Тайна маяка Заговоренный

   Меня привез в этот рыбацкий поселок небольшой каботажный теплоход, на облупившихся и ржавых бортах которого с трудом можно было прочесть название   «Иваныч». Низкие тучи почти касались серых скал, обрамляющих небольшую бухту. В ее глубине по крутым камням карабкались вверх дома с короткими трубами, из которых спешили, чтобы быть сразу развеянными прижимным ветром, белые дымы. От берега нервно тянулся понтонный пирс с пришвартованными с обеих сторон рыболовецкими судами. Три протяжных хриплых гудка «Иваныча» расплылись эхом и подняли в воздух стаи птиц.
   Я стоял на ходовом мостике рядом с капитаном – пожилым, грузным моряком со светло-голубыми глазами и изъеденным оспой лицом. Он по-приятельски хлопал меня по плечу и хриплым басом поучал:    
  - Ну вот, доктор, ты прибыл. Место, как видишь, не слишком веселое. Но не пугайся. Достопримечательностей здесь, понятно, меньше, чем у тебя в Питере.
   Он замолчал, потом дол команду боцману приготовить к отдаче якорь и продолжил:
  - Да, так о чем это мы? А, о достопримечательностях. Так вот, здесь тоже таковые есть – аж, две! Здесь есть огромный камень почти идеально круглой формы и из-под него бьет горячая вода. А около камня имеется доска с расписанием – мужские и женские дни. Это, как в бане. Народ туда ходит грязь и грехи смывать. И еще одна достопримечательность - вон тот маяк. Видишь, над скалами? Местные рыбаки дали ему имя «Заговоренный». О нем тут тебе многое расскажут.
   Я заметил этот маяк, еще когда «Иваныч» сменил курс, чтобы войти в бухту. Мы были от него тогда далеко, и я видел только его силуэт такого же цвета, как скалы, свечой вонзающийся в низко плывущие облака. В облике его мрачной башни было что-то сиротливо-грустное, и я подумал, что тем, кто живет на нем, всегда холодно и неуютно.
   Вид открывшейся панорамы ввел меня в состояние, которое случается со мною нередко. В такие моменты, словно, отключается реальность. Это, как во сне. Я начинаю видеть себя со стороны, будто чужими глазами. Появляется кто-то другой и начинает наблюдать за мной. Еще этот другой задает вопросы. Чаще неудобные вопросы. Вот и сейчас он спросил: «Ты испугался? Вижу, испугался. Сам захотел на край света. Теперь будешь жалеть самого себя. Ты это любишь делать".   
   Я напрягся, чтобы избавиться от этого назойливого брюзжания, и вслух произнес: "Чепуха, здесь интересно. Узнаю, на каком тесте я замешан".
  - Узнаешь, узнаешь! – прогудел над ухом капитан, потом скомандовал, чтобы отдали якорь, и, тыкая пальцем в сторону берега, прокричал:
  - Вон, за тобой мотобот идет. Пора, доктор, прощаться. Давай, если что не сладится, через две недели будем идти обратно. Заберем, если попросишь.
   С борта теплохода спустили трап, и к нему пришвартовался мотобот. На его носу с багром в руках стояла женщина в ватнике и грубых сапогах. Голова ее была не покрыта, ветер трепал рассыпавшиеся волосы. Капитан толкнул меня плечом:   
  - Тебя, доктор, сама бригадирша встречает. Лихая баба! Она тут всех мужиков в узде держит.
   Женщина крикнула капитану: 
  - Василич, спасибо за доктора! Тебе за него от нас ящик рыбы!
  - Жадная ты, Катерина! За такого мужика улова всего твоего флота мало. Ты теперь будешь в долгу!
  - Ладно, ладно! Проверим еще, на что твой доктор сгодится.
   Моряки передали рыбакам мой багаж. Когда спускали в мотобот зачехленную доску виндсерфинга, капитан сказал:
  - Ты зря сюда эту штуку тащишь. Это тебе не юга – здесь море больше плюс пяти не бывает. Отморозишь себе одно место.
  Я промолчал, но подумал, что у нас в Питере тоже не жарко. И у меня хороший гидрокостюм имеется и гагачье белье. А ветры здесь, должно быть, приличные, так что будет где полетать под парусом.
   Бригадирша протянула мне руку - помогла перебраться на мотобот. Не выпуская руки, любопытно уперлась в меня взглядом и крикнула, пересиливая гул двигателя: 
  - С прибытием, доктор! Меня зовут Катерина. А ты, знаю,зовешься Сергеем Сомовым. Ой, как ты нам нужен! Уже полгода без медицины живем. Тебе будет у нас хорошо. Будем тебя лелеять. И баб незамужних тут много. Если холост, еще и свадьбу сыграем. Я, кстати, тоже еще в девках. Вот вылезу из сапог - и увидишь, сколько во мне запалу! 
   Она хлопнула себя по бедрам, подняла  голову и крикнула капитану:
   - Спасибо, Яков Василич! Семь футов тебе под килем!
   
   Мой приезд в этот рыбацкий поселок совпал с эпидемией гриппа. На вакцинацию выстроилась очередь. Шли не столько, чтобы предохраниться от болезни, сколько, чтобы посмотреть на нового доктора. В поселке, где всего-то жителей немногим более двух сотен, всякий новый человек – это событие. О своих здесь уже знали все, и знали до таких подробностей, что и пересказывать неприлично. Женщин в поселке было гораздо больше, чем мужчин. Этому я не переставал удивляться: суровое приполярье, работа, что не всякий мужик осилит, а вот женщины прикипают и к поселку, и к рыбацкому делу. Мужики же приедут, погастролируют, по два–три раза, как здесь говорят, «обженятся», и ходу.
   
   Ее я увидел на той моей первой вакцинации. Я сидел спиной к двери и записывал фамилию только что ушедшего пациента. Хлопнула дверь – опять кто-то вошел. 
  - Здравствуйте, - сказал я, не оборачиваясь. - Сейчас мы вас уколем и совсем не больно.
  - Здравствуйте, доктор, - ответил женский голос, который заставил меня резко обернуться. Мне показалось, что я слышал уже где-то этот голос - приятный грудной голос с чуть нечеткой модуляцией буквы «р». Но вошедшую женщину я раньше не видел. У меня была отличная память на лица.
   Прищуривая в усмешке глаза, она сказала:
  - Меня в моем дестадовском возрасте тоже так успокаивали перед уколом.  Но это было так давно.
   Усмешка сошла с ее лица, и она добавила уже серьезно:
   -  Я Алена Верюгина, смотрительница маяка, и действительно боюсь уколов, - она сняла меховую шапку-ушанку, и на плечи упала копна соломенного цвета волос.
   Я продолжал сидеть, удивленно рассматривая Верюгину. Лицо женщины было поразительной красоты. Над чуть раскосыми глазами нервно вздрагивали тонкие крылья бровей. Раздвоенный подбородок и высокий лоб позволяли угадывать ум и характер. Кирзовые сапоги и ватные простроченные брюки с кожаными наколенниками не могли скрыть стать ее фигуры, и, казалось, надеты именно для того, чтобы продемонстрировать, какой элегантной и гармоничной может быть простая рабочая одежда.
  - Ну, что, доктор, - опять улыбнулась она, - будем делать прививку?
   
