкий сон, который он видел сотни раз на чердаке или в подвале, кутаясь в рваное одеяло.
Но недаром говорят, что слишком хорошо тоже нехорошо: при всех жизненных удобствах и беззаботности ему было всё-таки как-то не по себе. Однажды он признался в этом Виталию Валентиновичу:
— Красиво у вас, но пресно как-то. Мне деревня больше нравится. Свиньи в лужах, утки в прудах, старики на лавочках... Нет, всё у вас хорошо, — спохватился Василий Иванович, — но жить бы я у вас не стал. Здесь только повинность отбывать...
Виталий Валентинович ответил ему улыбкой. Потом, вдруг вспомнив, сказал:
— Завтра мы с вами поедем в город. Оформлять паспорт. Я уже с нужными людьми договорился.
— Паспорт? Мне? — удивился Сыченников.
— Разумеется, вам, кому же ещё?! Должно же быть у человека удостоверение личности!


13 января

В город поехали рано утром. Вначале сфотографировались, а потом прибыли на бывшую главную площадь, где в бывшей старинной гостинице размещался когда-то бывший горком партии. Сейчас там располагалось управление федеральной миграционной службы.
Через улицу, напротив бывшего партийного учреждения, стоял серебристый Ильич с вытянутой рукой и указывал на это трёхэтажное красное здание. Во время «перестройки» на Ильича напали эстремисты и отдубасили его так, что повредили ему руку и даже физиономию. Потом руку поставили на место, лицо подштукатурили, но не совсем удачно: лицо вождя приобрело какое-то больное выражение, как у человека, перенёсшего оспу. Несмотря на перенесённые побои, Ленин по-прежнему энергично указывал на бывший горком, но при этом словно собирался обличить: «Вот вы где засели, оппортунисты и ренегаты!»
Василий Иванович добродушно подмигнул вождю мировой революции, но Виталий тут же втащил своего спутника в здание и повёл по широкой лестнице. Там старик расписался в каких-то бумагах и документах, и они тут же отправились домой, где полным ходом шла подготовка к празднику. Василия Ивановича сразу же подрядили на помощь в украшении гостиной.
Хотя Виталий Валентинович и уверял, что одной ёлки будет вполне достаточно, супруга с ним не согласилась. Вдвоём с учителем они притащили стремянку и принялись развешивать по стенам гирлянды из фольги и цветной бумаги. Потом к ним добавились несколько венков из искусственной хвои, украшенных колокольчиками и нарядными коробочками. Между делом Василий Иванович не забывал забегать на кухню навестить Капитолину и поболтать с нею за чаем. Он чувствовал, как его неудержимо тянет к ней, и это были для него самые вожделенные минуты.
Наконец наступил вечер. Все пошли переодеваться. Василию Ивановичу предложили чёрный блестящий костюм, но он от него категорически отказался, согласившись только на одну белую рубашку. Около десяти вечера хозяева и Василий Иванович собрались в столовой. Ждали гостей. Виталий Валентинович уже начинал беспокойно поглядывать в сторону холла, когда в комнату заглянул Николай.
— Приехали!
Двери распахнулись, и в столовую торжественно вошла пара. Средних лет полноватый мужчина, внешне похожий то ли на хитрого купца, то ли на сельского дьячка, вёл под руку роскошную светлую шатенку в вечернем платье. Сам он был одет тоже изысканно — в чёрный элегантный смокинг.
— Пётр Ильич! Надежда! Как вы великолепны! — воскликнул Виталий Валентинович, выходя навстречу.
Мужчины обнялись, дамы расцеловались, и все подошли к ёлке.
Хозяин представил гостям Василия Ивановича.
— Учитель?! — удивлённо переспросил гость. — Вас, батенька, мне как раз и нужно!
Свет люстры ярко сверкнул в его выпуклых карих глазах и отразился на аккуратной круглой лысине, обрамлённой тёмными кудрями. Он улыбнулся и продолжил очень ласково:
— Понимаете, у меня сын Максим учится в шестом классе... Нехоть, каких ещё поискать...
— Где он, кстати? — поинтересовалась Верочка.
— Наказан, — прохладно ответила Надежда Николаевна.
— Совсем от рук отбился, паршивец... — уже серьёзно произнёс Пётр Ильич. — Учителя в школе ничего поделать с ним не могут. Вы по какому профилю специалист?
— По гуманитарному, — ответил Сыченников. — История, литература...
— Это то, что нам надо! Я приглашаю вас в наш дом домашним учителем. Подтяните нашего оболтуса по гуманитарному циклу. Мужчина-учитель... вот чего не хватает сегодняшней школе! Что вы так печально молчите?
— Я уже давно дисквалифицировался, — с горечью признался Василий Иванович.
— Оставьте! — махнул рукой Пётр Ильич. — Чтобы учитель моего лучшего друга потерял квалификацию? Да быть такого не может! Соглашайтесь! Ну, а что касается вашей зарплаты, то, как поётся в старинной народной песне: «Золотою казной я осыплю тебя».
— Пётр Ильич! Да не напирай ты так на человека! — пришёл на выручку Виталий Валентинович. — Предложение, конечно, хорошее, но ведь надо и подумать. Василию Ивановичу ведь не двадцать лет...
— Конечно, конечно... — закивал головой гость. Было видно, что надежда призвать хулигана-шестиклассника к порядку сильно его обрадовала. — А вы подумайте, подумайте...
Василий Иванович поднял бокал и предложил:
— Давайте выпьем за Веру, Надежду и Отечество!
— Отличный тост! — мужчины с готовностью подняли бокалы.
