Апельсиновый носорог роман

Незабвенному другу моей юности,
 
Сергею Киселеву, Кисе, посвящаю эту книгу.


Содержание

1. Часть первая.   Любовь.

2. Часть вторая.   Путь.

3. Часть третья.   Парад планет.




Часть первая

Любовь

1.

Это случилось летом 2008, в Комарове. Хотя мне больше нравится называть его Келломяки. Надеюсь, я не сделала ошибки в написании. Впрочем, если что, снисходительный редактор поправит.

Итак, это случилось в Келломяках. У меня начался хороший период. Я отошла после неудачного романа. Похудела и загорела (была уже середина июня). Лето было нежаркое, но приятное. Каждое утро я уходила со своим мальчиком на залив. Макс рыл плотины на ручье, а я делала зарядку, читала, писала.

Я делала зарядку: качала пресс, задирала ноги, тянулась. Не очень старательно и чисто, но с душой. Я приступила к финальным упражнениям, когда надо мной раздался его голос. Я подняла глаза и увидела молодого крепкого (мужчину? юношу?) в белой майке.  Загорелого, с широкими плечами и сильным торсом.

Сейчас, когда я отбиваю эти строки на своей «девочке» (ноутбук «Вайо»), мне  смешно. Описанная сцена напоминает начало дешевого порнографического романа. Роман, впрочем, во многом таковым и является.

Продолжаю. Со мной заговорил совсем молодой, крепкий и очень приятный на вид молодой человек. Меня сразу поразила его молодость, гладкость, здоровье и … нет, ни красота. Скорее мужское, животное начало. Оставаясь аккуратным и вкрадчивым, он не переставал быть зверем в лучшем понимании этого слова. Опять фраза из порнографического романа, прости, читатель.

Здесь я не могу удержаться от отступления. Как выяснится дальше, Сергей многому научил меня. Двумя истинами я поделюсь  сейчас.
Мужчина должен подходить первым. В этот момент он делает выбор. Преодолевает первые препятствия: барьер незнакомости, чужести, вероятность отказа. Первый самостоятельный шаг к женщине – выбор самца, 50%-ая готовность вступить в борьбу за самку.

Знакомства на работе и в компаниях – ублюдочный вариант. Там мужчина не борется, не преодолевает первичный заслон. Ему помогают ситуация, время и, что самое ужасное, сама женщина. Борьба самца за самку оборачивается фарсом.
Нет, только честная встреча двух животных: самец делает свой выбор, а самка вольна ответить или отказать.
С того комаровского (келломякского), лета я никогда не подхожу к мужчинам первой.

Второе откровение и сейчас поражает меня. Дело в том, что я всегда искала в мужчинах понимания, нежности, сложных эмоций и, бог знает, какой еще (херни, как сказал бы Сережа). Я ведь психолог из «интеллигентной» семьи, то есть человек испорченный. Так вот, все это не имеет никакого значения. Мужчина подходит, и через считанные секунды, может минуты, ваше тело говорит ему «нет» или «да». Может ни тело, а подсознание, но точно не ваш извращенный интеллект и неправильный опыт.

Юноша, который заговорил со мной, был слишком молод для меня, грубоват и простоват, «простонароден», если так можно выразиться. Как выяснилась позже, он был украинским
гастарбайтером, они приехала всей деревней из-под Тернополя строить ресторан на келломякских песках.

Он безграмотно говорил, мешая русские и украинские слова. Был необразован, чужд всему тому, чем была набита моя бедная  голова. Но при этом - дик, гибок, вкрадчив, он осторожно и медленно приближался  ко мне. И только это и имело значение.

Но тогда, увидев его в первый раз, я ни о чем  не думала. У меня было легкое настроение. Я испытывала приступ приятного женского тщеславия: молодой строитель хотел со мной познакомиться. Мне было немного смешно. Ситуация складывалась пошловатая.

Нет, сейчас я, конечно, защищаюсь. Сразу мне было с ним легко и как-то по-детски. Мы легко болтали о лете, даче, спорте (моя зарядка послужила хорошим поводом). Признались друг другу, что разведены. Удивительно, у него уже был годовалый сын. Оба легко смеялись. Не было никакой неловкости. Я наблюдала за собой со стороны. Сцена невинного флирта с молоденьким строителем наполняла меня гордостью. Я была проста и немного искусственна в тоже время.

Мне все время казалось, мы – девятиклассники, познакомившиеся на пляже. Так же легко я призналась ему, что пишу стихи. Он тут же принес тетрадку со своими стихами. Тонкую школьную тетрадку, с вырванными листами. Почерк  ровный и  детский. Стихи были такие же. О несчастной любви, тоске. Неграмотные и очень длинные.
Я, конечно, снисходила к нему, говоря тонким голосом с некоторой наигранной наивностью. И за всем этим, скрыто, была его мягкость, бархатный смешок, черноглазый взгляд, короткий мощный торс.

В конце я так же легко дала ему свой телефон. Под его взглядом я шла, держа спину, ни на минуту не выходя из образа счастливой шестнадцатилетней.

2.

Спустя год.

Мы встречаемся на Черной речке. Долгое время я гадала, почему он просит меня ходить вместе с ним по городу. Потом мне кто-то сказал, что у него, очевидно, не в порядке документы. Я была просто прикрытием. А я думала…

Договорились со знакомым, у которого своя танцевальная группа. С ним Сережа поговорит о работе. Или о совместном творчестве.

И вот. Жарко. Мы встречаемся у метро. Странная пара, наверно. Едем в метро. Он говорит, что волнуется. Разговор со знакомым по телефону, его зовут Кирилл, был тягостный. Мальчик с Украины, который хочет петь, и я с путаными объяснениями о нашем совместном творчестве, его явно не впечатлили. Но встреча назначена. Мы идем по Староневскому, оба нервничаем. Все что я прошу сейчас у бога, это помочь Сережке. Пусть он поет, пусть останется в Питере, пусть будет рядом со мной.

«А кто он тебе?» - спросил меня Кирилл по телефону.


Кто он мне?

Смуглый широкогрудый мальчик в зеленой футболке, идущий рядом, держащий школьную тетрадку со своими и моими стихами. Такой близкий. Родной. Такой далекий, с мягкой речью и смущенным смехом.

Жарко. Очень жарко. Нас ждут в пиццерии. Двое богемного вида юноши. Они собираются обедать, мы явно мешаем. Кирилл удивляется, что мы без музыкального диска. Тетрадка со стихами его просто изумляет. Очень доходчиво и доброжелательно он и его друг разъясняют нам всю нелепость подобного подхода к  шоу-бизнесу: с тетрадкой, с надеждой на предложение и помощь.

Я чувствую себя, как будто меня выпороли. И безумно жалко Сережку. Когда мы шли сюда, то шутили о будущих гонорарах и славе. Как я могла так его подставить!

А он задает вопросы, не сдается. Кирилл нехотя дает чей-то телефон. Нет, его певцы не интересуют. И вообще нужен продюсер и большие деньги. Когда мы уходим, им приносят обед, и они  оживляются.

Мы возвращаемся на Черную речку тем же путем. Рассуждаем о неизбежности первых неудач. Больше говорю я. Оба мы устали. Я ощущаю полное бессилие. Безысходность. Мне хочется плакать.

Как все нелепо. Какие песни, какой шоу-бизнес! Неюная женщина, любой ценой стремящаяся стать необходимой своему любовнику. И мне так жаль его, его надежды.

Вся наша встреча какая-то отчужденная. Может потому, что он идет рядом, но мы не смотрим друг на друга. Разговор вымучен. И никаких прикосновений. Как никогда мы напоминаем учительницу с учеником на прослушивании. На неудачном прослушивании.

Господи, как я могла так глупо себя вести! Почему все сама не узнала у этого Кирилла? Откуда такая наивность. Нет, глупость.

Стихи, песни, планы…Все это рухнуло в одну минуту. Сережка говорит, что будет звонить Кириллу. Господи, какой ужас! Вообще, он хорошо держится. Всегда. Но он так далек от меня. Сейчас он уедет на своем автобусе. И тогда я смогу заплакать.

У метро он покупает мне сок. Сначала дает девушке денег меньше, чем надо. Смущается. После заминки получает коробочку с соком. Сует ее мне. Я плачу, не дожидаясь его отъезда. А он бегло целует меня в губы своими мягкими теплыми губами. И кажется мне таким ранимым в эту минуту.

Чего бы я не дала, что бы у него получилось пробиться. Я не знаю, верю ли я в его призвание. Не говоря уже об успехе. Я хочу, что бы он перестал мотаться по стройкам. Занялся пением. Вышел на сцену. Это нереально, конечно, я знаю.

Я хочу писать песни. А ведь я никогда этого не делала. Даже не знаю «лягут» или нет мои стихи на музыку. Надо купить дешевую клавиатуру и попробовать.

Как жарко. Видно, что Сережка устал. Ему до Комарова – два часа по жаре. Он уезжает. И нет больше его губ.

А встреча и правда, была нужна. Ведь все еще только начинается.

3.

Июнь в Комарове, 2008.

Приключение на пляже было моим реваншем. Я представляла, как сцену легкой кокетливой беседы с красавчиком – гастарбайтером наблюдает мой бывший возлюбленный, и получала моральное удовлетворение. Обычный дешевый женский трюк. Все это, конечно, было свидетельством моей непреходящей инфантильности.

Я даже поиграла в это с подругами. Общий смысл чириканья по телефону сводился к приятному выводу: я еще очень даже ничего, если на пляже со мной знакомятся двадцатичетырехлетние строители. Настроение было легкое и немного мстительное.

Сергей слал SMS-ки. Банальные стихотворные строчки о девушке-мечте из домашних заготовок. Все это коробило. Романтичное знакомство на пляже – это одно, а переписка с неграмотным украинским строителем – совсем другое.

Да, я же на пляже дала ему свой телефон. Он позвонил в воскресенье утором. Помню, увидев его номер, я испытала легкую брезгливость. Номер надлежало стереть. Или объяснить мальчику, что я очень занята. Или уезжаю. Сказать правду, наконец. Назвать свой возраст. Почему я этого не сделала? Я потом об этом много думала. Может, я хотела с ним переспать для полной реабилитации после провального романа? Может, мне не хватило духа повести себя по-взрослому. Но было еще что-то. В этом крепком, немного примитивном молодом мужчине была какая-то беззащитность. Что-то глубоко во мне отзывалось, когда он смотрел на меня своими темнокарими быстрыми глазами.

Я взяла трубку. Он предложил мне пригласить подругу и пойти с ним и его братом в кафе. Брат, оказывается, тоже строит с ним ресторан на взморье. И еще дядя. И половина деревни из-под Ставрополя. Я почувствовала себя героиней деревенского романа, дебильной девятиклассницей. Это же надо так влипнуть! Моим подругам было по сорок лет, и предложение потусоваться с двадцатилетними строителями с перспективой быстрого секса в кустах их искренне бы развеселило.

Надо было как-то выпутываться. Я что-то говорила о ребенке, он предлагал варианты встречи. Происходила какая-то неловкость и нелепица. Не помню, кто из нас предложил встретиться у меня на даче.

Вообще, думаю, это была я. Сейчас мне кажется, я «железной» рукой вела мальчика к развязке. Хотя тогда, в какой-то сумятице, ни за что этого не признала бы.

Я его встретила около дачи, с мобильником в руках. Увидела его, и испытала шок. Он выглядел лет на пятнадцать. Темненький мальчик, аккуратный, в бело-красном спортивном костюме, с зеркальными карими глазами. Пришел на свиданье. Ко мне.
Было жутко неловко. Прошли на веранду. Он поговорил с моим Максом, тот звал его «дядя Сергей». Потом мы час болтали. О чем? Странная это была беседа. Казалось, юный племянник зашел к тете, рассказать о своей жизни. Он показывал фотографии в телефоне. Улыбался. Немного стеснялся. Я держалась в том же фальшиво - легком ключе, который освоила на пляже.

Немного тягостная сцена подходила к концу. Сергей пошел в комнату. Я увидела его там лежащим на кровати. Поговорили еще о чем-то. Потом он сказал «иди сюда».

Я видела его второй раз в жизни. В саду играл ребенок. Я почувствовала, что каменею.
«Зачем?» - спросила я пересохшими губами.

Он все повторял и повторял, не меняя интонации свое «иди сюда». И я протянула руку. Сразу оказалось рядом с ним. Спиной к нему. Тяжело бухало его сердце, а сам он казался огромной горячей глыбой.

-Повернись ко мне. Я хочу тебя поцеловать.
-Нет. Я должна к тебе привыкнуть.
-Пожалуйста, повернись ко мне.
-Нет. Не могу.
-Уже привыкла?
-Нет, Сережа. Я не могу.

Он не прикасался ко мне. Сейчас я понимаю, он был гениален, когда монотонно и чуть просительно, раз за разом повторял свои призывы. Страшно скованная, зажатая, я не верила, что смогу сделать это.

Но я повернулась. Не забуду никогда его губы. Этой нарастающей глубины, силы и проникновенности поцелуев. Мой рот расцветал и оживал, от него невозможно было оторваться.

Он овладел мной уверенно и жестко, ничем не напоминая подтянутого мальчика со школьной тетрадкой в руках.

4.

Год и две недели спустя.

Мы сидим с Серегой с самого утра, пытаясь сделать песню. Все выглядит доморощенно. Старенькая обшарпанная кухня, дешевая клавиатура (купили за две тысячи в Апрашке), песня, которую я по традиции написала в зеленой школьной тетрадке.

Сергей отобрал ее из нескольких по принципу «зацепило».
Называется песня «Дано», слова такие:

1.
Жаркое лето
Жара как холод
Высохло горло
Тоска как голод.
2.
Голос и звуки
Родится песня
Нам по отдельности
Или вместе.
3.
Но не молчи
А кричи, пробейся
Мощным потоком
Стремись и лейся.
4.
Может дано
Но никто не знает
Что нам дано
Среди вспышек зарев.
5.
Чувствуешь ты
Немота прорвалась
А ведь вчера нам еще казалось
Это мечты и пустые бредни
Это напиток как яд зловредный
Пить и творить
Начинать и мчаться
Маятник создан
В мирах качаться
Смейся и  радуйся
Пей вино
Спросишь «дано»
Я скажу «дано».

Сережа читает текст, шевеля губами. Может потому, что это русский, а не украинский. Сейчас он сосредоточен, смуглое грубоватое лицо как никогда похоже на маску воина из дикого африканского племени.

-Ну, давай. Я примерно слышу, как.
-Будешь пробовать?
-До пятого куплета такой ритм (играет), потом на шестом меняем.
-Может шестой в рэпе дать?
-Я рэп не пою.

Сережа напевает, путая слова слова.  Двухактавная клавиатура издает слабые, как на детском утреннике, звуки.

Нет, это ужас, Серега! Это какие-то убогие частушки.

-Ну, а ты что написала?

-Я слышала песню как …как какой-то выброс энергии, что-то сильное…

-Слушай, может сама над музыкой поработаешь.

Я чуть не плакала. Все выходило банально, вторично. В мелодиях Сергея все время слышались отголоски знакомых песен. В какой - то момент меня осенила ужасная мысль о Сережиной бездарности.

Ну, да. Он абсолютно бездарен. Просто украинский мальчик, тренькающий и мурлыкающий украинские песни. Я с ума сошла, что связалась с ним.

Нет, это я бездарна. Я же не музыкант, не слышу музыку, как я могу писать песни?

-Ой, повтори. Интересная интонация была.
-Так?
-Давай в таком ключе дальше.

Мы промучились неделю. Мне казалось, у Сергея очень мягкий голос. А песня не должна была быть сентиментальной и певучей. Поле многих ссор решили не говорить о жанрах. Просто делать, что получится.


Странно было слышать свой текст в его исполнении. Теперь очень легко было определить куски песни, которые более или менее получились. На них у Сереги сразу шли эмоции, он включался и разворачивал плечи.

Бедный мой Макс был брошен, я рычала на него, как только он появлялся в кухне.

Мы записали песню «Дано». Теперь она снилась мне по ночам. Ночью рядом был Сережа. Теплый, сильный, свежий и гладкий, как молодой зверь.

Странно, мы были почти одного роста. Только он -  широкий и мощный. В постели он казался глыбой, могучей силой, уносящей меня в потоке жизни.

5.

Июнь, 2008.

Потом он сразу же ушел. Я ходила по саду не в силах пережить произошедшее. Все случилось так быстро. Я ведь даже не помнила  его лица.

Болело тело. Вроде, меня изнасиловали, но по собственному желанию. В конце концов, это прекрасный опыт. Меня возжелал молодой мужчина. Я научилась спать с мужчиной , что называется, «с первого раза». Неудаввшийся роман окончательно ушел в небытие. Как это не смешно звучит, я , наконец, стала взрослой, получив опыт, причитавшийся мне лет в двадцать пять, а то и раньше. Все прекрасно . Полная реабилитация. Дополнило радужную картину недоумение, восхищение и зависть подруг. Я чувствовала себя развратной и желанной.

Мы договорились встречаться по воскресеньям. В следующий раз сценарий нашей встречи повторился примерно в том же варианте. Чинный разговор о его планах на будущее. Рассказ о его родных (если я задаю вопросы). Прослушивание песен в его телефоне. Дальше он идет в комнату (он делал это удивительно естественно и во время). Ложится на кровать. И почти без трепета я ложусь рядом.

Здесь я хочу немного отступить. Еще две недели до встречи с Сергеем я мучилась перепитиями своего романа. Неделя новых, «легких» отношений моментально вдвинула меня в новый жизненный этап. Я поняла, что недельный роман – это уже своя история, с чувствами, развязками,  событиями и ожиданиями. Мне стала понятна мужская стратегия, когда все проблемы в отношениях мужчина решает, завязывая новые отношения. Долгие терзания и самокопание не стоили и одного поцелуя Сергея.

А его поцелуи сводили меня с ума. Мы начинали нежно, чуть соприкасаясь губами. Постепенно рты сростались, сливались языки, мы ударялись зубами и жадно неистово
вкушали друг друга. Я никогда раньше не знала такого сочного живого проникновенного языка и нежных сильных губ.

Грубоватый, простой Сергей был точен в каждом  движении. Естественен в каждом проявлении. После любви он просил полотенце и воду. Мылся, полностью обнаженный. Чуждый стеснению и суете. С ним я становилась такой же естественной.

Подавала воду и полотенце. Задергивала шторы и закрывала на ключ дверь. Потом ритуал повторялся в обратном порядке. Шторы отдергивались. Двери отпирались. Мы действовали слаженно и неторопливо как супруги или любовники со стажем.

Я поняла, что чутье не обмануло ни его, ни меня. Мое тело легко приняло этого крепко сбитого деревенского паренька. В постели он казаляся могущественным и неукратимым. Впервые в жизни я ощутила значение слов «отдаться мужчине», у меня не оставыалось сомнений и мыслей, когда я была с ним.

Помню, во время нашего слияния я открыла глаза и увидела незнакомое мужское лицо, широкие плечи над собой. Это ужаснуло меня. Он был чужой. Чуждый. А я лежала под
ним, распластанная. Мы ничего не знали друг о друге. Наши миры никак не соприкасались.  На секунду мне захотелось вырваться. Но мое тело еще неистовее прижалось к напряженному мужскому торсу.

В течение недели мы не виделись. Вечерами он звонил. И мы немного стесненно рассказывали друг другу, как прошел день. Сергей говорил о работе, я о купаниях с сыном и праздной жизни на озере. О нашей связи он не говорил ни слова.

Я могла бы придти к нему на залив. В конце концов, он мог оставаться у меня на ночь.  До его стройки было полчаса ходьбы. Но между воскресеньями мы не встречались.  Хотя неделя без него давалась мне нелегко.

6.

Год и месяц спустя.

-А это Паша.

Худой, совсем юный, с быстрыми глазами. Ему – 23. Пока мы с Сережей существуем в нашем изолированном мирке, я не вспоминаю о возрасте. Стоит выйти за пределы этого мира, и на меня наваливается всей тяжестью гигантская непреодолимая возрастная пропасть.

Девушки, идущие по улице. Все они - врагини и воровки. Я представляю, как Сергей смотрит на их гладкие лица. Тонкие руки. Слушает звонкий идиотский смех. Вижу, как он ласкает их полудетские цветущие тела, целует взахлеб розовые детские рты. Каждая проходящая мимо прекрасная и равнодушная девочка пронзает меня болью реальной измены.

На что я надеюсь? Мы никогда не говорим с ним о возрасте. Максим зовет его «дядя Сергей». Сын как будто тоже ничего не замечает. Но меня мучают мысли о том, как он ..как действительно воспринимает меня в постели. Да, я забываю обо всем, я ощущаю себя вечно юной и желанной, жар его объятий превращает меня в шестнадцатилетнюю. Но что дальше?

И вот теперь Паша. Он бегло здоровается со мной, почти не разговаривает и не смотрит. О чем думает эта бескомпромиссная юность? Кто я в его глазах: подружка, просто тетка, что-то вроде заместительницы отсутствующей матери, зрелая покровительница и толкательница в мир шоу – бизнеса? Я никогда не узнаю этого. Паша не любит разговаривать. А Сергея я ни о чем не спрашиваю.

-Пашка пишет музыку. И еще: у него своя студия. Покажи ему песню. Ну, ту – «Время - бой».

Паша берет листок со словами песни.

Время деспот, вонзающий зубы мне в плоть
Раздирая мечты и калеча надежды
Время хочет безжалостно душу смолоть
Оставляя без имени и без одежды.

Я не стану бояться
Не  буду терпеть
Я не дамся, не лягу под гусениц годы
Время метит убить
Но не может стереть
Тех, кто взращен в садах первозданной природы.

Тех, кто знает, в чем соль
И поэзии сладость
В ком звучит ля - бемоль
И сдается усталость.

Я должна победить
Там, где пали тела
Мне нельзя уходить
У меня есть дела.

Это ты – мой поток
Мое право на вздох
Ты сильнее, чем рок
Ты языческий бог.

Время может убить
Но не властно стеречь
Если чувства – река
То любовь будет течь.

Паша небрежно кладет листок на стол. Я жду приговора. Что у меня есть для Сережи, кроме этих мятых листочков со словами, кроме его веры в мой талант. Смешно, ей богу! Кто-то удерживает молодого любовника деньгами, кто-то пропиской. А я талантом. Возможно – мнимым.

-Не знаю еще. Вообще, красиво. Но  музыки пока здесь не слышу.

У меня падает сердце. Этот мальчишка будто произносит мне приговор. Я вижу, как смотрит на него Сергей. Сейчас они выкинут меня, как старую тряпку, и будут писать песни без меня, молодые и полные надежд. А я потеряю Сережу.

Паша мимолетно ловит мой взгляд. Он умеет так смотреть, что вам его взгляд не поймать.

Да, ладно. Я посмотрю. Все, пошел. Позвоню. Пока.

Паша уходит с моим листком.

-Зая, ну, ты чего?

Он обнимает меня. Его живые теплые губы. Запах дешевых сигарет и пива.

Господи, помоги мне! Нам надо написать двенадцать песен. Найти продюсера для Сереги. Пройти в этот чертов шоу-бизнес. Я не могу без него!

7.

Июль 2008, Комарово.

Я начинала готовиться с встречи с ним с утра. Проводила генеральную уборку на даче, срыала в саду ветки шиповника и жасмина, накрывала стол на веранде цветастым индийским платком. Все это с бьющимся сердцем, замирая от волнения. Десятки вопросов крутились в голове: удастся ли уговорить Макса уйти с дачи, хорошо ли я выгляжу, последний это у нас раз или нет, придет ли он вообще? И всегдашний вопрос – господи, что я делаю, что со мной творится?

Алый топ, короткая джинсовая юбка, герленовские духи. Соседка Алена,  увидев меня, отпрянула: «Господи, какой ****ский вид!»

И вот, он появляется. Сережа приходит как кот , незаметно и вкрадчиво. Очевидно, непростой донжуанский опыт приучил его к  осторожности. Черные маленькие очки на лбу. «Мама дома? А кто там живет? А это кто на нас смотрит? А где Максим?»

Я пытаюсь усыпить его тревожность. Наконец, Серега хитровато улыбается и мы плавно перетекаем на веранду. Беседуем. Ребята на стройке сначала выкопали яму. Потом случайно закапали туда не ту тррубу. Смеемся. У него мягкий говор. Лукавая усмешка. Он сидит напротив меня, как всегда чинно и тихо. Очень смуглый и юный. Мальчишеская шея, иногда он мучительно стесняется. Я что-то говорю о Максе,  даче,  работе. Он держится так, что подойти к нему невозможно. Или это мои всегдашние комплексы.

Проходит минут сорок. Я напряжена, скоро приедет Макс на велосипеде. Сережа просто говорит: «Пойдем в комнату».

Он никогда особо не интерересуется моей жизнью. Не приносит ничего в дом. Не приходит на неделе. Не предлагает помощь (стороитель!), хотя на даче все разваливается. Каждый раз у нас может стать последим. Алена комментирует наши отношения просто: «зрелая женщина и молодой парень – это же классика жанра».

Да, банальная связь. Естественный контракт двух сексуально голодных людей. Незамысловатоя история.

Тогда почему так бьется сердце? Почему я так жду его, и слезы наворачиваются на глаза?
Он  дарит мне такую радость, биение жизни, восторг! Смешно говорить о подарках, деньгах,  этих атрибутах  любовных связей, которые тщательно архивируются для

 предъявления маме и подругам. В оправдание? В защиту своей женской состоятельности? Спит, значит должен?

А он дарит мне себя. Не сознавая, не думая. Со слепой щедростью. Молодое прекрасное животное.

Пока он трудится надо мной, я првожу ладонями по нежной гладкой спине. Глажу атласные ягодицы. Робко лакскаю бархатистый член. Боюсь вспугнуть его. И есть ли у меня право трогать его, быть с ним? Мы качаемся на бурной волне, его лицо прижато к моему.

Срывающийся шепот: «Тебе хорошо?»
-Да.
-Обманываешь?
-Нет.

Я обманываю. Мне не хорошо. Мне прекрасно до слез.

6.

Комарово, лето 2008.

В городской квартире на Удельной у меня заклинило дверь. Я билась часа два, пока соседи и какие-то мужчины с улицы пытались вскрыть ее подручными средствами. Бесполезно. Жара. Я не мылась в течение нескольких дней, с собой мешок грязного белья.

Вдруг SMS от Сережи: «Я хочу тебя…»



Никогда не нравилась эта фраза. А тут… Сладкая боль внизу живота и слабость в коленях. На лице блаженная улыбка. Сосед, который бился с дверью, опешил: «Я же еще ничего не сделал!»

«Ничего, ничего. Все будет хорошо!»

В воскресенье на даче. Идет дождь. Мы на веранде, он курит.  Я любуюся им. Смуглый до черноты, лицо как маска воина из племени майя. Широко расставленные черные глаза.
Точные движения. Что-то недоброе в нем сегодня.

-Ладно, пошли.

Идем в комнату. Занавешиваются окна, запираются двери. Всегдашний ритуал. Сергей резок и торопится. Рывком бросает меня на себя. Насаживает себе на лицо. Кровь бросается в голову, я впервые принимаю такие жгучие и жестокие ласки. Он  берет меня, и так же глубоко я чувствую во рту его язык.

Возмущение смешивается с упоением. Почти мгновенно после этого он уходит.

Я сажусь на велосипед и мчусь в Репино. Там без сил опускаюсь на песок. Внутри все смято и болит. Пора заканчивать. Дальше будет хуже.

Я возвращаюсь на дачу с сухими глазами, абсолютно опустошенная. Приезжает Макс. Я кормлю его. Обычная дачная рутина. И привкус пошловатого романа с молодым гастарбайтером. Даже романом это не назовешь.

На неделе Сергей звонит мне. Я не беру трубку.

7.
Год и месяц спустя.

Я и Сергей в Пашиной студии. Он наигрывает музыку на синтезаторе. Мелодии как таковой нет.

- Ну, вот так, приблизительно.
-Жесть. Что, делаем песню?

Оба смотрят на меня. Во мне все клокочет. Я что, поэт-песенник? Буду под эту музыкальную белиберду слова подбирать?

У меня сводит скулы от обиды. Сейчас еще расплачусь при этих двух детях.

-Зая, ну ты что?

Паша, как всегда ничего не говорит, только бросает искоса свой непроницаемый взгляд. Серега, не напрягай человека. Есть кому слова сделать.

Правильно. Раньше я писала стихи, а теперь надо делать слова. Пора уходить.

-Да, конечно ребята. Без меня справитесь.

Я поворачиваюсь и ухожу. Вот и закончилась игра в  совместное творчество. А может, и вообще, все закончилось.

Сергей приходит вечером и кладет диск на стол..

-Здесь Пашина музыка. Я знаю, ты напишешь песню.

-Я не могу под это что-то писать. Без меня справитесь. Сережа, я в не том возрасте, чтобы…

-Прекрати. О чем мы мечтали, помнишь?
-Зачем нам Паша? Он пишет музыку, играет на клавишных. Вот пусть и играет. Сами не напишем? Ты не напишешь музыку? Мы же делали все вместе.
-Да пойми ты, нужна группа. Пашка делает классную музыку. Ну, послушай сама!
-У него же кто-то есть. В конце концов, мы можем быть вместе, а музыкой ты займешься без меня. Или нет?
-Дурочка! Без тебя ничего не будет.

Он обнимает меня. Теплая грудь, сильные руки, горячие ищущие губы. Я глубоко вздыхаю. В его объятиях я готова на все. Черт с ним, с этим Пашей. У меня есть Серега. И стихи.

Слушаю Пашкину музыку. Набор звуков. Аккорды хороши, есть в них какой-то драйв. Музыка похожа на Пашу. Уклончивая и неявная. Какие стихи тут могут быть, непонятно. Слушаю день, два, неделю. Привыкаю понемногу. Как-то в магазине замечаю, что она звучит у меня в голове. И что-то в груди слабо резонирует в ответ. Пам, па-пам. Пам па-пам. Что-то в этом есть. Какая - то стыдливая грусть.

Я пишу песню на листочках прямо в магазине. Пам, па-пам, па-пам.

Ты не знаешь - зачем
Я не знаю – куда
Мы в субботу пойдем
А сегодня среда.

Горький вкус наших встреч
Пробирает до слез
А любовь – порошок
Наркотических доз.

Телефон не молчит
Но что толку в звонках
Тут кричи не кричи
Все не в наших руках.

Ты уходишь как тень
Не в мое бытие
Снова осень, дожди
Проливное нытье.

И объятья - на раз
Насладиться – забыть
Жду последний свой час
Разорвать эту нить.

Я не знаю - зачем
Ты не знаешь-куда
Мы в субботу пойдем
А сегодня - среда.

-Зая, здорово. Ну, правда. Дай, попробую напеть.

Серега поет своим бархатным мурлыкающим голосом.

-Сережка, жестче.
-Так?
-Еще жестче.
Пам, па-пам, па-пам.
-А как песня называется?
Я назову ее…назову ее…да, просто, «Среда».

8.

Комарово, июль 2008.

Сергей звонил, писал SMS, я держалась. Удивительно, как легкий курортный роман, нет, интрижка, переросли для меня в унижение. Я чувствовала, как маска напряжения стягивает лицо, и  срывалась на ребенке.

Бедный мой Макс! Он так хорошо беседовал с Серегой. Звал его «дядя Сергей». Сережа учил мальчика, как правильно поднимать гантели. Видя их на крыльце, я испытывала нежность и щемящую грусть.

Сближение… Это всегда больно. Я не умею легко брать и давать. Молодой сильный мужчина, беззаботное лето,  мощная чувственность, захлестнувшая меня. И освободительная конечность всего этого. Так зачем эти сложности, для чего огорчать Сережу?

Я была неисправима, несмотря на немалое число отношений, загубленных рефлексией и неоправданными ожиданиями. Назвать нашу «связь» с Сережой любовью или влюбленностью, не поворачивался язык даже у такой сентиментальной дуры, как я.

В воскресенье Сережа пришел на дачу. Я не ждала. Ложь. Я напряженно ждала, комканно осуществляя весь ритуал подготовки: уборка, цветы,  мини-юбка, французские духи.

Он рассказывал про своего ребенка и про развод. Про свадьбу всей деревней и венчание. Про то, как жил в Москве и дружил с воровским миром. Мягкий говор и бархатистый смех. Он казался мне то широкоплечим крепко сбитым мужчиной, то застенчивым подростком с тонкой шеей.

-Ты такая хорошая.
-Обычная.
-Нет. Добрая. Я бы не смог с тобой поссориться.
-Я смешная?
-Нет. Иди сюда.

Он впервые обнимает меня не в постели. Я ласкаю руками крепкий торс, сильные плечи, п глажу руками его юное и такое земное тело. Он сжимает меня в объятьях. Мальчик с Украины, которого я видела несколько раз в жизни, и который стал моим мужчиной.

Я  никогда раньше не растворялась в нем так, и отдаваясь сейчас, чувствовала слезы, грусть и восторг, и неумолимо надвигающийся взрыв.

И в этот момент в комнату ворвался Макс. Я не закрыла дверь. Мы судорожно натягивали одежду, а Макс безутешно рыдал. Сергей выскочил на улицу. Я чувствовала тупую боль в голове, в теле, и полную свою беспосощность.

-Зхачем?! Как ты могла! Я все видел!
-Макс, все хорошо. Это нормально. Мы…
-Почему ты без трусов?! Мне не нужна такая мать! Ты с ним… Ты с этим…
-Не смей!
-Я не буду с тобой жить! Я ненавижу его, пусть его не будет больше на даче, я не хочу жить!

У него началась истерика. Преодолевая внутреннюю панику, я плела что-то о своей свободе, несчастливости и одиночестве, отчаянно пытаясь удержать мальчика на грани сознания, не дать ему сорваться окончательно.

Повторяя и повторяя одно и тоже, я с горечью думала о том, что нет мне пути, нет благословения на любовь. Сережа больше не придет, он убежал весь белый, в конце концов, он всего на одиннадцать лет старше Макса. Господи, ну, почему все так?


Болела голова, сердце, низ живота. Наша проникновенная пронзительная любовная встреча, которая должна была расцвести восторгом и наслаждением, закончилась кошмаром.

Макс заснул только в два часа ночи.  Я проплакала в постели до утра.

9.

Комарово, август 2008.

Сергей не звонил. Убежал как нашкодивший щенок. Хотя, какие могли быть претензии к мальчику? Он играл по правилам этой игры. И, в конце концов, это же  именно я не закрыла дверь.

Я всю жизнь соблюдала приличия и сдерживала себя. Меня воспитали гордой и  интеллигентной. Я не признавалась в любви первой, терпела ужасающий брак десять лет, изображала из себя холодную женщину, которой не нужно «это». Делала все, чтобы сначала мои мама и бабушка, а затем мое внутренне «я» не посмели упрекнуть меня ни в чем.

Так какого же черта? Все это для того, чтобы сорваться в сорок лет в пошлую связь с двадцатичетырехлетним мальчишкой! Господи, да кому да меня есть дело в этой жизни, сколько мне еще осталось быть женщиной на этой земле. Может, Сережа – это то единственное, что я вспомню с нежностью и болью в свой последний час.

Я сбивчиво говорила Максу про свое одиночество, горечь, несчасность в браке с его отцом. Это были целые дни сумбурных объяснений и слез.

А в Келломяках стоя  ласковый август. И было Щучье озеро, его серая зеркальная гладь, мягко согревающее солнце, последний загар и неистовая езда на велосипедах. Я твердо решила быть счастливой и жить как мне нравится.

Как-то вечером я пришла на залив. Играла музыка , танцевали люди. Огни и полосы фиолетового заката. Справа высилась готическая башня ресторана, который строил мой Сергей. Щемило сердце. Я поняла, что Комарово никогда не будет прежним для меня. Мы жили тут с ребенком уже девять лет, но все преобразилось для меня с этого лета. Это был наш с Сережой мир, мир страсти, тоскующих дней, угрызений совести и отчаяннолй решимости.

Он позвонил перед выходными через две недели.


10.

Год и два месяца спустя.

Мы в Пашиной студии. Сережа поет. Нет, поет – это не про него. Он живет, движется. Дышит под музыку. Тело попадает под власть ритма, играет лицо, плавно движутся бедра.