   В конце дня я пришел в местные кабачок, где мы договорились встретиться с поселковым старостой Архипом, сгобленным жестоким радикулитом стариком, бывшим шкипером, любителем пофилософствовать о смысле жизни и вообще знатоком бесконечного количества рыбацких баек. Когда я приехал, он встречал меня на пирсе, потом проводил в дом, где мне предстояло жить и который был одновременно и медицинским пунктом. В нем даже было что-то вроде больничной палаты – в маленькой комнатенке стояли две металлические койки с провисшими ржавыми сетками. Староста, показывая эту комнату, успокаивал:
  - Не бойся, доктор, сетки поправим и дадим тебе хорошие матрасы. Занавески на окно повесим. Будет высший класс. Только пусть эта комнате тебе лучше не понадобится.
    Мы со старостой быстро сдружимся, будем часто коротать длинные вечера за партией шахмат или засиживаться допоздна в местном кабачке, который в поселке именуют «Нюркиным рестораном». Это заведение весьма популярно среди рыбаков. Оно являлся и магазином, и своеобразным ресторанчиком, и даже чем-то вроде клуба. В нем имелось полдюжины небольших столиков, и сюда собирался разный люд - кто пропустить стопку, кто покурить, а кто, как говорит Васильев, просто лясы поточить. Распоряжалась в нем шустрая на работу и язык, еще моложавая женщина, которую все звали просто Нюркой. Замужем она не была, но имела троих детей – все мальчишки. И нередко, когда кто-либо из сыновей что-то вытворял, она кричит, что если бы знала, кто отец этого пацана, то выцарапала бы тому глаза за такой подарок. Но мальчишек она любила, и они являлись ей хорошими помощниками.
   
   Возле причала к столбу был прикреплен ярко-желтый ящик с надписью: «Почта для маяка». Ящик хорошо виден из окна моего кабинета. Почта приходила в поселок два раза в неделю. И в эти дни я начеку. Открываю форточку и прислушиваюсь, когда появится глухо бухающий звук дизеля мотобота смотрительницы маяка. Только услышу, хватаю куртку и спешу к причалу.
   Она улыбалась мне и кричала:
  - Принимайте, доктор, швартовы!
   А швартовы ее бота – пеньковый канат, отмытый до желтизны. Я ловил его конец и закреплял за деревянный кнехт. Потом подавал ей руку, и она церемонно ступала на пирс. Эта наигранная театральность предназначена для бригадирши рыбаков Екатерины. Для этого была причина. Я в поселке уже почти два месяца, и все это время бригадирша всеми методами пытается дать мне понять, что у нас с ней могут быть очень близкие отношения. А мне в душу запала смотрительница маяка. И это была не гусарская бравада. Я, познавший в жизни уже немало, как мальчишка терялся при ней и был счастлив каждой нашей встречей. Ее присутствие наполняло мое пребывание в этом суровом и глухом месте особым смыслом и надеждой.
   
   Вечером мы сидели с Васильевым в «Нюркином ресторане», в самом углу – это постоянное место поселкового старосты. Рыбаки чтут Васильева за справедливость и рассудительность, за умение усмирять конфликтующих и отстаивать интересы посельчан перед начальством из рыбтреста .
   Сквозь узкое оконце над стойкой буфета с астрономической точностью появлялся, облизывая стены и потолок, луч света маяка.
  - Архип Ильич, расскажите о смотрительнице маяка, - прошу я старосту. - В этой женщине много загадочности и необъяснимого.
  - Хочешь знать, кто такая Алёна Андреевна? – переспрашивает староста и хитро улыбается. – Видать, и тебе она запала в душу. Не удивляюсь. Сейчас наши поселковые мужики и бабы уже успокоились. А первый год, когда она только появилась, особенно после смерти ее мужа, все словно ума лишились. Стоило этой женщине появиться на берегу, как наши мужики бросались чем-нибудь ей подсобить или разговор затеять. А те, что были здесь без баб, так Алёне вообще проходу не давали. Жены своих силой домой заволакивали или устраивали прямо на улице скандалы. Но она достойно, без обид и грубости сумела всем дать понять, что рассчитывать кому-либо на близость с ней бесполезно. Правда, есть тут один, кто никак не успокоится.
   Староста прервал свой рассказ и крикнул хозяйке кабачка, чтобы она опять наполнила наши рюмки, и продолжил:
  - Чтут теперь ее у нас. Теперь она единственная, к которой в поселке обращаются по имени и отчеству. А где это видано, чтобы такую молодую женщину рыбаки по батюшке величали? Теперь, если у кого свадьба, юбилей или еще какое семейное торжество, ее непременно приглашают. Она скрашивает любую компанию. Есть в ней что-то притягательное. Алёна еще и прекрасно рисует. Сегодня почти в каждом доме на стенах портреты женихов да невест или детишек наших. Меня тоже нарисовала. Без всякого юбилея. Просто так. Сидел я у пирса, а она подошла и говорит: «У вас Архип Ильич красивое лицо. Можно я вас нарисую?». И нарисовала. Теперь, когда смотрю на этот портрет, вижу, что действительно я мужик ничего. Даже сам себе нравлюсь. Только вот если бы не поясница, глядишь, может быть, себе еще и жену из наших рыбачек выбрал.
 Васильев замолчал, задумался. В буфет вошла группа рыбаков. Сняли шапки, поздоровались и стали громко усаживаться за столики.
  - Нюра, наливай нам по стопке «северного зверя»! – прокричал буфетчице рыжебородый рыбак – Мы за здоровье Алёны Андреевны выпьем. Сегодня она опять уберегла нас от неприятностей. Шторму удалось догнать нас уже лишь при входе в бухту. Словом, мы ему задницу показали.
   Ресторанчик наполнился гоготом, а его стены и потолок продолжал лизать луч «Заговоренного». Я никак не мог себе представить там, в самой круговерти беснующегося моря, хрупкую женщину, добровольно заточившую себя в прицепившуюся к скалам железобетонную башню. Что заставляло ее, образованную и еще молодую, обрекать себя на этот образ жизни?
  – Ну, что, мы тоже еще по «северному зверю»? – прервал мои размышления Васильев. – Рыбаки предлагают за Алёну Андреевну. За нее нельзя не выпить.
   «Северным зверем» здесь называли коньяк, и имя такое у него появилось благодаря инициативе Нюры. Это самый дорогой в буфете напиток, и она придумала для него рекламу, повесив над прилавком написанный корявыми буквами плакат: «Коньяк – лучший зверь Севера!». И дело пошло. Потребить по рюмочке «зверя» стало своеобразным правилом хорошего тона.
  - Ну, так за Алёну Андреевну! - поднял рюмку староста.
   Все выпили.
  - Уважают рыбаки эту женщину, - продолжил Васильев свой рассказ. - И по делу. Подумать только, одна на маяке уже столько лет. А ведь они с мужем ученые, океанологи. Приехали сюда какие-то эксперименты проводить. Упросили смотрителя разрешить им поселиться к нему, на маяк. Но через полгода трагедия случилась – муж ее погиб. Он собирал какую-то живность в щелях между скалами. Был на весельной шлюпке, а тут начался отлив и задул «западник». Он отошел слишком далеко от маяка, и укрыться за скалы не успел. Шлюпку разбило о камни, а его так и не нашли. А еще через несколько месяцев смотритель маяка - славный мужик был, он тут еще и людей лечил травами да водорослями - уехал к детям. Годков ему-то было уже довольно много – заканчивался восьмой десяток, а Алена помогала ему управляться с хозяйством маяка. Смекалистая, все освоила. Он уехал, а она, получилось, приняла у него вахту.
   Васильев замолчал, побарабанил пальцами по столу, опять задумался. Потом повел глазами по стене вслед за бегущим лучом маяка, уперся в меня взглядом и произнес:
  - Видишь, доктор, светит. Алена Андреевна светит. Этот луч заметен почти за двадцать миль. Во как!
   Он опять побарабанил по столу и продолжил:
  - А ведь не бабью работу делает. При такой учености и внешности ей бы, где в академии работать и на балах блистать, а она здесь из кирзовых сапог и не вылезает. Правда, сюда уже несколько раз приезжал капитан какого-то лайнера. Видный мужчина, с бородкой и при эполетах. Ее старый знакомый. И она появилась здесь однажды в платье и туфлях. Весь поселок глазел удивленно. Думали, ну все, увезет капитан от нас Алену Андреевну. Так нет, они посидят здесь, в «Нюркином ресторане», попьют кофе и коньячку, конечно. поговорят, поговорят, потом она - на маяк, а он - ко мне. Гостиницы нет, так он у меня останавливался. Признавался, что из-за нее и не женится. Все надеется. Зовет ее обратно в Питер. Говорил, она в науке большую пользу принести может. Честно скажу, и мне непонятно, чем «Заговоренный» такую женщину заворожил.
   