Проводы старого года прошли своим чередом. После нескольких торжественных тостов компания разделилась. На одном конце стола дамы щебетали о чём-то своём, на другом гость травил анекдоты, а Виталий Валентинович с учителем по мере сил его поддерживали.
Старый Новый год отправились встречать в гостиную. Но после того как отзвенел хрусталь, веселье как-то пошло на убыль. Стало непривычно тихо, только женщины перешёптывались между собой. Верочка поставила эстрадную музыку, но это веселья не прибавило.
— Ты что такой грустный, Пётр? — спросил хозяин.
Гость опустил бокал.
— Да что-то не клеится в последнее время в моём бизнесе. И тебя туда втянул...
— Это ты насчёт развлекательного комплекса с бассейном?
— Его самого. Докладываю: стройка моя тормознулась.
— Я слышал. А в чём дело?
— Понимаешь, — ответил Пётр Ильич, глядя на него в упор, — когда мы загнали экскаваторы, первый же выброс ковша озадачил нас всех. На поверхность из ямы вместе с комьями земли были извлечены человеческие кости.
— Как?!
— Да вот так! — выкрикнул Пётр Ильич. — Я, конечно, остановил работы, позвонил в региональный центр. А потом и сам засел в архивах за изучение военных документов и карт. И выяснил, что это красноармейское кладбище военного времени. Где-то поблизости госпиталь располагался, ну, и солдатиков, которые умирали от ран, — сюда свозили. О боях в наших местах я, конечно, знал, но не думал, что сам так близко столкнусь с войной... В моей семье в сорок первом трое в московское ополчение ушли. Да какие из них вояки?.. Молодятина одна... В общем, все трое тогда и погибли. Вот я и подумал: может, кто из моих здесь лежит? И как представлю, что я над их могилой в бассейне плескаться буду, — тошно мне становится. Да и не в том дело, есть тут мои или нет! Те, кто тогда головы свои положил, — они все — наши! Ты понимаешь?
— Чего уж тут не понять... — дрогнувшим голосом отозвался Виталий Валентинович. — Вот тебе, бабушка, и бассейн... Настоящее солдатское поле... — И, ухватившись за эту мысль, предложил: — А может, огородить захоронение, мемориальную стелу поставить — и ладно? А для комплекса другое место подыскать?
— Да я просил у районных властей выделить мне для комплекса другой земельный участок, — признался Пётр Ильич, — а на этом — увековечить память солдатиков. Но и в том, и в другом случае мне отказали. Знаешь, что ответили? «Всё поскорее вывезти и закрыть тему».
Старый учитель не выдержал:
— Карамазовщина... Вот времена! Вот нравы!
— А может, самим, на свои собственные деньги, сделать там мемориальный погост? — осторожно предложил Виталий Валентинович.
— Я тоже думал про это, — признался Пётр Ильич. — Но ведь на это сколько времени уйдёт! Нужно как минимум год ходить по бюрократическим кабинетам. Есть давно утверждённые кладбища, там стоят памятные камни. И прежде всего — компаньонов надо уговаривать. Я к Витьке Зуброву пошёл — он ведь один из основных партнёров.
— И что он сказал? — не выдержав, спросил Виталий Валентинович.
— Не хочу повторять его поганый язык. Короче: выразил своё несогласие. Вернее сказать — завизжал, словно его кастрировать собрались. Вот такие мои проблемы. Ты же знаешь: с Зубром связываться — себе дороже. Или щелкуна какого найдёт, или сам не побрезгует...
— Да знаю... — согласился Виталий Валентинович. — В последний день прошлого года мы с ним крепко схлестнулись... Вот, Василий Иванович не даст соврать. — Он допил свой бокал и поставил его на столик. — Тут есть два выхода. Или пригласить поисковиков, чтобы они перезахоронили останки, но это будет ещё дольше. Или взять за основу твой вариант, но тогда нужно у Зубра всю его долю выкупать. — И поинтересовался: — Велика его часть?
— Да не так чтобы очень, но приличная. А ты возьмёшься за это? Давай, а? Вдвоём мы потянем! Только вот вдруг Зубр не согласится?
— Не беспокойся, я его уговорю. Я ему свой кусок проекта предложу. Проглотит не задумываясь.
Тут в разговор вмешался старый учитель:
— А поисковиков вам в любом случае придётся пригласить. Как я понял: из архивных документов ясно, что солдаты не были брошены посреди поля, что это просто госпитальные захоронения. Согласитесь, есть разница? — Он выдержал паузу. — Да, хоронили их под обстрелами, в боевых условиях, возможно, наспех. Поэтому нужно восстановить все имена. А для начала поставьте поклонный крест и пригласите священника отслужить панихиду.
Виталий Валентинович и его собеседник удивлённо поглядели друг на друга. Наконец Пётр Ильич, хлопнув себя по лбу, воскликнул:
— А вот вам и директор мемориала!
— А что... это действительно настоящая кандидатура! — поддержал его Виталий Валентинович.
— Нет, ребятки... Для такого дела я стар. На эту должность лучше какого-нибудь отставного офицера пригласить. Вот на должность домашнего учителя я, пожалуй, соглашусь...
Пётр Ильич обрадовался и потряс руку Василия Ивановича.
Но едва только возобновилось веселье, Василий Иванович почувствовал, как гостиная начала тихо вращаться вокруг него. Было ясно: пора в постель. Старый учитель неловко извинился и неверными шагами пошёл к выходу, неловко натыкаясь на мебель.
В спальне он с трудом разделся, упал на кровать и мгновенно заснул.