Это танец и не танец. Музыка и слова словно прходят через тело, мышцы и ток крови сливаются со звуком.

Я смотрю на него, и понимаю, почему он такой великолепный любовник. Мое и Пашкино тело включаются в этот Серегин танец жизни сами по себе. Наверно, никто больше не сможет вдохнуть жизнь в Пашкину музыку, да и в мои слова, кроме Сережи.

Слова на бумаге. Хаос музыкальных аккордов, размытая мелодия. А Серега превращает все это в водопад солнца и брызг.

По ниточке, по капле, по песчинке
Я отрываюсь от тебя, мне сразу
Не выдержать разлуки, и расставшись
Тяну я руки – к тебе!

- Серега, а ты не можешь…ну, не так сентиментально.
- Что это значит?
- Ну, не тяни так. Звук измени.
- Паш, не придирайся.
- Да я могу молчать. Просто тошнит от твоего сладкого пения.


Последнее время я их все время разнимаю. Хотя, Пашкина позиция мне ближе. Мне тоже не нравится, когда Сергей поет сахарным мягким голосом. Как говорит Павел «свадебным».  Мне не нравится, когда Сережа похож на смазливого украинского хлопца, виляющего бедрами на сцене. Пока, правдв, не на сцене, а в углу Пашкиной студии.
Удивительно. Он может быть абсолютно банальным мальчиком - певуном, а может выдать мощный звук, и страсть, и силу. И выглядеть, и петь, как дикое красивое животное…

Уже любовь сей шар земной не вертит
Разбит хрусталь нечаянных наших встреч и взглядов
Здесь мы уже чужие, обнажил
 Зверь равнодушия оскал ужасный смерти

- А ты чего молчишь?
- Сережа, Паша прав.
- Интересно. Может кто-нибудь из вас споет эту ерунду.
- Тебе не нравится…что?
- Да, все. Я с вашей дерьмовой музыкой и словами пытаюсь хоть что-нибудь сделать.
- Хорошо, давай переписывать.
- Бесполезно. Самому надо . У мепня есть свои стихи. А музыку…
- А музыку ты подберешь. Ты же у нас свадебный музыкант.

Это Пашка вступил. Он начинает собираться. Господи, как с ними тяжело.. Почему я не умею крикнуть и заставить ребят нормально работать.

- Паша, брось.
- Я пошел.
- Мужики, кончайте истерику.

В каком раю, в какой вселенной мы
Смеемся и краснеем вместе
А здесь как пропасть, улицы, дома
И я до безобразия одна
Мешаю дней скисающее тесто.

- Слушайте, нам нужен продюссер.
- Паша, мы еще ничего не заработали.
- И не заработаем. Мы даже не понимаем, нужно это, не нужно. Пойдет, не пойдет.
- Нам же нравится.
- Да не показатель это. Короче, надо искать продюссера.
- А я не буду писать тексты по чьей-то указке.
- Начинается. Пиши вообще свои стихи сама. Печатай их. Причяем тут шоу - бизнес?

Серега молчит. В который раз мне хочется все бросить и уйти. Зачем я им? Что общего у Сергея со мной? Ему нужна молодая девчонка, продюссер, Пашка, другие слова, другая жизнь.

А помнишь?
Нет, не помню ничего.
А было?
Не было. Привиделось, приснилось.
Все отцвело и обратилось в гнилость.
Ты – это ты. И я в тебя не влилась.
Как жаль. Мне , правда, жаль…

«Зая, ну ты чего? Ты моя гениальная глупая девочка!»- Сережа с силой прижимает меня к себе. Я закрывая глаза. Его сильная горячая грудь. Мощно бьется сердце. А когда поет – кажется таким юным и хрупким.

По ниточке, по капле, по песчинке
Я отрываюсь от тебя. Мне сразу
Не выдержать разлуки. И расставшись
Тяну я руки – к тебе!

11.

Келломяки, август 2008.

Это был странный звонок. Сначала я ничего не поняла. Сергей говорил отрывисто и грубо.

- Как дела?
- А твои?  Мои – ***во.

Он первый раз матерился при мне. Хотя, давно пора. Как еще разговаривать гастарбайтеру. У меня сразу отпала охота разыгрывать благородную обиду.

- Что случилось, Сережа?
-  Подрался. Менты забрали.
- Ты в порядке?
- Слушай, меня отпустят, если пятьсот рублей  дать.
- У меня сейчас плохо с деньгами
- Понятно. Я никого кроме тебя здесь не знаю. И еще, проблемы с документами…
-Хорошо. Я приду. Куда?

Ну, вот. Теперь я буду за него платить. Чем еще могут кончииться отношения зрелой матроны и юного строителя. Но мне было страшно за него. Сергей отличался бесшабашностью и азартом. Ввязывался в драки, из любопытства лез в криминальные разборки. Он был похож на здорового  молодого кобелька, который лезет во все  потасовки  из любви к жизни. Сергея переполняла дурная молодая энергия.

И вот мы лежим рядом. У него разбито лицо.  Мы лежим, обнявшись. Ничего не происходит. Длилось бы это вечно.

В Питере  все время что-то строят. Молодые ребята приезжают со всей страны. Они узнаваемы. Крепкие мускулистые, в спортивных костюмах. Они живут в общежитиях, ходят на танцы снимать девчонок. У них проблемы с пропиской. Им страшно выходить в город. Самое лучшее, работать за городом. А едут на заработки они целыми деревнями, семейными кланами. Они многое видели, но у них наивные глаза. Им – двадцать или двадцать пять. Не больше. И самая большая мечта -  найти в Питере постоянную работу, выбиться в люди, жениться на местной.

Такой мой Серега. В шестнадцать лет у него повесился отец. Бросил школу. Потом армия. Женитьба в двадцать лет, ребенок. Пять лет мотания по городам, общежития. Стройки, девушки.

Мы из разных миров. Из разных поколений. Мальчик без профессии и образования и немолодая женщина с ребенком. И все же я лежу на его широкой теплой груди.

- Я тебе стихи написала
- Ты пишешь стихи?
- Я же тебе еще в первый день говорила.
- Ну, прочти.
- Потом.
-Прочти, говорю.
- Ладно, слушай.

Мог быть гранитом, такой же твердый.
Если бы сердце не билось жарко.
Мог быть украинской нивой мягкой.
Плеском молочным в тяжелых ведрах.

Зрелый мальчишка, мужчина юный.
Строить пришлось на песчанных дюнах.
В тысячи верст от родного дома.
В самое небо судьбы хоромы.

Балтики холод. Июльской ночи
Странно прозрачны шальные очи.
Спит тишина. Только чаек вопли.
Ты не гранит. Ты живой и теплый.

- Здорово!
- Нравится?
- Да я  твои стихи на музыку поставлю!

Смешшно он говорит. Когда волнуется, льется певучая украинская речь. Читает стихи на бумажке. Хмурится и шевелит губами. У него  простонародное лицо, обветренное, смуглое. Мужское и грубое. А улыбка хитроватая, мальчишеская.
Он рывком сдирает рубашку. Я рву с себя платье платье. И все меркнет: стихи, милиция. Божественное слияние с ним и вкус разбитых губ.

 12.

Келломяки, август 2008.

Снова суббота. Я приезжаю с Удельной, нагруженная продуктами и ожиданиями. На вокзале - пересменка с мамой. Она сдает мне ключи и ребенка. Мама - седая, благородная и трагичная. В ней немая жалоба о нашей общей неустроенности, одинокости и незащищенности.

И вдруг - Сергей! Ну, да, он же  ходит в магазин на станцию. Такой широкий, сильный. Улыбается кошачьей улыбкой и шлет мне воздушный поцелуй. Очень чувственный. Отзывается в животе и коленях.

Мама:

- Кто это?
- Так, знакомый.
- Откуда у тебя такие знакомые?
- Господи, да я все Комарово знаю.
- Макс говорил мне. Это он ходит на дачу?
- Заходит иногда. Мы пишем с ним песни.
- С этим молодой мужичком?!
- Мама!

В ее гримасе была вся нелицеприятная правда. Но больше моя интеллигентная мама не позволила сказать себе не слова. Максим вскользь посмотрел на меня и взял сумку. С того ужасного случая он всячески избегал Сергей.

Плевать. Честное слово. Завтра он придет. Я обниму его. Почувствую его губы. Господи, какой же он грубый, молодой и типично строительный! И какой мой!

Вечером позвонил Сергей.

- Все. В понедельник я уезжаю.
- Куда?
- На Украину. Завтра приду прощаться.
- Как? Ты же говорил…
- Все. Заказчик принял объект. Мы все уезжаем.
- Сережа, я...

Вот и все. Конец курортного романа. Мог бы и не позвонить. В голове вертелись злые мысли. О том, что я комична и трагична одновременно. О нелепости всего. Моей жизни. Этого лета. Этой связи. Мне было уже так больно, как будто прошел месяц после нащего расставания. И уже - тоска. И ностальгия. Мы в первый раз вместе. Мы просто лежим, обнявшись. Его мягкая речь и эти мальчишеские глаза. Как он сказал: «У меня была трудная жизнь». Бедный мой Сережа.

Он пришел в воскресенье, как всегда. Такой же как всегда, с черными круглыми очками на лбу. Я глотала слезы и улыбалась. В какой -  то момент он бросился передо мной на колени. Поднял край платья и прильнул к голому колену. Я гладила его волосы. Как я могла отпустить его, как!

- Чем дольше разлука, тем радостней встреча.
- Да, да. Сергунчик мой!
- Мы будем писать песни вместе. Я запишу дома альбом. По твоим стихам.
- Да. Поцелуй меня.
- Ну, не плачь. Я сечас тоже заплачу.
- Нет. Я не плачу. Мы будем писать песни. Правда?
- Почему нет?!

Любовь. Все так мгновенно. Неужели я забуду когда - нибудь вкус его губ, звук голоса, эту застенчивую и хитроватую улыбку, это свое горькое и невыразимо сладостное лето!

13.

Год и четыре месяца спустя.

Мы с Пашкой сидим на поребрике и молчим. Он курит и щурится. Не знаю как, но Пашка незаметно стал моим другом. Я заметила это случайно. По прозвищу. Всем, кого он признает, Паша дает прозвища. Серега, конечно, «кот». Я и сама, мне кажется, всегда про себя завлала его котом. Ко мне Павел долго никак не обращался. Присматривался. Я комплексовала и списывала на возраст. Потом мы стали делать песни. Ругались, не разговаривали. Пашка презрительно щурился, хлопал дверьми, пропадал где-то. Серега нас мирил, или само собой как-то затихало.

Как-то приехала подруга детства из Германии. Она называла меня «Чика». Это так немцы зовут быстро соображающих людей. Пашка услышал и пошло: «чика» да «чика».

Он настоящий, этот Пашка. Молчаливый и скептичный. Я до самой сердцевины благодарна ему, что он признал нас с Серегой. Видит меня и спрашивает «Кот с тобой?». И все. Но раз кто-то признает нас, значит мы пара.

Смешно. Рассуждаю как девчонка. Все изменилось. Возраст, брак, романы, нудная работа в школе, подруги, все ушло в небытие. Я одеваюся как растаманка, бегаю по улицам, сижу часами у компьтера и воспринимаю сороколетних женщин как взрослых теток.

Серега приходит вечером из студии и по обыкновению долго моется. Чистюля он, мой  кот.

- Знаешь, какое сегодня число?
- Что, опять платить за телефон?
- И за интернет тоже. Дурачок.
- А что?
- Сегодня 13, среда.
- Я знаю…

Ох уж это непередаваемое тягучее : «Я знаю!»
 - Ну, помнишь, лето, среда, 13. Ты уезжал и мы прощались навсегда.
- Не придумывай. Как это навсегда. Зая, а где диски, …

Я забираюсь к нему на колени, прижимаюсь всем телом, утыкаюсь в свежую небритую щеку. Пахнет мерзкими сигаретами, пивом и юностью. «Запах мужчины», - смеюсь я.
Серега над моей головой трепется по телефону.

…Мы запишем альбом, заработаем кучу денег, нам нужен продюссер и еще музыканты, Макса надо показать врачу, Сереже нужен синтезатор. А я…Я хочу провести остаток жизни на его коленях и умереть ощущая его язык во рту.



Часть вторая

Путь

14.

Петербург, кафе «Макдональс» на Петроградской.

- Ну, и где этот Дима?

Мы втроем уже полчаса пьем кофе. Ждем гитариста, которого Пашка считает гениальлным. У него теория, что надо расти, создавать группу: поэт (это я ), певец (это Серега), композитор (сам Пашка) уже есть. Теперь ищем гитариста и продюссера. Да, клавишника не ищем. Это, по совместительству, неплохо получается у Павла.

- Привет всем. Я - Дима!

Гитарный гений молод, но старше ребят. Худой, щупловатый, темненький и некрасивый. Все время улыбается.

Ребята идут курить. Возвращаются, и я вижу, что Серега покорен. Что-то в нем есть, в этом Диме.Несмотря на тонкий беззвучный смех, женоподобность и редеющие волосы, он
пронимает до кишок своей детской легкой сердечностью.

- Ну, что, в студию?
- Давайте!

По дороге Дима, заливаясь своим визгливым смехом, живописует прелести обучения в музыкальной школе. Матерится он так, как и Сереге не снилось. Пашка молчит и хмыкает, Сережа басовито хохочет, а я, держась ближе к Сереге, иногда подхихикиваю. Быстро же этот чернявый стал  центром компании!

В студии Пашка встает за клавиши, Серега к микрофону. Дима берется с ходу подыграть на гитаре. Я, как поэт, сижу с почетом в кресле. Интересно, какой от меня сейчас толк? Песня дурацкая, написанная в смутном настроении, но ребята ее часто тпоют.

- Поехали?

И Серега начинает насвистывать мелодию.

Все носороги отменные лохи
Серые тучные в складках из кожи
Сумрачный вид, будто мучают блохи
Рог достает, он же нос, все быть может.

Я люблю эту песню, потому, что она о Сереге. Но это знаем только мы с ним. Я знаю, с возрастом он погрузнеет. Сейчас уже у него мощная неповоротливая шея. Широкое лицо. Тяжелеющий кот.

Что носорогу любовь и романсы
Глаз наливается кровью и злобой
Вон, потрусил. Видно голоден снова
Прямо по курсу, гигант узколобый.

Гитара ходит у Димы в руках. Он быстро заводится. Гримасничает, отбивает ритм ногой и дергает плечом. Нервный, это видно, но движения чистые и четкие. Серега крутит бедрами, эластичный и расслабленный,. Ай да парочка!

Там, где в кустах носорожее стадо
Там, экзотичные птицы крикливы
Только не надо туда нам, не надо
Слишком спокойно и слишком тоскливо.

Да, Дима виртуоз. Он уже мокрый, гитара ходит в руках во все стороны. Гитарная россыпь перекрывает клавиши и падает затейливым водопадом. Дима дергается как паяц на веревочке, Серега виляет бедрами, Павел с каменным лицом рубит по клавишам.

Только один носорог не у дел
Что же создатель с ним сделать хотел?
Тонкая кожа и цвет апельсина
Мать носорожиха смотрит на сына
Ей не понять этих глаз с поволокой
Этой натуры чумной и широкой
Бродит как сок по оранжевым венам
Кровь носорога с оранжевым геном.

- Круто! Здес импровизацию дашь?
- А чего не дать-то?!

Серега подмигивает Диме, и тот выдает длинную и затейливую импровизацию.

Толстые складки, слоновьи повадки
Нежное сердце и чувства в порядке
Я грациозен, вне стада, один
Сам по себе носорог – апельсин!

- Ну, что, берем Димастого?

Димка, бледный, зачехляет гитару..

- Ты чего?
- Да язва у меня. Болит.
- Завтра тебе Чика кашку принесет.
- Завтра я не приду. Занят.
- Дим, придешь как миленький. За нами альбом. Ты ведь с нами?
- С вами, с вами.

Гитарист - язвенник отчаливает. Занятный парень.

- А он что, с Кавказа?
- Осетин.
- А-а.
- Чего «а». Я же говорил - гений!

А Пашка прав. Не в словах дело. Честное слово, музыка важнее. Вернее - музыканты.

15.

Удельная, наша квартира.

Комната четырнадцать метров, кухня, правда, почти девять. Уже бодьше года мы живем здесь втроем, Сергей, я и ребенок. Туалет совмещенный. Там все время Макс или Серега. Здесь же синтезатор, два ноутбука и чемодан Серегиных вещей.
Считается, что скоро мы заработаем на двухкомнатную.

- Серега, когда мы начнем копить?
- Что делать?

И лукавый смех. Дома Сережа пишет музыку или в пол -  голоса репетирует. У нас уже шесть песен для альбома. Он напевает снова и снова последнюю песню. Сейчас, в домашнем исполнении, песня кажется убогой. Вторичной. Сергей со своим озабоченным лицом напоминает подростка. Он и есть подросток. На меня накатывает черная меланхолия.

- Сережа, тебе нравится, что мы делаем?
- Нормально все идет. А что?
- Мне кажется, я уже где-то слышала и эти слова, и эту мелодию.
- Ничто не ново под луной.
- Я не хочугнать второсортную муру.

Сергей хмурится и выключает технику.

- Слушай, А ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?

Смешно, мы ссоримся из-зи творчества. Хотя какое это творчество? Может, я наигралась  гениальность, молодежную группу, погоню за славой. Может, наступило отрезвление.

- Я не знаю, это нужно кому - то вообще?

Сергей заливается краской.

- Слушай, я уехал из дома, пашу на ремонтах, сижу ночами. Что ты пушишься?

Новое слово из украинского фольклора. Я тащусь мыть пасуду. В раковину сыпятся слезы. Вот, дура.

- Нельзя так. Или делаем, или не делаем.
- Помнишь, ты говорил: что можем делаем, что не можем – нет.
- Да. Так. Думаешь, мне не страшно? Думаешь я уверен? Или Пашка с Димкой?
- Если ничего не выйдет…
- Ты же знаешь, в какую игру мы играем!
- Бывает, я так уверена, в восторге от тебя. От себя.
- Точно. А бывает, как сегодня. Давай споем!

Он водружает меня на колени и затягивает «Зновь зозули голос шуты в лисе». Густой и полный голос Сережи вибрирует в его груди совсем рядом.

- Мне так никогда не написать!
Да ты шо, зая! Так напишешь, весь украинский народ опоется!

Я боюсь ссор. Помню полосу скандалов с мужем. Говорят, те кто разводились, не умеют ссориться, потому, что для них каждая ссора – последняя. И у меня такое чувство, все  кончится тем, что Серега встанет и уйдет. И я не смогу больше жить.
У него дар уходить от ссор. А ведь это я, взрослая женщина, мать подростка, должна быть мудрой и терпимой. Ни Пашка, никто не знает, что Сергей - старший в нашей паре. А может, такие как я никогда не взрослеют.

- Ну, чего не подпеваешь!

Я подтягиваю за Серегой. Я никогда не думала, что буду писать песни. Всегда любила классику. Слушала Пиаф, негритянские песнопения, Элтона Джона. Ведь здорово у них: тембр голоса вызывает дрожь, мелодия затягивает, слова отдаются в сердце. Хочется ведь так! Иначе, зачем? Наверно, и Сергей, и Паша, чувствуют то же. Но им хватает мужества молчать об этом и делать свое дело. Нужно писать каждый день и не оглядываться. Может, тогда придет то самое. А ты будешь знать, что сделал все. Все, что мог. Ну, а дальше, если ничего не выйдет, надо нести свой крест.

- Серега, знаешь, мне наплевать, получится или нет. Буду с тобой ремонты делать, если что.
- Да, тогда точно разбогатеем.
- Сереж!
- А?
- Я талантливая?
- А як же!

Последнее время инициатива в сексе исходит от меня. Ну, и черт с ним!


16.

Петербург, ресторан «Не горюй».

У Димы день рождения. Он устраивает застолье в грузинском ресторанчике «Не горюй!». «Там чисто, красиво и вкусно», - доверительно сообщает Димка.

И вот: шашлыки, сациви, бастурма, гутое красное вино в керамическом древнем кувшине, все домашнее, свежее, тающее во рту. Димку здесь обожают, старенькая грузинская мама сама встала к плите ради дорогого гостя.

А он неотразим! Заливается беззвучным смехом, острит, угощает, рассказывает бесконечные байки, кормит всех с ложки.Талантливый осетинский мальчик, тоскующий по кавказкому застолью.

Ребята едят и пьют без удержу. У всех уже масленные глаза. Когда два красавца - грузина берут инструменты и затягивают «Сулико», Димка выхватывает гитару, Серега встает к микрофону, и гости (а сюда ходят только «свои»), нестройно , но с душой, начинают подпевать.

С Димой пришла миниатюрная девочка. На вид ей пятнадцать, но на самом деле, двадцатьт четыре, и у нее низкий джазовый голос. Будет у нас бэк - вокалисткой.

Светлана  молчит и стесняется. Детское личико в ореоле золотистых волос похоже на  сердечко. И не сводит глаз с Димы. Ее серо-зеленые глаза льют нестерпимое обожание и восторг на нашего хрупкого бесшабашного гитариста.

Я сначала напрягаюсь, когда вижу эту девочку. Но вскоре и я , и Сережа с Пашей понимают, она видит и слышит только своего Диму. Я замечаю немую просьбу в Светиных глахзах.

- Свет, тебе здесь не нравится?
- Нравится. Просто Диме нельзя пить, у него язва.
- Да, не волнуйся, у человека день рождения!

Она молчит. Димка с Сергежой пропели все знакомые грузинские и украинские песни, и приступили к нащему репертуару. Сытый и немного пьяный Сережка лучится довольством и благодушием. Димка возбужден и счастлив, обнимается со всеми по очереди.

С какой-то минуты праздника становится так тепло и хорошо, как бывает только дома, среди любимых людей. Столы давно сдвинуты (Димка здесь всех знает), грузинскую маму, хозяйку ресторана, посадили за стол, горят свечи, и музыка, музыка, музыка!

- А вот у нас на Украине…

У меня щемит сердце. Бедные мальчики. Одни здесь, в холодном Питере. А ведь выросли в своих домах, на теплой земле, среди маминых осетинских пирогов и вкусных вареников.  Грудь распирают материнские чувства и чувство вины перед Серегой, которому я порчу жизнь.

- Ребята, а Чика у нас пьяная!

Я хочу возразить, но не получается. Вместо этого я сладко плачу на плече у Сережи. Сквозь слезы вижу влюбленное лицо Светки, и слезы сыпятся градом.

17.

В «Макдональсе» на Петроградской.

Дима нашел продюсера. Прозвище - «Годзила». Имя тоже упоминалось в разговоре, но для нас первый в жизни продюсер навсегда останется Годзилой. Мы гурьбой вваливаемся в «Макдональс», усаживаемся за стол и погружаемся в созерцание. Худощавый изящный Годзила носит красивые свитера и необыкновенно вкусно пахнет. Никто из нас так и не поймет, был ли Годзила голубым. Он красиво двигается, тихо говорит. Пока, потягивая кофе, он неторопливо рассказывает нам об условиях работы, мы завороженно внимаем и млеем.

О, магия этих слов: контракт, гонорар, концерт, публика! За пятнадцать минут беседы нарисовались заманчивые перспективы. Появился вектор жизни и энергия. Я буду писать тексты и сценарии клипов, Сереге надо брать уроки вокала, Диму и Пашу и Светку Годзила будет тренировать лично. Он - музыкант с консерваторским образованием. Из кучки маргинальных романтиков мы превратились в компанию талантов, штурмующих вершины шоу-бизнеса.

Ошарашенные, пьяные от будущих успехов, мы летим по Большому проспекту, толкая друг друга и захлебываясь в мечтах. Нам чертовски повезло! Хочется работать, расти и побеждать!

Мой ленивого и вальяжного Серегу как подменили. Он встает в шесть утра, учит тексты. Мчится на запись в Пашкину студию, потом на уроки вокала. Ремонты пришлось бросить, Годзила вкладывает в нас деньги. Мы чего-то стоим в его глазах. По телефону мы теперь говорим только о делах. Даже меланхоличная Светка меньше ест Димку глазами и часами распевалается в студии.

К делу подключается даже мой ребенок. Он что-то делает на компьютере. От Годзилы Макс  в восторге. Поразительно, как этот несуетливый молодой мужчина в считанные дни перестраивает нашу жизнь. Все  расписано, начинается полоса концертов, впереди маячат деньги и слава.

Серега на сцене уже не похож на простудушного украинского хлопца. Годзила оттачивает Сережину кошачью пластику. В голосе появляются красивые «плачущие» обертоны. Сережка худеет. Сейчас на сцене он - чувствительный гибкий организм, реагирующий каждой клеткой тела и звуком голоса на эмоцию.

Нам предстоит снять клип. Самим, любительской камерой. Текст песни и сценарий - за мной. Паша с Димой напишут музыку. Руководит процессом Годзила. Он ни секунды не сомневается в успехе. В нашей гениальности. Быстрый взгляд и четкие красивые движения нашего продюсера на полную катушку включают энергетику каждого из нас. И представить только, он  безупречно порядочен и честен с нами! И где только Дима его откопал ?!

18.

Съемная квартира на проспекте Луначарского.

Мы в Диминой квартире на Луначарского. Бедные обшарпанные комнаты, ремонта давно не было.аНепонятно, живут они здесь со Светой, или она к нему приходит. Прием по случаю приезда Димки из Владикавказа. Он широко принимает всю нашу компанию. Пироги с сыром. С картофелем. Еще с пятью начинками. Когда сил уже нет, Димка обиженно спрашивает: «А с черемшой?»

Он в ударе. Дар владеть гитарой, дружить и принимать гостей у него от Бога. Мы смотрим фотографии в компьютере. Там - Димкины сестры, дом, папа и соседи. Родина в компьютере. Он рассказывает, смеется. Кухарничает, хватается за гитару. В коридоре совсем по-детски шепчет мне: «Смотри, я лысею!»

Выпили вкусного осетинского вина. Становится тепло, удало, возвращается детство. Димка ласков, Серега травит байки, даже Паша разговорчив. Светка снует туда - сюда, моет пасуду. Дима шипит на нее и насмешничает. Может, в Осетии так обращаются с женщинами?

Сейчас я верю, что это мои друзья, моя семья, что у нас все получится, что возраст - не помеха. Мой возраст. Разве я старше кряжистого хитроватого Сереги или вдумчивого Павла, или Димки, который чего только не повидал по общежитиям и чужим квартирам.

Дима рассказывает о смерти матери. Она умирала весь прошлый год, сначала в Питере, в больнице. Потом дома, в Осетии. Он говорит тихо, слезы текут по плохо выбритым щекам.

«Была последняя ночь. Она попрсила пить. Девчонки спали, измученные. Мы были вдвоем. Я принес ей чай с лимоном. Положил голову ей на колени. Говорю, мама, ну скажи, что я твой цыпленок. Поцеловал ее в губы. Это было все».

Диме можно дать пять, тринадцать и тридцать. Света смотрит на него огромными голубыми глазами. В них стоят и не стекают слезы.

А потом как-то сразу чай, шум, смех, шутки. Все на тему нашего будущего величия. Димка умеет мягко подтрунивать, будто лаская. Пьем за Годзилу. За Диму, который его привел. Я сижу у Сереги на коленях,  Света ласкает Димины пальцы.

Потом необыкновенная ночь с Сережей. Я теку в его руках. Он могучая сильная река, а я ручей, принимающий ее очертания. Мы еле дышим, и почти не шевелимся. Каждое его движение во мне задевает тысячи струн, и они звучат. То вздохом, то стоном. Я послушно выгибаюсь и скольжу. Никогда не знала, что у меня такое гибкое послушное тело, что оно может вынести столько сладкой муки, не стремясь убежать или оборвать.

Сквозь сон мне прихордит мысль, что тело Сережи так похоже на его голос. Тот же поток. Влажность и сочность. На его голос резонирут все тело, сжимает низ живота. А его руки, губы… Я засыпаю, как новорожденный олененок у материнского бока.

19.

Удельная, моя квартира.

Ничего не получается. Все, что я пишу, Годзила бракует. Тексты банальны. Сценарии клипа - беспомощны. Годзила разговаривает вежливо, даже поддерживает. Но я чувствую, что качусь в пропасть.

Я - бездарность, жалкакя бездарность. Мои демоны снова возвращаются. Возраст, страх потерять Сергея. Я бросила профессию. Мне надо кормить ребенка. Я знаю, что параллельно со мной, Годзила работает с профессиональным поэтом. Хорошо звучит: «профессиональный поэт».

Наконец, происходит унизительный разговор, которогго я так боялась.

- Послушай. Ты рифмуешь сточки. Это тупо. Такого добра на рынке немеренно!
- Раньше ты говорил, что тебе нравится.
- Раньше действительно нравилось. Были стихи. Были чувства. Что с тобой?
- А что со мной?
- Чика, ты не маленькая девочка. Будешь тормозить работу команды?

Правильно. Годзила не хочет играть со мной в детские игры. Я ясно улавливаю подтекст. Я, взрослая дура, охмурившая молоденького мальчика, вишу теперь у него на шее, как гиря. Сейчас мне это скажут прямым текстом. Но Годзила говорит другое.

- Твоя сила в чувствах! Так чувствуй, черт возьми! Влюбись, наконец!

Ничего себе! Я только и делаю, что пережевываю свои чувства к Сереже. Он умный, этот Годзила. С недавних пор я замечаю, что веду с ним внутренний диалог. И все же он тратит время на меня. Значит верит. Может я действительно застыла, привыкла к Сергею, к ребятам. Год назад все было по - другому.

Вечером я сажусь писать. С чего начать: сценарий или текст песни? Выглядит насилием и вызывает рвоту. Сидеть вот так и давить из себя строчки. Ужас. Даю почитать Сергею.

- Неплохо.
- Что это значит?
- Что ты все время обороняешься? Думаешь, у меня все получается. Это с тобой Годзила разводит сантименты. А нас кроет матом.
- Да я не потерплю…
- Надоело. Все твои амбиции. Это работа. Нормальная работы. И любовь не всегда романтика. И работа не всегда творчество. Ты же взрослая…
- Да, я взрослая. Немолодая. Что с того?

Сергей хлопает дверью Я веду себя безумно. Это же молодые ребята. Никто не будет со мной возиться. Что я от них хочу. Я плачу. Приходит Сергей. Я порываюсь сесть к нему на колени. Его передергивает. Да чего же паршиво все это!

Снова звоню Годзиле.

- Я бездарность. Отказываюсь работать. Влюбилась, вот и получилось. А сейчас все.
- Знаешь, мне не до того, чтобы утирать сопли взрослой тетке. У тебя есть способности.   
Сейчас ты в простое. Бывает.
- Не хами мне. Я вообще все пошлю.
- Пошли.

Годзила швыряет трубку.

Нет, я не сдамся. У меня ребенок. Мне нужны деньги, в конце концов. К черту Серегу, к черту Годзилу! Неужели я бездарность! Не может быть! Ведь я помню этот жар в крови,  стихи взахлеб, холодок восторга, глаза Сережи! Я должна писать!

Как отвратительна бумага, исписанная бездарными стихами. Она похожа на комок холодной манной каши. Господи, да когда же это все кончится!

20.

Удельная, моя квартира.

И все кончается. Онажды вечером Сергей не приходит домой. Телефон не отвечает. Я мечусь, звоню ребятам. Подругам. В морги. В больницы. Мой затуманенный болью мозг отказывается понимать, что произошло.

Паша осторожно советует ждать. Я не позволяю себе поверить, что он ушел. Нет, что-то случилось. Несчастье, трагический случай, ошибка, сбой системы! Ведь он не мог так поступить со мной!

Все ужаснее, оскорбительнее и страшнее, чем я могла себе вообразить. Наконец, я понимаю. Меня бросили. Я знаю, что не буду больше его искать, звонить. Говорить про него. Нелепый марафон длиною в два года завершен. Комарово, любовь, творчество. Мерзость!

И сразу кончаются силы. Я камнем ложусь в постель. Нет сил смотреть, говорить. Не подхожу к телефону. Максим болтается голодный по квартире. Трещит телефон.

Приезжает мама. Что-то говорит. Я знаю, что буду лежать так долго, вечно. До конца. Главное - не шевелится и не реагировать. Ни на что.

Пронизывает ощущение  тошнотворной гадости происходящего. Я так противна мальчику, что у него не хватило сил сказать или написать. Бросил, как пакет с мусором в подворотне. Меня мутит. Потом рвет. Пакостно от всего, особенно при воспоминаниях о планах, песнях. Творчество! Господи, какая мерзость. Меня рвет и рвет, но тошнотоа стоит не в горле, а где-то в душе. Ехидный голос внутри кроет меня последними словами. Я вяло решаю порвать. Со всеми сразу. К черту Диму, Годзилу. Даже Павла. Все они - часть омерзительной лжи. Вернуться на работу. Жить ради сына. Все забыть. Хватит, наигралась в любовь, старая идиотка! Все, конец!

Идут дни. Я встаю, что-то делаю. И тут же валюсь в кровать. Телефон отключен. Ночью я не сплю. То ли брежу, то ли плачу. Постоянно тошнит. Да, не боль и страдания, а безудержная рвота. Так кончаются попытки любить для стареющей женщины. Какая пошлая пафосная фраза, однако!

Я не хочу, чтобы он возвращался. Я сейчас отмучаюсь, и все кончится. Буду жить как все люди. Сын, работа. Женские романы. Воспоминания. Я криво улыбаюсь. Я завершила свою любовную жизнь романом с талантливым юным мужчиной. Буду хвастаться потом внукам. Судоргой проходит внутри воспоминание о его губах.Вечная сладость и горечь поцелуя. Гладкие юный торс. Соитие с ним. Единственный Прекрасный. Любимый.

Потом приходит черед слез. Рыдания выворачивают наизнанку. Это рвота души. Хочется ничего не чувствовать.

Лишь бы он не вернулся. Я уже прошла большую часть пути. Страданий. Сережа, любимый, прости меня! Прощай!

21.

Удельная, потом квартира Светы на Староневском.

Я оказалась между небом и землей. Молодая творческая команда, Сергей, ребята, были так далеко, словно в детстве. Мне не верилось, что это я еще недавно занималась любовью с Сережей, писала тексты, спорила с о чем-то с ними двадцатипятилетними. Попытка

Вернуться к прежним связям оказалась бесплодной. Сороколетние люди скучны, банальны, лишены энергии. Я выпала из своего поколения и не прибилась к другому. Открыла как-то шкаф, а там мини - юбки и немыслимые кофты. Наверно, последние два года я была в перманентной истерике.

Мир потух в моих глазах. Любовь вырвали из сердца, и оно зияло. Я работала, занималась сыном, срывалась, ревела, пережевывала в голове свою историю. Казалось, мне шестьдесят, и все кончено.

И вдруг – звонок в дверь. Я уже давно не жду Сережу, но обморочная надежда,и боль на любой звонок остается. Открываю. Там Павел. Первая мысль о Сергее.

- Чика, одевайся, поехали.
- Паша, я сказала. Все кончено!
- Да это не то. Светка вены резала. Едем.
- Причем тут я?
- Дима ее бросил. Одевайся!

Во всем этом была тонкая издевка судьбы. Я поражаюсь, когда вижу Светкину квартиру. Антиквариат, дубовые шкафы с книгами. Оказывается, она на последнем курсе в университете. Вспоминаю их с Димой убогую съемную квартиру.

Света лежит ничком, запястья перевязаны. Серые потресканные губы. Все время повторяет: «Дима, Дима, Дима…» Как стон или заклятие. Я сажусь на кровать, поправляю одеяло. Худое прекрасное девичье тело, маленькая грудь. Никому ничего не надо. Не спасает ни молодость, ни красота. За что?

- Я не могу без Димы. Дима, он, ты знаешь, он, необыкновенный, он…
- Света, послушай…
- Видеть его, чувствовать…
- Светка, тебе двадцать два, все будет.
- Ты не понимаешь. Без него ничего не надо. Димушка, Димонька…

Выхожу в прихожую. Там родители Светы. Солидные красивые люди. Почему-то оба в шубах. Видят нас с Павлом и встают на колени. Это невозможно!

Мы едем к Диме на Луначарского. Открывает небритый, страшный. Видела бы она своего возлюбленного. Пашка сгребает его, не слушая. Дима вырывается, матерится, бормочет что-то с акцентом.