   В воскресенье бригадирша Екатерина устроила званный обед. На столе - водка, настоянная на корнях можжевельника и морских водорослях, и, как водится в поселке, две большие кастрюли с наваристой ухой. А в центре стола лежал зажаренный поросенок с надетым на шею испеченным из теста спасательным кругом. Обед Екатерина устроила по случаю своего дня рождения. На лице ее было неумело много косметики, а смелый вырез декольте цветастого платья явно шокировал поселковую публику, привыкшую видеть своего бригадира в комбинезоне или ватнике, измазанными рыбьей чешуей. Здороваясь с гостями, Екатерина высоко поднимала кисть руки, чтобы все заметили покрытые ярко-зеленым лаком наклеенные ногти. Староста задержал ее руку и, ехидно поблескивая глазами, сказал:
  - Ты сегодня не Катя, а просто императрица Екатерина!
  - Ой, правы вы, Архип Ильич. Я женщина заметная, только вот некоторые не хотят меня замечать, - стрельнула она в мою сторону глазами.
   Я сидел напротив Алены. Она чувствовала мои взгляды и после очередного тоста, протягивая ко мне рюмку, смеясь, сказала:
  - Доктор, я надеюсь, что вы меня изучаете не по плану какого-то медицинского эксперимента.
   Мы чокаемся рюмками, и я задерживаю ее руку. Чувствую теплоту и нежный бархат ее кожи. Я молчу и не выпускаю ее руки. Время остановилось. Я не слышу шума уже подогретой водкой кампании, вижу только лицо Алены и ее смущенные большие глаза. Я не выпускаю руку. Хочется, чтобы передалось ей все то, что творится у меня внутри.
   Нарочито кашляет сидящий рядом со мною староста. Это он подает мне сигнал о том, что я делаю что-то не так. Но я продолжаю держать ее руку. Все это видят, и наступает тишина. Всем любопытно, что будет дальше.
   - Доктор, - нарушает паузу именинница, - вы, видимо, уже сосчитали пульс у Алены Андреевны? Может быть теперь проверите и у меня?       
  - Катюша, - смеясь, говорит Алёна, - вы отвлекли доктора. Оставалось еще пать секунд.
  - Приходите, Екатерина, ко мне завтра, - отвечаю я бригадирше зачем-то очень серьезно. – Сделаю вам полное обследование.
  - Ой, доктор, зачем же завтра? Может прямо сегодня вечером?
Все смеются.
Встает староста и требует тишины. Он хочет произнести тост…
   
   Пришла пора расходиться, и я помог Алёне одеться. Потом мы стояли на пирсе, и оба молчали. Некрутая зыбь била о понтон ее мотобот. Эти удары, глухие и ритмичные, словно звуки экзотического тамтама, выползали на берег и растекались по поселку, петляя между примостившимися на скалах домиками. Ранние семерки приближающейся полярной ночи уже окрасили все вокруг в пастельно-грустные тона, и только горящие моргающим светом редкие уличные фонари и неровные строчки светящихся окон пытались бороться с саваном наползающей темноты.
   Алёна стояла, опершись руками о поручень пирса. Я накрыл ладонью ее руку. Она повернула ко мне лицо.
  - Доктор, - сказала она, не отнимая руки, - мне хорошо с вами. Но, пожалуйста, не искушайте меня. Если я поддамся тому, что творится у меня там, внутри, мне будет потом очень плохо. Для этого есть очень уважительная причина. Давайте останемся просто хорошими друзьями. Вы ведь умеете быть хорошим другом, да?
   Я молчу, а потом говорю:
  - Вчера вы мне снились. Снилось, что я гладил ваши волосы и так же, как и сейчас, не решался сказать, каким переполнен чувством.
  - Ну, вот вы и сказали.   
   Ее лицо совсем близко. Чувствую запах ее волос – чуть терпкий запах очень знакомого мне цветка. Я поворачиваю ее к себе и целую. Она прижимается ко мне всем телом.
  - Доктор, мы с вами делаем что-то не то.
   Совсем рядом ее большие глаза. Я целую их. У меня такое ощущение, что все вокруг остановилось и затихло. Даже не слышу гулких ударов мотобота о пирс.  Слышу только стук ее сердца. Где-то совсем рядом с моим. Что такое творит с нами жизнь? Все так просто и так сложно. Почему же я так долго шел к ней и к этому мгновению? Что делает с нами жизнь - вознаграждает наше терпение или наказывает, заставляя понять, что мы теряем вместе со временем?
  - Алена, вы у меня в сердце, в мыслях. Я думаю только о вас, Я раньше никогда такого не испытывал. Мое чувство к вам жжет и мучает, освещает и возносит куда-то ввысь.
   Она прижимается ко мне и просит:
  - Пожалуйста, молчите, молчите!   
  - Я поеду с вами на маяк.
  - Нет, доктор, на маяк нельзя, – Алёна мягко отстраняет меня.
  - Но почему?
   На меня смотрят ее умоляющие глаза:
  - Пожалуйста, не спрашивайте о причинах!
  - Алёна!
  - Мы же договорились, - останавливает она меня. - Понимаете, в жизни есть вещи, через которые нельзя переступать. Во всяком случае, этого не могу сделать я, - она берет мою руку и прижимает к своей щеке. – Мне пора.
   Я помог ей спуститься в мотобот. Хрипло взревел мотор, и лодка, задрав нос, вонзилась в темноту.
  - Приезжай завтра в поселок! Слышишь, приезжай! – кричу туда, где прыгает все уменьшающийся красный огонек бортового огня мотобота.
   