14 января

И снова ему приснилась школа. Та же пора — на грани весны и лета. Он сидел в своём классе, и вдруг ему почудилось, что его зовут снаружи. Он встал и быстро подошёл к двери. Но когда распахнул её, то с ужасом увидел, что за порогом стоит ледяная зима, идёт снег. А вдалеке стояли они — Анастасия с Лидой. Учитель бросился к ним, лихорадочно думая про себя: «С ума сошли! Ведь замёрзнут».
Он бежал за ними, а они всё отдалялись от него и отдалялись. Василий Иванович вдруг понял, что стоит в городе, у знакомого дома. Вот и дверь в подвал. Сыченников, прихрамывая, прошёл несколько метров в темноте, увидел знакомое лежбище, освещённое тусклой лампочкой. У тёплой трубы лежало несколько шуб, подобранных у мусорных ящиков. Василий Иванович с облегчением уселся, прислонился к трубе и смежил веки.
И он снова увидел их: и Настасью, и Лиду. Только они больше не улыбались ему, а смотрели молча, с горьким упрёком. Сыченникову показалось, что они куда-то зовут его. Он попытался встать, но не смог. Он собрал все силы, напрягся и сумел приподняться.
В окно смотрело серенькое зимнее утро. Василий Иванович приподнялся на локтях и оглядел царскую спальню в доме своего ученика.
Вся ложность его положения вдруг пронзила сознание. Приживала! Живёт у людей за чужой счёт, словно паразит какой-то... Срам!
Стыд захлестнул его горячей волной...
«Бывают странны сны, а наяву страннее», — вспомнил он слова Грибоедова.


18 января

Свой паспорт, новенький, ещё пахнущий типографской краской, Василий Иванович получил в самый Рождественский сочельник. И не один, а целых два.
— А второй-то зачем?
— А второй — заграничный, — объяснил, улыбаясь, Виталий Валентинович. — Мы с Верочкой всё в Рим съездить мечтаем — может, и вы нам компанию составите?
Василий Иванович расчувствовался и от неожиданности не нашёлся что ответить.
— Теперь вы — полноценный гражданин, — продолжал Виталий Валентинович. — Вопрос прописки, я думаю, у вас тоже скоро решится. Я недавно ездил к вашей сестре... Она, к сожалению, умерла два года назад... Но в доме живут её дети, внуки... Они вас помнят и готовы принять. Кстати, по наследству вам там принадлежат пять гектаров земли.
На Сыченникова что-то нахлынуло, сдавило... Крик искал выход наружу. Но он не вырвался, а застрял в горле... И Василий Иванович отчётливо слышал его стон.
— Как вы их нашли? Ведь это совсем в другом городе... — наконец выдавил он из себя.
— Пётр Ильич помог, — торопливо сказал Виталий Валентинович.
На глаза Василия Ивановича навернулись слёзы.
— Не может быть, — давясь рвущимся наружу стоном, проговорил он. — Они вам так и сказали?
— Ну не выдумал же я! — улыбаясь, ответил Виталий Валентинович.