- Ты, мать твою, там человек может умереть.
- Отстань от меня!
- Нет, ты поедешь.

Снова Староневский. Ее огромные нереально светлые глаза. Дима не раздеваясь садится на кровать.

- Я здесь маленькая. Ма-лень-кая моя!

Света прижимается голым телом к нему. К его куртке. Целует небритые щеки, колючий свитер. Я мучительно завидую ей.

Еду к себе. И все время звучат слова: «Маленькая моя». Почему они не привезли мне Сережу? Потому, что я не мальнькая. Все бесполезно. Я не могу резать себе вены. Я молюсь за Свету. Плачу впервые обильно и сладко, без судорог и боли. «Сереженька! Маленький мой! Моя бедная  юная любовь! Прощай!»


22.

Удельная, моя кватира.

Все получилось как-то само собой. Позвонил Годзила:

- Ну?
- Что «ну?»
- Надеюсь, ты начала писать песню.
- Хочешь нажиться на моих страданиях?

Годзила захохотал. Но он был прав. Песня пошла. Сработал банальный закон : творец без страданий бесплоден. Даже когда я пишу для себя, мне неловко употреблять эти слова: творец, творчество. Но факт остается фактом. Я пишу. Вижу на репетициях Сергея. Когда это случилось первый раз, меня обожгло стыдом, страхом. Это было противоестественно, чудовищно, что мы, МЫ, можем дышать роядом, говорить, и не быть вместе, не сливаться воедино. Мучительная неловкость переросла постепенно в тонкую стену. Мы разговаривали, смеялись, но всегда с другими, через других. Я поняла, что самые чужие и далекие друг другу люди – это бывшие возлюбленные. Они никогда не будут вместе. У чужих еще есть шанс.

Ночью он мне снился. Голод: душевный, телесный, глубинный, непонятно, какой страшнее. Иногда при встречах я жадно смотрела на его рот. Впиться один раз, и пусть все идет по-прежнему. Я ничего не знала и не хотела знать о Сереже. С кем он. Где живет. Это не было выздоровлением. Скорее, какой-то защитный ступор. Единственная странность: я физически не могла смотреть по телевизору любовные сцены. И видеть Диму со Светой мне было тяжело. Зато с Пашей мы сблизились еще больше. Удивительно! Кто-бы сказал в начале, что Павел станет мне почти братом!

Я писала каждый день, мне ничего не нравилось. Годзиле это даже не хотелось показывать. Он смеялся: «опять аборт вместо родов». Слова действительно были неживые, хотя и красивые. Я должна была влить в них свою кровь, свою боль. Глубоко погрузиться в чувствование Сережи, нас, нашей боли. Но я боялась этогго состояния, я могла сорваться, не выдержать. Я не обманывалась насчет своего мнимого спокойствия. До выздоровления было далеко. Если оно вообще возможно.

Димка так же классно играл на гитаре, неподражаемо шутил и смеялся. Хрупкий, нежный, коварный. Светка смотрела ему в рот. Дима стал мягче и внимательнее к ней. Копил на квартиру. Я старалась реже видеть их. Казалось, нас связывает общий больной нерв: я, Сергей, Дима, Света кружились в общем завораживающем танце. И это не был танец любви.

23.

Удельная, моя квартира.

Я тоскую по Сереже. Смутное беспокойство все время бродит во мне. Отравляет минуты радости. Жизнь приобрела оттенок едва удловимой горечи. Мне не страшно думать, что больше не будет любви, объятий, жгучего проникновения. Жутко понимать, что не будет нас с Сергеем. Ничто не заменит его горячих сочных губ, гладкого тела, его страстного дыхания. Зачем все это у меня отнято? Он с другими… Я знаю. Это так, не может быть иначе. Но представить этого не могу.

Я думаю и думаю об этом все время. Может, это выльется в стихи, и мне станет, наконец, легче. Хочу ли я освободиться? Не знаю. А что останется? Пустота, будни. Как бередит душу это имя: Сережа.

Я должна написать песню. Годзила сказал, что если подойдет, по ней сделают клип. Песню будет петь Серега. Нас уже нет, а в песне мы можем снова соединится. Меня опьяняет мысль, что его губы будут произносить мои слова. Он передаст боль и сладость любви, моей любви к нему.

В этом затянувшемся смятении я сажусь писать.

Все готово к любви, и есть объект.
Можно с чистой душой начинать роман.
Будет все опять, словно в первый раз.
Знаю только я про кривой обман.

Там вдали, любовь, растворясь, умрет.
Надо дальше жить, и любить, шутя.
Ни вчера, ни завтра, лишь сегодня прет.
Было что-то там, ни любовь, пустяк.

Понимаю, больно, но терпи и жди.
Ну, какая разница – этот, тот.
Чей-то взгляд, слова, встречи впереди.
Чьих-то рук кольцо, чей-то жадный рот.

Не идет любовь, ты уже внутри.
Отравил мне кровь, просочился в дни.
В смехе плачет грусть, возбужденье – смерть.
Не хочу любить, не хочу терпеть.

Не предасть, не пасть, не уйти, не сдаться.
Я хочу с тобой навсегда остаться.
И пускай не здесь, в прошлых днях - ночах.
Наш беспечный смех в беспокойных снах.

24.

Удельная, моя квартира.

Бесконечные разговоры с Годзилой по телефону. Он раздражает и дразнит меня. Но у него потрясающий дар включать в работу и добиваться желаемого. Как – то незаметно для себя пошд=ли песни. А сейчас я пишу сценарий клипа.

Странное это чувство. Ведь я никогда не делала этого. Никто (кроме Сережи) не говорил мне, что я талантлива. Годзила меня не хвалит. Только тянет иногда: «ну, ничего». И сразу же после этого начинается критика. Сделав что-то я не понимаю, удалось или нет. Работа азартна, но для меня это какая-то интимная связь с Сережой. Он будет петь это, сниматься в клипе. Наш диалог с ним не прерывается. Для меня.

Теперь я все время предствляю разные сцены. Когда я пишу текст песни, меня должно захлестнуть. Не знаю, что. Эмоция, слезы, горечь или радость. Живое теплое в груди. Иначе, я знаю, все будет мертво И так же должно быть со сценарием клипа. Это ведь маленький фильм. История. Вместе с песней должно родится что-то новое. Я прикидываю так и этак. Не думаю о песне, пишу сценарий. Или, наоборот, иду от песни. Все банально, а иногда я с ужасом замечаю обрывки сценариев из фильмов. Это удел всех дилетантов?

Снова звонит Годзила.

- Ну, что? Дай канву.
- Я коротко перессказываю очередной сюжет.
- Ну, так себе. Ты можешь лучше.
- Льстишь.
- Я никогда не вру и не льщу. Я чувствую!

Мне мучительно хочется спросить о Сереже. Попрсить помощи и сочувствия. Накатывает отчаяние, неужели это все! Почему я не могу быть просто слабой бабой, скулить, умолять. Он мне нужен. Я подыхаю без него. Все эти песни и суета, только, чтобы не потерять его окончательно. И тут же я понимаю. Все это бессмысленно. Никто не поможет. Ничего не произойдет. Мы шли к разлуке. И сосет, сосет тоска!

Я снова с остервениением бросаюсь в сочинительство. Вот, что у меня получается:

Молодая женщина бродит по городу. Она идет по следам былой любви. Останавливается у Собора, и в памяти всплывает сцена из прошлого. Она с возлюбленным идет мимо этого Собора, держась за руки, они целуются. Потом она вспоминает их встречи на мосту, в
кафе. При этом она путешествует по городу вслед за  парой из прошлого, как незримая свидетельница их счастья.  Она идет по маршруту любви, и с каждым знакомым «объектом» всплывает тот или иной эпизод из прошлого. И так постепенно раскрывается в образах ее история.
Потом в паре возникают ссоры. Идиллия заканчивается.
И вот, в своих воспоминаниях она подходит к моменту, когда пара расстается. Это происходит на стрелке Васильевского острова. Она видит воображаемую сцену, где мужчина и женщина расходятся прочь. Расстояние между ними увеличивается, женщина плачет, у мужчины искаженное страданием лицо. Героиня клипа бросается к мужчине, обнимает, умоляет его остаться, наконец,  падает перед ним на колени. Но все тщетно. Герой не видит и не чувствует ее. Тогда она кидается вдогонку стремительно удаляющейся женщины. Хватает ее за руки, тащит назад, к любимому. Сечас она делает все то, о чем мечтала, но не сделала тогда, при расставании. Но прошлое не изменишь, и воображаемые мужчина и женщина разойдясь, растворяются в толпе навсегда.
Героиня стоит у кромки воды. Она снова одна. Подходит паренек и садится неподалеку. Они не обращают внимание друг на друга. Потом их взгляды встречаются. И он ей улыбается.

Годзила ворчит, что сценарий «фрейдиский», но забирает его в работу. Песню для клипа  «Все готово к любви и есть объект» уже записали.

Годзила, как всегда, оказался прав. Пока я пишу песни и сценарии, нахожусь в другой реальности. Не думаю о Сереже. Ни о чем не помню. И этим можно утешаться.

25.

Дом культуры имени Горького.

День первого большого концерта. Когда - то мы мечтали с Сережей об этом дне. Не переставали фантазировать, смаковать детали. Надеялись, и не верили. Сколько раз, после жаркого секса, мы, как серены, навивали друг другу сладкие картины: публика, мощный звук, пропасть зала, шквал аплодисментов, вакханалия света и музыки.

Чувство успеха, творчество, триумф – все это навсегда спаяно для меня с Сергеем, нашими ночами, болью и наслаждением.

А теперь этот момент настал. Афиши: по белому полю трусит носорог- ребенок, с глазом в мохнатых ресницах. Внутри упитанного тельца перекатываются нестерпимо яркие оранжевые апельсины. Говорят, Серега настоял, чтобы группа называлась «Апельсиновый носорог».

А я ничего не чувствую. Я живу словно под легким наркозом. Все – чуть мимо! Сегодня мне полагается испытывать горечь и радость, мазохистки ностальгировать и рвать свои внутренности. Но ничего этого не будет. Вполне прозаично я приезжаю в ДК имени Горького. Ребята заняты, репетируют, матерятся и цапаются. Сережа бледный и взволнованный. Сегодня день его триумфа. Или провала. Я готова ко всему. Я всего лишь автор. Светка на сцене с ними, тоже измученная. Представляю, каково ей было последние дни с неврастеником Димой. Годзила напружинен, движения гиперточны и отрывисты.

Меня почти не замечают. Паша садится немного потрепаться, но видно, что ему не до чего.

Приходит публика. И тут меня накрывает. Мне становится страшно. За них. Зачем я пришла, господи?! Как в детстве, болит живот. Пусть все скорее кончится!

Начинается концерт. Мне так дико слышать свои тексты здесь, сейчас. Мучительно смотреть на Сережу. А он, смуглый, гибкий, прекрасный, легкий на сцене! Я чувствую каждое его движение, через себя, как умеют это любовницы и матери. Его голос, переливчатый, плотный, текучий как шелк. Бархатные низкие ноты. Хрипотца в конце фраз, такая родная и ранящая. Голос как вольная река, несет эмоции. Сережкино тело каждым мускулом вторит ритму. Обостренным зрением вижу орлиный профиль Годзилы. Димка скачет с гитарой как развинченный паяц. Но гитара безупречна! Паша, с молодым серьезным лицом. Вообще, отсюда, сверху, (я на балконе), они все очень молоды. Юны. И так далеко от меня.

Зал теплеет и размягчается. Все вместе похоже на творение любви, и оргазм накатывает мягко и неизбежно. Ребята стоят на сцене счастливые, мокрые. Серега сверкает улыбкой, Дима позирует девушкам. Последние аккорды, вой гитары, Сережа бесконечно тянет пронзительно высокую ноту.

Вот и все. Кусок моей жизни, такой живой и сочный, отошел в небытие. Что в нем? Моя юность, глупость, отчаяние? Счастье, любовь, иллюзии?

Я ухожу. Оставляю их, любя, мучаясь. Я должна уйти.

Уезжаю, не дожидаясь, пока хлынет толпа. Это не дешевая поза. Я давно отгоревала, и мне до поз. Просто, так лучше. Правильнее. Похожу по улицам, и пойду домой. В конце концов, сегодня звучали мои песни. Написанные в дерзких и несбыточных мечтах. В судоржных чувствах и сомнениях. Но сегодня их слушали и хлопали.

Иду домой. Перед дверью поднимаю глаза. На верхних ступеньках сидит Сергей. Он бросается ко мне, утыкается в колени, вцепляется, приникает всем телом. И я так же болезненно вжимаюсь в него. Но кто-то скорбно улыбается внутри меня. Глажу нежно его жесткие черные волосы. Мой мальчик. Все стало на свои места. Он стал, наконец, мне сыном. Моей гордостью и заботой. Его ищущие губы ничего уже не значат. Я целую гладкие щеки и шепчу нежные слова.

Мы можем работать вместе, дружить. Быть близкими и родными. Писать песни. Все прошло. Все будет!



Часть третья.


Парад планет.


ГОДЗИЛА

26.

Все, я договорился о гастролях. Группа поедет без меня. Я останусь доделывать новый альбом и клип.

Уверен я только в Сергее. Он, конечно, слабохарактерный и глупый. Но голос, шарм! На сцене держится все лучше и лучше. Отклеился, наконец, от Чики. Взрослеет понемногу. С остальными плохо. Паша - трудный. Все время ощущаю внутреннее сопротивление. Музыка у него - то гениальная, то - дебильная.  Нутром ощущаю его недоверие. А мог бы быть благодарен. Где бы они все сейчас были без меня!

Дима. Хорошая гитара. Но тоже слабый. Постоянно в истерике. Какие-то истории с женщинами. Света. Чудесный вокал. Но какая дура! И родители куда смотрят! Выдали бы девку замуж. Хотя какой замуж, у нас гастроли, записи. С Димой она хотя бы на виду. Чика неплохо расписалась. На стороне дорого тексты покупать. Перестала держать Сергея у ноги. Но чувство реальности напрочь отсутствует. Какая - то перезрелая девочка. Может и хорошо, что они все недоделанные. А то бы возился с ними, нервничал.

Ничего. Запишем альбом. Раскрутимся. Клипы уже есть. Все они с той или иной степенью точности понимают, что без меня они никто. Компания неудачников - мечтателей. Не знаю, с кем потом буду работать. Хотелось бы Сергея, Свету оставить. Посмотрим.

И все же, хита нет. Можно заказать, купить и музыку, и текст. Но я не верю, что это будет то, что надо. Попробовать напрячь Чику и Пашу. Пусть выдадут больше песен, я отберу. Нет пока ничего такого, чтобы ложилось в душу, В МОЗГ. ПЕЛОСЬ И КРУТИЛОСЬ В ГОЛОВЕ. Песни неплохие, но не то.

Решено. Поговорю с бойцами. Они мне смотрят в рот. Скажу, пора делать хит. Чувствую, что они могут.  Надавлю, вдохновлю. Без денег, все на чистом энтузиазме. Так и должно быть с нераскрученной группой. Во всяком случае, пока не куплю квартиру, работаем в этом составе, и все делаем сами.

И контроль, постоянный контроль. Звоню все время. Самый вменяемый - Сергей. Паша молчит и отбрыкивается. От него первого избавлюсь потом. Пели бы в переходах без меня, а так деньги какие-то зарабатывают. Лузеры.

Значит решено. Чика напишет восемь - десять текстов. Выберу лучший. И с Пашей в таком же режиме. Покопаемся с музыкой, найдем. Ничего. Я знаю. Я почувствую золотую жилу нутром. Больше в этой жизни я топтать себя не дам. Не дождетесь! Я сделаю хит, и это будет моя песня. Начну с «Носорога», потом - серьезное продюссирование. Куплю квартиру, хватит по углам шататься, уровень уже не тот.

А от группы надо взять все, что можно. Отжать все мыслимое и немыслимое. Ничего, потом будут мне благодарны. Со следующим продюсером будут умнее. Кто выживет. А остальных - не жалко.

27.

Чика трепет мне нервы. Я поражаюсь. Взрослая баба, с кучей проблем, и абсолютно нелепым поведением. Эта связь с Сережей! Уж молчала бы, а не слюнявила эту тему в стишках. Квартира разрушена, ребенок трудный, денег нет. И вот он, шанс! Встретился я. Заинтересовался ее писаниями. Делаю песни, даю возможность что-то заработать. И говорю только одно: работай, работай каждый день, до изнеможения! Как у всякого дилетанта у нее на сто промахов один результат. Так нет! Мадам ждет вдохновения, ноет, растравливает любовные раны. Глупость и безответственность! У меня ощущение, что я имею дело с истеричной и глупой двенадцатилетней девочкой.

Хочется ее периодически потрясти и заорать в самое ухо: мать, твой поезд давно ушел, и тебе сказочно повезло, что ты попала в молодую команду. Не будь у меня засады с деньгами и квартирой, послал бы я тебя далеко. Так используй свой жалкий шанс! Пиши, работайне ной, не юродствуй!

Нет, я должен вести с ней тошнотворные разговоры о творчестве, возиться с ее настроением, стимулировать и  вдохновлять. Бедный Сергей. Недаром он был в таком плачевном состоянии, когда я его подобрал.

Встречаемся уже пятый раз. Все, что она приносит, никуда не годится. Дал темы, наметил сюжеты. Так нет, мы люди творческие, так не можем. Будем ждать вдохновения и нового двадцатилетнего мальчика, пока он нас трахнет, и выбьет слезливые стишки.

Ей богу, заработала бы, и сняла себе молодого жеребца. Было бы честнее. А то все еще обставляется неземными чувствами. Ненавижу. В жизни больше не буду иметь дело с сорокалетними бабами.

Но, похоже, мукам моим пришел конец. Терпение дало свои результаты. После пары встрясок она, наконец, выдала пару приличных текстов. Ей самой не нравится. Что бы она понимала!

Показывать никому не буду. Надо пропустить через себя и крепко подумать. Почувствовать за публику. За прессу. Услышать ритм и музыку. Именно я должен решить, будет ребенок жить, или лучше сразу в пропасть скинуть.

Сегодня эта старая идиотка начала что-то бормотать об авторский правах. Робко, но все равно, какая наглость! Какие авторские права, господь с тобой! Иди, неси к лешему свои стишки в дамский журнал, и пусть тебя пошлют оттуда раз и навсегда. Опять пришлось с ней возиться, объяснять, уговаривать. Мол, не сейчас и не здесь.

Продюсер - это смесь психиатра и дрессировщика. Думаю, после  «Носорога» мне уже ничего не будет в этой жизни тяжело.

Все. К черту эту ерунду. Надо отобрать текст. Что-то там должно быть, я чувствую. Надо попасть на сто процентов.

На квартиру не хватает еще четверть миллиона. Давай, Годзила, нажми на них!

28.

Господи,  ты боже мой!

Разговаривал сегодня со Светкой. У Димы депрессия. Просит прервать гастроли. Дурак я! Нельзя с ними без контракта работать, это же компания психов. С другой стороны,, я по понятным причинам не хочу сейчас никаких бумаг. А то еще натолкну их на ненужные мысли. Света говорила так, что сомнений не было: я сейчас все брошу, и полечу в Саранск нянчиться с ее Димой. Пришлось со всей нежностью и твердостью дать ей наставления.
Раз уж полюбила слабака, придется возиться.
Выбила меня из колеи. Вот я думаю про Свету, Чику и Пашу. Они родились в Питере. Есть какие никакие квартиры. Светка так просто хорошо устроена. Никто из них не знает ужасов общежития, голода, унижений, бесприютности и этой нечеловеческой борьбы за собственное жилье. Поэтому – мягкотелость, глупость, инфантилизм, истерики. Голова забита черт знает, чем. У кого амбиции, как у Паши. У кого мальчики, как у Чики. А Светка, с ее голосом, образованием и родителями, не нашла ничего лучшего, как подобрать приезжего осетина, у которого не все дома. Ну, он хороший гитарист. Но кончит плохо, это же ясно. Депрессии осенью, в праздники и просто так. Хотя, наверно так и должно быть. Будь это здоровые вменяемые люди, разве поехали они как идиоты черт знает, куда, без гарантий и обязательств?

Нет, умные мне сейчас ни к чему. И вообще, не нужны. Я сам умный. Этого достаточно. Звонит Арнольд. Приглашает на тусовку. Нет, никаких развлечений. Квартира, только квартира. Развлекаться будем потом.

У меня два текста. Надо выбрать для будущей песни. Задействовать Пашу и сделать хит. Легко сказать! Так, посмотрим, что наша Сафо написала.


Диалог без слез

Он так хотел, и я ушла.
«Ты молодец. Какая гордость!»
Да, так легко. Едва дыша.
На цыпочках, но прявляя твердость.

«И что ж теперь?»
А ничего. Зачем - то дни с тех пор считаю.
«И сколько минуло?»
Уже - три месяца. Я таю.

Я таю! Не живу. Молчи.
А дни идут и сердце ноет.
«Пустое, милая! Пройдет»
Как будто мне могилу роют!

«Ты ждешь чего?»
Я жду звонка. Вестей. Событий.
Чуда. Встречи.
«Ее не будет!»
Знаю. Речи
Мои безумны.
«Так расправь немедля плечи. И живи»
Я не могу.

«Послушай, девочка. Крепись.
Сначала - тяжко. Дальше - лучше»
Дальше - хуже!
«Просто - уже - дорога в рай.
И ближе край!»

Но он не мог так поступить со мной.
Ты слышишь? Я не верю!
«Ну, не кричи. Закроем двери.
И боль сожмем в горсти»
Прости. Держи меня.
   Как у огня.

Он так хотел. И я ушла.
«Ты - молодец. Какая гордость!»
Да. Так легко. И не дыша.
На цыпочках. Но проявляя твердость!

Не представляю, как это можно петь. Хотя, что-то в этом есть! Второй текст оставлю на завтра.
Еше триста тысяч, и квартира моя!

29.

Черт бы всех подрал!

Устроитель концерта в Новгороде изменил условия. Требует увеличить долю. Какие – то жалкие доводы мне приваодит о своих тратах. Вот гады! А у меня каждый рубль на учете. Нет, надо переходить на легальные схемы, народ наглый, бессовестный.

Чике надо дать, всех ребят надо подкармливать. Они же бехз денег существовать не могут. Сорвуться с крючка. Пашка и так на сторону все смотрит. Господи, как все достали. Куплю квариту и разберусь. Больше всего бесит, что никуда не деться. Группа сейчас нужна мне. Полтом, все потом!

Тка, а я занимаюсь будущим хитом. Смотрю следующий текст.







У камина

Договорись. Смоги и действуй. Это - шанс!
Друзья и общество, и недруги помогут.
Манипулируй. Бейся. Жми на транс.
Процесс не важен. Думай об итогах.

Ступай не глядя. Впереди - успех.
Раскинет дом объятья. И машина,
Помчится резво на упругих шинах,
И ты тогда забудешь обо всех.

Нас не осудят. Мы же победим.
А там вдали останутся в тумане,
Тот друг, что не сумел, и дева та,
Что молча плачет, с мыслью об обмане.

И вот - покой, уют и роскошь дней.
Не думай ты о нем, о них, о ней.
Твой сын подрос, и у камина спит,
Не слышно кто - то сыну говорит.

Нас не осудят. Мы же победим.
А там вдали останутся в тумане,
Тот друг, что не сумел. И дева та,
Что молча плачет, с мыслью об обмане.

Пожалуй, стоит сделать ставку на этот текст. Социальная сатира отдает плохим вкусом, но какие возможности для клипа!
Дом, камин. Скорее бы!

30.

Теперь - музыка. На очереди - Паша.

И сразу начинаются неприятности. Ему не нравится отобранный мною текст. Считает его ангажированным и неудачным. Тянет его на  «Диалог без слез». Опять объяснения, доводы, расчеты. Половина дня  коту под хвост. Они считают меня образцом логики и спокойствия. И никто не знает, чего мне это стоит.

- Паша, попробуй несколько музыкальных вариантов.
- Зачем? Обычно у меня идет или не идет.
- Пойми, мы должны сделать песню, затем клип. Это не чистое творчество. Это коммерческое творчество.
- Кто бы сомневался.

Мне хочется крикнуть: «Долго мне еще уговаривать вас всех зарабатывать себе и мне, кстати, на жизнь! Или пойти в подземный переход и заняться с азартом молодежной культурой. Только те, кто там стоят, им по шестнадцать, и их кто-то кормит. В отличие от вас, некоторым из которых, уже по сорок. И даровых кормильцев нет!»

Но я только улыбаюсь. Я же Годзила. Образец дипломатии и самообладания. И, потом, мне нужна квартира. Потом я этих кретинов просто кину к чертям собачьим. И будут они ваять свою музыку для души и по совести. И сладко нищенствовать до конца дней своих.

Паша делает три музыкальных наброска. Я выбираю контрастный. Резкая саркастическая интонация сменяется нежной и грустной мелодией. Песня должна драть душу именно мелодией. За лирическую часть я спокоен. А вот получится ли у Сереги сарказм? Он парень недалекий, вдруг не передаст. Завтра с ним встречаюсь.

С квартирой надо торопиться. Не нравится мне ситуация на рынке, пока я тут дурью маюсь, все может рухнуть. Не забыть завтра агенту позвонить.

31.

Был у Арнольда. Пора с этим кончать. Дешевая отвратительная связь. А что делать?! Ничего, скоро все будет по другому. Изменяться люди и условия. Арнольд смеется, говорит, о квартире я говорю восемьдесят раз в минуту. Да она у меня в мозгу пульсирует каждую секунду!

Но надо работать. Придумакть этот чертов клип. Я заставляю себя общаться, говорить о делах, контролировать группу. Опротивели ребята донельзя. И все время накладки и косяки. Одной ногой я уже в другой жизни. Терпение, друг мой, терпение!

Итак, клип. Все, что с ходу лезет в голову, надо отринуть. Банальные контрасты бедного детства и роскошной взрослой жизни, одинокое бдение ночью на балконе виллы с бутылкой. Нет, пошло. Так что же? А может так:

Девушка вырезает картинки из глянцевого журнала про красивую жизнь. Вешает на обшарпанную стену в убогой комнатухе. Приходит парень, они ругаются, едят, занимаются сексом. И так изо дня в день. А картинок на стене все больше.  Вот девица уже беременная. На стене – красивые дети в дорогом антураже. А вот и отпрыск подрос, и тоже прилаживает на стену фото с дорогой машиной. А песня звучит как издевательство, как тоже что-то пародийное и глянцевое одновременно. И вот стена не выдерживает, рушится. Валяются на земле затоптанные картинки. Пожилая женщина поднимает и разглаживает их одлну за одной. Сын с беременной женой ругаются с дедом. Не знаю. Паранойя, конечно. Текст и видео не должны совпадать. Пусть будет некий абсурд.

Что-то я сам на себя тоску нагнал. Устал, будет квартира, перестану психовать. А то как Акакий Акакиевич. Господи, запись Сергея ужасна. Хотя его неуклюжий стеб даже к месту. Все в диссонансе: слова, пение, видеоряд. И все убого. Веселенький шедевр.

32.

Все кончено. Я потерял деньги. Квартиры не будет. Рассказывать долго да и бессмысленно. Уже неделю лежу в постели. Арнольд приносит еду. У меня нет желания с ним разговаривать.

В тринадцать лет я хотел покончить с собой. Заперся в ванной и вскрыл вены. Неумело, конечно. Вот, слезы потекли. Помню, как кричала мать. Ее уже нет на свете. Она смотрит все эти годы на меня сверху и плачет. И сейчас. Я много раз поднимался снова и снова. Теперь больше не хочу. Прости мама. Ну, не плачь. Мама не плачь!

Я чувствую, ей богу, чувствую, как большая теплая слеза падает мне на лицо откуда-то с потолка. И течет по лицу. Мама, я устал завидовать и бороться, ползти вверх и срываться. Можно, я больше не буду!

Ну, не плачь, ролдная. Все будет хорошо. Увидишь. Я встану, сумею. Все еще будет, не впервой. Я обещаю. И дети. И семья. И квартира. И деньги. Только не плачь!


33. Паша

Я сначала ничего не мог понять. Чика сбивчиво твердила про Годзилу и тексты песен. Уловил только, случилось ужасное, и мы все в заднице.

Вообщем, так. Годзила нас кинул. Просто исчез в неизвестном направлении. Телефон не отвечает, почта не работает, квартиру по известному адресу он больше не снимает. Но это не самое худшее. Он опубликовал в музыкальном журнале тексты песен, которые написала Чика, под своим именем. И это еще не все. Полные версии Сережиных записей, все альбомы, тоже у него. У Сереги остались разрозненные, фактически любительские записи. Все это у меня в голове сложилось в такую картину: нам не принадлежат ни наши песни, ни наши тексты. Концерты тоже невозможны, все связи были в руках у Годзилы. И все это гад сотворил одномоментно, в короткий срок!

Нас кинули по полной. С этой мыслью и трясущимися руками я пошел курить. В голове полная пустота. Ребятам никому не звоню, просто не знаю, что сказать. Я думаю, Чика их предупредит.

Пока мне не дает покоя мысль: почему? Почему не было контракта, почему не потверждены авторские права на песни, на записи? Почему мы такие лохи? Я - лох? Ведь мысли и разговоры были, все чувствовали, что-то не так, случись что, и мы все никто. Но казалось, потом, как-нибудь. Сначала на ноги надо встать. Вот и встали, идиоты!

Я курил не переставая. Лучше не становилось. Внутри кругами расходила злоба. Понял, что думать в этом состоянии бессмысленно. Надо как - то пережить, устаканиться, потом действовать.  Звонила еще Чика, Серега, Димка, Светка. Я что-то бурчал им и закруглял разговор. Лучше завтра встретимся. После каждого звонка мне становилось все хреновее.

Мне никогда не нравился Годзила. Была в нем какая - гниль. Чувствовалась. Но я понимал, что он нужен, без него не всплыть. В этом ошибка. Инертность мысли. Нашелся Годзила, нашлись бы и другие. Лучше было подождать. И себе надо верить. Ребята тоже от него были не в восторге. И ничего, ничего не сделать на случай подставы!

Я заводился все больше и больше. Выпил водки. Еще. Не помогало. Легче стало, когда я пообещал себе найти гада и живого места на нем не оствить. Он мне падла, пидор хренов, ответит за все!

Спать не получалось, меня колотило об кровать, только к утру забылся в каких - то кошмарах.


34.

Поехал к Чике. Она сидела на кровати и говорила, как заведенная.

- Паша, я не понимаю, почему. Ну, скажи, почему? Почему?
- Ну, так случилось, Чика.
- Как? Это мои стихи. Я писала их два года. Как можно так?
- Чика, хватит, надо просто действовать.
- Ведь он изнасиловал меня. Нас. Хуже даже. Он же знал, что это все значит для меня.
- Ага. Не волнйся. Теперь мы его изнасилуем.
- И Сергей. Думаешь, теперь захочется что-нибудь делать?

И так без конца. Я курил, она плакала и говорила, повторяла свои «почему», и «зачем».

Я чуствовал, что начинаю ненавидеть весь мир и звереть. Мне хотелось, чтобы она, наконец, замолчала. Все это было невыносимо.

Я пнял, что пока не отомщу гаду, ничего разумного в голову не придет. Мне уже не важны были тексты и песни, в голове свербила только одна мысль: найти Годзилу и…
Черт с ними, с деньгами, с потерянным временем и трудом, найти и врезать!

А Чика все плакала, и плакала. В конце концов она рухнула на кровать и начала истерически рыдать. Конечно, не только в Годзиле было дело. Она оплакивала Серегу, все несбывшееся, рухнувшие надежды, убитые иллюзии. Надо было уйти, я не в состоянии был больше находиться во всем этом.

Она все плакала и плакала, а я курил и не двигался с места.

35.

Следующие два дня я потратал на составление плана мести. Я разговаривал с ребятами из «Носорога», советовался с приятелями из секции короте, еще с какими - то людьми. Мне что - то предлагали, отговаривали, сочувствовали, или, наоборот, пытались распалить мою ненависть. Я не обращал внимание на побочные эффекты, главное было составить  план действий и привести его в исполнение.

Как всегда, план решение созрело внезапно, после разговора с Димкой. Тот вспомнил, что у него в спецуре есть связи. Сюда же кстати пришлось, что у Годзилы временная регистрация в Питере. К тому же, как со смехом поделился Дима, «в спецуре особенно нежно относятся к голубым». Вычислить Годзилу для ушлых ребят не представлялось трулным делом. Мы решили, что бить Годзилу никто не будет (слабак, все-таки), а только поговорят с ним душевно. Спецы обещали Димке, что все будет тихо и цивилизованно, но достаточно впечатляюще. А потом Годзиле предложат отбыть  на родину, уж не знаю, где она у него там.

План был идеален по сути, прост по исполнению, и гуманен по смыслу. Зло исправлялось в корне. Не думаю, чтобы после задушевных разговоров в подъезде с бравыми ребятами, Годзиле  когда-нибудь закралась мысль о воровстве продуктов чужого творчества, тем более, о карьере в Питере.



Расстаивало меня, конечно, невозможность лично дать ему по яйцам. Но Димка обещал, что Годзила как минимум в штаны наложит. Не говоря о максимуме. Я почувствовал некоторое облегчение.

Чика пришла в ужас, хотя полную версию плана я ей не докладывал. Она собиралась писать опровержения в журналы, что - то выставлять в интернете, и тому подобный детский бред. Я поубеждал ее немного, но время и силы терять не хотелось. План должен был вступить в силу через два дня. Меня трясло от возбуждения.

Я верил, что после удаления подонка из моего города, мне и ребятам станет легче дышать. Мы сможем снова собраться и что-то придумать. Начать новую жизнь, забыть все это дерьмо. И повернуть, наконец, к будущему.

36.

Этой ночью я не спал. Тревожно и пакостно было на душе. Под утро полез в почту. Пришло стихотворение от Чики. Текст новой песни. Я знал, что с момента предательства Годзилы она ничего не писала, поэтому очень удивился. Песня называлась «Прости».

Если я не сумела поверить тебе,
Ты меня не суди, а как можешь, прости.
Надо было понять, ты не сможешь мне внять.
Просто духа набраться и раньше уйти.

Можно все предугадывать, строя заслон.
Быть в защитной броне, как стареющий слон.
Мне привычнее жить от  души и вперед.
Я с тобой, как с собой, собиралась в полет.

Как себя мне вести.
Если предал, прости.
Я не знала, как бьет обезумевший ток.
Ты от ужаса слаб
Ты от боли жесток.

И придет покаяние, будешь в пути.
Только будет меня на земле не найти.
Грянут слезы вины, как удар по кости,
Будет больно, поверь, и за это - прости!

Я прочел песню, и окончательно расстроился. И тут позвонила Чика.

- Паша. Пожалуйста, ничего не надо делать.
- Мы же все обсудили.
- Не надо ничего. Нельзя, пойми.
- Ты жалеешь того, кто всех нас изнасиловал?
- Я думаю о нас, о нашем будущем, Паша. Нельзя строить цепочку зла.

Я дико устал, для того чтобы убеждать ее. Но самое ужасное, я почувствовал, что не смогу. Ничего не будет, сейчас я позвоню Димке все отменю.

- Хорошо, Чика. В конце концов, досталось больше всех тебе и Сереге.
- Сергей согласен не мстить. Я с ним говорила.
- Чика, я сказал, что согласен!
-Паша, не ори. Ты потом поймешь, что я была права.

Я бросил трубку. Позвонил Диме и в двух словах все отменил. Его я даже не стал слушать. У меня было странное состояние. Было гадко и подташнивало. Дурнота началась, как только я узнал про Годзилу. Я даже есть эти дни не мог. В какие - то моменты я вдруг осознавал суть произошедшего, как безобразно и подло нас использовали, «поимели», как любил выражаться Годзила, и меня начинало трясти. Хотелось бежать, драться, вопить. Но в то же время, я испытывал облегчение. Как будто знал, что Чика позвонит, и все изменится.

Я еще раз перечитал стихи и заснул мертвым сном.

37.

Мы снова собрались у меня в студии. Пришли все, чтобы записать песню «Прости». Не сговариваясь, мы решили не вспоминать никогда все, что связано с Годзилой.