   На следующий день мы сидели с Аленой в «Нюркином ресторане». Утром я зашел в радиорубку и попросил связать меня с маяком. Когда услышал ее голос, сказал, что очень хочу ее увидеть. В эфире наступила длинная пауза, и я уже было подумал, что случилось что-то со связью, но вдруг услышал совсем неожиданное: «Я так хотела, чтобы ты мне позвонил… Я приеду... Конечно, приеду…».
   В зале мы только вдвоем. Хозяйкины мальчишки принесли нам кофе. Алена сидела в накинутой на плечи меховой куртке, прижимала к щекам ее воротник, терлась о него лицом. Она хотела мне что-то важное сказать - я это чувствовал и видел по ее глазам. Но тут в зал вошел Григорий – тот рыбак, о котором мне рассказывал староста и который уже много лет преследует Алену, назойливо демонстрирует ей и посельчанам, что он и есть тот мужчина, который предназначен для нее и который может сделать ее счастливой. Его множество раз вразумляли, даже однажды вызывали из райцентра милицию, составили протокол о хулиганстве и хотели увезти в город, чтобы он отсидел там пятнадцать суток. Но Алена уговорила не наказывать его и попросила разрешить ей поговорить с ним наедине. Она вышла с Григорием из комнаты старосты минут через тридцать. О чем они говорили, никто не знает, но тот тогда прилюдно заявил, что дает свое рыбацкое слово и не будет больше преследовать и докучать Алене Андреевне. Так и было несколько месяцев. Но дальше он избрал другую тактику: стоило ей приехать в поселок, как тут же он появлялся рядом, ходил всюду за ней следом. Если она куда-нибудь заходила, дожидался, когда она выйдет. В поселке даже стали его называть «Гришка-телохранитель». Но потом «телохранитель» опять начал срываться, и недавно староста пригрозил вообще выселить его из поселка.
   Сел Григорий за ближайший к ним столик и потребовал три коньяка.
  - Думаю, вам не очень помешаю, - бросил он нам и, не поднимаясь, швырнул на вешалку свою шапку.
   Нюра принесла ему коньяк и сказала, что больше не подаст, и предупредила:
  - Сиди, Гришка, тихо. Будешь бузить, пошлю пацанов за старостой.
   Рыбак нервно ерзал на стуле. Крепкая, короткая шея, сросшиеся густые брови. Глаза его где-то спрятаны в глубоких глазницах, поэтому, когда он поворачивал к нам лицо, вместо глаз - два темных пятна. Картина – не из приятных.
   Алена прикаснулась к моей руке и предложила:
  - Доктор, давайте лучше погуляем.
   Мы покинули кабачок, поднялись по вырубленным в скалах ступеням и спустились к небольшому фиорду. В отливы поселковые пацаны ходят сюда за свежей рыбой. Добывают они ее палками с заостренными концами – бьют ими рыбин, не успевших уйти с отливом и оставшихся на мелководье в небольших лагунах.
   В расщелине между скалами с той стороны фиорда застрял огромный диск солнца. Мы останавливаемся, и он начинает медленно уходить за камни. Создается ощущение, что движется не солнце, а скалы.
  - Правда, наша планета похожа на огромную сцену, - говорю я. - Солнце и скалы, как декорации в театре. Кто-то там их передвигает, чтобы нам было интересно.
  - А мы зрители? – она поднимает на меня глаза. – Только мы эту сцену  никогда больше точно такой же не увидим. Все единственный раз. Печально.
  - Нет, не все только единственный раз. Я буду говорить тебе множество раз, что я тебя люблю. Очень люблю.
  - Говори, говори!.. Обними меня…
   На ступенях, когда мы спускаемся в поселок, нас ждет Георгий. Алена тревожно сжимает мне ладонь.
  - Док, давай поговорим, - произносит он, закуривает и бросает мне под ноги еще горящую спичку.
  - Давай, - соглашаюсь я, а потом говорю Алене: - Подожди, пожалуйста, нам надо кое-что с Григорием выяснить.
  - Не трогай Алену Андреевну, - начинает он.
  - Это я хочу посоветовать и тебе.
  - Я без нее жить не могу.
  - Я тоже.
  - Так что будем делать?
  - Будем вести себя по-людски.
  - Лучше бы ты, док, сюда не приезжал. Плохо дело может кончиться. Внутри у меня шторм, могу не выдержать.
  - А ты лучше, Григорий, пойми вот что, - делаю паузу, чтобы понятливее  объяснить, и, кажется, нахожу нужные слова. - Мы, мужики, думаем, что мы самые главные во всем, и по отношению к женщинам тоже. Но мы можем влюбиться в женщину, любить женщину, а решает все-таки она. Вот и у нас с тобой сложная ситуация. Ни ты, ни я не можем заставить ее силой и угрозами быть с тобой или со мной. Она тоже имеет сердце и чувства. Поэтому и в нашей ситуации решает только она.
  - Нет, док, ты появится здесь и все испортил. Ты отнимаешь у меня самое главное.
  - И для меня она самое главное. И надо, чтобы этому самому главному было хорошо. Ведь это и будет по-мужски. Разве нет?
   Он гасит пальцами сигарету и зло произносит:
  - Не отдам я ее тебе, док. Запомни!
   
   Проснулся от громкого стука в дверь. На часах – четыре утра. Значит, что-то случилось. Открываю дверь, и в комнату вместе с волной холодного сырого воздуха врывается шкипер Дятлов.
  - Доктор, жена рожает! – он пытается застегнуть пуговицу куртки, но дрожащие пальцы непослушны. Умоляюще смотрят на меня его наполненные слезами глаза. Я знаю, что его жена уже дважды рожала, и оба детей не удавалось спасти.
   Быстро одеваюсь, подхватываю сумку с инструментом и медикаментами и  устремляюсь за шкипером.
   Поселок еще спал. В темных глазницах окон плавало отражение огромного диска Луны. Под ногами стонал и прогибался дощатый тротуар. Растревоженные шумом наших шагов проснулись и начали лаять собаки.
   Меня тоже охватило волнение. Знаю, что при родах бывают ситуации, когда медицина бессильна, но начинаю убеждать себя, что сумею помочь, что все разрешится благополучно. «Все получится, обязательно получится!» - твержу себе. В памяти почему-то всплывают слова институтской клятвы Гиппократа. Но тут тот, кто-то второй во мне, насмешливо восклицает: « Какая клятва Гиппократа? Какой профессиональный долг? Для тебя сейчас любой успех – это демонстрация Елене своей талантливости. Ты именно для этого и будешь лезть из кожи вон!»
   Опять самоедство, думаю я. Но голос внутри в чем-то прав. Уже неоднократно ловлю себя на том, что смотрю на себя ее глазами. Такое тщеславие мужчины - сила или слабость? Но я не любил тщеславия. Помню, не соглашался с одним из моих коллег, который утверждал, что тщеславие - сродни достоинству, и что именно этот инструмент нашей психики делает людей выдающимися личностями и утонченными моралистами. А по моей логике, тщеславие это катализатор карьеризма, многократно увеличивающий в своих глазах собственные достоинства и мешающий реально оценивать себя.   
   Спотыкаюсь о какую-то расщелину в тротуаре и, чуть не упав, зло произношу:
  - Моралист – не моралист!
  - Что? – переспрашивает Дятлов.
  - Бред непроснувшегося доктора, - злюсь вслух на самого себя.
   Подошли к дому, у которого освещены все окна. Дятлов толкнул ногой дверь, и мы оказались в тесном коридорчике. Протискиваемся боком, потому что на скамейках у стен, заполнив весь коридор, сидят женщины. У одной в руках зажженная свечка, а другая держит икону. Дятлов крестится на икону и пропускает меня вперед.
   У роженицы бледное, вспотевшее лицо.
  - Доктор, ради бога, - всхлипывая, говорит она, - спасите дитя, меня не надо жалеть.
   - Чего дуришь? – гудит на нее муж. – Видишь доктор здесь. Будем нормально рожать.
    Ровно в полдень дом огласил крик младенца. Захлопали двери. Чей-то женский голос закричал: «Мальчонок! Ну, красавец!». Вздрагивает от рыданий сидящий на табурете у окна Дятлов. Он мне что-то пытался сказать, но всякий раз фразы его кончались словами: «Доктор…  Знаешь, доктор…». А я только теперь почувствовал усталость. Полулежу на стуле, вытянув ноги и расслабившись. Женщины, помогавшие мне, что-то говорят, но я не слышу – думаю совершенно о другом. Я доволен собой. На груди у матери лежит человечек, жизнь которого зависела от меня. Ну, вот, думаю, опять начинается самолюбование. Злюсь, но продолжаю в том же духе: а ведь, действительно, молодец! Удалось сделать то, что не всегда получается даже у опытных акушеров – повернул ребенка, занимавшего в чреве матери неправильное положение. Я рисковал, но другого выхода не было.
   Когда вышел на улицу, попал в окружение собравшихся возле дома людей. Рыбаки здоровались, снимая шапки. Одна из женщин протянула мне что-то завернутое в белый платок:
- Возьми, доктор, пирожки. Только что испекла.
   Взял у нее горячий сверток, развернул и, почувствовав ароматный запах, вдруг осознал, что страшно хочу есть.
   Пришел домой, достал из холодильника пакет молока и запивал им пирожки со щедро насахаренной клюквой, потом, не раздеваясь, упал на кровать и сразу уснул.
   