* * *

Вечером Василий Иванович зашёл к Капитолине.
— Ну вот и всё, — нерешительно произнёс он. — Закончились мои каникулы. Я ухожу.
Капитолина перестала мыть посуду. Вытерла руки о фартук и подошла к нему.
— А может, останетесь? — нерешительно спросила она. — Перейдёте ко мне жить... Вы один, и я одна... Давайте попробуем? Квартира у меня есть...
Сыченникову хотелось сказать какие-то слова: он чувствовал, что это надо сделать, ведь он из-за этого сюда и пришёл... Но вырвалось совсем другое:
— Да нет... какой я вам муж? Вам нужен другой мужчина... настоящий. А я — так... Перекати-поле. Сегодня здесь, завтра там... — слова получились какими-то неверными и холодными.
— Ну что вы на себя наговариваете! — возмутилась Капитолина. — Вы такой образованный... Добрый, надёжный... Вон как сердце ваше открылось! Меня совсем не знаете, а пожалели...
— Да нет, Капитолина... Непригоден я для семьи. Старый я для таких дел. Был конь, да изъездился.
— Ну что ж. Вольному воля... — перестала уговаривать его Капитолина.
— Ладно... Не сердитесь на меня! Сыч — птица одинокая. Пойду я... Прощайте... — Сыченников толкнул дверь.
Ушёл Василий Иванович из дома ранним утром. Даже с хозяевами не попрощался. Только записку оставил: «Дорогие Виталий и Кленюша! Я слишком стар и не вынесу поездки в Рим. Учитель из меня теперь никакой, да и стыдно быть вашей обузой. Спасибо за хлопоты, только это всё напрасно. Прощайте, не поминайте лихом. В.И.».
— Наверное, к детям сестры уехал, — высказал свою догадку Виталий Валентинович.
— Ну и слава богу, — отозвалась жена. — Он столько натерпелся...


* * *

А через два месяца охранник Николай рассказал Капитолине, что видел Василия Ивановича на городском рынке. С протянутой рукой, в чёрной коляске, без обеих ног...
— Как без ног? — в ужасе выкрикнула Капитолина.
Он в ответ только кивнул головой и подтвердил:
— Да, без ног... Маленький такой сидит... култышки торчат. Я его еле узнал. По голосу. «Подайте юродивому!» — кричит. Подошёл к нему и спрашиваю: что с вами, Василий Иванович, произошло? Что это такое? А он мне: «Да вот такая случилась со мной житейская нескладица. Пока я жил у вас, моё место в подвале заняли. Пришлось ночевать на новостройке. Ну, а там что? Отопления нет... Одни холодные стены. Ну вот я и отморозил ноги... Началась гангрена... Но об этом лучше не рассказывать... Хорошо, что рабочие нашли меня и отвезли в больницу. Сам я в тот момент даже ступить на ноги уже не мог... В этот же день мне и сделали обрезание. Вот такие, брат, дела. Так что я, считай, уже одной ногой в могиле. Хотя даже не ногой — такой привилегии у меня нет. Животом подполз к ней и жду: когда же она меня к себе заберёт? Да ты, брат, иди... Только денежку брось мне какую-нибудь...» Я, конечно, поинтересовался: «Да как вы живёте? Где ночуете? Как добираетесь?» А он мне: «С этим у меня всё в порядке. Живу я под крышей. Кормлюсь регулярно. А сюда меня привозят и увозят. Я как бы работаю сейчас. Так что ты иди, иди... А то Зубр, хозяин мой, запрещает мне подолгу с людьми разговаривать...» Я, конечно, смикитил, что к чему, и поинтересовался: так вы что, в рабстве? Он мне на это ничего не ответил, лишь напоследок попросил: «Ты только никому обо мне не рассказывай. Не надо, чтобы обо мне так знали...» А это он велел передать Виталию Валентиновичу, — Николай положил на стол серебряный портсигар. — Вот такая произошла встреча. Я ему, конечно, купил продуктов, что под руку попало. Так ему некуда было даже их положить... Ноги обрезаны выше колен. Так и опустил кулёк около коляски. Жалко старика...
— Что же он натворил? — навзрыд заплакала Капитолина. — Что же он натворил?
Все, кто в это время были на кухне, переглянулись и ничего не сказали. А что тут скажешь?