Начинать записываться без него было странно. Мы привыкли к его энергичному натиску, крику, раздражению, издевательскому смеху. Странно, но я чувствовал, что мне его не хватает. Похоже, ребята думали так же. Начали как - то вяло, но потом распелись, разыгрались. Все шло неплохо. Оказывается, и сами можем не хуже.

Чика и Сергей, как всегда при встречах старались быть подальше друг от друга. Вернее, она так хотела, а он шел ей навстречу. Непросто ей дался последний. Год. Было видно, как она похудела и побледнела. Серега тоже выглядел замученным. Я невесело подумал, что теперь у нас полно скелетов в шкафу: Сережа с Чикой, Димка со Светой, а тут еще и Годзила.

Было так здорово, что все собрались, что мы пишемся. Может все к лучшему? Надо было пройти отрезок пути с Годзилой, пережить крушение и начать все заново?

Я вышел покурить в коридор. Там стояли Димка со Светой. Пришлось идти на улицу. Я лениво курил и мечтал о музыке, которую напишу. О новых песнях. Я знал, будет еще
много часов, которые мы все вместе проведем в студии, и в «Не горюй», И у Димки. И в конечном итоге, все наладится. И мы обязательно победим!

Света

38.

Когда мне бывает совсем плохо, как теперь, я возвращаюсь к началу.

Я влюблялась в мальчиков с седьмого класса. Мне нравились спортивные и высокие. Нет, наверно, это не начало. Даже не знаю. В то лето, в то незабываемое лето, я сидела в «Макдональсе» на Петроградской. Потом, много позже, это место станет родным, и мы будем бесконечно просиживать там с ребятами из «Носорога». Я сдала очередной экзамен, четвертый курс был уже «в кармане». Я не была влюблена. Закончился один спортивный мальчик, не за горами был другой. Я нравилась ребятам, я знала. Когда - нибудь, я не сомневалась, у меня будет красавец - муж. Успешный и нежный. Все будут завидовать мне, ведь так было всегда. Жаль, прошло не так много времени, а мне не вернуть ту легкость, ощущение своих длинных ног в короткой юбке, беспричинный хохот и легкую влюбленность. Вот этого жаль больше всего, способности легко любить и быть счастливой, невесомой.

Дальше наступает тот самый момент, когда я увидела Диму. Нет, гром не грянул. Он какой - то некрасивый был, невзрачный. Щуплый и не очень, по-моему, молодой. Я просто провела глазами, он сидел за соседним столом. Ничего особенного. Кроме мысли, что с таким бы я никогда…

Он взял свой кофе и сел ко мне. У него был неприятный визгливый смех, какая - нервная суетливость. Он мне не нравился, честно. Бесчисленное количество раз я буду с отрадой вспоминать, что он мне не понравился. Как будто это сейчас может мне помочь.

Он болтал, легко, без напряжения. Я смеялась. Не очень - то уверенный в себе, я знала, что когда понадобится, я встану и легко уйду от него. Должен же он понимать, что стройная, красивая, юная – я не для него! Я смокую сейчас тогдашние мои мысли. Это были последние минуты моей свободы, когда вольная и ребячливая Светка ни от кого не зависела. И была свободна от Димы.

Почему я не ушла сразу же? Или в середине разговора? Не знаю. И вот, моя пепси выпита. Там, за окнами, вольное питерское лето, свобода и стройные веселые красавцы. А я все тяну и тяну.

Он был необычен. Некрасивый, да. Немужественный. Сплошное «не». Потом что - то изменилось. Он хотел позвонить, и не мог найти мобильник. Вывалил на стол весь рюкзак. Как ребенок. Мобильника не было. И у него стало лицо…Потом я еще не раз увижу это лицо, детское, страдающее, беззащитное, проникновенное. Во мне что - то перевернулось. До слез.

Мы нашли мобильник, и он ушел. Взял мой телефон. Я испытала мгновение радости, когда он попросил телефон. Почему? Я ведь уже забыла это его лицо к концу встречи. Лил это спасительная ложь?

И была вторая встреча. Он рассказывал музыкантские байки. Я жадно слушала его. Конечно, он был старше, профессиональный гитарист, его интерес  мне льстил. Или нет, я опять вру себе? Было ли уже другое между нами?

Дима рассказывал о поклоницах, и вдруг меня резанула боль. Ревность. «Ты с ума сошла, Светка !» - сказала я себе. Но было поздно. Дима бросил сигарету и посмотрел на меня. И по взгляду я поняла, что он обо всём догадался.

39.

Как случилось, что все пошло именно так? Я звонила ему. Его то не было, то было занято. Разговаривал нехотя, подкалывал меня, или был откровенно груб. Все повторялось: клятва самой себе больше не звонить, мучительные дни ожидания, и вот я снова набираю его номер, руки дрожат и сердце колотится. Его голос, внутри все горит, мгновение острого счастья, его жестокие слова, слезы, беспомощность,. «Не звони, не звони, не звони!» - твердила я себе, и снова звонила.

Где была та Света, которой признавались в любви красивые мальчики? Я не помнила ни лиц, ни слов. Я похудела, перестала встречаться с друзьями. Родители были в панике. Пока они ни о чем не догадывались.

Дима привел меня в «Носорог». Я ведь окончила музыкальную школу, пела в хоре. Голос понравился Годзиле. Меня хорошо приняли, но я мало кого замечала.  Дима привел меня как постороннюю, он вообще держался неровно. То дружески, то равнодушно, то злобно. Однажды по телефону он удивленно спросил: «А кто это?»

После попытки самоубийства родители отвели меня к психиатру. Немолодая женщина рассказывала о зависимой любви. О неразделенной болезненной страсти. Мне было смешно. Я смотрела на нее и жалела. Ведь у нее не было Димы. Она его даже не знала. И никогда не узнает. У меня потекли слезы. Она дала что - то выпить. «А вы слышали, бывает просто любовь?» - спросила я.

Любовь. Постоянно сосет под ложечкой. Открываешь утром глаза, и - Дима. Пробегаешь мимо витрины, там ты, хорошенькая, и ёкает сердце - Дима. Его голос, смех. Узкое смуглое лицо. Плохо выбритые щеки. Его сумасшедшая гитара. Иногда он брал мои пальцы, и перебирал, сжимал своей длинной сильной ладонью. И все ныло в животе и груди, голова шла кругом от счастья.

От того времени осталась песня. Первая, которая я спела и записала с Сергеем. Не знаю, о чем писала ее Чика, для меня она навсегда связана с терпким вкусом тех дней, с сумашедствием страсти, с сердечной болью.

Ты

Для тебя просто дни.
Для меня - десятилетья.
Ты на каждое «да»,
Только «нет» мне ответил.
Я смотрю, я дышу, я живу только рядом.
Выпить кофе с тобой,
Стало нежным обрядом.

Проводить до дверей,
Стало медленной смертью.
Ты на каждое «да»,
Только «нет» мне ответил.

Ты, ну, скажи, кто ты?
Не спасут меня гордости роты.
Ты, ну спаси, прогони,
В те одинокие дни.
Ты, забери, не отдай,
Видишь, ступаю за край.
Люди, их взгляды и рты.
Ты, только ты, всюду ты.

Я знала, ему было все безразлично, кроме музыки. И познакомился он со мной просто так. У него было много знакомых девчонок. С кем - то он просто курил и трепался. Были сумасшедшие поклонницы, я узнавала их по голодному взгляду. Такой же был у меня. С кем - то он спал. Меня небрежно целовал в щеку.

Я была похоже на рыбку с выдернутыми потрохами. Дима держал меня на крючке одним взглядом золотистых смеющихся глаз.

63.

Ты сечешь каждым взглядом, казнишь каждым словом.
Что, доволен сегодня богатым уловом?
Я держусь из последних и тающих сил.
Улыбаюсь небрежно, хоть ты не просил.

Я шепчу тебе «баста», довольно, как больно!
Убегу, пропаду, я исчезну навек!
Ты опасен и ясен, отрава и зелье.
Мой любимый и слабый, родной человек.

Дверь, порог, и гул лестниц - разлуки предвестниц.
Пустота белых улиц и неба распах.
Я смогу научиться, как зверь, буду биться.
Без тебя обходиться, и это - не крах!

Но зовет твое сердце, так тонко и нежно.
И обратно, бегом, вдоль, по улице снежной.
И лучится улыбка, как солнце вдали.
Не уйду и не сгину, как ты не моли!

Это тоже песня, период жизни был другой. Я приходила к Диме. Перекрашивала ресницы на ледяном ветру перед его парадной. Причесывалась в лифте. Звонила, он открывал,
всколоченный, бледный, после ночного концерта. В комнате накурено и бардак. Я прибиралась, ставила чай, он, недовольный, сидел у компьютера. Вспоминаю с любовью его детскую серую теплую куртку, чай, жалкую мебель, иконы у стена. Это был его, наш мир. Иногда он рассказывал мне о доме, о детстве, показывал фотографии в компьютере.
Увлекался, нервничал, смахивал слезу. А я смотрела и смотрела на темный затылок, тонкую шею, длинные запястья, слушала голос, и все это было музыкой, любовью и счастьем.

Изредка он приезжал ко мне. Ему не нравилась наша комфортабельная квартира. Дима поднимал плечи, становился колючим, нехотя пил кофе. Был подчеркнуто чужим. И почти сразу исчезал.

В это время начались скандалы с родителями. Они считали, что ему нужна прописка и квартира, связи отца и я, умница, красавица. Господи, как бы я была счастлива, если бы ему хоть что - нибудь было нужно от меня! Но Дима нуждался в сигаретах и гитаре, во всеобщей и ничьей любви. И по-прежнему едва замечал меня.

64.

Я помню каждое драгоценное мгновение этого августовского вечера. Дима сидел у компьютера. Потом звонил Паша. Дима дал трубку и мне, но я ничего не понимала, потому что вдруг он прижался щекой к моей щеке.. Глухими толчками бухало сердце.  Его карие влажные глаза были рядом. Нежные губы. Смуглые небритые щеки.

Он касался меня так нежно, как будто в забытьи. Мне не верилось, что это я, что происходит это со мной. Мы не разговаривали, только войдя в меня, он выдохнул «девочка моя».

Странно. Запах сигарет, костра, жгучий мужской запах. Его вскрики, влажное тело, вкус соленой кожи. Я была словно во сне, а потом пронзила мысль: это же Дима! Мой Дима! Потекли слезы, а он все прижимал меня к себе.

И вот я лежу на его груди. Уткнувшись в дорожку длинных черных волос. У него тонкая талия, сухие крепкие плечи. И я рассматриваю, нюхаю и глажу. Это совсем другой, новый Дима для меня. Мужчина. Становится смешно. Мой Дима, мой мужчина! А он вздыхает и прижимает меня во сне.

Я дремлю и думаю, что это худое тело, этот запах, это - мой дом, моя Родина. Везде, где я смогу вот так к нему прижаться, будет мое гнездо, буду я сама. Неважно, что будет дальше. Теперь я точно смогу вытерпеть все.

Я чувствовала себя маленькой ранимой. И сильной могучей. Дима повернулся и сказал что - то на осетинском языке. И я долгим - долгим поцелуем прильнула к его губам.

65.

Мы ехали с дачи. Мне было не по себе. Дима давно не звонил. После той близости я все время ждала беды. Он пропадал и раньше, после разговора или ласковых слов. Наказывал так меня. А может - себя.

Я набрала его номер в тамбуре. Получился суконный вымученный разговор. Я неестественно спросила:

- Дим, ты любишь меня?
- Нет. НЕТ!.
- Почему тогда…
- Просто хорошо отношусь.

У меня хватило воли выдавить еще несколько фраз. Даже пошутить. И я вернулась в вагон. Помню, мама спросила: «Света, тебе плохо?» Если бы я могла говорить, то призналась, что умираю.

Тело, голова окаменели, а сердце неровно и неистово билось. Как во время любви. Но с любовью было покончено. Я сразу решила, что мне делать. Только бы скорее очутиться дома. Я не истеричка, нет. Всегда была уравновешенной благополучной девочкой. Но помочь мне могло одно: исчезнуть, не быть, не чувствовать.

Дома я заперлась в ванной. Действовала как автомат. Даже если бы в это мгновение вошел Дима, я бы не остановилась. Я знала, несколько неприятных мгновений и будет все хорошо. Ни боли, ни Димы.

Лезвием по запястью, острая боль. И мерзкий запах крови. Ее было столько! Стало так тихо, вокруг темнело и легонько звенелао Текли слезы. Я подумала, что Дима будет с кем - то, сможет полюбить. Его нежность, неистовство и слабость в любви. Все равно от меня ему не избавиться. Я всегда буду рядом, я уже - он.

Мама рассказывала, что из ванны на руках меня вынес отец. Не помню.Мне жалко родителей. Именно тогда я поняла, что им очень плохо. Может, хуже, чем мне. Диму они ненавидели. Со мной были то Чика, то Паша. А я лежала в постели, без движения, без мыслей, без слез.

О том времени мне напоминает незаконченное стихотворение Чики. Или это обрывок песни. Даже не знаю, откуда он у меня.

Ты обнимешь другую, я вздрогну,
Испугаюсь чего - то в кромешной ночи,
Ты шепнешь ей: «любовь моя»
Будет мне холодно,
Позову и заплачу,
Но ты промолчишь.

Не знаю, как объяснить. Моя кровь, душа, тело уже не принадлежат мне. Я слилась с ним, и с этим ничего нельзя сделать. Когда его нет рядом, это даже сильнее. Сейчас мне уже все равно, любит он меня или нет, с кем он. Может, уже не помнит меня. Сидит со своей гитарой. Или смеется с друзьями. Или грустит и хандрит. Он ведь депрессивный и болезненный, этот некрасивый мужчина, без которого для меня нет жизни.

Мы с Димой никогда потом не говорили и не вспоминали об этих днях.

66.

Вот наивная песенка, которой я заканчиваю свои воспоминания.

Тихонько поет душа,
какая нежность сошла.
Вот море мое и дом.
 И в темной бутылке ром.

Гитара в твоих руках.
Я с книгой в твоих ногах.
Я рыбкам насыплю корм.
А там в океане - шторм.

Здесь свечи и стынет чай.
Тебя обнять невзначай.
Налить коту молоко.
А там туман далеко.

Неслышно поет душа.
Никто не придет мешать.
И в карих глазах твоих,
Мир тих как вечерний стих.

Я напеваю и режу тебе салат. Потом отварю мясо. Все будет вкусным и свежим, тебя надо беречь. А мне так радостно убирать и гладить, смотреть как ты спишь, как слушаешь музыку, закрыв глаза и покачиваясь, как дервиш.

Еще у нас есть прогулки, друзья, репетиции и ночи. И целая жизнь впереди. Лишь бы ты не болел, и все будет хорошо.

Тихонько поет душа.
Какая нежность сошла.

Я иду от врача. Касаюсь земли, и взлетаю воздушным шариком к небу. Внутри у меня маленький Дима. У него такой же хищный нос, смуглое узкое тело, черные волосы.



И обязательно карие глаза в длинных ресницах. Он будет тонко смеяться и гениально играть на гитаре. Это - мой маленький ты. Теперь уже навсегда.

Я хочу долго – долго длить мгновения, увидеть, как блеснет твоя улыбка, раскроются руки, вспыхнут глаза и ты ринешься навстречу мне и сыну.

Дима.

67.

Опять этот сон. Како то наш праздник, не то день рождения, или, может, свадьба. За столом все родственники, соседи. И старенькие, те, кто я знаю, давно умер. Я с мальчишками играю в футбол на улице. И вдруг вижу за столом бабушку. Отчего-то она в халате, волосы не прибраны. И я как бы её стесняюсь её, хочу, чтобы она ушла. И стыжусь, что стесняюсь. Она встаёт, подходит к отцу и матери, во главу стола, что - то им говорит, и уходит. И вдруг у меня такая тоска, бегу за ней. А она уходит, уходит. И я вижу, что это молодая красивая женщина, как с фотографии. Она говорит мне: «Зачем я тебе, Дима?»

Тут я просыпаюсь. Подушка мокрая от слез. И вся в волосах. Лысею я. Встаю, смотрю в зеркало. Вот красавец. Слезы стоят в глазах, бледный, нечесаный. Закуриваю и смотрю в окно.

И что женщины бегают за мной. Влюбляются, звонят, пишут. Так устал от этого. Потом обижаются. Что не делай, всегда обижаются. Одна подруга сказала, что во мне есть piano. Тишина. И это трогает. Не знаю. Надо жениться. Не хочу. А детей хочется. Двоих.

Курю. Думаю о смерти. Часто. Я и сестры были с бабушкой последние дни. Девчонки устали и заснули. А я остался. Дал ей чаю. Губы сухие поцеловал. Она говорит: «Димочка, женись, вот для чего дети нужны» И не стало её. Как этот миг наступает - и нет человека. Нет моей бабушки, всего детства, всей жизни, ее голоса, ее любви. И я один.

Господи, что же я всё плачу - то. Не люблю холод, а в Питере сейчас ноябрь. Болею, температура. Светка лекарство принесет. Беру гитару. Не могу играть, как хочется. Слышу как надо, а получается не так. И музыку хочется сочинять.

Хорошо с гитарой. Ничего и не надо. В Осетии сейчас тепло. Оля, сестра, пироги печет. Они с папой в нашем доме наверно, там, в Садоне. Поеду туда, только через месяц, если деньги будут.

А я знаю, как сделаю. Посмотрю у Чики тексты. У нее много их, Годзиле редко какая песня подходит. И тихонько напишу музыку. Как-то. Я ведь не учился. И Паше покажу, что он скажет. Годзиле не обязательно.

Вот, и пальцы разошлись. Звук пошел. Не, жениться не надо. Я и сам хорошо готовлю. Что, я о себе не позабочусь, что ли? Сегодня пирогов напеку. С картошкой, с мясом. С черемшой. Ребята придут, объедятся.

Ой, что же это я. Меня же в ресторане ждут. Вот долбаный ресторан, так не хочется. Но - надо. Деньги нужны.

А, вот и Светка. Ну, проходи, дорогая. Спасибо. Свет, чай сделай сама, тороплюсь. Ой, ой, ой! Обиделась, как маленькая.

Ну, не целую, не обнимаю. Вот так я девушек встречаю. Так живу, так ем. Свет, а мне бабушка все время снится. Ну, ладно, иди, иди. Ну, знаю, я Димочка, я - любимый. Все, пошел. Пока.

68.

 Иду с ребятами в «Не горюй» Там мама грузинская специально для меня будет готовить ,так и говорит: «Старая я. Помощница все готовит. А для Димочки я только сама». Люблю там бывать. Красное густое вино в старых кувшинах. Все смеются, и мне хорошо. Разбогатею, не вылезу из «Не горюй».

Нашел текст у Паши сам. А он и не знает, откуда. Ерунда, говорит, ничего здесь не напишешь. А мне нравится. Романсовое что-то, жалостливое.

Старая женщина, дочка адмирала.
Доживала месяцы, тихо умирала.
Вспоминала, думала, о любви далекой,
Той, что не заладилась, по причине рока.

И шептала милому: «Где ты мой, единственный!
Нежный, незабвенный мой, вымечтанный письмами.
Помню пальцы длинные, и глаза глубокие,
Жизнями не слились мы, по причине рока.»

Уходила, тихая, никому не в тягость
Все ждала безропотно, вот настигнет смерть-гость.
Об одном лишь помнила, об одном печалилась,
Что судьба коварная над мечтой не сжалилась.

Обвела бессовестно, умирать так горестно,
Вспоминать и нет прока,
Ту любовь далекую.

Старая женщина, дочка адмирала,
Доживала месяцы, тихо умирала.

Паша смеется, говорит, кто-то с русского на осетинский перевел, а потом обратно. Ну, а мне простое что-то для начала нужно, а то у Чики сложные тексты, как-то я их не чувствую. А здесь, начну аккордами… так, так. Не в словах дело. Как это Паша от слов


идет. Тут образ, вот – старая она, несчастная, одинокая. Потом мелодия. Простая, чтобы петь и шить, петь и готовить. Черт, надо гитару настроить. И Сереге надо такое петь. А то он слова не выговаривает, какие уж тут чувства. В середине снова аккорды. Как рыдания. А как же я ее запишу? Попрошу Пашу, потом он рашифрует. Даст уроки нотной грамоты. Сейчас я ее в диктофон запишу. Хорошо, хоть помню, всё, что играю.

Вот, Годзила говорит, надо о зале думать, о публике. Зачем? Если мне нравится это петь, или Сереге, то и залу по кайфу будет. Разве, нет?


Светку в «Не горюй» не возьму сегодня. Там девушки будут, правда. Но она так достает своим молчанием и глядением. Ну, да, я злой, знаю. Так, деньги. Гитару брать? Возьму, может им там спою «Дочь адмирала», А что, тоже ведь, публика.

Все, ноты научусь писать, и пойдет. Не возьмет Годзила, сам с Сережкой петь буду. Ой, звонят. Это из Владикокавказа, подруга моя. У нее отец сильно болеет, а я помогаю. Деньги отсылаю. Я много кому помогаю, у нас всегда так. Ну, и мне конечно, тоже, помогают.

Что судьба коварная,
Над мечтой не сжалилась!

Песня, конечно, безграмотная. Подросток, что ли, ее писал. А, ничего, первый раз сойдет.

А я знаю, что в «Не горюй» есть буду? Долму? Нет, не угадали. А вот не скажу!


69.

Просыпаюсь ночью, так жутко. Чернота за окном, безмолвие. Так страшно мне. Может, женится, одиночество невыносимо. И все курю и курю, а мне нельзя.
 
Завидую я. Этим, которые на машинах, в костюмах. И все есть, и красивые жены, и дети. Дети, вот главное. А я ? Никого и ничего! Ну, слушают мою гитару. Ну, нравится им. Девочки влюбляются. А я - нет. Почему, не знаю.

Скоро утро. Тогда я засну, наконец. Хорошо, идти никуда не надо. Надо экономить. Встану, приготовлю рулетики с баклажанами. Придет кто-нибудь, угощу. Может вернуться во Владик, открыть там пекарню или ресторанчик? Сестер позвать. Нет, нечего там делать. А здесь что?

Вот Светка ходит, звонит. Звонит, ходит. Сядет на диван, сожмется. А я подойду, начну целовать. Она только жмурится и дышит. Поцелует в шею и снова жмурится. Когда берешь её… такой цыпленок худенький, косточки, дрожит и все Димочка…Димочка. А потом кричит, как взрослая. Женится на ней? Она боготворить меня будет. А любовь моя…разве я ее встречу? Хоть дети будут.

А песню про дочку адмирала делать не буду. Глупая какая -то. Прав Паша. А попробую я так. Наиграю, а слова потом попрошу Чику написать. Эх, жаль, ночь. А я тихо. М-м-м-м.

Вот, что-то красивое. А если так. Ночью я талантливее, смотрю. Такая мелодия, красивая и печальная. Здесь потом женское сопрано нужно, чистый-чистый голос чтобы был. Девичий такой, холодный. Вот так ещё. А аккорды… что-то обреченное. Буду всю жизнь только грустную музыку писать, наверно. А все говорят мне: ты серьезным бываешь? Вот, бываю.

Играю и думаю: а вдруг я это уже слышал?. У меня ведь память хорошая. Такая красивая мелодия получается, а вдруг не моя? И как от этих мыслей избавится.

Что-то Светка давно не звонит. А приедет-буду раздражаться, обижать. Злой я. Свет, позвони, так хреново мне! 


70.

Сейчас все собирутся у меня. Я вот что придумал. Буду играть им свою мелодию, ну, ту, что вчера ночью сочинил. И прямо здесь будем слова и сюжет песни делать. И пробывать петь и записывать. Чику с Сережой с трудом затащил. Они как дети, садятся в разных концах комнаты.

Ну, вот, играю. Мелодия нежная, легкая, как воспоминание о детстве. А я и вспоминал тогда наш сарайчик, где праздновали, наш двор, маму, бабушку. Любовь, которая была давно. Вижу, мелодия нравится. Ведь нравится?

- Чика: Я не могу так, Дим, не обижайся. Ну, что, мы групповым творчеством займемся?
- Я: Да, займемся. Свет, поставь чайник. Свет!
- Паша: Димка, напиши сам текст, а Чика потом обработает. И, вообще, где пироги?
- Я: С картошкой. Но напишем мы вместе. Серега, слушай, настроение какое.
- Сережа: Дима, по-моему, надо поесть твои пироги и отвалить. - - Так, положи кусок. ---- - Сначала песня, потом жрать.

Вот так и писали. На первые грустные такты слова такие вышли:

Вспомни меня.
 Это я любил когда-то давно.
.Это я, смотрел и страдал.
 А тебе было все равно.

Слова  понравились. И  на музыку легли. Дальше не шло и не шло. Потом Чика, все же, предложила:

Мне так больно смотреть назад
А сегодня я все же рад.
Что когда-то любил давно.
Пусть тебе было все равно.

После этого идет красивый и длинный проигрыш.

- Паша: Что гениальный гитарист может сделать с дерьмовыми словами.
- Я: Это правда. Но слова неплохие.
- Сергей: И что? Я буду это петь?
- Света: Чай можно пить. Дим, а где заварка?
- Я: Светка, не мешай работать!

Поели пирогов. Покурили. Дальше так вышло:

Тихо как. Только ты и я.
Сердце душит былая грусть.
Ты не помнишь меня, и пусть.
Я мечтал тогда так сидеть,
И молчать, и в глаза смотреть.

Вспомни меня. Это я, кто скрывал любовь.
Кто боялся, что ты уйдешь.
Кто страдал, что ты не поймешь.
И сейчас та печаль и боль,
Ты побыть мне с тобой позволь.

Вспомни меня.
Мне так важно, что вспомнишь ты.
Ту любовь и мои мечты.

Я ее так и назову «Вспомни». Ребята смеялись, что текст простенький, глупый даже. А мне нравится. И так с музыкой сливается. И слова необработанные, от этого искренне получается. Ничего менять не надо.

Мне кажется, гитарист, ну, композитор, сам должен тексты импровизировать. Или так, как сейчас вышло. Иначе неправда получается, слова и музыка отдельно.

Хороший вечер получился. Пироги удались. Все смеялись, расслабились. И я был в ударе, желудок не болел сегодня, как обычно.

Вспомни меня.
Это я , кто тогда, давно,
Полюбил, хоть и все равно,
Ты меня не могла любить,
запрещала мне говорить.

А сегодня забыт запрет,
Будто не было многих лет,
Не могла ты, вот так, забыть,
Как я мог по тебе грустить.

71.

Провел ночь со Светой. И, как всегда, отвратительное настроение после этого. Ну, не мое это. А что мое? Не знаю.

Я замучился с ней. Она предана, да. Голос чудесный. А что мне голос? Она любит меня. Что это значит? Что я могу грубить ей, забыть про неё, наплевать на неё. Она всегда простит, придет, все начнется сначала. Не избавиться от неё никак. И за это я её ненавижу.

Господи, как я устал от баб. От их внимания, приставаний, звонков, писем. Вот пишут мне
SMS:

-  А я и не знала, что так сильно по тебе скучаю.

- Все мои чувства-тебе. До тебя я не знала…

- Дима, ты не такой, как другие. В тебе столько детского и чистого…
- Хочу от тебя ребенка.
- Дима, береги себя, я боюсь за тебя.
- Дима, Дима, Дима, Дима.

И так далее. Не знаю, кто пишет, но храню. Показываю друзьям. Гад я.

Светка, юная, красивая, талантливая, богатая. Родит ребенка, будет за мной ухаживать, все прощать. Трахаться с ней так хорошо, так сладко. Почему же меня тошнит?

Нет, надо кончать с ней, а то прилипнет навсегда, не даст жить, весь мир закроет. И не будет чего-то своего, никого не встречу, не будет любви настоящей. А какая она, дождусь ли я её?

Сказать ей? Не смогу. Будет реветь, цепляться. Просто исчезну, как Серега сделал. Чика все поняла, а эта дура малолетняя может не понять. Приятно, что любила такая совершенная, какой я не достоин. Ну, и пусть. Разве они меня все любят? Мою гитару, или еще что-то. Наплевать.

Хочу быть свободным. Хочу быть уверенным, что люблю, что это моё, другого не надо. И пошли все…

Сказать бы ей: «Достала ты меня, Света. Пошла вон, отстань. Не нужна мне твоя чёртова забота, твои сопли, твои глаза побитой собаки. Ты меня не приручишь, нет! Поняла девочка? Думаешь я сдался, на секс купился, на голос, на квартиру твою? Фиг вам всем!»

Вообще, в своем доме с бабами не хочу больше встречаться. Всё, всё, Дима. Музыка,

Денег заработаю, на ноги встану. Девок надо иметь много и недолго. Не надо мне сейчас всё это, время еще есть. В конце концов, поеду домой и женюсь на какой-нибудь наших.

И чего я такой, правда, злой? Ведь использую Светку по-черному, чего она только для меня не делает. За ночь, за взгляд, за улыбку, за «я тебя люблю»

Надо уметь быть одному. Вот Паша умеет. Чика умеет, хоть и плохо ей. Серега-тот без женщин не может. А я смогу. Буду музыкой заниматься серьезно.

Я не знаю, талантлив или нет. Такая тоска берет иногда. Полно народу играет не хуже меня, с сочинительством вообще не понятно. Что, если я просто дурак, придумал себе все, а сам ничего не могу?

Если где-нибудь моя любовь, чтобы быть уверенным, это моё и только моё. И радоваться ей всегда, и уважать, и быть счастливым от её присутствия. Где ты, любовь?


72.

Приперся с продуктами из магазина, сейчас кушать приготовлю. Ничего в этом районе не знаю. Съехал со старой квартиры, Свету в черный список поставил, нет меня. Я ребенок, конечно. Или подлец. Или вместе.

Хорошо одному. Даже какое-то очищение. Денег нет, женщин нет, друзей пока тоже нет. Никому ничего не стал говорить, даже Пашке. Они все давят на меня, считают, мне дураку, повезло со Светкой. А я не хочу вашего долбаного везения. Ешьте сами.

Сейчас можно серьезно музыкой заняться. Это у меня так выглядит. Что - то наигрываю, подбираю, вспоминаю. Потом просто валяюсь на диване, курю. Потом записи слушаю, в компьютере что-то. Потом приходит обрывок мелодии, или вся мелодия целиком, или просто аккорд. И пошло. Это самое лучшее. Когда время пропадает, руки дрожат, музыка идет. А бывает - ничего. Выматериться, и попить чаю. Ну, не прет, значит, сегодня.

А сегодня мой день. Это состояние я знаю, возбуждения, даже слезы наворачиваются. Еще я становлюсь раздраженный, но здесь орать не на кого. И музыка, звуки, взахлеб. Честно, все равно, нужно это, будет петь, кто или нет. По барабану. Потом мне даже слушать неохота. А бывает, все время тянет слушать. Может, и начну с любимой своей мелодии, она без названия, но заводит меня.

Хорошо было. Записал кое - как музыку. Я теперь все пишу. Кое - что показываю ребятам, что-то на потом оставляю. Надо альбом свой когда - то делать.

Подхожу к зеркалу. Вижу свою бледную помятую физиономию. Красавец, нечего сказать. Глаза красивые, как у лани, и нос хищный, крючковатый. Харизму придает. Это мне одна дамочка про нос и глаза рассказывала. А так… Лысею, язва, импотенция. Наверное. Раз молодую красивую девку больлше не хочу. Надо худеть и в зал ходить. Пойду блинов пожарю, что ли.

Странно. Иногда музыка дома так классно звучит, в зале - полный бред. Наоборот тоже бывает, но реже. Если я сам играю, и меня не пропирает, значит, все. Не пойдет. Ну, по большому счету, не пойдет. А по - маленькому нам не надо.

Интересно, поняла уже Светка, что случилось. Ну, поревет. Паша её утешит. Он у нас этим занимается. Расскажет про меня разные подробности. Хотя она догадывается. И скажет Света мне потом спасибо. Я, можно сказать, собой жертвую для её счастья. Ухожу благородно в тень. Ну, какой я муж? Невротик больной. Всё, Светик, прощай, не поминай лихом. Родителям привет.

А блины удались. Жаль, угостить некого.

73.

Звонок раздался рано утром. Я перепугался до смерти. Ничего не понимаю: в Питере я, или дома, во Владикавказе. Открываю дверь, а там Паша с Чикой. Паша сразу к вешалке, и стал на меня куртку натягивать. А Чика говорит: «Света себе вены вскрыла».

У меня в глазах потемнело, и ноги не идут. А Паша к дверям тащит. И зло так говорит: «Ну, что, допрыгался, гад!»

Я, правда, жутко напуган был. Как никогда в жизни. Потом понял, что она дома, никого не вызывали, никуда её не увезли. Жива.

- Я не поеду никуда!

- Поедешь, как миленький. Я за тебя отвечать буду? Иди её родителям в глаза посмотри, Казанова!

- Паша, я не нужен там. Пойми. Чика, я не поеду!

-Дима, ты поедешь. Она может повторить попытку. Ты понимаешь, что она могла умереть. Из-за тебя!

Без единой мысли в голове я поехал с ними к Свете. Какой ужас было встретить её родителей в прихожей, бледных, страшных. Ребята впихнули меня в её комнату. Она лежала, как мёртвая. Крошечное бледное личико, заострившийся нос. Я вспомнил, какая цветущая она была всего полгода назад, модная, независимая, недоступная для меня.

Света открыла глаза.

- Дим, ты не бойся. Всё хорошо.
- Как ты? Зачем так?

- Я не истеричка. Дима, я не могу просто без тебя. Мне ничего не надо, только, чтобы ты был. Видеть тебя редко, голос слышать.
- Зачем ты это сделала, как ты могла!
- Димочка, прости. Димочка, этого не будет больше, ну прости меня, дуру. Димочка!

И она начала рыдать, захлёбываться этим «Димочкой». Я подошел, её обнял. Острые плечи, трясётся вся. Я ужасно устал и плохо соображал. Но одно понял. Из-за меня чуть не умер человек. Молодая девчонка. И её родители могли из-за меня…

Она так страдала по моей вине. Давно страдала, я даже не понимал, как. Я чувствовал и раздражение, и нежность. Никуда мне не деться от неё. Значит, так всё и будет.

Вышел к родителям. Попросил прощения, и сказал, что мы ко мне поедем. Со Светой. Они не ответили ничего, похоже, в шоке были. Чика помогла её собрать. Вызвали такси.

У меня она стала оживать. Порозовела, поела. Стоило мне уйти в туалет или на кухню, скрыться на миг, она тревожно звала: «Дима, Дима!»

Ночью спали, обнявшись. Она казалась мне младшей сестрой, безбашенным несчастным ребенком.

Лежала Света совсем недолго. Утром я проснулся, а она уже завтрак готовит. Хотя я готовил лучше неё. Стоит, напевает. Только грязноватый бинт на запястье напоминает о кошмарах прошлой ночи.

74.

Теперь всё изменилось. Я много работаю. И не заикаюсь о творчестве или других высших материях. Так себе, играю два часа каждый день, записываюсь. Немного сочиняю. Как-то незаметно для себя я стал семейным человеком. Мне лениво выходить из дома. Не люблю, если Светка болтает по телефону или бегает по подругам. Наверно, просто юность кончилась, и всё стало на свои места.

 Но мне не грустно, нет. Ведь есть моя гитара. Концерты. Это удивительная вещь, концерты. Когда Серёга, простой парнишка из украинской глубинки, становится гибким и чутким организмом. И голос его может плакать, рыдать, смеяться и молиться. Светкино чистое сопрано так грустно вторит мужскому страстному голосу. Паша, объединяющий всех нас, наша сила и совесть. Да, все, тановятся другими, преображенными.

Для меня жизнь на сцене - другая жизнь. Теплое влажное дыхание зала окутывает, как в парной. Возбуждение, страх, всё мешается в терпкий пьяный коктейль. А потом - такое одиночество, такая невозможность возвращения. Мы все ждём концертов, проклинаем их, бравируем, ухмыляемся! Но ведь всё ради этого!

Пишу понемногоу музыку. Она слабенькая. До Павла мне далеко. Но я двигаюсь понемногу. Чика подкидывает тексты. Вот этот, последний, странный. Обо мне, что ли?

Подросток злой, с испорченной душой,
Ты отыграл мне нежное адажио.
Возлюбленный, ты навсегда ушёл,
Едва ль тебя и видела я дважды!