   Случается, что  день состоит из сплошного везения. Я открыл глаза и понял: у меня сегодня день сумасшедшего везения. Я увидел Алёну. Протер глаза – Алёна не исчезла. Она сидела на топчане, поджав под себя ноги, в накинутой на плечи меховой куртке и смотрела на меня.
  - Хотела снять с тебя сапоги, но боялась разбудить, - произносит она и замолкает. В ее глазах, где-то в глубине, угадывается тревога.
  - Что-нибудь случилось? 
   Она несколько секунд молчит и произносит:
  - Случилось. Начинаю себя бояться.
  - Бояться?
    Мозг, как счетная машина, прокручивает все, что произошло между нами за последние дни.
  – Я что-то неправильно сделал?
  -  Нет, виноват не ты. Видишь, я сама пришла к тебе, - она закрыла ладонями лицо, потом резко опустила руки, но глаза ее были еще закрыты, и длинные ресницы нервно подрагивали.
  - Мне хорошо и уютно около тебя. Знаешь, о чем я думала, когда ты спал?
   Она открыла глаза.
  - Я думала, что вот на краю земли живут два человека, и почти ничего друг о друге не знают, лишь какие-то догадки, - она поправила сползшую с плеча полу куртки и продолжила. - Нет, наверное, я не так объясняю. Просто, если бы не было тебя здесь, мне не захотелось бы приехать сегодня в поселок, и я бы не сидела в этом доме и не смотрела на спящего мужчину. Я смотрела на тебя и испытывала чувство поразительной успокоенности. Понимаешь, такого со мной уже давно не было. Ты всего не знаешь. У меня очень серьезные проблемы.
   Она прижимает к вискам руки.
  - А сейчас я сидела около тебя, и в моем сознании опустилась какая-то штора. Она отсекла всю ту реальность, в которой я нахожусь сегодня. Я тебе все расскажу. Но не сейчас. Сейчас я хочу остаться в этом удивительном состоянии.
   Она еще что-то говорила, но я не слышал ее слов. Видел только ее лицо и глаза. По их выражению, по мимике, угадывал смысл того, что она говорила. И я понимал, что мое чувство к этой женщине - это не порхание юношеской увлеченности. Я уже тертый калач, был женат, и был разведен, имел сожительницу, молодую танцовщицу, которую не сумел оценить. Познакомил ее с парнем из нашего института, который специализировался по хирургии. Сказал ей, что пусть присмотрится к нему, потому что он может дать ей гораздо больше, чем я. Он действительно был хорошим человеком. Дед и отец его тоже были медиками, причем именитыми. И он преуспел в медицине, и действительно сделал ее счастливой. Как-то встретил их в театре. Она еще больше похорошела, посмотрела на меня приветливо, но взгляды, которыми она одаривала своего мужа, были полны люби и признательности. У меня тогда даже испортилось настроение, потому что понял - потерял женщину, которая могла стать мне нежным и верным другом.
   Голос Алены опять вернул меня из моего прошлого.
  - Понимаешь, - продолжила она, - четыре года одиночества. Я бы раньше никогда не поверила, что смогу такое выдержать, Все заменила великолепная идея одной научной темы. Потом появилась еще одна причина, которая не дает мне права все бросить и уехать.
   Она замолчала. О чем-то задумалась. И неожиданно совершенно о другом:
   - Мне казалось, что я совсем забыла родной Питер. Но мне начали сниться странные сны. Будто иду по набережной Невы, а вокруг огни, море огней! Петропавловка, Иссакий, фантастическое безумие гирлянд на разведенных мостах. А я всматриваюсь в прохожих, потому что знаю: вот сейчас должна среди них увидеть тебя. Но вдруг все гаснет, а посреди Невы вспыхивает огонь  моего маяка, и я мучаюсь, бегаю по набережной, ищу свой мотобот, а потом, вдруг, замечаю тебя вдалеке и кричу, хочу предупредить, что мы должны быть там, на маяке…
   Я подошел к ней и опустился на колени. Она обняла мою голову и прижала к груди. Слышу, как бьется ее сердце. Молчу и боюсь шевельнуться, чтобы не прервать эту близость, чтобы она не убрала свои горячие руки. Снимаю с нее полушубок, расстегиваю пуговицы кофты. Она продолжает гладить мои волосы и задает все время один и тот же вопрос: «Что ты делаешь? Ну, что ты делаешь?». Но это не протест. В ее движениях тоже нетерпение и желание скорее окунуться в тот океан придуманного природой блаженства.
   Мы лежали рядом, и я любовался ее телом, целовал его. Нежная, бархатистая кожа, пахнущая все той же очень знакомой травой. Мне казалось, будто когда-то такое уже было.   
   Я говорю:
  - Такое с нами уже было, только очень давно – тысячу лет назад, но я все помню. Все до мелочей. Даже запах твоего тела.
  - Выдумщик, - говорит она.
  Я не вижу ее лица, но знаю, что на нем улыбка.
  - Нет, все правда. Я долго скитался и, наконец, нашел тебя. Бывает так. Нашел на краю земли. Ты действительно та, которую я когда-то придумал и все это время носил в себе.   
   Она повернула ко мне лицо и посмотрела в глаза, словно, пытаясь найти в них подтверждение моим словам. Потом поцеловала, опять посмотрела в глаза и сказала:
  - Мне приятно слушать тебя. Я часто разговариваю с тобой, когда тебя рядом нет.
   Опять поцеловала и тихо прошептала на ухо, словно, кто-либо мог нас подслушать: – Милый доктор, я тебя боюсь, потому что мне очень хорошо с тобой. А в жизни  е бывает все так хорошо. 
   Я хотел что-то сказать, но она прикрыла мой рот рукой и продолжила:
  - Не хочется, совсем не хочется уходить. Но мне пора на маяк.
    Я не выпускаю ее руки. И мне опять кажется, что все это действительно когда-то уже было. Я помню эти губы. Помню эти блики огней, бегающие по стенам и по ее лицу.
   На пирсе я обнимаю ее. И мы стоим так несколько минут. Стоим и молчим. Громыхая сапогами по доскам, к нам подбегает парень из радиорубки.
  - Алёна Андреевна, торопитесь! – запыхавшись, скороговоркой выпалил он. - Получили «красную» - идет норд-ост.
  - Я возьму дежурный катер и провожу тебя, – говорю ей.
  - Доктор, не советую. Получили «красную», - предупреждает меня радист.
   