Нет, это о Сереге, скорее всего.

Но в чём вина? И чья?
Ведь ты дитя.
В слезах и непристойных обвиненьях.
И жалобы тоскливые твердя,
Моим ты не был,
Нежный смуглый гений.

Мальчишка жалкий,
Горше всех сирот.
И судорга кривила детский рот.

Прости меня,
Что смела я любить.
И обвинять. И ждать.
И говорить.

А мне нравится. Светка, может, потом споёт. Да, я стал отцом. Не верится, правда? Причём, сумасшедшим отцом. Бабушка моя говорила всегда, что так и будет.

Я держу на руках маленького себя. С карими глазами . Взгляд страдальчиский, как у меня. Хищный нос. Профиль персидского война. Тонко вырезанный рот, как у всех в  нашем роду. Горький рот. Наверно, мой сын так же склонен к депрессия и изменам. И мужество его будет неверным и шатающимся. Ему будет так же трудно и радостно жить. Он не сможет управлять своей судьбой. Зато Бог поможет ему. И худой эгоистичный мужчина с гитарой, его отец.


Сережа


75.

Я теперь почти не видел её. Так, иногда, на репетициях, или во время общих встреч. Сначала она болезненно съёживалась, отворачивалась. Мне тоже было не по себе. Я думал, как странно: спать с человеком, быть ближе всех, вместе плакать, смеяться, молчать, творить. Испытывать общие оргазмы. Терять всякий стыд и чувство времени. И вдруг всё это уходит. Я об этом думал ещё при разводе, но с Чикой это было особенно дико. Человек становится чужим. Забываешь голос, мимику, манеру целоваться. Потом видишь – и не узнаёшь. Просто женщина средних лет, приятная, может обаятельная или сексуальная. Но таких много. Могла бы быть моей матерью или тёткой. Просто голова идёт кругом, когда думаешь, что мы с ней выделывали, как я её…

А ведь это я виноват во всём. Просто больше не смог. Захотелось уйти. В никуда. Внезапно. А что объяснять?

Она права была, наверно. Это было затмение, возрастной этап, ещё какая-то хрень. Было и прошло. Теперь другое. Любовь? Не знаю, что это такое. Желание, интерес, привязанность. Выгода. Я бы мог её использовать, но не стал. Сделал всё честно. Господи, как надоело думать об этом!

Настанет время, мы будем болтать, спрашивать о здоровье и творческих планах. Потому что, всё это-полная ерунда. Минута, настроение, эпизод. А что важно? Песни, сцена, музыка. Это по-настоящему заводит. Девчонки, секс, так, на мгновение. Деньги, это тоже здорово. Везде ездить. Обожание людей.

Я знаю, меня считают простым. Примитивным. Да, я такой. Хорош, только когда пою или трахаюсь. Хотя трахаюсь тоже примитивно. Чика-хороший человек. Несчастный, как все женщины после сорока. Кому они нужны. Она как-то сказала: «Хочу, чтобы ты был у меня последним. Последним воспоминанием о любви, о сексе.» Думает, это мне лестно. Да, забуду я всё. Ну, случилось. Всё, хватит.

Буду думать о песнях. Они должны быть спектаклями. Потрясать. Топить в эмоциях. Теперь, без Годзилы, я сам себе режиссёр и постановщик. Как Паша говорит: «Нас не поразил, никого не поразишь». Он прав, слова, музыка, внешность, голос, всё это ерунда. Хотя голос важен. Надо завести, влюбить, поразить. Утопить в эмоциях. Сразу выйти, и по-полной. Овладеть залом. Как говорил Годзила, это как с женщиной. Она потеряет стыд, забудет о времени, о прошлом, будет только с  тобой.

Сначала я сам должен захмелеть от песни, от себя, от предвкушения. Я когда текст ещё читаю, или слышу мелодию, пузырьки внизу живота, и я знаю, это оно, я это сделаю. А если ничего, надо бросать. Нет нерва, драйва, не заводит.

Всё это началось вместе с Чикой. Новая жизнь, песни, ребята. Да, и тексты у неё крутые. А я неблагодарный. Пусть. Мне всё равно. Не могу я её видеть, и всё. Хоть бы нашла себя мужика, вышла замуж или так. Димка говорит, что я её стесняюсь. Из-за возраста. Ерунда, просто… Наверно, всё, что было, неправда. И я её не спутник, и она не моя женщина. Я даже её тело держал ни как хозяин, а как мальчишка. С любой случайной девчонкой всё по-другом.Уверенно, а здесь, как в десятом классе. И общались как-то искусственно, не по-своему. Всё игра. Не могу я.

Да, нет, дело не в возрасте. Это она такая. Странная. Всё время грезит наяву. В сорок лет похожа то на нецелованную девочку, то на девку, то на училку. Слёзы, молчание. Всё -игра. Я правильно сделал, что отвалил. Это неправильно было, нежизненно. Да, что это я опять, господи! Хватит уже. Вот, зациклило меня. Всё, пора вставать, хватит валяться, выходной закончится. Может в боулинг? Эй, Зая, Викуся, вставай детка, мне надо собираться.

76.

Ходили с ребятами на фламенко. Надо мной смеются, а я вижу общее с нашими украинскими песнями и танцами. Но меня другое поразило. Как они живут на сцене. Там, на сцене, происходит самое главное в их жизни. Это видно. Самый пик чувств, страсти. Волна эмоций, восторг аплодисментов. Каждым мускулом живут, каждым движением, как в последний раз, как будто ничего больше не будет.

Это то, что я хочу. Только так, самозабвенно, всё отдавая. Импровизируя, каждый раз по-новому. Но у меня не так. Не получается. Я в записи вообще не хочу себя видеть. Обычный банальный певец, немного голоса, чуть-чуть обаяния. Вышли и забыли. Я этот испанский вечер, я знаю, стал событием в жизни каждого, кто его видел. Как любовь, как самый лучший в мире секс, как мгновения счастья. То, что вспоминают перед смертью, что хранится в тайниках души как жемчужина, за семью печатями.

Да, у меня бывают такие секунды. Когда я завожусь, замирает сердце. Через меня идёт волна, и как кипятком обдаёт позвоночник. Но это только секунды. Я не могу управлять этим, не умею. И объяснить нашим не могу. Хотя, Димка, наверно, понимает меня. Он не глубокий, что-ли, а суть улавливает.

Я хочу так, только так. Так, или никак! Но сначала самому надо завестись, а это больно бывает, за это надо платить.

Встречи с Чикой выбивают меня из колеи. А ведь мы не общаемся, не смотрим друг другу в глаза. Что-то я застрял в этом. Надо бы уйти совсем, ей или мне. Но для неё это единственный заработок, получаются тексты всё лучше и лучше. Вообще, она талантливая. А я, куда я уйду? Да, и не в этом дело. А в чём? Почему эта жвачка в голове, ведь всё ясно и понятно. Я не хочу её, она мне не нравится, раздражает. Всё это нелепо, даже постыдно. Идиотская пара была. Иногда я думаю, увидели бы нас наши деревенские, мать, сестра, или мои девчонки… Хорош бы я был! Всё это нелепость, без будущего. Пошло, гадко даже. Так чего я думаю о ней? Стыд, чувство вины? Почему это должно быть? Она спала с молодым и красивым, её ровесницы и мечтать о таком не могут. Фу, сейчас стошнит. Осточертели эти мысли. Всё, всё уже! Год прошёл, у неё есть кто-то, всё успокоилось, всё к лучшему, столько воды утекло. У Димки сын родился, Годзилу слили, стали зарабатывать деньги. Всё, страница перевёрнута, всё в прошлом.

Вырасту (ха-ха), женюсь на красивой молодой девчонке, из Питера, из хорошей семьи. И всё будет, дети, горячие ночи, любовь. Будем оба молодые, красивые, веселые. Детей родим, штук пять! Малого своего заберу из деревни сюда. С Чикой постепенно начнём общаться, всё естественно пойдёт, правильно, как должно быть. Так чего же я на стену лезу, чего мне надо?

Влюбиться надо. Я как-то равнодушен. Постель заводит, но это не то. А с другой стороны, зачем мне это. Сейчас сцена самое важное, там жизнь, страсть, душа, секс, всё там. А может, я не люблю, оттого и не идёт? Нет, глупости всё это. Вот им, испанцам, всем уже к сорока, что же они, все двадцать лет на сцене прибывают в бесконечной любви? Глупости. Сережа, возьми себя в руки, не дрейфь, прорвёмся.

А она постарела. Видны седые волосы, мешки под глазами. Как я её только трахал, не верится даже.  Одевается небрежно. Денег немного, у неё же ребенок. Я, скотина, и забыл про Макса.
Ну, вот, опять. Я плохо рву с женщинами, долго отхожу. А все думают, ловелас. Ведь человек много значил, был родным, пророс в тебе - и всё? Но ведь это жизнь, все расстаются. Всё, Чика, хватит, иди в баню. Иди, тётка, куда подальше, отвяжись от меня!

Звонят. Пашка, а чего ты так рано? Уже пять? Что-то я задремал, сейчас соберусь. Ну, поехали. Да, в голосе я, в голосе. Ну, пил вчера. Ну, девочки. Не в первой. Да, иди ты, старый, всё нормально, поехали!

77.

Вот, она, наконец, моя музыка! Димка говорит, что переделал испанскую мелодию, которую когда-то слышал в детстве. А может, сам её придумал, ручаться он не может. Но она - моя, страстная, терпкая, будоражащая, чувственная. Я сам чувствую, как меняется голос, появляется то хрипота, то слеза, то мольба, голос живёт! Без конца ставлю запись, и восторг не кончается. Ай, да Дима-молодец!

Но нужен текст. У меня была мысль попросить кого-то другого, не Чику это сделать. Неловко. Мне надо все свои эмоции рассказать автору, надо встречаться, откровенно говорить, а мелодия - сама любовь. Не хочу я с ней, нехорошо это. Конечно, Дима и Паша объяснят её и без меня, но это не то.

Попробывал сам текст написать, такая беспомощность полезла! Мыслей много, толку мало. Я бы, конечно, попросил Чику написать несколько вариантов, но она так не любит. Нет, не правильно это. Здесь надо почувствовать и сразу попасть, у неё такое же озарение, как у меня, от музыки должно придти.

Нет, ну, чёрт подери, мы же одним делом занимаемся, что, так и будем бегать, молчать, отворачиваться. Это же работа наша, творчество.

Я сам её боюсь. Как по тонкому льду иду. Ну, чего, ты, Серега, так боишься? Её слёз? Я знаю, что она много плакала, весь год. Она плаксивая, плачет по поводу и без. Но не на
людях. Истерик и сцен тоже не будет. Их и не было никогда. Чего я боюсь, чего я боюсь… Её страданий? Да ведь уже всё. Просто неловкость осталась. Пройдут ещё месяцы, потом
годы, всё забудется. Может, потом и не поверится, что было когда-то. Мне уже сейчас не верится.

Я же мужчина, в конце концов. Ничего плохого не сделал. Бросил её. Так она ведь сама всегда предсказывала. Наталкивала, можно сказать. Мне нужна эта песня. Возьму, позвоню, начнётся нормальное общение, работа, всё наладится.

Забавно, я уже забыл её номер. А недавно знал как «Отче наш»

- Алло! Чика, ты?
- Привет, Сережа.
- Я насчёт текста.
- Да-да, Дима мне говорил. Подожди, возьму ручку, запишу твои пожелания.
- А музыка…
- У меня запись дома. Потрясающая мелодия. Слушаю всё время.
- Да. Я тоже тащусь. Слушай, может встретимся, быстрее пойдёт.
- Конечно встретимся. И ребята послушают. Только мне сначала самой надо. Я тебе скажу, когда созрею.
- Ну, ладно. Давай.

Не хочет встречаться. Ну, и ладно. Нормальный разговор. Нет, мы разговаривали обычно. Только она будто торопиться. Сворачивает тему. Чёрт, не спросил о сроках. Надо было предупредить, что если текст не подойдёт, я ещё кого-нибудь попрошу. Чтобы без обид. Просто я знаю, это будет моя лучшая песня. Нет, не лучшая, МОЯ!

Вспомнилось, как она полностью умела отдаваться мне. Телом, голосом, лежала подо мной разметавшись, в беспамятстве. Хочу я её что ли, или это просто воспоминания. У неё необыкновенно нежное тело, как сметанка, тающая на губах. У меня в руках побывало достаточно красивых и прекрасных тел, но она, неюная, стесняющаяся, неловкая, была особенной. Ну, вот, дурак. Теперь я хочу её. Просто женщины не было несколько дней. Я буду выглядеть полным идиотом, если она увидит такую мою реакцию.

Почему она так волновала? Из-за смеси этой девичьей скованности и жадности в любви? Я чувствовал, до конца она мне не верит, будто сдерживает себя. И в последний момент у неё бывало страдальческое, замкнутое лицо. А мне хотелось, чтобы она орала, теряла себя. Я всё равно чувствовал себя с ней мальчишкой.

Да, только я так могу. Буду спать с девчонкой, и вспоминать свою сорокалетнюю любовницу. Бред!

Один раз, ещё тогда, летом, мы обнялись на веранде. И я так её всю вдруг почувствовал, это было сильнее, чем секс, какой-то душевный и телесный, мучительный оргазм. И вопреки всему подумал тогда, что она – моя женщина, моё это тело, эти губы.

Господи, как я устал. Желание, отвращение, злость, надо уйти, забыть, невозможно тянуть всё это бесконечно!

78.

Мы в клубе. Гремит музыка, компания большая, ребята из «Носорога», знакомые, Димкины друзья, ещё кто-то. Некоторых вижу в первый раз. А, неважно. Главное весело, бесшабашно, море по колено. Все немного выпили.

Я люблю такие вылазки. И себя - такого. Мне ведь двадцать пять, пацан ещё. Я веселый, обожаю авантюры, музыку, секс и не люблю сложности. А их не мало в моей жизни последнее время. Не моё это. А сейчас моё время, и я буду веселиться.

Меня уже узнают. Это так здорово! Даёт дополнительные шансы с девчонками. Хоть я никогда не жаловался. Только что познакомился с одной. Тонкая, стервозная и красивая, ломается. Люблю таких. Прикидываю, когда и где я её… Всё происходит в мужском туалете, за матовой стеклянной дверью, ведущей прямо в зал. Ощущения сногсшибательные! Она здорово трахается, так мощно, я даже не ожидал. Мы выкатываемся из туалета мокрые и пьяные, во всём теле разлита блаженная лёгкость, девчонка куда-то исчезает, я лениво соображаю, что даже телефон её не взял.  А, собственно, зачем? Лучше не будет.

Мы идём на рассвете по Невскому, хмельные, бесшабашные и удалые. Я так люблю сейчас всех, всё здорово, впереди ждёт слава и творчество, со мной отличные ребята, сколько девчонок познает ещё моё тело, сколько таких ночей мы проживём в прекрасной компании друзей.

Дома я заваливаюсь в постель и отрубаюсь. Просыпаюсь из-за сна. В этом сне я тоже веселюсь с друзьями. Какоё-то тропический город, карнавал, оголенные люди, огни, ночь, спиртное льётся рекой.  Пожалуй, ещё веселее и свободнее, чем было в клубе. Потом я оказываюсь с Чикой. И сразу становится тревожно, печально. Во сне она другая. Молодая, красивая дерзкая женщина с обнажёнными плечами, королева бразильской ночи. Мы занимаемся с ней любовью, проникновенно, трепетно, потом яростно. Тут я просыпаюсь, оглушённый. Какая она  ослепительная в моём сне! Долго не могу придти в себя. Пью воду, курю, брожу по дому. В груди всё ещё трепещет сердце, и мне хочется плакать. Никогда так не было, никогда не будет. Такоё Чики не существует! А я так тоскую по ней, так больно без неё. Клуб и девчонка из туалета вызывают отвращение. А Чики из сна нигде нет. Как всё тошно! К утру до меня доходит, что я просто перепил и перетрахался. Наконец, с трудом, засыпаю.

Я не хочу её видеть. Не хочу помнить, а она приходит, вот так, предательски и внезапно. Мешает жить, лишает опоры под ногами. Наверно, так идёт процесс отрыва, долго,
мучительно. А я так гордился, что легко расстаюсь с женщинами. Что-то тут не так.

Терпение, Серега. Ты же жил с ней два года. Важных для тебя года. Столько всего произошло. Это уйдёт, наступит другой этап, потом третий, четвёртый, жизнь даст следующий вираж, всё отойдёт в прошлое уже навсегда.

Но женщина из сна… Она стояла передо мной и не отводила горящего взгляда.

79.

Чика прислала мне письмо. Вот оно.

Серёжа. Написала твоё имя, и сразу чувствую бессилие. Я жила тобой два года. Наверно, ты будешь во мне всегда. Я стала другой за это время, изменила свою природу, как говорил Булгаков когда-то о Маргарите. Я стала …поэтом? Молодой, влюблённой и страдающей женщиной. Другом - для всех вас. Прошлая жизнь не имеет ко мне сейчас никакого отношения. Как будто та женщина, не Чика, была моей матерью, которая умерла.
А я  - молодая, горькая, любящая, тебя любящая женщина. Я люблю тебя. Даже сейчас, в этой тягостной, неестественной разлуке, я с тобой.
Всякое было. Я ведь старше (это такой мой горький юмор, напоминать тебе об этом). Я люблю…многое, что не волнует тебя. Я тебе не пара, а ты не пара мне. Я злилась на тебя, ненавидела, презирала, хотела тебя, горевала по тебе, стремилась и отталкивала тебя, ревновала и снова ненавидела. Страстно желала тебя. Да, что там, я и сечас хочу тебя, ты же знаешь. Что уж с этим поделаешь, Серёженька!
Я знаю, ты ещё маленький, сластолюбивый мальчик. Твоё богатство - голос, сильное красивое тело, твоя сексуальность. И всё. Дальше - много глупости,  слабости, малодушия. Может, подлости. Прости. Это ведь первое и последнее моё письмо к тебе. Могу я сказать правду. Свою правду, которая неочевидна, но живёт во мне. Я не очень уважаю тебя. Не обольщаюсь, ничего не жду. Но ты во мне, сколько уж тут не иронизируй. Невроз, страсть стареющей женщины, каприз или истерика - какая разница, если ты останешься со мной навсегда, и не в твоей власти изменить это.

Серёжа, я ухожу из «Носорога». Мне надоели эти игры, наши неразговоры, невзгляды. Я была здесь из-за тебя и ради тебя. Не хочу больше. Я ведь взрослая тётка, сколько можно играть в богему и в любовь. Мне тошно.

Серёженька, я хочу, чтобы ты понял, мне было хорошо с тобой. Такой, как ты есть, ты любим мной. Но, пожалуйста, дай мне уйти. Прощай, любимый мой мальчик. Прости меня. Я целую тебя, нежно, насколько могу. И хочу, чтобы ты был счастлив. Прощай, мойСерёжа.

Я прочёл письмо почти равнодушно. Может, ожидал что-то в этом роде. Я тоже устал. Наверно, это было лучшее, что Чика сделала для меня. Не знаю. У меня уже не осталось эмоций.

Ещё она прислала стихи. Вот они.

Ты продолжаешь жить во мне.
Внезапна грусть, и часты слёзы.
И тихо боль своё поёт.
Скользят тенями мимо грёзы.

Родится смех - и пропадёт.
 Не разделить с тобой веселье.
Слеза падёт в небытиё,
В такой прозрачный день весенний.

Я сделал всё, чтоб ты ушла.
Я немо звал, чтоб ты осталась.
Ты не со мной - такая малость!
Зато со мной моя усталость.

Да, я спасён, хоть и пагублен.
Бокал разбит, хоть и пригублен.
Случилось так, а не иначе.
Спокойна гордость, сердце плачет.

Зачем мне не хватило сил,
Принять тебя, твои условия.
Зачем в потоках многословия,
Я наши чувства утопил.

Ты продолжаешь жить во мне.
Внезапна грусть и часты слёзы.

Вот такой конец у нас с ней. Может, получится песня. Может не получится. Все важные вещи в жизни кончаются и теряют смысл когда - нибудь. Наверно, Чика давно поняла это. И теперь я тоже знаю об этом.

80.

Прошёл уже месяц. Я не тоскую по Чике, хотя какая -то пустота осталась. Не ищу её, и скорее всего, не буду этого делать. Ребята привыкли, что её нет. Так люди и к чужой смерти, наверно, привыкают.

Работаю с Чикиной песней. Пытаюсь что - то с ней сделать. Пашка и Димка написали музыку. Странная мелодия, но мне нравится. Собираемся делать клип.

Я ночью понял, как я сделаю эту песню. Почему-то я перестал спать после пяти, просыпаюсь и думаю, думаю… Так вот. Раньше я всё делал на эмоциях, на страсти. И эту чикину песню хотел вначале так же петь: чтобы до слезы, до сентиментальной дрожи. А теперь не хочу. Будет обыкновенный молодой мужчина. Он занят обычными делами, идёт куда - то, работает, пьёт пиво, сидит в интернете. Всё как у всех. И даже сам не сознаёт, как ему плохо без любви. Слова песни звучат в голове, иногда они мешают ему, как мешают прошедшие чувства. Он хмурится, отстраняется, но она всё равно звучит,  эта
грустная мелодия о том, чего больше не будет, что никогда не вернётся. А он, мужчина, отстранён, занят, не хочет задумываться. И клип будет такой же. Обыденность, привычные занятия, обыкновенный парень. Только раньше у него была любовь, а теперь её нет. Но он не придаёт этому особого значения. А песня всё звучит и звучит где-то не рядом.

Пашка вник и понял. Я знал, что он оценит. Как знал, что ему нравится Чика. Не так выразился, наверно. У них было что-то, не страсть, не любовь. Понимание, общее молчание. Думаю, он страдал из-за её ухода. Молча. Больше, чем я. Я и песню буду петь, как Пашка бы её спел. Если бы был «украинским соловьём». Это его издевательская кличка. А, может, не издевательская. Я Пашку не всегда понимаю. Не то, что Димку.

А клип будет чёрно-белый. Такой-документальный.

Так ведь всё и бывает на самом деле. Что-то проходит. Думаешь, начнётся другое. Но оно всё не начинается. Может то, настоящее, было последний раз в твоей жизни. Я ушёл от Чики. И теперь я тоскую по ней. Ничего не понимаю. Мне есть, с кем разговаривать, есть с кем делать вместе дело. Есть, с кем спать. Я всё время с кем-то знакомлюсь. Вот Дима. Он верит, что жизнь  несёт новые возможности. Может, ему и несёт. А мне они не интересны. Как будто история с Чикой забрала ожидания и предчувствия. И желания, тоже.

Я, кстати, не хочу играть голосом в песне. Он будет простым, хрипловатым, придушенным, мой голос. Что уж разливаться мужчине под тридцать, если речь идёт о потерянной любви. Не мужское это дело - сожалеть и печалиться, да, Серёга? Оставим это дело непонятной женщине, взрослой, даже не молодой, но с горячим детским взглядом и всегдашней готовностью заплакать.


Чика

81.

Через полгода после того, как я видела Серёжу последний раз, я издала свой первый рассказ. Писала его не задумываясь. До сих пор не могу обяснить, почему он так странно называется, о чём он. Я, конечно, догадываюсь, что писала о своём отце, о детстве, о своих первых любовных фантазиях. Но истинный смысл рассказа так и остался скрытой для меня самой. Привожу его здесь, потому, что в дальнейшем моём повествовании он сыграет определённую роль.


Рассказ

Ф.Е.

СОНАТА ДЛЯ ФОРТЕПИАНО №976

Посвящаю моему отцу.


Вся музыка мира больше не поет о тебе.

Она стала просто музыкой.

Улицы, которые бежали к тебе.

Текут теперь в разные стороны.

Деревья, цветы, собаки и дети.

Тосковавшие лишь о тебе.

Стали просто детьми и собаками.

А я полная тобой до краев.

Стала просто собою.


ADAGIO


Ты так легко смущаешься, и нервно.

Дрожишь, смеясь, любимый, верно,

По-детски нежно сердце, трепет.

В твоей душе. И лепит.

Мой взгляд тебя из смуглой глины.

Глаз огненный в ресницах длинных.


Он мне не нравился. Худой некрасивый мальчик в белой рубашке, с вышивкой крестиком по воротнику. Зеленый крупный крестик, так вышивают маленькие девочки. Я вспомнила, что год назад у него умерла мать. Наверно, рубашку шила она.

Он подошел ко мне на лестнице, со смущенной улыбкой. Мы поговорили о чем-то, он предложил помощь. Все соседи предлагали мне помощь, с тех пор, как я развелась и осталась одна с больной дочерью на руках.

Филипп мягко и ласково говорил со мной. Он был умен и остроумен. Только взгляд выдавал душевный разлад. Такой взгляд бывает у щенков, оставшихся без матери. Я вспомнила, что он талантлив, сестра рассказывала о его необыкновенных успехах. А вообще, мне было все равно. Помню, я стала спускаться по лестнице, а он трогательно пошел за мной. Но говорить было не о чем, и я попрощалась.

У меня осталось странное ощущение. Молодость, талант, свобода, и некрасивость, детскость, потерянность. После развода я чувствовала себя старой. Да я и была намного старше его.

Я забыла о Филиппе. Помню, дни тянулись долго, я проводила их в отвратительных казенных коридорах, в унизительных беседах с чиновниками. Дочка ожесточенно болела. Я жила по инерции, дурной несчастливой инерции.

Квартира Филиппа была на последнем этаже. Иногда сверху неслись приглушенные звуки музыки. Я знала, что соседи ходили слушать, как он играет. У меня не было сомнений, что он гениален, и не было желания услышать его игру.

Потом его сестра пригласила всех на поминки. Филипп украдкой вытирал слезы. Его мать была доброй и справедливой, но я мало общалась с ней. Филипп казался совсем ребенком, у меня щемило сердце. Странно, я редко жалела свою больную дочь, а тут…

Как-то я снова встретилась с ним на лестнице. Он  прыгал по ступенькам, назвал меня «Ева». Я почувствовала себя его ровесницей. Мы болтали о консерватории, о его
планах. Он собирался писать музыку и хотел завоевать мир. Почему-то разговор зашел о том, что в него часто влюбляются взрослые женщины. «А молодые футболят»,- сказал он, смеясь. Его слова больно кольнули меня. Он был юн, некрасив, совсем не мужественен.

Снова я сидела в суде, ходила с дочерью по врачам, плакала  ночью. Казалось, после развода началась полоса  умирания. Филипп и его сестра мелькали то на лестнице, то на улице. Их отца я видела редко.

Потом случилось это. Я проснулась среди ночи. Дочь спала. Перед глазами был Филипп. Смуглый, тонкий, с узким лицом и сияющими карими глазами. Это было  наваждение. Что-то горячее, рвущееся наполняло меня. Хотелось броситься к нему, слиться, ощутить его всего. Я была немолодой  замученной женщиной с больным ребенком на руках. Это было безумие.

Но он наполнял меня всю. День начинался и кончался ожиданием. Встреча с ним, звуки музыки. Я была счастлива, когда при мне говорили о нем, произносили имя «Филипп». Дочь, дом, алименты, работа, все ушло куда-то. Филипп, Филипп, его мягкий голос, нервный смех, слезы, быстрая улыбка. У него была тонкая детская шея и узкие запястья и необыкновенно длинные пальцами. Он казался моложе своих лет. При встрече с ним я дрожала.

Потом я поняла, что он разгадал меня. Я не могла не заходить к его сестре, не могла не встречать его на лестнице. Не могла не думать о нем. Я по-прежнему часто плакала, но это были слезы страсти, отчаяния и надежды. Филипп избегал меня. Я вспомнила, что немолодые женщины преследуют его. Счастье видеть и слышать его было так велико, что унижение едва коснулось меня.

Я узнала, что он уезжает. Навсегда. Или очень надолго, что было тоже навечно. Филиппу предстояло учиться за границей. У меня  хватило сил поговорить с сестрой. Она делилась со мной, как с умудренной опытом женщиной. Во всем этом была горькая ирония. Мне не хотелось больше видеть его. В этом не было необходимости. Я все время видела его внутренним зрением и говорила с ним. Стоило мне мысленно произнести: «Филипп, Филипп!», и слезы градом текли мне на руки, колени, платье.

Филипп уехал. Он попрощался со всеми соседями и не зашел ко мне. Сестра передала привет от него. Больше не было слышно музыки. Я, наконец, получила алименты от мужа.

Я терпела, сколько могла. Боль была всюду, где не было Филиппа. Несмотря на то, что Филипп был везде.

Я знала, как я сделаю это. Окно на пятом этаже, где я увидела его первый раз. Я открыла его. Внизу голый и серый лежал асфальт. Странно. Некрасивый, жалкий мальчик. Свободный, прекрасный гений. Филипп. Боль в груди нарастала, серый асфальт внизу расплывался, и вдруг я  рядом, во всех подробностях увидела его трещины и поры.

 
ALLEGRO

Ты приходишь из страны, где капель не замолкает,

Где пушистые снега, как мороженое тают.

Ты смеешься, ты молчишь, ты в слезах и ты лукавишь,

Я доверюсь, не дыша, ты опять меня оставишь.

Стану ждать, смотреть в окно, но недвижны кроны сосен,

Тихо землю кроет осень, стелет желтое сукно.

Задержав сердечный бой,

Веки трепетные смежив,

Я проваливаясь в нежность,

Окажусь опять с тобой.

Эй, Фудзя! Ты выйдешь?

Я задрала голову, а в окне девятого этажа кривляется худой и чернявый Фудзя. Он плющит лицо об стекло, изображает писающую собаку, снимает штаны и показывает мне худой смуглый зад. От хохота я теряю равновесие и валюсь навзничь, а Фудзя заливается визгливым смехом, «заходится», как говорит моя мама. Смеха я снизу не слышу, но вижу широко открытый Фудзин рот, и знаю. Зашелся. В окне показывается Фудзина мать и утаскивает его снова за рояль.

Без него скучно. Я слоняюсь по двору и жду. И вот он скатывается с лестницы и бежит с воплем: «На речку. В прятки. В булочную». Фудзя легкий и острый, коленки и длинные пальцы пучком. А я здоровая деваха, на голову выше. Над нами смеется весь двор. Но я бегу за ним что есть мочи и тоже ору: «Мороженое. Прятки. Потом на речку».

Фудзя бегает быстрее всех. И придумывает лучше всех. А еще он  вредный. Если что не по его… Посреди пряток, он вдруг лезет с  на Юрку, флегматичного пацана, с кулаками. «Ева, скажи своему придурку»,- шипит Юрка. Но все знают, я буду на Фудзиной стороне, что бы не случилось. Потом мы с ним и с двумя мальчишками прячемся на чердаке. Сидим на корточках, под мокрым бельем. В голове горячо, сердце стучит от страха, а с белья капает и капает. Фудзя рассказывает  анекдоты, и заходится визгливыми руладами, пока не начинает задыхаться. Я колочу его по спине. На чердак с ревом врывается
водящий, и мы бежим, бежим как сумасшедшие, а тут моя мать кричит в окно: «Ева, обедать, живо!» А Фудзя, а прятки?!

У Фудзи пьет отец. Это Удзиловы скрывают. Мать заставляет Фудзю гулять  с отцом. На самом деле, он должен следить, что бы отец не напился. Я таскаюсь за ними, в надежде утащить Фудзю к ребятам, нас  ждут купаться.

Фудзя изобретает хитрые приемы, что бы увести отца от дружков. Тянет его на качели и заставляет раскачивать нас двоих, хотя я знаю, он ненавидит качели. Фудзя  хитрый, но отец его обманывает. Бац! И он уже пьет с мужиками на скамейке. Фудзя берет его за руку и тянет домой. Лицо у Фудзи злое, а по щекам катятся слезы. Всю ночь отца рвет, он издает страшный рык. Фудзя и его сестра Олька не спят. Мать возится с отцом в другой комнате.

Утром я бегу к Фудзе на девятый этаж. Сегодня он не играет на пианино. Утром в ванне Фудзя пытался порезать себе вены. Это тайна. Костлявое запястье перевязано  платком. «Давай, убежим!» - говорит мне Фудзя. «Я буду играть, ты петь. Давай!» «Фудзя, я же не пою. И мне надо в пятый класс. А твой отец, а Олька?» «Я убегу,  не буду с ними жить!»

Потом речка. Пианино. В конце лета Фудзя выступает на концерте. В белой рубашке, носатый и маленький, как обезьяна. Он здорово играет, все хлопают. Его отец и мать сидят  гордые. Соседи подходят и поздравляют их. Фудзе дарят велосипед. Он никому не дает кататься. Только мне. Я же говорила, он вредный.

Моя мать  злится на меня. Она воспитывает меня одна, ее все раздражает. Я больше всего. Я учусь хорошо, но плохо мою полы и посуду. И тогда она  бьет меня по лицу полотенцем, попадая  по глазам. Я реву и бросаюсь на нее с кулаками. Потом убегаю. Прячусь в  сарай. Фудзя выходит  и садится рядом на корточки.

«Случилось что у тебя, Ева? – у него  мягкий голос. «Ой, не могу, ма-лень-кая!»

«А ты сам, ты -  ревел. Помнишь?»

Фудзя скашивает глаза к переносице, вываливает язык и блеет. Я плачу и смеюсь, а рядом заходится Фудзя.


RONDO


Там в Алании, в синих предгорьях,

Домик спрятался в смуглых ладонях.

Пламя слижет тяжелую влагу с хвои,

Вспыхнут золотом карие очи твои.

Шепот горной реки повернет время вспять,

Я услышу слова, что не в силах понять.

Я из северной ночи шагну в твою ночь,

Пусть жена, пусть сестра, пусть подруга, пусть дочь.

Филипп преподает в консерватории два месяца, и все это время я отчаянно ревную. Я знаю, он сидит у рояля с молоденькими консерваторками. У них тонкие шейки, нежные узкие плечи. Они младше его на десять лет. Он смеется с ними, поправляет пальцы на клавиатуре. Филипп, нет!

«Ева, деньги». Филипп, усталый и бледный, бросает купюры на стол и с размаху падает на диван. Я смотрю на него: начал лысеть, узкая фигура  расплылась.. Только длинные запястья и мои любимые пальцы как в детстве.

«Надоело. Больше не выдержу этой проституции. Лучше быть грузчиком».

Филипп не играет, концертов нет. Дочь все время болеет. Я знаю, ему нравится учить девочек, трогать их пальчики, ловить их  взгляды. Так к чему же эта комедия!

Ночью дочери становится плохо. Рвота, кровавый понос. Дизентерия. Мы едем на скорой, Филипп держит дочь. У нее обезвоживание. Из реанимации мы вслепую добираемся домой.

«Как ты могла! Ты мать! Я убиваю себя на этой чертовой работе, а ты! Дрянь!» Сколько ненависти, он швыряет мне в лицо обвинение за обвинением. Я преступница, не углядела ребенка. Я вжимаюсь в спинку дивана. Наша девочка под капельницей, лучше бы я умерла.

Филипп изо всех сил прижимает меня к себе.

«Ева, девочка моя». Мы снова едем в больницу.

Так ночь за ночью, день за днем. Филипп работает сутками. Ночью подменяет меня. Сейчас у него черное лицо, карие глаза кажутся болотными.  Я смотрю, как он кормит дочь чайной ложкой, как  переворачивает ее, и вспоминаю маленького Фудзю моего детства, строптивого, никем неприрученного  гения.

Дочь все не выздоровеет до конца. Лекарства, врачи, и деньги. Филиппа  не бывает, теперь он дает еще и частные уроки, ходит по домам. Я не могу заставить его поесть, он валится в кровать часто даже не раздеваясь.

Скоро рождество. Дочь недавно стала спать спокойно, она бормочет во сне. Филипп достал елку, я вижу, как в темноте поблескивают игрушки. Снег начинает падать за окном. Скрипнула дверь, это пришел Филипп. Я расслабляюсь, и тоже начинаю дышать ровно.

Он садится на край постели, темная неподвижная фигура.

«Ева,  радость, любовь моя!» Только у Филиппа этот мягкий задыхающийся голос, только в его объятьях я чувствую запах смолы, сосны и костра, как в детстве.
Меня накрывает неистовая волна, я прижимаю  его к себе.

Пришли  друзья, мы пьем чай с остатками  торта. Музыканты смешные люди. Как дети. Филипп визгливо смеется и травит байки про студенток. Они дарят ему подарки и пишут любовные записки. «А Ева их читала?»

«Мы читаем их на ночь. Очень вдохновляет. Евочка, поставь еще чаю»

В марте Филиппу обещали концерт. Может, теперь все наладится. Он снова за роялем, и злится, когда я зову его поесть.

«Понимаешь, мне нравится их учить. Есть способные, возникает диалог. Она играет, я слышу и себя, и ее. Но это я пробудил ее»

«Ты говоришь как любовник».

«Музыка и есть любовь, глупая. Ах, ты, де-воч-ка, ду-роч-ка!»

«А когда сам играешь? Тогда по другому?»

«Тогда  по - другому. Я и стихия. Поток. Но я все равно буду преподавать. Только немного»

Филипп приезжает с гастролей. Мы с дочерью несемся ему навстречу наперегонки. Первой он хватает дочь. Сейчас он кажется таким огромным и мощным.

Дочь сидит у него на коленях. Она наплакалась, клюет носом. Филипп осторожно стрижет ей ногти на ногах. Я слышу сквозь сон, как он  учит ее вести себя с обидчиками. «Ты не должна бояться мальчишек. Не должна им подчиняться. Ты…»

Мне так хочется встать и обнять их. Еще мне хочется быть на месте дочери. И на своем тоже. Скоро придет Филипп.

 
ANDANTE


Твое убогое жилище,

Залито трепетной луной.

Ты молчаливо и смятенно,

Во сне беседуешь со мной.



Влечу как дух, и смежив крылья,

Склонюсь к тебе, услышу стон.

И снова тишина и тайна.

И завораживающий сон.

Но вздрогнут стены, вспыхнут стекла

Дворцовый зал в сиянье звезд,

в роскошном рыцарском убранстве.

И ложе из пунцовых роз.

«Ко мне любовь приезжает», - слышу в трубке, как Филипп говорит кому-то. Это обо мне. Через две недели мы поженимся.

Мчится поезд. Я у окна. Зачем, зачем эта нежность, эта страсть, если он так далеко? Иду в купе и бухаюсь на жесткую полку. Еще час, и Филипп… Я боюсь этого.


…Дозорный принес весть, что сарматы уже подходят к ущелью. Этого не могло быть, последняя битва была  недавно, всех наших мужчин перебили или ранили. Сейчас все селение собралось у  сосны. Воинов в седле осталось немного. Наруз, наш вождь, лежит в бреду.

Филипп тоже ранен, рука перевязана. «Я возглавлю отряд».

«Нет, Филипп, нет. Только не ты. Ты никогда не воевал по-настоящему».

«Ева, я поведу отряд, больше некому». Филипп вздыбил коня и гортанно крикнул. Старики, подростки и раненые стали собираться с оружием. Женщины уводили детей.

«Тогда я с тобой. Я не отпущу тебя. Нет, Филипп, только не это».

Он сидит на коне, сквозь прорехи в рубахе видна смуглая грудь, поросшая длинными черными волосами. Я обнимаю глазами все его напряженное тело, от смоляных волос до  живота и ног. Геть, и я на горячем крупе за спиной Филиппа.

Бой ужасен. Нас гораздо меньше. Да это и не войны. Я за спиной Филиппа. У него мокрая спина, руки вцепились в поводья. Когда сарматы подходят ближе, Филипп достает широкий меч  и сбрасывает меня на землю.

Я вижу схватку в ущелье. Всадники валятся с лошадей. Филипп раз за разом поднимает остатки обороняющихся и ведет их за собой.

Это длится  вечность. Сарматы уходят. Наш  отряд собирается у костра.

Ночью Филипп со мной. Я лежу под ним, и чувствую каждой клеткой тела его тяжесть и жар. Раз за разом, все глубже и мощнее, он давит и утюжит мое тело. Он раскатывает меня как  тесто, и никогда, никогда, я знаю, мы  не будем существовать раздельно …

«Филипп, ну, почему?»

Он отказывается от концертов. Рушит  карьеру в самом начале. Потому, что хочет писать и исполнять  свою музыку. У него есть партитура  концерта. Я должна понять и поддержать его.

«Возможно, ничего не выйдет.  А вдруг я не гений. Ева, послушай». Он играет свою музыку. Странное чувство. Теперь это не Моцарт и не Гайдн, а  Филипп, превратившийся в фортепьянные каскады и тремоло. Я чувствую, что это он, в  мелодии и  наступлении аккордов.

«Филипп, ты гений!» Он не верит. Я не судья. Влюбленная невеста.

«Ева, я рискую. Деньги…»  Но меня не волнуют деньги. Он рядом, рояль сотрясается в музыкальных конвульсиях. Мы навсегда вместе.

Я люблю держать его тело в своих руках. Я заново леплю ладонями грудь и плечи, творю пальцами шелковистый мех волос, мягкую кожу боков и бедер. Мои руки движутся так медленно, но не могут перелить в Филиппа всю нежность. Она растет и становится  потоком, водопадом созвучий.

«Филипп…»

«А…».  Дремлющий, он на миг пробуждается.

«Филипп, у нас будет ребенок».


LARGO


Ты обнимешь другую, я вздрогну,

Испугаюсь чего-то в кромешной ночи.

Ты шепнешь ей: любовь моя…

Будет мне холодно.

Позову и заплачу.

Но ты промолчишь.

Мужчина поднимается по лестнице. Он не молод. Хищный  профиль и ускользающий взгляд темных глаз, как на портретах Рембрандта.

Лестница напоминает ему другую. Ту, что вела в квартиру, к матери. Давным - давно.

Ступенька за ступенькой. Филипп слышит музыку. Это концерт. Он пишет его уже год, забросив гастроли.

Сначала  гул духовых. Затем вступают скрипки. Да, да, эти  трепещущие звуки, поток,  уносящий в даль. Флейты, их  жалобы. Филипп слышит пение флейт внутри, от него наворачиваются слезы.

«Ева!» Молодой  голос на улице и смех в ответ. Филипп открывает окно. Видит серый в трещинах асфальт. Щурится. Внизу  идет девушка. Она поднимает голову вверх и видит в окне смуглое лицо, черные волосы с сединой,  блеск глаз. А он успевает заметить нежную улыбку, сияющий взгляд. И все. Все.

Он почти выпадает из окна. «Ева, постой! Ева!» Кажется, вся улица, залитая солнцем и молодым смехом, кричит и поёт вслед за ним: «Ева, Ева!»

Ступенька за ступенькой. Оркестр ревет. Потом грозно вступают  барабаны и литавры. Но и они не в силах заглушить флейту.

Вот такой рассказ. Не знаю, почему мне захотелось написать об отце. Не понимаю, зачем я написала именно так. Какое отношение к рассказу имеют все предшествующие события, «Апельсиновый носорог», Серёжа и я сама? Потерпите, и вы получите ответы на все эти вопросы.

82.

Я помню, как мы с Серёжкой мечтали о деньгах и славе. Он, конечно, больше, чем я. Мне только хотелось отдельную комнату, а ещё я представляла его в дорогой обуви, кожаных веща. Он был такой красивый, и ему это всё удивительно шло.

Смешно говорить о деньгах и славе в моём случае. Это пришло слишком поздно, на пятом десятке люди не способны оценить всю сладость подобных вещей. Но какой - то комфорт, деньги, излишества и даже некоторая роскошь меня посетили. Не было только Серёжи.

Мне предложили экранизировать рассказ. Да, тот самый, что напечатан выше. Не думала, что так это и бывает. Звонит известный продюсер. Потом они приезжают вместе с режиссёром. Обращаются, как к состоявшейся звезде. С пиететом. Предлагают написать сценарий и участвовать в кастинге. Сулят деньги. Но какие… Деньги, способные многое изменить, со многим примирить.

Я ответила «да». И поставила условие. В фильме будут играть мои друзья, ребята из группы «Апельсиновый носорог». Решение пришло сразу же, как только я услышала слово «кастинг».

Почему? Я же сказала, не знаю. «Носорог» был уже довольно известен. У них вышел новый альбом. Тексты песен теперь писали все, даже Дима и Света. Я не следила за группой специально, так, натыкалась в интернете или в печати. Тенью касалась боль, но я не вспоминала, и не надеялась. Я ушла из той жизни. И, похоже, выиграла. Не было любви, друзей, чудесного ощущения тёплого плеча, родной бесшабашной компании. Были деньги и известность, статус. Смешные вещи, но с ними станет легчежить,  мне и моему сыну.

Кинодеятели ответили сначала отказом, потом согласились. Всё вокруг теперь складывалось без усилий, как будто Бог посчитал, что такая малость - небольшая плата за всё, что мне пришлось пережить.

Я сама позвонила Паше.

- Читал рассказ. Не всё понял. Зачем тебе это надо?
- Я хочу, чтобы Дима играл юного Филиппа. Сергей сыграет зрелого. Ты напишешь музыку.
- Зачем? Нам это не нужно. Ты же знаешь, у нас всё неплохо. Ребята откажутся, я уверен.
- Не откажутся. Это - пиар, рывок. Режиссер знаешь кто?
- Чика. Ты любишь играть, я знаю. Это дорого обошлось Серёге, группе. Ты уходишь, потом возвращаешься. Тебе что, триумф нужен? Серёжу наказать? Кому что доказать?
- Паш, а ты не был жестоким раньше. Я хочу этого…. Не знаю, почему. Для себя. А для вас это -  чудесный шанс.
- Хочешь вернуть Серегу?
- Дурак ты, Паша. Я думала, мы - друзья.
- И когда исчезла навсегда, тоже думала?!
- Навсегда - это смерть, Паша. А мы ещё живы.

Они согласились. У них теперь был новый продюсер. На продюсерском уровне состоялись какие - то переговоры. Кажется, никого не волновало, что ребята не умеют играть. Роль Евы отдали самой талантливой актрисе. Харизматичной до предела. Пускай, меня больше волновал Филипп.

Они не звонили. А я и не ждала. Писала сценарий. И не хотела никого видеть. Выйдет фильм, и всё сойдется: мой отец, Сергей, моё детство. Вот и всё, что мне было нужно. Жаль, что Паша меня не понял.

83.

Наступил день, когда я их увидела. Мне не хотелось не встречаться, не разговаривать. Я, наверно, боялась этого. Мне нечего было сказать даже Павлу.

Они были внизу, разговаривали с режиссёром, а я смотрела на них сверху, через стекло. Сердце неистово колотилось. Хорошо, что на студии почти никого не было. Увидела сначала Димку. Он ещё больше облысел, остался таким же худым и вертлявым. Казалось, я слышу его дребезжащий смех и вижу блеск карих газельих глаз. Меня поразило, что Дима - действительно вылитый Филипп из рассказа. А ещё - он похож на моего отца. Не внешне, не манерами, а тем чувством, которое рождалось во мне в его присутствии. Это было сложное чувство, горечь и нежность вперемешку. Димка всегда будет юным ребячливым раздолбаем. Талант шёл с ним рука об руку, но до конца они не сливались.

Паша, такой же серьёзный, как всегда. У него был особенный, сконцентрированный взгляд.
Глаза обожгло слезами. Мне не хватало Пашкиной дружбы, его молчания, редких разговоров с ним. Вот уж не думала, что когда - нибудь буду плакать из-за Паши.

Светка выглядела такой же девчонкой, как раньше. В невозможно короткой юбке, бледная, хрупкая. Конечно, смотрит, не отрываясь на Диму. Материнство на ней не отразилось. А может она всегда была матерью - малолеткой для Димки. И рождение ещё одного ребёнка ничего не могло изменить.

Я оттягивала момент, и не пыталась отыскать взглядом Серёжу. Но я чувствовала его присутствие. И, наконец, увидела его. Сразу внутренний толчок: броситься туда, к нему, губы и низ живота заполнила горячая энергия. Ой, Серёга, Серёга, твоя власть надо мной всесильная и вневременная! Я ласкала взглядом его широкие плечи, смуглое лицо, большие руки. Он что-то горячо говорил. Потом запел, как мне показалось. Я вспомнила, что в пятом классе вот так бегала смотреть на свою любовь из десятого. Странно. С Серёжкой я чувствовала себя девчонкой. Даже сейчас.

Они были очень молоды. И далеки от меня. Или я, сегодняшняя, стала другой, взрослой и далёкой. Та Чика, что смеялась, плакала и делала глупости вместе с ними - она умерла в разлуке. Сейчас я была бы лишней. И они были не нужны мне. Я оторвалась от стекла и пошла вниз. По бесчисленным длинным коридорам студии, мимо дверей, рекламных плакатов, людей, аппаратуры, вахтёра. В солнечный одинокий майский день.

84.

От города до Комарова тридцать пять минут на машине. Теперь дорога была удовольствием: у меня быстроходная иномарка и свой шофёр. Ветер трепал мне волосы, залив нестерпимо сиял на солнце. Мы въезжали в Келломяки. Шлагбаум, магазин, милиция, наша бывшая дача. Покосившийся зелёный домик, в котором когда-то я нежно и нетерпеливо обнимала Серёжу.

Паша позвонил мне, когда фильм был закончен. Я смотрела его одна, в маленьком зале на студии, в кромешной темноте. Можно было свободно смеяться и плакать, и я делала это от души. И Дима, и Серёжа оказались хорошими актёрами, впрочем, я всегда знала это. Моя жизнь, моё детство, моя любовь оживали на экране, это было жгучее, нереальное чувство. Второй бы раз я смотреть не смогла. Фильм снискал успех, группа «Апельсиновый носорог» была теперь известна. Это был мой прощальный подарок им всем, и себе, той прежней, тоже.

Я иду по комаровскому пляжу. Вдали видны готические башенки ресторана, который строил Сережа в то незабываемое лето. Похожа ли я на странную, несчастную и счастливую женщину с сыном подростком, влюбившуюся в украинского гастарбайтера с горячими карими глазами? Кто знает!

На пляже немного людей. Ещё не слишком жарко тут у нас, в Келломяках. На песке дремлет женщина, на её подстилке горит оранжевым пламенем обложка книги с названием романа «Апельсиновый носорог».

Я иду мимо спящей женщины с книгой, вверх в гору, мой дом недалеко от станции, прячется в густой зелени. Сейчас я открою дверь на веранду. Смуглый мужчина выйдет мне навстречу. Мне нравится, как он произносит моё имя, с еле уловимым южным акцентом: «Же-ня», «Жее-няяя»! 




 





































































































































Евгения Мищенко






АПЕЛЬСИНОВЫЙ   НОСОРОГ





роман





















Санкт – Петербург


2009














Незабвенному другу моей юности,
 
Сергею Киселеву, Кисе, посвящаю эту книгу.














































Содержание



1. Часть первая.   Любовь.

2. Часть вторая.   Путь.

3. Часть третья.   Парад планет.







































Часть первая





Любовь











































1.

Это случилось летом 2008, в Комарове. Хотя мне больше нравится называть его Келломяки. Надеюсь, я не сделала ошибки в написании. Впрочем, если что, снисходительный редактор поправит.

Итак, это случилось в Келломяках. У меня начался хороший период. Я отошла после неудачного романа. Похудела и загорела (была уже середина июня). Лето было нежаркое, но приятное. Каждое утро я уходила со своим мальчиком на залив. Макс рыл плотины на ручье, а я делала зарядку, читала, писала.

Я делала зарядку: качала пресс, задирала ноги, тянулась. Не очень старательно и чисто, но с душой. Я приступила к финальным упражнениям, когда надо мной раздался его голос. Я подняла глаза и увидела молодого крепкого (мужчину? юношу?) в белой майке.  Загорелого, с широкими плечами и сильным торсом.

Сейчас, когда я отбиваю эти строки на своей «девочке» (ноутбук «Вайо»), мне  смешно. Описанная сцена напоминает начало дешевого порнографического романа. Роман, впрочем, во многом таковым и является.

Продолжаю. Со мной заговорил совсем молодой, крепкий и очень приятный на вид молодой человек. Меня сразу поразила его молодость, гладкость, здоровье и … нет, ни красота. Скорее мужское, животное начало. Оставаясь аккуратным и вкрадчивым, он не переставал быть зверем в лучшем понимании этого слова. Опять фраза из порнографического романа, прости, читатель.

Здесь я не могу удержаться от отступления. Как выяснится дальше, Сергей многому научил меня. Двумя истинами я поделюсь  сейчас.
Мужчина должен подходить первым. В этот момент он делает выбор. Преодолевает первые препятствия: барьер незнакомости, чужести, вероятность отказа. Первый самостоятельный шаг к женщине – выбор самца, 50%-ая готовность вступить в борьбу за самку.

Знакомства на работе и в компаниях – ублюдочный вариант. Там мужчина не борется, не преодолевает первичный заслон. Ему помогают ситуация, время и, что самое ужасное, сама женщина. Борьба самца за самку оборачивается фарсом.
Нет, только честная встреча двух животных: самец делает свой выбор, а самка вольна ответить или отказать.
С того комаровского (келломякского), лета я никогда не подхожу к мужчинам первой.

Второе откровение и сейчас поражает меня. Дело в том, что я всегда искала в мужчинах понимания, нежности, сложных эмоций и, бог знает, какой еще (херни, как сказал бы Сережа). Я ведь психолог из «интеллигентной» семьи, то есть человек испорченный. Так вот, все это не имеет никакого значения. Мужчина подходит, и через считанные секунды, может минуты, ваше тело говорит ему «нет» или «да». Может ни тело, а подсознание, но точно не ваш извращенный интеллект и неправильный опыт.



Юноша, который заговорил со мной, был слишком молод для меня, грубоват и простоват, «простонароден», если так можно выразиться. Как выяснилась позже, он был украинским
гастарбайтером, они приехала всей деревней из-под Тернополя строить ресторан на келломякских песках.

Он безграмотно говорил, мешая русские и украинские слова. Был необразован, чужд всему тому, чем была набита моя бедная  голова. Но при этом - дик, гибок, вкрадчив, он осторожно и медленно приближался  ко мне. И только это и имело значение.

Но тогда, увидев его в первый раз, я ни о чем  не думала. У меня было легкое настроение. Я испытывала приступ приятного женского тщеславия: молодой строитель хотел со мной познакомиться. Мне было немного смешно. Ситуация складывалась пошловатая.

Нет, сейчас я, конечно, защищаюсь. Сразу мне было с ним легко и как-то по-детски. Мы легко болтали о лете, даче, спорте (моя зарядка послужила хорошим поводом). Признались друг другу, что разведены. Удивительно, у него уже был годовалый сын. Оба легко смеялись. Не было никакой неловкости. Я наблюдала за собой со стороны. Сцена невинного флирта с молоденьким строителем наполняла меня гордостью. Я была проста и немного искусственна в тоже время.

Мне все время казалось, мы – девятиклассники, познакомившиеся на пляже. Так же легко я призналась ему, что пишу стихи. Он тут же принес тетрадку со своими стихами. Тонкую школьную тетрадку, с вырванными листами. Почерк  ровный и  детский. Стихи были такие же. О несчастной любви, тоске. Неграмотные и очень длинные.
Я, конечно, снисходила к нему, говоря тонким голосом с некоторой наигранной наивностью. И за всем этим, скрыто, была его мягкость, бархатный смешок, черноглазый взгляд, короткий мощный торс.

В конце я так же легко дала ему свой телефон. Под его взглядом я шла, держа спину, ни на минуту не выходя из образа счастливой шестнадцатилетней.


2.

Спустя год.

Мы встречаемся на Черной речке. Долгое время я гадала, почему он просит меня ходить вместе с ним по городу. Потом мне кто-то сказал, что у него, очевидно, не в порядке документы. Я была просто прикрытием. А я думала…

Договорились со знакомым, у которого своя танцевальная группа. С ним Сережа поговорит о работе. Или о совместном творчестве.

И вот. Жарко. Мы встречаемся у метро. Странная пара, наверно. Едем в метро. Он говорит, что волнуется. Разговор со знакомым по телефону, его зовут Кирилл, был тягостный. Мальчик с Украины, который хочет петь, и я с путаными объяснениями о нашем совместном творчестве, его явно не впечатлили. Но встреча назначена. Мы идем по Староневскому, оба нервничаем. Все что я прошу сейчас у бога, это помочь Сережке. Пусть он поет, пусть останется в Питере, пусть будет рядом со мной.

«А кто он тебе?» - спросил меня Кирилл по телефону.


Кто он мне?

Смуглый широкогрудый мальчик в зеленой футболке, идущий рядом, держащий школьную тетрадку со своими и моими стихами. Такой близкий. Родной. Такой далекий, с мягкой речью и смущенным смехом.

Жарко. Очень жарко. Нас ждут в пиццерии. Двое богемного вида юноши. Они собираются обедать, мы явно мешаем. Кирилл удивляется, что мы без музыкального диска. Тетрадка со стихами его просто изумляет. Очень доходчиво и доброжелательно он и его друг разъясняют нам всю нелепость подобного подхода к  шоу-бизнесу: с тетрадкой, с надеждой на предложение и помощь.

Я чувствую себя, как будто меня выпороли. И безумно жалко Сережку. Когда мы шли сюда, то шутили о будущих гонорарах и славе. Как я могла так его подставить!

А он задает вопросы, не сдается. Кирилл нехотя дает чей-то телефон. Нет, его певцы не интересуют. И вообще нужен продюсер и большие деньги. Когда мы уходим, им приносят обед, и они  оживляются.

Мы возвращаемся на Черную речку тем же путем. Рассуждаем о неизбежности первых неудач. Больше говорю я. Оба мы устали. Я ощущаю полное бессилие. Безысходность. Мне хочется плакать.

Как все нелепо. Какие песни, какой шоу-бизнес! Неюная женщина, любой ценой стремящаяся стать необходимой своему любовнику. И мне так жаль его, его надежды.

Вся наша встреча какая-то отчужденная. Может потому, что он идет рядом, но мы не смотрим друг на друга. Разговор вымучен. И никаких прикосновений. Как никогда мы напоминаем учительницу с учеником на прослушивании. На неудачном прослушивании.

Господи, как я могла так глупо себя вести! Почему все сама не узнала у этого Кирилла? Откуда такая наивность. Нет, глупость.

Стихи, песни, планы…Все это рухнуло в одну минуту. Сережка говорит, что будет звонить Кириллу. Господи, какой ужас! Вообще, он хорошо держится. Всегда. Но он так далек от меня. Сейчас он уедет на своем автобусе. И тогда я смогу заплакать.

У метро он покупает мне сок. Сначала дает девушке денег меньше, чем надо. Смущается. После заминки получает коробочку с соком. Сует ее мне. Я плачу, не дожидаясь его отъезда. А он бегло целует меня в губы своими мягкими теплыми губами. И кажется мне таким ранимым в эту минуту.

Чего бы я не дала, что бы у него получилось пробиться. Я не знаю, верю ли я в его призвание. Не говоря уже об успехе. Я хочу, что бы он перестал мотаться по стройкам. Занялся пением. Вышел на сцену. Это нереально, конечно, я знаю.

Я хочу писать песни. А ведь я никогда этого не делала. Даже не знаю «лягут» или нет мои стихи на музыку. Надо купить дешевую клавиатуру и попробовать.




Как жарко. Видно, что Сережка устал. Ему до Комарова – два часа по жаре. Он уезжает. И нет больше его губ.

А встреча и правда, была нужна. Ведь все еще только начинается.


3.

Июнь в Комарове, 2008.

Приключение на пляже было моим реваншем. Я представляла, как сцену легкой кокетливой беседы с красавчиком – гастарбайтером наблюдает мой бывший возлюбленный, и получала моральное удовлетворение. Обычный дешевый женский трюк. Все это, конечно, было свидетельством моей непреходящей инфантильности.

Я даже поиграла в это с подругами. Общий смысл чириканья по телефону сводился к приятному выводу: я еще очень даже ничего, если на пляже со мной знакомятся двадцатичетырехлетние строители. Настроение было легкое и немного мстительное.

Сергей слал SMS-ки. Банальные стихотворные строчки о девушке-мечте из домашних заготовок. Все это коробило. Романтичное знакомство на пляже – это одно, а переписка с неграмотным украинским строителем – совсем другое.

Да, я же на пляже дала ему свой телефон. Он позвонил в воскресенье утором. Помню, увидев его номер, я испытала легкую брезгливость. Номер надлежало стереть. Или объяснить мальчику, что я очень занята. Или уезжаю. Сказать правду, наконец. Назвать свой возраст. Почему я этого не сделала? Я потом об этом много думала. Может, я хотела с ним переспать для полной реабилитации после провального романа? Может, мне не хватило духа повести себя по-взрослому. Но было еще что-то. В этом крепком, немного примитивном молодом мужчине была какая-то беззащитность. Что-то глубоко во мне отзывалось, когда он смотрел на меня своими темнокарими быстрыми глазами.

Я взяла трубку. Он предложил мне пригласить подругу и пойти с ним и его братом в кафе. Брат, оказывается, тоже строит с ним ресторан на взморье. И еще дядя. И половина деревни из-под Ставрополя. Я почувствовала себя героиней деревенского романа, дебильной девятиклассницей. Это же надо так влипнуть! Моим подругам было по сорок лет, и предложение потусоваться с двадцатилетними строителями с перспективой быстрого секса в кустах их искренне бы развеселило.

Надо было как-то выпутываться. Я что-то говорила о ребенке, он предлагал варианты встречи. Происходила какая-то неловкость и нелепица. Не помню, кто из нас предложил встретиться у меня на даче.

Вообще, думаю, это была я. Сейчас мне кажется, я «железной» рукой вела мальчика к развязке. Хотя тогда, в какой-то сумятице, ни за что этого не признала бы.

Я его встретила около дачи, с мобильником в руках. Увидела его, и испытала шок. Он выглядел лет на пятнадцать. Темненький мальчик, аккуратный, в бело-красном спортивном костюме, с зеркальными карими глазами. Пришел на свиданье. Ко мне.


Было жутко неловко. Прошли на веранду. Он поговорил с моим Максом, тот звал его «дядя Сергей». Потом мы час болтали. О чем? Странная это была беседа. Казалось, юный племянник зашел к тете, рассказать о своей жизни. Он показывал фотографии в телефоне. Улыбался. Немного стеснялся. Я держалась в том же фальшиво - легком ключе, который освоила на пляже.

Немного тягостная сцена подходила к концу. Сергей пошел в комнату. Я увидела его там лежащим на кровати. Поговорили еще о чем-то. Потом он сказал «иди сюда».

Я видела его второй раз в жизни. В саду играл ребенок. Я почувствовала, что каменею.
«Зачем?» - спросила я пересохшими губами.

Он все повторял и повторял, не меняя интонации свое «иди сюда». И я протянула руку. Сразу оказалось рядом с ним. Спиной к нему. Тяжело бухало его сердце, а сам он казался огромной горячей глыбой.

-Повернись ко мне. Я хочу тебя поцеловать.

-Нет. Я должна к тебе привыкнуть.

-Пожалуйста, повернись ко мне.

-Нет. Не могу.

Уже привыкла?

Нет, Сережа. Я не могу.

Он не прикасался ко мне. Сейчас я понимаю, он был гениален, когда монотонно и чуть просительно, раз за разом повторял свои призывы. Страшно скованная, зажатая, я не верила, что смогу сделать это.

Но я повернулась. Не забуду никогда его губы. Этой нарастающей глубины, силы и проникновенности поцелуев. Мой рот расцветал и оживал, от него невозможно было оторваться.

Он овладел мной уверенно и жестко, ничем не напоминая подтянутого мальчика со школьной тетрадкой в руках.


4.

Год и две недели спустя.

Мы сидим с Серегой с самого утра, пытаясь сделать песню. Все выглядит доморощенно. Старенькая обшарпанная кухня, дешевая клавиатура (купили за две тысячи в Апрашке), песня, которую я по традиции написала в зеленой школьной тетрадке.

Сергей отобрал ее из нескольких по принципу «зацепило».
Называется песня «Дано», слова такие:


1.
Жаркое лето
Жара как холод
Высохло горло
Тоска как голод.

2.
Голос и звуки
Родится песня
Нам по отдельности
Или вместе.

3.
Но не молчи
А кричи, пробейся
Мощным потоком
Стремись и лейся.

4.
Может дано
Но никто не знает
Что нам дано
Среди вспышек зарев.

5.
Чувствуешь ты
Немота прорвалась
А ведь вчера нам еще казалось
Это мечты и пустые бредни
Это напиток как яд зловредный
Пить и творить


Начинать и мчаться
Маятник создан
В мирах качаться
Смейся и  радуйся
Пей вино
Спросишь «дано»
Я скажу «дано».

Сережа читает текст, шевеля губами. Может потому, что это русский, а не украинский. Сейчас он сосредоточен, смуглое грубоватое лицо как никогда похоже на маску воина из дикого африканского племени.

-Ну, давай. Я примерно слышу, как.

-Будешь пробовать?

-До пятого куплета такой ритм (играет), потом на шестом меняем.


-Может шестой в рэпе дать?

-Я рэп не пою.

Сережа напевает, путая слова слова.  Двухактавная клавиатура издает слабые, как на детском утреннике, звуки.

Нет, это ужас, Серега! Это какие-то убогие частушки.

-Ну, а ты что написала?

-Я слышала песню как …как какой-то выброс энергии, что-то сильное…

-Слушай, может сама над музыкой поработаешь.

Я чуть не плакала. Все выходило банально, вторично. В мелодиях Сергея все время слышались отголоски знакомых песен. В какой - то момент меня осенила ужасная мысль о Сережиной бездарности.

Ну, да. Он абсолютно бездарен. Просто украинский мальчик, тренькающий и мурлыкающий украинские песни. Я с ума сошла, что связалась с ним.

Нет, это я бездарна. Я же не музыкант, не слышу музыку, как я могу писать песни?

-Ой, повтори. Интересная интонация была.

-Так?

-Давай в таком ключе дальше.

Мы промучились неделю. Мне казалось, у Сергея очень мягкий голос. А песня не должна была быть сентиментальной и певучей. Поле многих ссор решили не говорить о жанрах. Просто делать, что получится.


Странно было слышать свой текст в его исполнении. Теперь очень легко было определить куски песни, которые более или менее получились. На них у Сереги сразу шли эмоции, он включался и разворачивал плечи.

Бедный мой Макс был брошен, я рычала на него, как только он появлялся в кухне.

Мы записали песню «Дано». Теперь она снилась мне по ночам. Ночью рядом был Сережа. Теплый, сильный, свежий и гладкий, как молодой зверь.

Странно, мы были почти одного роста. Только он -  широкий и мощный. В постели он казался глыбой, могучей силой, уносящей меня в потоке жизни.





5.

Июнь, 2008.

Потом он сразу же ушел. Я ходила по саду не в силах пережить произошедшее. Все случилось так быстро. Я ведь даже не помнила  его лица.

Болело тело. Вроде, меня изнасиловали, но по собственному желанию. В конце концов, это прекрасный опыт. Меня возжелал молодой мужчина. Я научилась спать с мужчиной , что называется, «с первого раза». Неудаввшийся роман окончательно ушел в небытие. Как это не смешно звучит, я , наконец, стала взрослой, получив опыт, причитавшийся мне лет в двадцать пять, а то и раньше. Все прекрасно . Полная реабилитация. Дополнило радужную картину недоумение, восхищение и зависть подруг. Я чувствовала себя развратной и желанной.

Мы договорились встречаться по воскресеньям. В следующий раз сценарий нашей встречи повторился примерно в том же варианте. Чинный разговор о его планах на будущее. Рассказ о его родных (если я задаю вопросы). Прослушивание песен в его телефоне. Дальше он идет в комнату (он делал это удивительно естественно и во время). Ложится на кровать. И почти без трепета я ложусь рядом.

Здесь я хочу немного отступить. Еще две недели до встречи с Сергеем я мучилась перепитиями своего романа. Неделя новых, «легких» отношений моментально вдвинула меня в новый жизненный этап. Я поняла, что недельный роман – это уже своя история, с чувствами, развязками,  событиями и ожиданиями. Мне стала понятна мужская стратегия, когда все проблемы в отношениях мужчина решает, завязывая новые отношения. Долгие терзания и самокопание не стоили и одного поцелуя Сергея.

А его поцелуи сводили меня с ума. Мы начинали нежно, чуть соприкасаясь губами. Постепенно рты сростались, сливались языки, мы ударялись зубами и жадно неистово


вкушали друг друга. Я никогда раньше не знала такого сочного живого проникновенного языка и нежных сильных губ.

Грубоватый, простой Сергей был точен в каждом  движении. Естественен в каждом проявлении. После любви он просил полотенце и воду. Мылся, полностью обнаженный. Чуждый стеснению и суете. С ним я становилась такой же естественной.

Подавала воду и полотенце. Задергивала шторы и закрывала на ключ дверь. Потом ритуал повторялся в обратном порядке. Шторы отдергивались. Двери отпирались. Мы действовали слаженно и неторопливо как супруги или любовники со стажем.

Я поняла, что чутье не обмануло ни его, ни меня. Мое тело легко приняло этого крепко сбитого деревенского паренька. В постели он казаляся могущественным и неукратимым. Впервые в жизни я ощутила значение слов «отдаться мужчине», у меня не оставыалось сомнений и мыслей, когда я была с ним.

Помню, во время нашего слияния я открыла глаза и увидела незнакомое мужское лицо, широкие плечи над собой. Это ужаснуло меня. Он был чужой. Чуждый. А я лежала под


ним, распластанная. Мы ничего не знали друг о друге. Наши миры никак не соприкасались.  На секунду мне захотелось вырваться. Но мое тело еще неистовее прижалось к напряженному мужскому торсу.

В течение недели мы не виделись. Вечерами он звонил. И мы немного стесненно рассказывали друг другу, как прошел день. Сергей говорил о работе, я о купаниях с сыном и праздной жизни на озере. О нашей связи он не говорил ни слова.

Я могла бы придти к нему на залив. В конце концов, он мог оставаться у меня на ночь.  До его стройки было полчаса ходьбы. Но между воскресеньями мы не встречались.  Хотя неделя без него давалась мне нелегко.


6.

Год и месяц спустя.

-А это Паша.

Худой, совсем юный, с быстрыми глазами. Ему – 23. Пока мы с Сережей существуем в нашем изолированном мирке, я не вспоминаю о возрасте. Стоит выйти за пределы этого мира, и на меня наваливается всей тяжестью гигантская непреодолимая возрастная пропасть.

Девушки, идущие по улице. Все они - врагини и воровки. Я представляю, как Сергей смотрит на их гладкие лица. Тонкие руки. Слушает звонкий идиотский смех. Вижу, как он ласкает их полудетские цветущие тела, целует взахлеб розовые детские рты. Каждая проходящая мимо прекрасная и равнодушная девочка пронзает меня болью реальной измены.

На что я надеюсь? Мы никогда не говорим с ним о возрасте. Максим зовет его «дядя Сергей». Сын как будто тоже ничего не замечает. Но меня мучают мысли о том, как он ..как действительно воспринимает меня в постели. Да, я забываю обо всем, я ощущаю себя вечно юной и желанной, жар его объятий превращает меня в шестнадцатилетнюю. Но что дальше?

И вот теперь Паша. Он бегло здоровается со мной, почти не разговаривает и не смотрит. О чем думает эта бескомпромиссная юность? Кто я в его глазах: подружка, просто тетка, что-то вроде заместительницы отсутствующей матери, зрелая покровительница и толкательница в мир шоу – бизнеса? Я никогда не узнаю этого. Паша не любит разговаривать. А Сергея я ни о чем не спрашиваю.

-Пашка пишет музыку. И еще: у него своя студия. Покажи ему песню. Ну, ту – «Время - бой».

Паша берет листок со словами песни.




Время деспот, вонзающий зубы мне в плоть
Раздирая мечты и калеча надежды
Время хочет безжалостно душу смолоть
Оставляя без имени и без одежды.


Я не стану бояться
Не  буду терпеть
Я не дамся, не лягу под гусениц годы
Время метит убить
Но не может стереть
Тех, кто взращен в садах первозданной природы.


Тех, кто знает, в чем соль
И поэзии сладость
В ком звучит ля - бемоль
И сдается усталость.

Я должна победить
Там, где пали тела
Мне нельзя уходить
У меня есть дела.

Это ты – мой поток
Мое право на вздох
Ты сильнее, чем рок
Ты языческий бог.