   Трое суток море демонстрирует человеку свое превосходство. В горловину бухты ветер вкатывает высоченные валы свинцовой воды и те, разбиваясь о  скалы, в гневе вздыбываются, и, словно гигантские животные в смертельном единоборстве, сталкиваются друг с другом, чтобы рассыпаться на бесконечное количество брызг.
   На четвертые сутки шторм не убавил ярости, а загонный ветер прижал облака к волнам и свел видимость к нулю.
   У меня, не прерываясь, завыл зуммер телефона. Снял трубку:
  - Доктор, на маяке беда, - по свисту и шуму в трубке догадываюсь, что звонят из радиорубки. - Алёна Андреевна в очень тяжелом состоянии. Температура выше сорока . Острые боли в животе. Двигаться не может. Связались с районом. Для вертолета погода – гроб. Идет к нам санитарная машина. Но ей пути часов пять. Что делать? Никакой катер к маяку сейчас не пройдет. Будем лишь гробить людей.
   Связываюсь по рации с больницей в районном центре. Обсуждаем возможный диагноз на основании той скудной информации, которую удалось вытрясти из радистов. Приходим к выводу: либо желчный, либо острый аппендицит. В такой ситуации в любом варианте нужна операция. Терять время нельзя.
   Стоящий рядом с нами староста, глядя на море, поизносит:
- Нет, сейчас к маяку ничем не добраться.
   Я всего несколько секунд в замешательстве - и появляется решение. Конечно! Нужно использовать виндсерфинг. Я должен туда добраться. Только я могу ей помочь. Я начал увлекаться виндсерфингом еще в институте. Вид спорта, который мой тренер – старый латыш – считал интереснее, чем полет на планере. Оно, действительно, похоже. Поэтому я и притащил все свое снаряжение сюда. И не напрасно. В приливы занимался водным слаломом на заливах и учил держать парус местных мальчишек. А в хорошие ветры – а они здесь не редкость – даже удавалось, используя парус как крыло и проходить три-четыре волны по воздуху. Ощущение – не пересказать.
   Море неистовствовало. Бухта, окруженная амфитеатром скал, была наполнена невообразимым грохотом беснующейся воды. Пришвартованные у пирса рыбацкие суда прыгали, как поплавки, и казалось, что вот-вот будут выброшены вместе с пирсом на берег.
   На берегу почти весь поселок. Рыбаки отговаривают меня от этого рискованного варианта. Староста, не глядя мне в глаза, произносит:
   - Разобьет о скалы. Видишь, что здесь делается! А там, у маяка, и представить невозможно. Лучше подождать, может Бог к утру усмирит эту нечисть.
   Но я знаю, что ждать нельзя. На маяке беда, мы можем потерять Алену.
   Когда натянул рюкзак с инструментом и медикаментами, которые могут понадобиться при операции, понял, что его тяжесть серьезно осложнит управление виндсерфингом.
   Староста осенил меня крестом. Женщины начали громко причитать. Какой-то рыбак зашел со мной в воду, чтобы помочь закрепить парус, и я, выпрямившись, увидел, что это Григорий. Накатившаяся волна накрыла его с головой, он выругался, протер рукой лицо и крикнул :
  - Док, ты мужик! Ты должен добраться! Доберись, док!
   В следующее мгновенье я уже ничего не слышал. Видел только горбящийся залив. Теперь было самое главное - проскочить наплывную волну. Ветер прижимной, значит, придется все время идти переменными галсами. Подрождал отката, протолкнул доску вперед, заскочил на нее и положил парус почти горизонтально, чтобы зацепиться за ветер.
   Получилось! Такое ощущение, что время остановилось, только мелькнула мысль, что может это сон или какая-то виртуальная игра. Угадываю торчащие из воды скалы по светящейся пене и обхожу их подальше, чтобы не затащило в водоверть. Совсем не чувствую холода. Кисти рук конвульсивно сжимают дугу паруса – стараюсь успеть подвернуть полотнище под острый угол к ветру. Главное – устоять. Если сбросит с доски, поднять парус, когда за спиной тяжелый рюкзак, будет невозможно. Хорошо это понимаю, но страха нет. Такое ощущение, что управляет мною уже не мой мозг. Маневры выполняю раньше, чем понимаю, для чего это делаю. Потом, когда буду опять и опять возвращаться мыслями к тем минутам, проведенным тогда в жуткой карусели злобствующего моря, пойму, что решиться на такое, было безрассудством. Но приду к убеждению: такие поступки дают возможность включать огромные способности нашего организма, позволяют сотворять то, что не подается никакой логике, никакому опыту.
   Свет маяка вырвался из мокрой тьмы неожиданно. Еще несколько маневров и оседлал волну, которая понесла меня к ограждению причального мостика. С огромным усилием отжал от себя парус и на вираже прыгнул на поручни. Удалось зацепиться за металлический прут, но серфинг настиг меня и ударил острым ребром по бедрам. Боль была такой нестерпимой, что я разжал руки, и перила стали  выползать из ладоней. Но следующая волна перевернула доску, и та, уже всей своей плоскостью, прижала меня к мостику. Это и спасло – я успел опять зацепиться за поручень. По настилу полз на животе, хватаясь за его металлические края, чтобы не смыло обрушивающимися на мостик волнами.
   
   Она лежала, укрытая пледом, цвет которого еще больше усиливал мраморную бледность ее лица. Услышав мои шаги, Алена открыла глаза и прошептала:
   - Господи, как ты добрался? Зачем, зачем ты рисковал?!
  - Все в порядке, Алена! Все в порядке! Я здесь и все будет хорошо, - повторял я, сдирая с себя гидрокостюм. Кисти рук, сведенные судорогами от холодной воды и борьбы с ветром, плохо  подчинялись. Я их почти не чувствовал. Горячая вода из бойлера, спирт в смеси с глицерином помогли восстановить чувствительность пальцев.
   Замеряю пульс, температуру, пальпирую живот и прихожу к выводу – перитонит, острая форма, критическое состояние. Рядом из рации хрипит голос старосты:
  - Серега, сынок, ты добрался! Жив! Слава богу! Ну, что Алена?
   Больше всего волнуюсь, когда делаю первый разрез, но приказываю себе: «Спокойно! Возьми себя в руки! У тебя все получится!». 
   Когда уже кончаю накладывать наружный шов, раздается скрип металлической двери. Поднимаю глаза, и увиденное заставляет меня вздрогнуть. В проеме двери стоит человек. Нет, не человек. Только какие-то части человека, которые держались вместе, благодаря бинтам, металлическим шинам и еще чему-то непонятному. На меня зло смотрел единственный глаз, а вторая часть лица сокрыта под бинтами. Изувеченные губы незнакомца закрывали только одну часть рта, и оскал видневшихся поломанных зубов вносил в картину его портрета что-то хищное. Одна рука висела безвольной плетью, а другой - он придерживал палку, конец которой упирался в грудь, помогая сохранять равновесие.
   Он что-то мне сказал, но, видимо, у него была повреждена и челюсть, поэтому я услышал только какие-то звуки, из которых понял только то, что он спросил, зачем я сюда пришел.
   Я смотрел на того, кто продолжал неподвижно стоять в проеме двери, и меня осенила страшная догадка: этот изувеченный человек – муж Алёны. Это и есть тайна маяка «Заговоренный», которую она так тщательно хранит. Она ухаживает за тяжелым инвалидом, превратив себя в затворницу маяка и заложницу этой жуткой тайны.
   Человек сделал еще несколько шагов, опять остановился и уже медленно, видимо, зная, что его речь трудно понимать, произнес:
  - Ты безумец, ты пришел сюда умереть.
   Произнеся это, он начал медленно разворачиваться, и по нескоординированному движению его ног я понял, что у него поврежден и позвоночник. Металлическая дверь, издав стонущий скрип, закрылась и спрятала за собою это странное существо.
   «Сергей, почему молчишь? Сергей, ответь берегу! Говори же что-нибудь, черт возьми!» – хрипела рация.
   Я молчал. Я смотрел на прекрасное лицо женщины, еще не вышедшей из под воздействия наркоза, и думал о том, что, наверное, невозможно переоценить ее мужество и самоотверженность. Она обладала самыми ценными дарами, которыми только может наградить природа женщину: восхитительной красотой, умом и сердцем огромной доброты – и все это давало ей возможность полноценной и блистательной жизни. Почему же она отказалась от нее, заменив жизнью на маленьком скальном пятачке, продуваемом ветрами и обмываемом волнами холодного моря? Для меня тайна «Заговоренного» не кончалась.   

   Я сидел на стуле возле Алёны и всматривался в ее лицо. Еще недавно мне казалось, что знаю все об этой женщине, понимаю многое, что движет ее поступками. Но сейчас я был в оцепенении: в моем мозгу роем метались мысли и возникали вопросы. Но шум стонущего за стенами моря, усталость от операции и борьбы с волнами при переходе на маяк, прерывали логику мыслей, и, как при просмотре фильма с вырезанными кусками пленки, путали все в голове, рисовали картинки и выдумывали видения, которых со мною никогда не случалось. Потом все куда-то провалилось – я уснул.
   Просыпаюсь от прикосновения к моей руке. Открыл глаза и увидел смотрящую на меня Алёну.
   - Бедный мой, - прошептала она. – Любимый мой доктор…
   Она закрыла глаза и, не открывая их, спросила:
   - Ты его видел? –
   И, не дождавшись ответа, продолжила:
   - Это мой муж. Тогда, со старым смотрителем маяка, мы его нашла в расщелине скалы. Волны раздирали его об острые скалы, и, когда нам удалось вытащить его из расщелины и увидеть, что с ним случилось, мы подумали, что он не выживет. Но он очень сильный, гордый и самолюбивый человек. Тогда он сказал, что умрет здесь, на маяке, и не хочет, чтобы таким увидели его родные,  коллеги и, вообще, посторонние люди. Я знаю его характер, знаю, если он решил, отправить его в больницу нам не удастся. Благодаря старому смотрителю маяка, он остался жив, если, конечно все его мучения можно назвать жизнью. И еще он обладает…, - она закрыла глаза, силы ее покидали.
   - Все, Алёна, все. Сейчас тебе надо уснуть, - прерываю ее. - Мы потом поговорим обо всем. Хорошо? А сейчас спокойствие, полное спокойствие.
   - Очень больно, - жалуется она.
   Ввожу в капельницу новую дозу обезболивающего. Алена еще не вышла полностью из-под наркоза, поэтому быстро уснула.
   Поднимаюсь со стула и опять падаю на него – резкая боль выключила ноги. Я понял: меня догоняют последствия удара серфинга. Массарую бедра, резко щипаю и оттягиваю мышцы ушибленных частей ног – метод знакомого невролога, практиковавшего ослабление болевых эффектов новыми болевыми ощущениями. Жестоко, но помогает.
   Опять встал и, тяжело переставляя плохо подчиняющиеся ноги, направился к металлической двери.
   Постучал. Молчание. Толкаю дверь и она, издавая тот же скрип, медленно открылась. Над большим столом, заваленным бумагами, книгами, пробирками,  возвышалась уже знакомая мне изуродованная голова. Рядом, на полках стояли микроскопы, множество аквариумов различной величины, банки с какими-то морскими обитателями, еще приборы, приборы и огромное количество папок.
   - У вас здесь лаборатория, - говорю я.
   Он мочит.
- Я доктор. Может вам нужна моя помощь? – смотрю на него.
   Голова зашевелилась, единственный глаз заморгал и на том, что оставалось от его лица, появилось что-то вроде улыбки. Он заговорил. Он сказал, что обо мне все знает. Говорил, пропуская буквы и отдельные звуки, но я улавливал смысл. Потом из-под стола появилась рука и опустила абажур настольной лампы, что спрятало его лицо в тень. И он продолжил. Сказал, что ему известно, что я тот человек, которого любит Алена. Она ему все рассказала. Он видел, что я пришел на маяк на виндсерфинге, и, по его мнению, я напрасно рисковал, потому что Алёну не надо спасать. Она должна умереть. Потом голос его повысился до пискливого крика и он, еще больше коверкая слова, сказал, что ее мне не отдаст. Он  знает, что он страшнее Квазимоды, кричал он, задыхаясь, но это ради нее он терпел дьявольские боли, ради нее он продолжал работать здесь и, благодаря этому, они сделали открытия, которые потрясут мир. Но теперь появился я, и я виновник того, что она он умрет вместе с ним.
   Он опять умолк, сделав несколько глубоких свистящих вдохов, потом направил свет лампы на меня и сказал, что я умру вместе с ними здесь, на маяке. Каждый человек, кто его увидел, должен умереть, заключил он.
   Опять сделав небольшую паузу и, несколько раз глубоко вздохнув – ему явно не хватало воздуха, добавил:
  - Шторм продолжится еще пять дней. На маяк никто добраться не сможет. За это время все мы уйдем из этой жизни. Я это сделаю, - и тут неожиданно он разразился смехом, жутким смехом, звуки которого длинным эхом заметались по помещениям маяка   
   
   Ноги слушаются меня все хуже. С трудом добрался до рации, нажал кнопку и сообщил на берег, что операция, кажется, получилась. Алёна спит. Но у меня проблема с ногами. Сейчас двигаюсь  с трудом. Боюсь будет хуже. Но здесь для Алены еще одна опасность. На маяке ее муж. Он страшно искалечен и обезображен. Самое неприятное, что у него серьезные сдвиги в психике – параноидальный страх того, что его кто-то может увидеть. А теперь он намерен умертвить свою жену, меня  и покончить с собой.
   Посмотрел на часы: кончались вторые сутки моего пребывания на маяке. Ноги совсем отказались подчиняться. Ввел себе большую дозу обезболивающего и с трудом взобрался на стул возле Алёны. Оперся на спинку стула и поставил ноги так, чтобы в случае, если усну или потеряю сознание, свалюсь на пол. Проверил пульс Алёны, и она от моего прикосновения проснулась.
   - Как чувствуешь себя?
   - Кажется, лучше, - она кладет свою руку поверх моей.
   Смотрит на меня внимательно.
   - Ты плохо выглядишь. У тебе очень горячие руки. Тебе плохо?
   - У меня проблема с ногами из-за купания в море, - это я так попытался шутить.
   Успокаиваю ее, что это пройдет. Но сообщаю, что опять разговаривал с тем человеком за железной дверью. Он сказал, что убьет ее, меня и себя. Он психически ненормален, заключил я, и эти его намерения меня серьезно тревожат. Я должен предпринять меры, чтобы помешать ему в возможности осуществить такую безумную идею.
  - Он мне об этом тоже говорил, - она держит мою руку. - Мы венчались в церкви, и недавно он сказал, что к нему приходил Бог и велел, чтобы мы умерли вдвоем одновременно на этом маяке. Он хочет отравить меня и себя ядом, который изготовил из челюстей лобана. По его плану сначала умру я, а потом он тоже примет яд и уйдет в море, чтобы никто не увидел даже его труп. Он был красив. Но то, каким он стал теперь, вместе с испытываемыми болями, видимо, и сломало его психику. Он сейчас ненавидит берег и людей, которые там живут.
   Она на опять на несколько секунд закрывает глаза. Ей еще трудно говорить. Я попытался ее остановить, но она продолжила:
   - Еще тогда, сразу после трагедии он заявил, что если я брошу его, он покончит с собой. Кроме того, мы делали нашу работу – тема очень важная и интересная, а лучших условий для проведения экспериментов не найти. Он хотя страшно покалечен, все-таки много помогал и проводил большую часть лабораторных исследований. А к этой идее уйти из жизни он опять вернулся недавно. Я не могла не сказать ему, что люблю другого мужчину. Это и сорвало его окончательно. Последнее время , уходя спать, я запирала свою комнату.   
   Я опять беру рацию и вызываю берег. Спрашиваю прогноз погоды, и есть ли какие-то шансы у берега довраться до маяка.
   Узнаю голос старосты поселка:
   - Доктор, весь поселок уже вторые сутки не спит. У радиорубки почти все жители поселка. И бабы наши вслух рыдают. Центр сейчас ведет переговоры с пограничниками, у них есть опытные вертолетчики. Но шансов, что они дадут добро, мало – погода хуже не придумаешь. Продержись, доктор, - просит он,  - продержись, родимый!
   Добираюсь до комнаты с металлической скрипящей дверью с помощью стула: переставляю его, почти ложусь на спинку и подтягиваю ноги. Над столом также торчит забинтованная голова и действующая левая рука, что-то пишет в толстой тетради. Показываю ему висящую у меня на плече веревку и произношу:
  - Думаю, что это несколько притормозит ваши идеи убийства и самоубийства.
   Его глаз смотрит на меня с ненавистью. Добираюсь к нему и привязываю его туловище к спинке стула. Потом выбросил в угол комнаты палку, которая помогала ему передвигаться, сметаю все со стола и, выбравшись из комнаты, силой толкаю металлическую дверь. При этом замечаю, что не услышал едкого скрипа двери. Думаю, не вернуться ли назад и проверить еще раз скрепит ли дверь, но сил для этого уже не остается. Когда добрался до Алены, упал на мой гидрокостюм, лежащий на полу, и провалился в темноту.
   Проснулся, почувствовав, что что-то острое вонзилось мне в бедро. Открыл глаза и увидел совсем рядом смотрящий на меня глаз перебинтованной головы.  Приподнялся на локтях и увидел торчащий в моем бедре шприц. В нем еще оставалась зеленоватая жидкость. Вытащил его рывком из ноги, отшвырнул и, с невесь откуда появившейся силой, оттолкнул от себя искалеченной тело.
  - Уже поздно, ты опоздал, - слышу дребезжащий, искажающий звуки голос перебинтованной головы. - Алена уже идет к месту нашего свидания. Совсем скоро мы встретимся с ней в том мире. Ты не будешь там нам мешать.
   Я, наконец, начинаю осознавать, что произошло .Вижу на предплечье оголенной Алениной руки еще кровоточащий след укола. Кричу что-то несвязное и разворачиваюсь полный ярости, чтобы наброситься на перебинтованную голову, но встать не могу. И тут, точно, как это бывает в кино, вижу врывающихся в комнату людей в камуфляжной форме. Я им что-то кричу, но мне не хватает воздуха, и я теряю сознание.
   