Время может убить
Но не властно стеречь
Если чувства – река
То любовь будет течь.

Паша небрежно кладет листок на стол. Я жду приговора. Что у меня есть для Сережи, кроме этих мятых листочков со словами, кроме его веры в мой талант. Смешно, ей богу! Кто-то удерживает молодого любовника деньгами, кто-то пропиской. А я талантом. Возможно – мнимым.

-Не знаю еще. Вообще, красиво. Но  музыки пока здесь не слышу.

У меня падает сердце. Этот мальчишка будто произносит мне приговор. Я вижу, как смотрит на него Сергей. Сейчас они выкинут меня, как старую тряпку, и будут писать песни без меня, молодые и полные надежд. А я потеряю Сережу.

Паша мимолетно ловит мой взгляд. Он умеет так смотреть, что вам его взгляд не поймать.

Да, ладно. Я посмотрю. Все, пошел. Позвоню. Пока.





Паша уходит с моим листком.

-Зая, ну, ты чего?

Он обнимает меня. Его живые теплые губы. Запах дешевых сигарет и пива.

Господи, помоги мне! Нам надо написать двенадцать песен. Найти продюсера для Сереги. Пройти в этот чертов шоу-бизнес. Я не могу без него!


7.

Июль 2008, Комарово.

Я начинала готовиться с встречи с ним с утра. Проводила генеральную уборку на даче, срыала в саду ветки шиповника и жасмина, накрывала стол на веранде цветастым индийским платком. Все это с бьющимся сердцем, замирая от волнения. Десятки вопросов крутились в голове: удастся ли уговорить Макса уйти с дачи, хорошо ли я выгляжу, последний это у нас раз или нет, придет ли он вообще? И всегдашний вопрос – господи, что я делаю, что со мной творится?

Алый топ, короткая джинсовая юбка, герленовские духи. Соседка Алена,  увидев меня, отпрянула: «Господи, какой ****ский вид!»

И вот, он появляется. Сережа приходит как кот , незаметно и вкрадчиво. Очевидно, непростой донжуанский опыт приучил его к  осторожности. Черные маленькие очки на лбу. «Мама дома? А кто там живет? А это кто на нас смотрит? А где Максим?»

Я пытаюсь усыпить его тревожность. Наконец, Серега хитровато улыбается и мы плавно перетекаем на веранду. Беседуем. Ребята на стройке сначала выкопали яму. Потом случайно закапали туда не ту тррубу. Смеемся. У него мягкий говор. Лукавая усмешка. Он сидит напротив меня, как всегда чинно и тихо. Очень смуглый и юный. Мальчишеская шея, иногда он мучительно стесняется. Я что-то говорю о Максе,  даче,  работе. Он держится так, что подойти к нему невозможно. Или это мои всегдашние комплексы.

Проходит минут сорок. Я напряжена, скоро приедет Макс на велосипеде. Сережа просто говорит: «Пойдем в комнату».

Он никогда особо не интерересуется моей жизнью. Не приносит ничего в дом. Не приходит на неделе. Не предлагает помощь (стороитель!), хотя на даче все разваливается. Каждый раз у нас может стать последим. Алена комментирует наши отношения просто: «зрелая женщина и молодой парень – это же классика жанра».

Да, банальная связь. Естественный контракт двух сексуально голодных людей. Незамысловатоя история.

Тогда почему так бьется сердце? Почему я так жду его, и слезы наворачиваются на глаза?
Он  дарит мне такую радость, биение жизни, восторг! Смешно говорить о подарках, деньгах,  этих атрибутах  любовных связей, которые тщательно архивируются для

 предъявления маме и подругам. В оправдание? В защиту своей женской состоятельности? Спит, значит должен?

А он дарит мне себя. Не сознавая, не думая. Со слепой щедростью. Молодое прекрасное животное.

Пока он трудится надо мной, я првожу ладонями по нежной гладкой спине. Глажу атласные ягодицы. Робко лакскаю бархатистый член. Боюсь вспугнуть его. И есть ли у меня право трогать его, быть с ним? Мы качаемся на бурной волне, его лицо прижато к моему.

Срывающийся шепот: «Тебе хорошо?»
-Да.
-Обманываешь?
-Нет.

Я обманываю. Мне не хорошо. Мне прекрасно до слез.


6.

Комарово, лето 2008.

В городской квартире на Удельной у меня заклинило дверь. Я билась часа два, пока соседи и какие-то мужчины с улицы пытались вскрыть ее подручными средствами. Бесполезно. Жара. Я не мылась в течение нескольких дней, с собой мешок грязного белья.

Вдруг SMS от Сережи: «Я хочу тебя…»



Никогда не нравилась эта фраза. А тут… Сладкая боль внизу живота и слабость в коленях. На лице блаженная улыбка. Сосед, который бился с дверью, опешил: «Я же еще ничего не сделал!»

«Ничего, ничего. Все будет хорошо!»

В воскресенье на даче. Идет дождь. Мы на веранде, он курит.  Я любуюся им. Смуглый до черноты, лицо как маска воина из племени майя. Широко расставленные черные глаза.
Точные движения. Что-то недоброе в нем сегодня.

-Ладно, пошли.

Идем в комнату. Занавешиваются окна, запираются двери. Всегдашний ритуал. Сергей резок и торопится. Рывком бросает меня на себя. Насаживает себе на лицо. Кровь бросается в голову, я впервые принимаю такие жгучие и жестокие ласки. Он  берет меня, и так же глубоко я чувствую во рту его язык.



Возмущение смешивается с упоением. Почти мгновенно после этого он уходит.

Я сажусь на велосипед и мчусь в Репино. Там без сил опускаюсь на песок. Внутри все смято и болит. Пора заканчивать. Дальше будет хуже.

Я возвращаюсь на дачу с сухими глазами, абсолютно опустошенная. Приезжает Макс. Я кормлю его. Обычная дачная рутина. И привкус пошловатого романа с молодым гастарбайтером. Даже романом это не назовешь.

На неделе Сергей звонит мне. Я не беру трубку.


7.

Год и месяц спустя.

Я и Сергей в Пашиной студии. Он наигрывает музыку на синтезаторе. Мелодии как таковой нет.

- Ну, вот так, приблизительно.
-Жесть. Что, делаем песню?

Оба смотрят на меня. Во мне все клокочет. Я что, поэт-песенник? Буду под эту музыкальную белиберду слова подбирать?

У меня сводит скулы от обиды. Сейчас еще расплачусь при этих двух детях.

-Зая, ну ты что?

Паша, как всегда ничего не говорит, только бросает искоса свой непроницаемый взгляд. Серега, не напрягай человека. Есть кому слова сделать.


Правильно. Раньше я писала стихи, а теперь надо делать слова. Пора уходить.

-Да, конечно ребята. Без меня справитесь.

Я поворачиваюсь и ухожу. Вот и закончилась игра в  совместное творчество. А может, и вообще, все закончилось.

Сергей приходит вечером и кладет диск на стол..

-Здесь Пашина музыка. Я знаю, ты напишешь песню.

-Я не могу под это что-то писать. Без меня справитесь. Сережа, я в не том возрасте, чтобы…

-Прекрати. О чем мы мечтали, помнишь?






- Зачем нам Паша? Он пишет музыку, играет на клавишных. Вот пусть и играет. Сами не напишем? Ты не напишешь музыку? Мы же делали все вместе.

- Да пойми ты, нужна группа. Пашка делает классную музыку. Ну, послушай сама!

-У него же кто-то есть. В конце концов, мы можем быть вместе, а музыкой ты займешься без меня. Или нет?

_Дурочка! Без тебя ничего не будет.

Он обнимает меня. Теплая грудь, сильные руки, горячие ищущие губы. Я глубоко вздыхаю. В его объятиях я готова на все. Черт с ним, с этим Пашей. У меня есть Серега. И стихи.

Слушаю Пашкину музыку. Набор звуков. Аккорды хороши, есть в них какой-то драйв. Музыка похожа на Пашу. Уклончивая и неявная. Какие стихи тут могут быть, непонятно. Слушаю день, два, неделю. Привыкаю понемногу. Как-то в магазине замечаю, что она звучит у меня в голове. И что-то в груди слабо резонирует в ответ. Пам, па-пам. Пам па-пам. Что-то в этом есть. Какая - то стыдливая грусть.

Я пишу песню на листочках прямо в магазине. Пам, па-пам, па-пам.

Ты не знаешь - зачем
Я не знаю – куда
Мы в субботу пойдем
А сегодня среда.

Горький вкус наших встреч
Пробирает до слез
А любовь – порошок
Наркотических доз.

Телефон не молчит
Но что толку в звонках
Тут кричи не кричи
Все не в наших руках.

Ты уходишь как тень
Не в мое бытие
Снова осень, дожди
Проливное нытье.

И объятья - на раз
Насладиться – забыть
Жду последний свой час
Разорвать эту нить.







Я не знаю - зачем
Ты не знаешь-куда
Мы в субботу пойдем
А сегодня - среда.

-Зая, здорово. Ну, правда. Дай, попробую напеть.

Серега поет своим бархатным мурлыкающим голосом.

-Сережка, жестче.
-Так?
-Еще жестче.
Пам, па-пам, па-пам.
-А как песня называется?
Я назову ее…назову ее…да, просто, «Среда».


8.

Комарово, июль 2008.

Сергей звонил, писал SMS, я держалась. Удивительно, как легкий курортный роман, нет, интрижка, переросли для меня в унижение. Я чувствовала, как маска напряжения стягивает лицо, и  срывалась на ребенке.

Бедный мой Макс! Он так хорошо беседовал с Серегой. Звал его «дядя Сергей». Сережа учил мальчика, как правильно поднимать гантели. Видя их на крыльце, я испытывала нежность и щемящую грусть.

Сближение… Это всегда больно. Я не умею легко брать и давать. Молодой сильный мужчина, беззаботное лето,  мощная чувственность, захлестнувшая меня. И освободительная конечность всего этого. Так зачем эти сложности, для чего огорчать Сережу?

Я была неисправима, несмотря на немалое число отношений, загубленных рефлексией и неоправданными ожиданиями. Назвать нашу «связь» с Сережой любовью или влюбленностью, не поворачивался язык даже у такой сентиментальной дуры, как я.

В воскресенье Сережа пришел на дачу. Я не ждала. Ложь. Я напряженно ждала, комканно осуществляя весь ритуал подготовки: уборка, цветы,  мини-юбка, французские духи.

Он рассказывал про своего ребенка и про развод. Про свадьбу всей деревней и венчание. Про то, как жил в Москве и дружил с воровским миром. Мягкий говор и бархатистый смех. Он казался мне то широкоплечим крепко сбитым мужчиной, то застенчивым подростком с тонкой шеей.

-Ты такая хорошая.
-Обычная.
Нет. Добрая. Я бы не смог с тобой поссориться.


-Я смешная?
-Нет. Иди сюда.

Он впервые обнимает меня не в постели. Я ласкаю руками крепкий торс, сильные плечи, п глажу руками его юное и такое земное тело. Он сжимает меня в объятьях. Мальчик с Украины, которого я видела несколько раз в жизни, и который стал моим мужчиной.

Я  никогда раньше не растворялась в нем так, и отдаваясь сейчас, чувствовала слезы, грусть и восторг, и неумолимо надвигающийся взрыв.

И в этот момент в комнату ворвался Макс. Я не закрыла дверь. Мы судорожно натягивали одежду, а Макс безутешно рыдал. Сергей выскочил на улицу. Я чувствовала тупую боль в голове, в теле, и полную свою беспосощность.

-Зхачем?! Как ты могла! Я все видел!
-Макс, все хорошо. Это нормально. Мы…
-Почему ты без трусов?! Мне не нужна такая мать! Ты с ним… Ты с этим…
-Не смей!
-Я не буду с тобой жить! Я ненавижу его, пусть его не будет больше на даче, я не хочу жить!

У него началась истерика. Преодолевая внутреннюю панику, я плела что-то о своей свободе, несчастливости и одиночестве, отчаянно пытаясь удержать мальчика на грани сознания, не дать ему сорваться окончательно.

Повторяя и повторяя одно и тоже, я с горечью думала о том, что нет мне пути, нет благословения на любовь. Сережа больше не придет, он убежал весь белый, в конце концов, он всего на одиннадцать лет старше Макса. Господи, ну, почему все так?


Болела голова, сердце, низ живота. Наша проникновенная пронзительная любовная встреча, которая должна была расцвести восторгом и наслаждением, закончилась кошмаром.

Макс заснул только в два часа ночи.  Я проплакала в постели до утра.


9.

Комарово, август 2008.

Сергей не звонил. Убежал как нашкодивший щенок. Хотя, какие могли быть претензии к мальчику? Он играл по правилам этой игры. И, в конце концов, это же  именно я не закрыла дверь.

Я всю жизнь соблюдала приличия и сдерживала себя. Меня воспитали гордой и  интеллигентной. Я не признавалась в любви первой, терпела ужасающий брак десять лет, изображала из себя холодную женщину, которой не нужно «это». Делала все, чтобы сначала мои мама и бабушка, а затем мое внутренне «я» не посмели упрекнуть меня ни в чем.


Так какого же черта? Все это для того, чтобы сорваться в сорок лет в пошлую связь с двадцатичетырехлетним мальчишкой! Господи, да кому да меня есть дело в этой жизни, сколько мне еще осталось быть женщиной на этой земле. Может, Сережа – это то единственное, что я вспомню с нежностью и болью в свой последний час.

Я сбивчиво говорила Максу про свое одиночество, горечь, несчасность в браке с его отцом. Это были целые дни сумбурных объяснений и слез.

А в Келломяках стоя  ласковый август. И было Щучье озеро, его серая зеркальная гладь, мягко согревающее солнце, последний загар и неистовая езда на велосипедах. Я твердо решила быть счастливой и жить как мне нравится.

Как-то вечером я пришла на залив. Играла музыка , танцевали люди. Огни и полосы фиолетового заката. Справа высилась готическая башня ресторана, который строил мой Сергей. Щемило сердце. Я поняла, что Комарово никогда не будет прежним для меня. Мы жили тут с ребенком уже девять лет, но все преобразилось для меня с этого лета. Это был наш с Сережой мир, мир страсти, тоскующих дней, угрызений совести и отчаяннолй решимости.

Он позвонил перед выходными через две недели.


10.

Год и два месяца спустя.

Мы в Пашиной студии. Сережа поет. Нет, поет – это не про него. Он живет, движется. Дышит под музыку. Тело попадает под власть ритма, играет лицо, плавно движутся бедра.


Это танец и не танец. Музыка и слова словно прходят через тело, мышцы и ток крови сливаются со звуком.

Я смотрю на него, и понимаю, почему он такой великолепный любовник. Мое и Пашкино тело включаются в этот Серегин танец жизни сами по себе. Наверно, никто больше не сможет вдохнуть жизнь в Пашкину музыку, да и в мои слова, кроме Сережи.

Слова на бумаге. Хаос музыкальных аккордов, размытая мелодия. А Серега превращает все это в водопад солнца и брызг.

По ниточке, по капле, по песчинке
Я отрываюсь от тебя, мне сразу
Не выдержать разлуки, и расставшись
Тяну я руки – к тебе!

- Серега, а ты не можешь…ну, не так сентиментально.
- Что это значит?
- Ну, не тяни так. Звук измени.
- Паш, не придирайся.
- Да я могу молчать. Просто тошнит от твоего сладкого пения.


Последнее время я их все время разнимаю. Хотя, Пашкина позиция мне ближе. Мне тоже не нравится, когда Сергей поет сахарным мягким голосом. Как говорит Павел «свадебным».  Мне не нравится, когда Сережа похож на смазливого украинского хлопца, виляющего бедрами на сцене. Пока, правдв, не на сцене, а в углу Пашкиной студии.
Удивительно. Он может быть абсолютно банальным мальчиком - певуном, а может выдать мощный звук, и страсть, и силу. И выглядеть, и петь, как дикое красивое животное…

Уже любовь сей шар земной не вертит
Разбит хрусталь нечаянных наших встреч и взглядов
Здесь мы уже чужие, обнажил
 Зверь равнодушия оскал ужасный смерти

- А ты чего молчишь?
- Сережа, Паша прав.
- Интересно. Может кто-нибудь из вас споет эту ерунду.
- Тебе не нравится…что?
- Да, все. Я с вашей дерьмовой музыкой и словами пытаюсь хоть что-нибудь сделать.
- Хорошо, давай переписывать.
- Бесполезно. Самому надо . У мепня есть свои стихи. А музыку…
- А музыку ты подберешь. Ты же у нас свадебный музыкант.

Это Пашка вступил. Он начинает собираться. Господи, как с ними тяжело.. Почему я не умею крикнуть и заставить ребят нормально работать.

- Паша, брось.
- Я пошел.
- Мужики, кончайте истерику.

В каком раю, в какой вселенной мы
Смеемся и краснеем вместе
А здесь как пропасть, улицы, дома
И я до безобразия одна
Мешаю дней скисающее тесто.

- Слушайте, нам нужен продюссер.
- Паша, мы еще ничего не заработали.
- И не заработаем. Мы даже не понимаем, нужно это, не нужно. Пойдет, не пойдет.
- Нам же нравится.
- Да не показатель это. Короче, надо искать продюссера.
- А я не буду писать тексты по чьей-то указке.
- Начинается. Пиши вообще свои стихи сама. Печатай их. Причяем тут шоу - бизнес?

Серега молчит. В который раз мне хочется все бросить и уйти. Зачем я им? Что общего у Сергея со мной? Ему нужна молодая девчонка, продюссер, Пашка, другие слова, другая жизнь.






А помнишь?
Нет, не помню ничего.
А было?
Не было. Привиделось, приснилось.
Все отцвело и обратилось в гнилость.
Ты – это ты. И я в тебя не влилась.
Как жаль. Мне , правда, жаль…

«Зая, ну ты чего? Ты моя гениальная глупая девочка!»- Сережа с силой прижимает меня к себе. Я закрывая глаза. Его сильная горячая грудь. Мощно бьется сердце. А когда поет – кажется таким юным и хрупким.

По ниточке, по капле, по песчинке
Я отрываюсь от тебя. Мне сразу
Не выдержать разлуки. И расставшись
Тяну я руки – к тебе!


11.

Келломяки, август 2008.

Это был странный звонок. Сначала я ничего не поняла. Сергей говорил отрывисто и грубо.

- Как дела?
- А твои?  Мои – ***во.

Он первый раз матерился при мне. Хотя, давно пора. Как еще разговаривать гастарбайтеру. У меня сразу отпала охота разыгрывать благородную обиду.

- Что случилось, Сережа?
-  Подрался. Менты забрали.
- Ты в порядке?
- Слушай, меня отпустят, если пятьсот рублей  дать.
- У меня сейчас плохо с деньгами
- Понятно. Я никого кроме тебя здесь не знаю. И еще, проблемы с документами…
-Хорошо. Я приду. Куда?

Ну, вот. Теперь я буду за него платить. Чем еще могут кончииться отношения зрелой матроны и юного строителя. Но мне было страшно за него. Сергей отличался бесшабашностью и азартом. Ввязывался в драки, из любопытства лез в криминальные разборки. Он был похож на здорового  молодого кобелька, который лезет во все  потасовки  из любви к жизни. Сергея переполняла дурная молодая энергия.







И вот мы лежим рядом. У него разбито лицо.  Мы лежим, обнявшись. Ничего не происходит. Длилось бы это вечно.

В Питере  все время что-то строят. Молодые ребята приезжают со всей страны. Они узнаваемы. Крепкие мускулистые, в спортивных костюмах. Они живут в общежитиях, ходят на танцы снимать девчонок. У них проблемы с пропиской. Им страшно выходить в город. Самое лучшее, работать за городом. А едут на заработки они целыми деревнями, семейными кланами. Они многое видели, но у них наивные глаза. Им – двадцать или двадцать пять. Не больше. И самая большая мечта -  найти в Питере постоянную работу, выбиться в люди, жениться на местной.

Такой мой Серега. В шестнадцать лет у него повесился отец. Бросил школу. Потом армия. Женитьба в двадцать лет, ребенок. Пять лет мотания по городам, общежития. Стройки, девушки.

Мы из разных миров. Из разных поколений. Мальчик без профессии и образования и немолодая женщина с ребенком. И все же я лежу на его широкой теплой груди.

- Я тебе стихи написала
- Ты пишешь стихи?
- Я же тебе еще в первый день говорила.
- Ну, прочти.
- Потом.
-Прочти, говорю.
- Ладно, слушай.

Мог быть гранитом, такой же твердый.
Если бы сердце не билось жарко.
Мог быть украинской нивой мягкой.
Плеском молочным в тяжелых ведрах.

Зрелый мальчишка, мужчина юный.
Строить пришлось на песчанных дюнах.
В тысячи верст от родного дома.
В самое небо судьбы хоромы.

Балтики холод. Июльской ночи
Странно прозрачны шальные очи.
Спит тишина. Только чаек вопли.
Ты не гранит. Ты живой и теплый.

- Здорово!
- Нравится?
- Да я  твои стихи на музыку поставлю!

Смешшно он говорит. Когда волнуется, льется певучая украинская речь. Читает стихи на бумажке. Хмурится и шевелит губами. У него  простонародное лицо, обветренное, смуглое. Мужское и грубое. А улыбка хитроватая, мальчишеская.




Он рывком сдирает рубашку. Я рву с себя платье платье. И все меркнет: стихи, милиция. Божественное слияние с ним и вкус разбитых губ.


 12.

Келломяки, август 2008.

Снова суббота. Я приезжаю с Удельной, нагруженная продуктами и ожиданиями. На вокзале - пересменка с мамой. Она сдает мне ключи и ребенка. Мама - седая, благородная и трагичная. В ней немая жалоба о нашей общей неустроенности, одинокости и незащищенности.

И вдруг - Сергей! Ну, да, он же  ходит в магазин на станцию. Такой широкий, сильный. Улыбается кошачьей улыбкой и шлет мне воздушный поцелуй. Очень чувственный. Отзывается в животе и коленях.

Мама:

- Кто это?
- Так, знакомый.
- Откуда у тебя такие знакомые?
- Господи, да я все Комарово знаю.
- Макс говорил мне. Это он ходит на дачу?
- Заходит иногда. Мы пишем с ним песни.
- С этим молодой мужичком?!
- Мама!

В ее гримасе была вся нелицеприятная правда. Но больше моя интеллигентная мама не позволила сказать себе не слова. Максим вскользь посмотрел на меня и взял сумку. С того ужасного случая он всячески избегал Сергей.

Плевать. Честное слово. Завтра он придет. Я обниму его. Почувствую его губы. Господи, какой же он грубый, молодой и типично строительный! И какой мой!

Вечером позвонил Сергей.

- Все. В понедельник я уезжаю.
- Куда?
- На Украину. Завтра приду прощаться.
- Как? Ты же говорил…
- Все. Заказчик принял объект. Мы все уезжаем.
- Сережа, я...

Вот и все. Конец курортного романа. Мог бы и не позвонить. В голове вертелись злые мысли. О том, что я комична и трагична одновременно. О нелепости всего. Моей жизни. Этого лета. Этой связи. Мне было уже так больно, как будто прошел месяц после нащего расставания. И уже - тоска. И ностальгия. Мы в первый раз вместе. Мы просто лежим, обнявшись. Его мягкая речь и эти мальчишеские глаза. Как он сказал: «У меня была трудная жизнь». Бедный мой Сережа.


Он пришел в воскресенье, как всегда. Такой же как всегда, с черными круглыми очками на лбу. Я глотала слезы и улыбалась. В какой -  то момент он бросился передо мной на колени. Поднял край платья и прильнул к голому колену. Я гладила его волосы. Как я могла отпустить его, как!

- Чем дольше разлука, тем радостней встреча.
- Да, да. Сергунчик мой!
- Мы будем писать песни вместе. Я запишу дома альбом. По твоим стихам.
- Да. Поцелуй меня.
- Ну, не плачь. Я сечас тоже заплачу.
- Нет. Я не плачу. Мы будем писать песни. Правда?
- Почему нет?!

Любовь. Все так мгновенно. Неужели я забуду когда - нибудь вкус его губ, звук голоса, эту застенчивую и хитроватую улыбку, это свое горькое и невыразимо сладостное лето!


13.

Год и четыре месяца спустя.

Мы с Пашкой сидим на поребрике и молчим. Он курит и щурится. Не знаю как, но Пашка незаметно стал моим другом. Я заметила это случайно. По прозвищу. Всем, кого он признает, Паша дает прозвища. Серега, конечно, «кот». Я и сама, мне кажется, всегда про себя завлала его котом. Ко мне Павел долго никак не обращался. Присматривался. Я комплексовала и списывала на возраст. Потом мы стали делать песни. Ругались, не разговаривали. Пашка презрительно щурился, хлопал дверьми, пропадал где-то. Серега нас мирил, или само собой как-то затихало.

Как-то приехала подруга детства из Германии. Она называла меня «Чика». Это так немцы зовут быстро соображающих людей. Пашка услышал и пошло: «чика» да «чика».

Он настоящий, этот Пашка. Молчаливый и скептичный. Я до самой сердцевины благодарна ему, что он признал нас с Серегой. Видит меня и спрашивает «Кот с тобой?». И все. Но раз кто-то признает нас, значит мы пара.

Смешно. Рассуждаю как девчонка. Все изменилось. Возраст, брак, романы, нудная работа в школе, подруги, все ушло в небытие. Я одеваюся как растаманка, бегаю по улицам, сижу часами у компьтера и воспринимаю сороколетних женщин как взрослых теток.

Серега приходит вечером из студии и по обыкновению долго моется. Чистюля он, мой  кот.

- Знаешь, какое сегодня число?
- Что, опять платить за телефон?
- И за интернет тоже. Дурачок.
- А что?
- Сегодня 13, среда.
- Я знаю…

Ох уж это непередаваемое тягучее : «Я знаю!»
 - Ну, помнишь, лето, среда, 13. Ты уезжал и мы прощались навсегда.
- Не придумывай. Как это навсегда. Зая, а где диски, …

Я забираюсь к нему на колени, прижимаюсь всем телом, утыкаюсь в свежую небритую щеку. Пахнет мерзкими сигаретами, пивом и юностью. «Запах мужчины», - смеюсь я.
Серега над моей головой трепется по телефону.

…Мы запишем альбом, заработаем кучу денег, нам нужен продюссер и еще музыканты, Макса надо показать врачу, Сереже нужен синтезатор. А я…Я хочу провести остаток жизни на его коленях и умереть ощущая его язык во рту.
























 


















Часть вторая


Путь


14.

Петербург, кафе «Макдональс» на Петроградской.

- Ну, и где этот Дима?

Мы втроем уже полчаса пьем кофе. Ждем гитариста, которого Пашка считает гениальлным. У него теория, что надо расти, создавать группу: поэт (это я ), певец (это Серега), композитор (сам Пашка) уже есть. Теперь ищем гитариста и продюссера. Да, клавишника не ищем. Это, по совместительству, неплохо получается у Павла.

- Привет всем. Я - Дима!

Гитарный гений молод, но старше ребят. Худой, щупловатый, темненький и некрасивый. Все время улыбается.

Ребята идут курить. Возвращаются, и я вижу, что Серега покорен. Что-то в нем есть, в этом Диме.Несмотря на тонкий беззвучный смех, женоподобность и редеющие волосы, он
пронимает до кишок своей детской легкой сердечностью.

- Ну, что, в студию?
- Давайте!

По дороге Дима, заливаясь своим визгливым смехом, живописует прелести обучения в музыкальной школе. Матерится он так, как и Сереге не снилось. Пашка молчит и хмыкает, Сережа басовито хохочет, а я, держась ближе к Сереге, иногда подхихикиваю. Быстро же этот чернявый стал  центром компании!

В студии Пашка встает за клавиши, Серега к микрофону. Дима берется с ходу подыграть на гитаре. Я, как поэт, сижу с почетом в кресле. Интересно, какой от меня сейчас толк? Песня дурацкая, написанная в смутном настроении, но ребята ее часто тпоют.

- Поехали?

И Серега начинает насвистывать мелодию.

Все носороги отменные лохи
Серые тучные в складках из кожи
Сумрачный вид, будто мучают блохи
Рог достает, он же нос, все быть может.


Я люблю эту песню, потому, что она о Сереге. Но это знаем только мы с ним. Я знаю, с возрастом он погрузнеет. Сейчас уже у него мощная неповоротливая шея. Широкое лицо. Тяжелеющий кот.

Что носорогу любовь и романсы
Глаз наливается кровью и злобой
Вон, потрусил. Видно голоден снова
Прямо по курсу, гигант узколобый.

Гитара ходит у Димы в руках. Он быстро заводится. Гримасничает, отбивает ритм ногой и дергает плечом. Нервный, это видно, но движения чистые и четкие. Серега крутит бедрами, эластичный и расслабленный,. Ай да парочка!

Там, где в кустах носорожее стадо
Там, экзотичные птицы крикливы
Только не надо туда нам, не надо
Слишком спокойно и слишком тоскливо.

Да, Дима виртуоз. Он уже мокрый, гитара ходит в руках во все стороны. Гитарная россыпь перекрывает клавиши и падает затейливым водопадом. Дима дергается как паяц на веревочке, Серега виляет бедрами, Павел с каменным лицом рубит по клавишам.

Только один носорог не у дел
Что же создатель с ним сделать хотел?
Тонкая кожа и цвет апельсина
Мать носорожиха смотрит на сына
Ей не понять этих глаз с поволокой
Этой натуры чумной и широкой
Бродит как сок по оранжевым венам
Кровь носорога с оранжевым геном.

- Круто! Здес импровизацию дашь?
- А чего не дать-то?!

Серега подмигивает Диме, и тот выдает длинную и затейливую импровизацию.

Толстые складки, слоновьи повадки
Нежное сердце и чувства в порядке
Я грациозен, вне стада, один
Сам по себе носорог – апельсин!

- Ну, что, берем Димастого?

Димка, бледный, зачехляет гитару..

- Ты чего?
- Да язва у меня. Болит.
- Завтра тебе Чика кашку принесет.
- Завтра я не приду. Занят.
- Дим, придешь как миленький. За нами альбом. Ты ведь с нами?
- С вами, с вами.

Гитарист - язвенник отчаливает. Занятный парень.



- А он что, с Кавказа?
- Осетин.
- А-а.
- Чего «а». Я же говорил - гений!

А Пашка прав. Не в словах дело. Честное слово, музыка важнее. Вернее - музыканты.


15.

Удельная, наша квартира.

Комната четырнадцать метров, кухня, правда, почти девять. Уже бодьше года мы живем здесь втроем, Сергей, я и ребенок. Туалет совмещенный. Там все время Макс или Серега. Здесь же синтезатор, два ноутбука и чемодан Серегиных вещей.
Считается, что скоро мы заработаем на двухкомнатную.

- Серега, когда мы начнем копить?
- Что делать?

И лукавый смех. Дома Сережа пишет музыку или в пол -  голоса репетирует. У нас уже шесть песен для альбома. Он напевает снова и снова последнюю песню. Сейчас, в домашнем исполнении, песня кажется убогой. Вторичной. Сергей со своим озабоченным лицом напоминает подростка. Он и есть подросток. На меня накатывает черная меланхолия.

- Сережа, тебе нравится, что мы делаем?
- Нормально все идет. А что?
- Мне кажется, я уже где-то слышала и эти слова, и эту мелодию.
- Ничто не ново под луной.
- Я не хочугнать второсортную муру.

Сергей хмурится и выключает технику.

- Слушай, А ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?


Смешно, мы ссоримся из-зи творчества. Хотя какое это творчество? Может, я наигралась  гениальность, молодежную группу, погоню за славой. Может, наступило отрезвление.

- Я не знаю, это нужно кому - то вообще?

Сергей заливается краской.

- Слушай, я уехал из дома, пашу на ремонтах, сижу ночами. Что ты пушишься?




Новое слово из украинского фольклора. Я тащусь мыть пасуду. В раковину сыпятся слезы. Вот, дура.

- Нельзя так. Или делаем, или не делаем.
- Помнишь, ты говорил: что можем делаем, что не можем – нет.
- Да. Так. Думаешь, мне не страшно? Думаешь я уверен? Или Пашка с Димкой?
- Если ничего не выйдет…
- Ты же знаешь, в какую игру мы играем!
- Бывает, я так уверена, в восторге от тебя. От себя.
- Точно. А бывает, как сегодня. Давай споем!

Он водружает меня на колени и затягивает «Зновь зозули голос шуты в лисе». Густой и полный голос Сережи вибрирует в его груди совсем рядом.

- Мне так никогда не написать!
Да ты шо, зая! Так напишешь, весь украинский народ опоется!

Я боюсь ссор. Помню полосу скандалов с мужем. Говорят, те кто разводились, не умеют ссориться, потому, что для них каждая ссора – последняя. И у меня такое чувство, все  кончится тем, что Серега встанет и уйдет. И я не смогу больше жить.
У него дар уходить от ссор. А ведь это я, взрослая женщина, мать подростка, должна быть мудрой и терпимой. Ни Пашка, никто не знает, что Сергей - старший в нашей паре. А может, такие как я никогда не взрослеют.

- Ну, чего не подпеваешь!

Я подтягиваю за Серегой. Я никогда не думала, что буду писать песни. Всегда любила классику. Слушала Пиаф, негритянские песнопения, Элтона Джона. Ведь здорово у них: тембр голоса вызывает дрожь, мелодия затягивает, слова отдаются в сердце. Хочется ведь так! Иначе, зачем? Наверно, и Сергей, и Паша, чувствуют то же. Но им хватает мужества молчать об этом и делать свое дело. Нужно писать каждый день и не оглядываться. Может, тогда придет то самое. А ты будешь знать, что сделал все. Все, что мог. Ну, а дальше, если ничего не выйдет, надо нести свой крест.

- Серега, знаешь, мне наплевать, получится или нет. Буду с тобой ремонты делать, если что.
- Да, тогда точно разбогатеем.
- Сереж!
- А?
- Я талантливая?
- А як же!

Последнее время инициатива в сексе исходит от меня. Ну, и черт с ним!


16.

Питербург, ресторан «Не горюй».



У Димы день рождения. Он устраивает застолье в грузинском ресторанчике «Не горюй!». «Там чисто, красиво и вкусно», - доверительно сообщает Димка.

И вот: шашлыки, сациви, бастурма, гутое красное вино в керамическом древнем кувшине, все домашнее, свежее, тающее во рту. Димку здесь обожают, старенькая грузинская мама сама встала к плите ради дорогого гостя.

А он неотразим! Заливается беззвучным смехом, острит, угощает, рассказывает бесконечные байки, кормит всех с ложки.Талантливый осетинский мальчик, тоскующий по кавказкому застолью.

Ребята едят и пьют без удержу. У всех уже масленные глаза. Когда два красавца - грузина берут инструменты и затягивают «Сулико», Димка выхватывает гитару, Серега встает к микрофону, и гости (а сюда ходят только «свои»), нестройно , но с душой, начинают подпевать.

С Димой пришла миниатюрная девочка. На вид ей пятнадцать, но на самом деле, двадцатьт четыре, и у нее низкий джазовый голос. Будет у нас бэк - вокалисткой.

Светлана  молчит и стесняется. Детское личико в ореоле золотистых волос похоже на  сердечко. И не сводит глаз с Димы. Ее серо-зеленые глаза льют нестерпимое обожание и восторг на нашего хрупкого бесшабашного гитариста.

Я сначала напрягаюсь, когда вижу эту девочку. Но вскоре и я , и Сережа с Пашей понимают, она видит и слышит только своего Диму. Я замечаю немую просьбу в Светиных глахзах.

- Свет, тебе здесь не нравится?
- Нравится. Просто Диме нельзя пить, у него язва.


- Да, не волнуйся, у человека день рождения!

Она молчит. Димка с Сергежой пропели все знакомые грузинские и украинские песни, и приступили к нащему репертуару. Сытый и немного пьяный Сережка лучится довольством и благодушием. Димка возбужден и счастлив, обнимается со всеми по очереди.

С какой-то минуты праздника становится так тепло и хорошо, как бывает только дома, среди любимых людей. Столы давно сдвинуты (Димка здесь всех знает), грузинскую маму, хозяйку ресторана, посадили за стол, горят свечи, и музыка, музыка, музыка!