  Прихожу в себя  и слышу знакомый голос. По-моему, это голос профессора Хомутова. Он был руководителем моей ординатуры. Открываю глаза: действительно рядом со мною с группой врачей стоит Хомутов. Неужели я в Питере?  Спрашиваю:
- Что я в Питере?
   - В Питере, голубчик, в Питере, - говорит Хомутов. – Тебя привезли самолетом. Вовремя привезли. Четыре дня мы до тебя, голубчик, достучаться не могли. Ну, слава богу, достучались…
   Через неделю мне разрешили выходить на прогулки.  У меня на душе у меня что-то тяжелое. Оно давит и жжет. Мешает дышать. Несколько раз хочу спросить, где Алёна. Но не решаюсь. Если они мне ничего не говорят … Почему они молчат? А я не спрашиваю, пытаюсь оттянуть страшную весть. Но где-то глубоко маленький комочек надежды. Не хочу с ним расставаться.
   В двухстах метрах от больницы - Нева. Спускаюсь по широким ступеням к воде и сажусь на гранитный столбик. Смотрю на серую воду, горбящуюся от дующего с залива ветра, и вспоминаю сон, о котором мне рассказывала Алёна. Со мной творится что-то странное. Взгляд начинает метаться по поверхности Невы. Но нет маяка, нет мрачных, изъеденных штормами камней. Значит это не сон, значит, все что случилось – правд? Ее нет?! Глаза наполняются слезами. Они текут по щекам, но я даже не вынимаю рук из карманов. Две маленькие девчонки в одинаковых капюшонах, игравшие у самой воды, заметили мои слезы и о чем-то зашептались. Я отвернул голову, но услышал приближающиеся робкие шаги, и детский голосок спросил:
   - Дядя, вы заболели? Вам больно?
   Девочка потерла носком туфли по ступеньке и опять спросила:
  - Вам позвать кого-нибудь?
   - Нет. Спасибо девочки. Растите счастливыми, - говорю и начинаю подниматься по ступенькам набережной. Уже наверху опять оборачиваюсь к ним, и хочу сказать им о том, как не просто быть счастливым в этой жизни. Но ничего не говорю. Смотрю на Неву, и меня охватывает ощущение бессмысленности этой жизни, этих красок, этих звуков. И вдруг начинаю понимать, как безразличен этот вечный поток реки ко всему, что происходит с нами. Кто мы в этой Вселенной?  Неужели все превращается в ничто?      
 
    Поднимаюсь лифтом на свой этаж. Увидев меня, ко мне бежит рыжая с веснушчатым лицом сестричка и еще издали кричит:
  - Пожалуйста, зайдите к профессору!
  Хомутов поднимается навстречу и, заглянув в глаза, кладет руку на плечо и произносит:
- Идемте, коллега, я вам сейчас кого-то представлю.
   Преодолеваем длинный коридор, едем на лифте. Перед глазами какая-то дымка. Мне совершенно безразлично, куда и зачем мы идем, и что вокруг происходит. За нами молчаливо следует свита людей в белых халатах.
   Перед какой-то дверью профессор останавливается и, открыв ее, пропускает меня вперед. В огромной палате с четырьмя окнами лишь одна кровать. Отсюда, от двери, я не вижу, кто на ней лежит. Вижу только сидящую возле этой кровати пожилую женщину с гладко зачесанными и стянутыми сзади в узел волосами. Делаю еще несколько шагов, но ноги перестают слушаться. Я знаю, кто там, на больничной койке! У пожилой женщины такое знакомое лицо – оно так похоже на Алену. Боюсь сделать еще один шаг – а вдруг это мне только кажется?
   Где-то очень далеко звучит голос профессора: «Ну, ну, дайте же стульчик коллеге». Делаю еще несколько шагов и вижу смотрящие на меня глаза, ставшие еще огромнее на похудевшем бледном лице. Вижу, как шевелятся ее губы – она что-то говорит. Но я не слышу, потому что слышу только свой крик: «Аленка! Алена!» Я не стесняюсь слез. Стою на коленях, целую ее руки. Трогаю лицо – она ли? На ее виске, совсем рядом, бьется голубая ниточка вены. По бледной щеке медленно скатывается слеза.
  - Твою Алёну только сегодня привезли к нам из Мурманска, - опять где-то далеко звучит голос профессора. –  Ее спас какой-то пожилой смотритель маяка.  Он, оказывается, знает противоядье от той дьявольской микстуры. Молодец мужик! Поеду к нему консультироваться.
   Кто-то хлюпает носом у меня за спиной. И опять профессор:
  - А вы чего ревете? Ступайте отсюда! Все!
   Сквозь образовавшийся в облаках просвет выглянуло солнце и залило огромные окна больничной палаты. Нет, нет, говорю я сам себе, это неправда, что все в нашей жизни превращается в ничто. Все наполнено смыслом. Жизнь дарит трагедии, чтобы потом мы полнее могли ощутить и понять, кто мы и на что способны, и доказывает, что в отведенном для нас времени нет второстепенного и главного. Каждый миг нашей жизни и есть самое главное.


Рецензии
Анатолий, Вы перевернули мое уже устойчивое представление о мужском стиле произведений!))Я привыкла, что мужчины гораздо охотнее, подробнее и достовернее пишут о войнах, играх, спорте - чем угодно, кроме чувств и отношений персонажей. Если честно, читая рассказ, несколько раз возвращалась к имени автора.)) Хотя, конечно, описание того, как главный герой добирался на маяк в бурю, иные подробности, которые редко описывают женщины, все-таки говорят о том, что автор - мужчина.
Ничего не буду писать про сам текст, концовку, ошибки и прочее. Поделюсь только своим восторгом по поводу описанных чувств. Потрясающе описано!
Кстати, удался и эффект неожиданности - я не догадалась, в чем была главная тайна маяка, пока не прочитала.

С искренним уважением,

Вита-Виталина   12.05.2010 17:08     Заявить о нарушении
Вита-Виталина, спасибо, что прочли, и спасибо, что кое-что понравилось! О чувствах: Вы и мы, вообще все пишущие, беремся за перо, чтобы побывать там, где нам очень хотелось бы (?). Возможность пережить это при написании, по-моему, самое большое вознараждение, ну и еще, конечно,вознараждение - мнение Виты-Виталины.)) Понятно, был бы рад, если бы в Вашем отклике было хоть немножко расшифровано то, в чем Вы увидели слабость.

С признательностью и самыми добрыми пожеланиями,

Анатолий Дашкевич 2   13.05.2010 21:13   Заявить о нарушении
Благодарю Вас за теплые слова и за то, что Вы искренне рады мнению своих читателей.
Я ни в чем не увидела слабость, Анатолий. Просто есть несколько ошибок, в том числе опечаток, чуть бы подправить стиль, выловить повторы слов. Но, поверьте, все это ничто перед главным - для меня главным! - прекрасно переданными отношениями и чувствами!

Взаимно с наилучшими пожеланиями,

Вита-Виталина   13.05.2010 22:26   Заявить о нарушении