- А вот у нас на Украине…

У меня щемит сердце. Бедные мальчики. Одни здесь, в холодном Питере. А ведь выросли в своих домах, на теплой земле, среди маминых осетинских пирогов и вкусных вареников.  Грудь распирают материнские чувства и чувство вины перед Серегой, которому я порчу жизнь.

- Ребята, а Чика у нас пьяная!

Я хочу возразить, но не получается. Вместо этого я сладко плачу на плече у Сережи. Сквозь слезы вижу влюбленное лицо Светки, и слезы сыпятся градом.


17.

В «Макдональсе» на Петроградской.

Дима нашел продюсера. Прозвище - «Годзила». Имя тоже упоминалось в разговоре, но для нас первый в жизни продюсер навсегда останется Годзилой. Мы гурьбой вваливаемся в «Макдональс», усаживаемся за стол и погружаемся в созерцание. Худощавый изящный Годзила носит красивые свитера и необыкновенно вкусно пахнет. Никто из нас так и не поймет, был ли Годзила голубым. Он красиво двигается, тихо говорит. Пока, потягивая кофе, он неторопливо рассказывает нам об условиях работы, мы завороженно внимаем и млеем.

О, магия этих слов: контракт, гонорар, концерт, публика! За пятнадцать минут беседы нарисовались заманчивые перспективы. Появился вектор жизни и энергия. Я буду писать тексты и сценарии клипов, Сереге надо брать уроки вокала, Диму и Пашу и Светку Годзила будет тренировать лично. Он - музыкант с консерваторским образованием. Из кучки маргинальных романтиков мы превратились в компанию талантов, штурмующих вершины шоу-бизнеса.

Ошарашенные, пьяные от будущих успехов, мы летим по Большому проспекту, толкая друг друга и захлебываясь в мечтах. Нам чертовски повезло! Хочется работать, расти и побеждать!

Мой ленивого и вальяжного Серегу как подменили. Он встает в шесть утра, учит тексты. Мчится на запись в Пашкину студию, потом на уроки вокала. Ремонты пришлось бросить, Годзила вкладывает в нас деньги. Мы чего-то стоим в его глазах. По телефону мы теперь говорим только о делах. Даже меланхоличная Светка меньше ест Димку глазами и часами распевалается в студии.

К делу подключается даже мой ребенок. Он что-то делает на компьютере. От Годзилы Макс  в восторге. Поразительно, как этот несуетливый молодой мужчина в считанные дни перестраивает нашу жизнь. Все  расписано, начинается полоса концертов, впереди маячат деньги и слава.

Серега на сцене уже не похож на простудушного украинского хлопца. Годзила оттачивает Сережину кошачью пластику. В голосе появляются красивые «плачущие» обертоны. Сережка худеет. Сейчас на сцене он - чувствительный гибкий организм, реагирующий каждой клеткой тела и звуком голоса на эмоцию.

Нам предстоит снять клип. Самим, любительской камерой. Текст песни и сценарий - за мной. Паша с Димой напишут музыку. Руководит процессом Годзила. Он ни секунды не сомневается в успехе. В нашей гениальности. Быстрый взгляд и четкие красивые движения нашего продюсера на полную катушку включают энергетику каждого из нас. И представить только, он  безупречно порядочен и честен с нами! И где только Дима его откопал ?!



18.

Съемная квартира на проспекте Луначарского.

Мы в Диминой квартире на Луначарского. Бедные обшарпанные комнаты, ремонта давно не было.аНепонятно, живут они здесь со Светой, или она к нему приходит. Прием по случаю приезда Димки из Владикавказа. Он широко принимает всю нашу компанию. Пироги с сыром. С картофелем. Еще с пятью начинками. Когда сил уже нет, Димка обиженно спрашивает: «А с черемшой?»

Он в ударе. Дар владеть гитарой, дружить и принимать гостей у него от Бога. Мы смотрим фотографии в компьютере. Там - Димкины сестры, дом, папа и соседи. Родина в компьютере. Он рассказывает, смеется. Кухарничает, хватается за гитару. В коридоре совсем по-детски шепчет мне: «Смотри, я лысею!»

Выпили вкусного осетинского вина. Становится тепло, удало, возвращается детство. Димка ласков, Серега травит байки, даже Паша разговорчив. Светка снует туда - сюда, моет пасуду. Дима шипит на нее и насмешничает. Может, в Осетии так обращаются с женщинами?

Сейчас я верю, что это мои друзья, моя семья, что у нас все получится, что возраст - не помеха. Мой возраст. Разве я старше кряжистого хитроватого Сереги или вдумчивого Павла, или Димки, который чего только не повидал по общежитиям и чужим квартирам.

Дима рассказывает о смерти матери. Она умирала весь прошлый год, сначала в Питере, в больнице. Потом дома, в Осетии. Он говорит тихо, слезы текут по плохо выбритым щекам.

«Была последняя ночь. Она попрсила пить. Девчонки спали, измученные. Мы были вдвоем. Я принес ей чай с лимоном. Положил голову ей на колени. Говорю, мама, ну скажи, что я твой цыпленок. Поцеловал ее в губы. Это было все».

Диме можно дать пять, тринадцать и тридцать. Света смотрит на него огромными голубыми глазами. В них стоят и не стекают слезы.

А потом как-то сразу чай, шум, смех, шутки. Все на тему нашего будущего величия. Димка умеет мягко подтрунивать, будто лаская. Пьем за Годзилу. За Диму, который его привел. Я сижу у Сереги на коленях,  Света ласкает Димины пальцы.




Потом необыкновенная ночь с Сережей. Я теку в его руках. Он могучая сильная река, а я ручей, принимающий ее очертания. Мы еле дышим, и почти не шевелимся. Каждое его движение во мне задевает тысячи струн, и они звучат. То вздохом, то стоном. Я послушно выгибаюсь и скольжу. Никогда не знала, что у меня такое гибкое послушное тело, что оно может вынести столько сладкой муки, не стремясь убежать или оборвать.

Сквозь сон мне прихордит мысль, что тело Сережи так похоже на его голос. Тот же поток. Влажность и сочность. На его голос резонирут все тело, сжимает низ живота. А его руки, губы… Я засыпаю, как новорожденный олененок у материнского бока.


19.

Удельная, моя квартира.

Ничего не получается. Все, что я пишу, Годзила бракует. Тексты банальны. Сценарии клипа - беспомощны. Годзила разговаривает вежливо, даже поддерживает. Но я чувствую, что качусь в пропасть.

Я - бездарность, жалкакя бездарность. Мои демоны снова возвращаются. Возраст, страх потерять Сергея. Я бросила профессию. Мне надо кормить ребенка. Я знаю, что параллельно со мной, Годзила работает с профессиональным поэтом. Хорошо звучит: «профессиональный поэт».

Наконец, происходит унизительный разговор, которогго я так боялась.

- Послушай. Ты рифмуешь сточки. Это тупо. Такого добра на рынке немеренно!

- Раньше ты говорил, что тебе нравится.

- Раньше действительно нравилось. Были стихи. Были чувства. Что с тобой?

- А что со мной?


- Чика, ты не маленькая девочка. Будешь тормозить работу команды?

Правильно. Годзила не хочет играть со мной в детские игры. Я ясно улавливаю подтекст. Я, взрослая дура, охмурившая молоденького мальчика, вишу теперь у него на шее, как гиря. Сейчас мне это скажут прямым текстом. Но Годзила говорит другое.

- Твоя сила в чувствах! Так чувствуй, черт возьми! Влюбись, наконец!

Ничего себе! Я только и делаю, что пережевываю свои чувства к Сереже. Он умный, этот Годзила. С недавних пор я замечаю, что веду с ним внутренний диалог. И все же он тратит время на меня. Значит верит. Может я действительно застыла, привыкла к Сергею, к ребятам. Год назад все было по - другому.

Вечером я сажусь писать. С чего начать: сценарий или текст песни? Выглядит насилием и вызывает рвоту. Сидеть вот так и давить из себя строчки. Ужас. Даю почитать Сергею.

- Неплохо.

- Что это значит?

- Что ты все время обороняешься? Думаешь, у меня все получается. Это с тобой Годзила разводит сантименты. А нас кроет матом.

- Да я не потерплю…

- Надоело. Все твои амбиции. Это работа. Нормальная работы. И любовь не всегда романтика. И работа не всегда творчество. Ты же взрослая…

- Да, я взрослая. Немолодая. Что с того?

Сергей хлопает дверью Я веду себя безумно. Это же молодые ребята. Никто не будет со мной возиться. Что я от них хочу. Я плачу. Приходит Сергей. Я порываюсь сесть к нему на колени. Его передергивает. Да чего же паршиво все это!

Снова звоню Годзиле.

- Я бездарность. Отказываюсь работать. Влюбилась, вот и получилось. А сейчас все.

- Знаешь, мне не до того, чтобы утирать сопли взрослой тетке. У тебя есть способности. Сейчас ты в простое. Бывает.

- Не хами мне. Я вообще все пошлю.

- Пошли.

Годзила швыряет трубку.

Нет, я не сдамся. У меня ребенок. Мне нужны деньги, в конце концов. К черту Серегу, к черту Годзилу! Неужели я бездарность! Не может быть! Ведь я помню этот жар в крови,  стихи взахлеб, холодок восторга, глаза Сережи! Я должна писать!

Как отвратительна бумага, исписанная бездарными стихами. Она похожа на комок холодной манной каши. Господи, да когда же это все кончится!


20.

Удельная, моя квартира.

И все кончается. Онажды вечером Сергей не приходит домой. Телефон не отвечает. Я мечусь, звоню ребятам. Подругам. В морги. В больницы. Мой затуманенный болью мозг отказывается понимать, что произошло.

Паша осторожно советует ждать. Я не позволяю себе поверить, что он ушел. Нет, что-то случилось. Несчастье, трагический случай, ошибка, сбой системы! Ведь он не мог так поступить со мной!

Все ужаснее, оскорбительнее и страшнее, чем я могла себе вообразить. Наконец, я понимаю. Меня бросили. Я знаю, что не буду больше его искать, звонить. Говорить про него. Нелепый марафон длиною в два года завершен. Комарово, любовь, творчество. Мерзость!

И сразу кончаются силы. Я камнем ложусь в постель. Нет сил смотреть, говорить. Не подхожу к телефону. Максим болтается голодный по квартире. Трещит телефон.

Приезжает мама. Что-то говорит. Я знаю, что буду лежать так долго, вечно. До конца. Главное - не шевелится и не реагировать. Ни на что.

Пронизывает ощущение  тошнотворной гадости происходящего. Я так противна мальчику, что у него не хватило сил сказать или написать. Бросил, как пакет с мусором в подворотне. Меня мутит. Потом рвет. Пакостно от всего, особенно при воспоминаниях о планах, песнях. Творчество! Господи, какая мерзость. Меня рвет и рвет, но тошнотоа стоит не в горле, а где-то в душе. Ехидный голос внутри кроет меня последними словами. Я вяло решаю порвать. Со всеми сразу. К черту Диму, Годзилу. Даже Павла. Все они - часть омерзительной лжи. Вернуться на работу. Жить ради сына. Все забыть. Хватит, наигралась в любовь, старая идиотка! Все, конец!

Идут дни. Я встаю, что-то делаю. И тут же валюсь в кровать. Телефон отключен. Ночью я не сплю. То ли брежу, то ли плачу. Постоянно тошнит. Да, не боль и страдания, а безудержная рвота. Так кончаются попытки любить для стареющей женщины. Какая пошлая пафосная фраза, однако!

Я не хочу, чтобы он возвращался. Я сейчас отмучаюсь, и все кончится. Буду жить как все люди. Сын, работа. Женские романы. Воспоминания. Я криво улыбаюсь. Я завершила свою любовную жизнь романом с талантливым юным мужчиной. Буду хвастаться потом внукам. Судоргой проходит внутри воспоминание о его губах.Вечная сладость и горечь поцелуя. Гладкие юный торс. Соитие с ним. Единственный Прекрасный. Любимый.

Потом приходит черед слез. Рыдания выворачивают наизнанку. Это рвота души. Хочется ничего не чувствовать.

Лишь бы он не вернулся. Я уже прошла большую часть пути. Страданий. Сережа, любимый, прости меня! Прощай!


21.

Удельная, потом квартира Светы на Староневском.

Я оказалась между небом и землей. Молодая творческая команда, Сергей, ребята, были так далеко, словно в детстве. Мне не верилось, что это я еще недавно занималась любовью с Сережей, писала тексты, спорила с о чем-то с ними двадцатипятилетними. Попытка



Вернуться к прежним связям оказалась бесплодной. Сороколетние люди скучны, банальны, лишены энергии. Я выпала из своего поколения и не прибилась к другому. Открыла как-то шкаф, а там мини - юбки и немыслимые кофты. Наверно, последние два года я была в перманентной истерике.

Мир потух в моих глазах. Любовь вырвали из сердца, и оно зияло. Я работала, занималась сыном, срывалась, ревела, пережевывала в голове свою историю. Казалось, мне шестьдесят, и все кончено.




И вдруг – звонок в дверь. Я уже давно не жду Сережу, но обморочная надежда,и боль на любой звонок остается. Открываю. Там Павел. Первая мысль о Сергее.

- Чика, одевайся, поехали.

- Паша, я сказала. Все кончено!

- Да это не то. Светка вены резала. Едем.

- Причем тут я?

- Дима ее бросил. Одевайся!

Во всем этом была тонкая издевка судьбы. Я поражаюсь, когда вижу Светкину квартиру. Антиквариат, дубовые шкафы с книгами. Оказывается, она на последнем курсе в университете. Вспоминаю их с Димой убогую съемную квартиру.

Света лежит ничком, запястья перевязаны. Серые потресканные губы. Все время повторяет: «Дима, Дима, Дима…» Как стон или заклятие. Я сажусь на кровать, поправляю одеяло. Худое прекрасное девичье тело, маленькая грудь. Никому ничего не надо. Не спасает ни молодость, ни красота. За что?

- Я не могу без Димы. Дима, он, ты знаешь, он, необыкновенный, он…

- Света, послушай…

- Видеть его, чувствовать…

- Светка, тебе двадцать два, все будет.

- Ты не понимаешь. Без него ничего не надо. Димушка, Димонька…

Выхожу в прихожую. Там родители Светы. Солидные красивые люди. Почему-то оба в шубах. Видят нас с Павлом и встают на колени. Это невозможно!

Мы едем к Диме на Луначарского. Открывает небритый, страшный. Видела бы она своего возлюбленного. Пашка сгребает его, не слушая. Дима вырывается, матерится, бормочет что-то с акцентом.

- Ты, мать твою, там человек может умереть.

- Отстань от меня!

- Нет, ты поедешь.

Снова Староневский. Ее огромные нереально светлые глаза. Дима не раздеваясь садится на кровать.

- Я здесь маленькая. Ма-лень-кая моя!



Света прижимается голым телом к нему. К его куртке. Целует небритые щеки, колючий свитер. Я мучительно завидую ей.

Еду к себе. И все время звучат слова: «Маленькая моя». Почему они не привезли мне Сережу? Потому, что я не мальнькая. Все бесполезно. Я не могу резать себе вены. Я молюсь за Свету. Плачу впервые обильно и сладко, без судорог и боли. «Сереженька! Маленький мой! Моя бедная  юная любовь! Прощай!»


22.

Удельная, моя кватира.

Все получилось как-то само собой. Позвонил Годзила:

- Ну?

- Что «ну?»

- Надеюсь, ты начала писать песню.

- Хочешь нажиться на моих страданиях?

Годзила захохотал. Но он был прав. Песня пошла. Сработал банальный закон : творец без страданий бесплоден. Даже когда я пишу для себя, мне неловко употреблять эти слова: творец, творчество. Но факт остается фактом. Я пишу. Вижу на репетициях Сергея. Когда это случилось первый раз, меня обожгло стыдом, страхом. Это было противоестественно, чудовищно, что мы, МЫ, можем дышать роядом, говорить, и не быть вместе, не сливаться воедино. Мучительная неловкость переросла постепенно в тонкую стену. Мы разговаривали, смеялись, но всегда с другими, через других. Я поняла, что самые чужие и далекие друг другу люди – это бывшие возлюбленные. Они никогда не будут вместе. У чужих еще есть шанс.

Ночью он мне снился. Голод: душевный, телесный, глубинный, непонятно, какой страшнее. Иногда при встречах я жадно смотрела на его рот. Впиться один раз, и пусть все идет по-прежнему. Я ничего не знала и не хотела знать о Сереже. С кем он. Где живет. Это не было выздоровлением. Скорее, какой-то защитный ступор. Единственная странность: я физически не могла смотреть по телевизору любовные сцены. И видеть Диму со Светой мне было тяжело. Зато с Пашей мы сблизились еще больше. Удивительно! Кто-бы сказал в начале, что Павел станет мне почти братом!


Я писала каждый день, мне ничего не нравилось. Годзиле это даже не хотелось показывать. Он смеялся: «опять аборт вместо родов». Слова действительно были неживые, хотя и красивые. Я должна была влить в них свою кровь, свою боль. Глубоко погрузиться в чувствование Сережи, нас, нашей боли. Но я боялась этогго состояния, я могла сорваться, не выдержать. Я не обманывалась насчет своего мнимого спокойствия. До выздоровления было далеко. Если оно вообще возможно.



Димка так же классно играл на гитаре, неподражаемо шутил и смеялся. Хрупкий, нежный, коварный. Светка смотрела ему в рот. Дима стал мягче и внимательнее к ней. Копил на квартиру. Я старалась реже видеть их. Казалось, нас связывает общий больной нерв: я, Сергей, Дима, Света кружились в общем завораживающем танце. И это не был танец любви.


23.

Удельная, моя квартира.

Я тоскую по Сереже. Смутное беспокойство все время бродит во мне. Отравляет минуты радости. Жизнь приобрела оттенок едва удловимой горечи. Мне не страшно думать, что больше не будет любви, объятий, жгучего проникновения. Жутко понимать, что не будет нас с Сергеем. Ничто не заменит его горячих сочных губ, гладкого тела, его страстного дыхания. Зачем все это у меня отнято? Он с другими… Я знаю. Это так, не может быть иначе. Но представить этого не могу.

Я думаю и думаю об этом все время. Может, это выльется в стихи, и мне станет, наконец, легче. Хочу ли я освободиться? Не знаю. А что останется? Пустота, будни. Как бередит душу это имя: Сережа.

Я должна написать песню. Годзила сказал, что если подойдет, по ней сделают клип. Песню будет петь Серега. Нас уже нет, а в песне мы можем снова соединится. Меня опьяняет мысль, что его губы будут произносить мои слова. Он передаст боль и сладость любви, моей любви к нему.

В этом затянувшемся смятении я сажусь писать.

Все готово к любви, и есть объект.
Можно с чистой душой начинать роман.
Будет все опять, словно в первый раз.
Знаю только я про кривой обман.

Там вдали, любовь, растворясь, умрет.
Надо дальше жить, и любить, шутя.
Ни вчера, ни завтра, лишь сегодня прет.
Было что-то там, ни любовь, пустяк.

Понимаю, больно, но терпи и жди.
Ну, какая разница – этот, тот.
Чей-то взгляд, слова, встречи впереди.
Чьих-то рук кольцо, чей-то жадный рот.


Не идет любовь, ты уже внутри.
Отравил мне кровь, просочился в дни.
В смехе плачет грусть, возбужденье – смерть.
Не хочу любить, не хочу терпеть.

Не предасть, не пасть, не уйти, не сдаться.
Я хочу с тобой навсегда остаться.
И пускай не здесь, в прошлых днях - ночах.
Наш беспечный смех в беспокойных снах.


24.

Удельная, моя квартира.

Бесконечные разговоры с Годзилой по телефону. Он раздражает и дразнит меня. Но у него потрясающий дар включать в работу и добиваться желаемого. Как – то незаметно для себя пошд=ли песни. А сейчас я пишу сценарий клипа.

Странное это чувство. Ведь я никогда не делала этого. Никто (кроме Сережи) не говорил мне, что я талантлива. Годзила меня не хвалит. Только тянет иногда: «ну, ничего». И сразу же после этого начинается критика. Сделав что-то я не понимаю, удалось или нет. Работа азартна, но для меня это какая-то интимная связь с Сережой. Он будет петь это, сниматься в клипе. Наш диалог с ним не прерывается. Для меня.

Теперь я все время предствляю разные сцены. Когда я пишу текст песни, меня должно захлестнуть. Не знаю, что. Эмоция, слезы, горечь или радость. Живое теплое в груди. Иначе, я знаю, все будет мертво И так же должно быть со сценарием клипа. Это ведь маленький фильм. История. Вместе с песней должно родится что-то новое. Я прикидываю так и этак. Не думаю о песне, пишу сценарий. Или, наоборот, иду от песни. Все банально, а иногда я с ужасом замечаю обрывки сценариев из фильмов. Это удел всех дилетантов?

Снова звонит Годзила.

- Ну, что? Дай канву.

- Я коротко перессказываю очередной сюжет.

- Ну, так себе. Ты можешь лучше.

- Льстишь.

- Я никогда не вру и не льщу. Я чувствую!

Мне мучительно хочется спросить о Сереже. Попрсить помощи и сочувствия. Накатывает отчаяние, неужели это все! Почему я не могу быть просто слабой бабой, скулить, умолять. Он мне нужен. Я подыхаю без него. Все эти песни и суета, только, чтобы не потерять его окончательно. И тут же я понимаю. Все это бессмысленно. Никто не поможет. Ничего не произойдет. Мы шли к разлуке. И сосет, сосет тоска!

Я снова с остервениением бросаюсь в сочинительство. Вот, что у меня получается:

Молодая женщина бродит по городу. Она идет по следам былой любви. Останавливается у Собора, и в памяти всплывает сцена из прошлого. Она с возлюбленным идет мимо этого Собора, держась за руки, они целуются. Потом она вспоминает их встречи на мосту, в


кафе. При этом она путешествует по городу вслед за  парой из прошлого, как незримая свидетельница их счастья.  Она идет по маршруту любви, и с каждым знакомым «объектом» всплывает тот или иной эпизод из прошлого. И так постепенно раскрывается в образах ее история.
Потом в паре возникают ссоры. Идиллия заканчивается.
И вот, в своих воспоминаниях она подходит к моменту, когда пара расстается. Это происходит на стрелке Васильевского острова. Она видит воображаемую сцену, где мужчина и женщина расходятся прочь. Расстояние между ними увеличивается, женщина плачет, у мужчины искаженное страданием лицо. Героиня клипа бросается к мужчине, обнимает, умоляет его остаться, наконец,  падает перед ним на колени. Но все тщетно. Герой не видит и не чувствует ее. Тогда она кидается вдогонку стремительно удаляющейся женщины. Хватает ее за руки, тащит назад, к любимому. Сечас она делает все то, о чем мечтала, но не сделала тогда, при расставании. Но прошлое не изменишь, и воображаемые мужчина и женщина разойдясь, растворяются в толпе навсегда.
Героиня стоит у кромки воды. Она снова одна. Подходит паренек и садится неподалеку. Они не обращают внимание друг на друга. Потом их взгляды встречаются. И он ей улыбается.

Годзила ворчит, что сценарий «фрейдиский», но забирает его в работу. Песню для клипа  «Все готово к любви и есть объект» уже записали.

Годзила, как всегда, оказался прав. Пока я пишу песни и сценарии, нахожусь в другой реальности. Не думаю о Сереже. Ни о чем не помню. И этим можно утешаться.


25.

Дом культуры имени Горького.

День первого большого концерта. Когда - то мы мечтали с Сережей об этом дне. Не переставали фантазировать, смаковать детали. Надеялись, и не верили. Сколько раз, после жаркого секса, мы, как серены, навивали друг другу сладкие картины: публика, мощный звук, пропасть зала, шквал аплодисментов, вакханалия света и музыки.

Чувство успеха, творчество, триумф – все это навсегда спаяно для меня с Сергеем, нашими ночами, болью и наслаждением.

А теперь этот момент настал. Афиши: по белому полю трусит носорог- ребенок, с глазом в мохнатых ресницах. Внутри упитанного тельца перекатываются нестерпимо яркие оранжевые апельсины. Говорят, Серега настоял, чтобы группа называлась «Апельсиновый носорог».

А я ничего не чувствую. Я живу словно под легким наркозом. Все – чуть мимо! Сегодня мне полагается испытывать горечь и радость, мазохистки ностальгировать и рвать свои внутренности. Но ничего этого не будет. Вполне прозаично я приезжаю в ДК имени Горького. Ребята заняты, репетируют, матерятся и цапаются. Сережа бледный и взволнованный. Сегодня день его триумфа. Или провала. Я готова ко всему. Я всего лишь автор. Светка на сцене с ними, тоже измученная. Представляю, каково ей было последние дни с неврастеником Димой. Годзила напружинен, движения гиперточны и отрывисты.



Меня почти не замечают. Паша садится немного потрепаться, но видно, что ему не до чего.

Приходит публика. И тут меня накрывает. Мне становится страшно. За них. Зачем я пришла, господи?! Как в детстве, болит живот. Пусть все скорее кончится!

Начинается концерт. Мне так дико слышать свои тексты здесь, сейчас. Мучительно смотреть на Сережу. А он, смуглый, гибкий, прекрасный, легкий на сцене! Я чувствую каждое его движение, через себя, как умеют это любовницы и матери. Его голос, переливчатый, плотный, текучий как шелк. Бархатные низкие ноты. Хрипотца в конце фраз, такая родная и ранящая. Голос как вольная река, несет эмоции. Сережкино тело каждым мускулом вторит ритму. Обостренным зрением вижу орлиный профиль Годзилы. Димка скачет с гитарой как развинченный паяц. Но гитара безупречна! Паша, с молодым серьезным лицом. Вообще, отсюда, сверху, (я на балконе), они все очень молоды. Юны. И так далеко от меня.

Зал теплеет и размягчается. Все вместе похоже на творение любви, и оргазм накатывает мягко и неизбежно. Ребята стоят на сцене счастливые, мокрые. Серега сверкает улыбкой, Дима позирует девушкам. Последние аккорды, вой гитары, Сережа бесконечно тянет пронзительно высокую ноту.

Вот и все. Кусок моей жизни, такой живой и сочный, отошел в небытие. Что в нем? Моя юность, глупость, отчаяние? Счастье, любовь, иллюзии?

Я ухожу. Оставляю их, любя, мучаясь. Я должна уйти.

Уезжаю, не дожидаясь, пока хлынет толпа. Это не дешевая поза. Я давно отгоревала, и мне до поз. Просто, так лучше. Правильнее. Похожу по улицам, и пойду домой. В конце концов, сегодня звучали мои песни. Написанные в дерзких и несбыточных мечтах. В судоржных чувствах и сомнениях. Но сегодня их слушали и хлопали.

Иду домой. Перед дверью поднимаю глаза. На верхних ступеньках сидит Сергей. Он бросается ко мне, утыкается в колени, вцепляется, приникает всем телом. И я так же болезненно вжимаюсь в него. Но кто-то скорбно улыбается внутри меня. Глажу нежно его жесткие черные волосы. Мой мальчик. Все стало на свои места. Он стал, наконец, мне сыном. Моей гордостью и заботой. Его ищущие губы ничего уже не значат. Я целую гладкие щеки и шепчу нежные слова.

Мы можем работать вместе, дружить. Быть близкими и родными. Писать песни. Все прошло. Все будет!






















Часть третья.




Парад планет.










































ГОДЗИЛА










































26.

Все, я договорился о гастролях. Группа поедет без меня. Я останусь доделывать новый альбом и клип.

Уверен я только в Сергее. Он, конечно, слабохарактерный и глупый. Но голос, шарм! На сцене держится все лучше и лучше. Отклеился, наконец, от Чики. Взрослеет понемногу. С остальными плохо. Паша - трудный. Все время ощущаю внутреннее сопротивление. Музыка у него - то гениальная, то - дебильная.  Нутром ощущаю его недоверие. А мог бы быть благодарен. Где бы они все сейчас были без меня!

Дима. Хорошая гитара. Но тоже слабый. Постоянно в истерике. Какие-то истории с женщинами. Света. Чудесный вокал. Но какая дура! И родители куда смотрят! Выдали бы девку замуж. Хотя какой замуж, у нас гастроли, записи. С Димой она хотя бы на виду. Чика неплохо расписалась. На стороне дорого тексты покупать. Перестала держать Сергея у ноги. Но чувство реальности напрочь отсутствует. Какая - то перезрелая девочка. Может и хорошо, что они все недоделанные. А то бы возился с ними, нервничал.

Ничего. Запишем альбом. Раскрутимся. Клипы уже есть. Все они с той или иной степенью точности понимают, что без меня они никто. Компания неудачников - мечтателей. Не знаю, с кем потом буду работать. Хотелось бы Сергея, Свету оставить. Посмотрим.

И все же, хита нет. Можно заказать, купить и музыку, и текст. Но я не верю, что это будет то, что надо. Попробовать напрячь Чику и Пашу. Пусть выдадут больше песен, я отберу. Нет пока ничего такого, чтобы ложилось в душу, В МОЗГ. ПЕЛОСЬ И КРУТИЛОСЬ В ГОЛОВЕ. Песни неплохие, но не то.

Решено. Поговорю с бойцами. Они мне смотрят в рот. Скажу, пора делать хит. Чувствую, что они могут.  Надавлю, вдохновлю. Без денег, все на чистом энтузиазме. Так и должно быть с нераскрученной группой. Во всяком случае, пока не куплю квартиру, работаем в этом составе, и все делаем сами.

И контроль, постоянный контроль. Звоню все время. Самый вменяемый - Сергей. Паша молчит и отбрыкивается. От него первого избавлюсь потом. Пели бы в переходах без меня, а так деньги какие-то зарабатывают. Лузеры.

Значит решено. Чика напишет восемь - десять текстов. Выберу лучший. И с Пашей в таком же режиме. Покопаемся с музыкой, найдем. Ничего. Я знаю. Я почувствую золотую жилу нутром. Больше в этой жизни я топтать себя не дам. Не дождетесь! Я сделаю хит, и это будет моя песня. Начну с «Носорога», потом - серьезное продюссирование. Куплю квартиру, хватит по углам шататься, уровень уже не тот.

А от группы надо взять все, что можно. Отжать все мыслимое и немыслимое. Ничего, потом будут мне благодарны. Со следующим продюсером будут умнее. Кто выживет. А остальных - не жалко.






27.

Чика трепет мне нервы. Я поражаюсь. Взрослая баба, с кучей проблем, и абсолютно нелепым поведением. Эта связь с Сережей! Уж молчала бы, а не слюнявила эту тему в стишках. Квартира разрушена, ребенок трудный, денег нет. И вот он, шанс! Встретился я. Заинтересовался ее писаниями. Делаю песни, даю возможность что-то заработать. И говорю только одно: работай, работай каждый день, до изнеможения! Как у всякого дилетанта у нее на сто промахов один результат. Так нет! Мадам ждет вдохновения, ноет, растравливает любовные раны. Глупость и безответственность! У меня ощущение, что я имею дело с истеричной и глупой двенадцатилетней девочкой.

Хочется ее периодически потрясти и заорать в самое ухо: мать, твой поезд давно ушел, и тебе сказочно повезло, что ты попала в молодую команду. Не будь у меня засады с деньгами и квартирой, послал бы я тебя далеко. Так используй свой жалкий шанс! Пиши, работайне ной, не юродствуй!

Нет, я должен вести с ней тошнотворные разговоры о творчестве, возиться с ее настроением, стимулировать и  вдохновлять. Бедный Сергей. Недаром он был в таком плачевном состоянии, когда я его подобрал.

Встречаемся уже пятый раз. Все, что она приносит, никуда не годится. Дал темы, наметил сюжеты. Так нет, мы люди творческие, так не можем. Будем ждать вдохновения и нового двадцатилетнего мальчика, пока он нас трахнет, и выбьет слезливые стишки.

Ей богу, заработала бы, и сняла себе молодого жеребца. Было бы честнее. А то все еще обставляется неземными чувствами. Ненавижу. В жизни больше не буду иметь дело с сорокалетними бабами.

Но, похоже, мукам моим пришел конец. Терпение дало свои результаты. После пары встрясок она, наконец, выдала пару приличных текстов. Ей самой не нравится. Что бы она понимала!

Показывать никому не буду. Надо пропустить через себя и крепко подумать. Почувствовать за публику. За прессу. Услышать ритм и музыку. Именно я должен решить, будет ребенок жить, или лучше сразу в пропасть скинуть.

Сегодня эта старая идиотка начала что-то бормотать об авторский правах. Робко, но все равно, какая наглость! Какие авторские права, господь с тобой! Иди, неси к лешему свои стишки в дамский журнал, и пусть тебя пошлют оттуда раз и навсегда. Опять пришлось с ней возиться, объяснять, уговаривать. Мол, не сейчас и не здесь.

Продюсер - это смесь психиатра и дрессировщика. Думаю, после  «Носорога» мне уже ничего не будет в этой жизни тяжело.

Все. К черту эту ерунду. Надо отобрать текст. Что-то там должно быть, я чувствую. Надо попасть на сто процентов.

На квартиру не хватает еще четверть миллиона. Давай, Годзила, нажми на них!



28.

Господи,  ты боже мой!

Разговаривал сегодня со Светкой. У Димы депрессия. Просит прервать гастроли. Дурак я! Нельзя с ними без контракта работать, это же компания психов. С другой стороны,, я по понятным причинам не хочу сейчас никаких бумаг. А то еще натолкну их на ненужные мысли. Света говорила так, что сомнений не было: я сейчас все брошу, и полечу в Саранск нянчиться с ее Димой. Пришлось со всей нежностью и твердостью дать ей наставления.
Раз уж полюбила слабака, придется возиться.
Выбила меня из колеи. Вот я думаю про Свету, Чику и Пашу. Они родились в Питере. Есть какие никакие квартиры. Светка так просто хорошо устроена. Никто из них не знает ужасов общежития, голода, унижений, бесприютности и этой нечеловеческой борьбы за собственное жилье. Поэтому – мягкотелость, глупость, инфантилизм, истерики. Голова забита черт знает, чем. У кого амбиции, как у Паши. У кого мальчики, как у Чики. А Светка, с ее голосом, образованием и родителями, не нашла ничего лучшего, как подобрать приезжего осетина, у которого не все дома. Ну, он хороший гитарист. Но кончит плохо, это же ясно. Депрессии осенью, в праздники и просто так. Хотя, наверно так и должно быть. Будь это здоровые вменяемые люди, разве поехали они как идиоты черт знает, куда, без гарантий и обязательств?

Нет, умные мне сейчас ни к чему. И вообще, не нужны. Я сам умный. Этого достаточно. Звонит Арнольд. Приглашает на тусовку. Нет, никаких развлечений. Квартира, только квартира. Развлекаться будем потом.

У меня два текста. Надо выбрать для будущей песни. Задействовать Пашу и сделать хит. Легко сказать! Так, посмотрим, что наша Сафо написала.


Диалог без слез

Он так хотел, и я ушла.
«Ты молодец. Какая гордость!»
Да, так легко. Едва дыша.
На цыпочках, но прявляя твердость.

«И что ж теперь?»
А ничего. Зачем - то дни с тех пор считаю.
«И сколько минуло?»
Уже - три месяца. Я таю.

Я таю! Не живу. Молчи.
А дни идут и сердце ноет.
«Пустое, милая! Пройдет»
Как будто мне могилу роют!






«Ты ждешь чего?»
Я жду звонка. Вестей. Событий.
Чуда. Встречи.
«Ее не будет!»
Знаю. Речи
Мои безумны.
«Так расправь немедля плечи. И живи»
Я не могу.

«Послушай, девочка. Крепись.
Сначала - тяжко. Дальше - лучше»
Дальше - хуже!
«Просто - уже - дорога в рай.
И ближе край!»

Но он не мог так поступить со мной.
Ты слышишь? Я не верю!
«Ну, не кричи. Закроем двери.
И боль сожмем в горсти»
Прости. Держи меня.
   Как у огня.

Он так хотел. И я ушла.
«Ты - молодец. Какая гордость!»
Да. Так легко. И не дыша.
На цыпочках. Но проявляя твердость!

Не представляю, как это можно петь. Хотя, что-то в этом есть! Второй текст оставлю на завтра.
Еше триста тысяч, и квартира моя!


29.

Черт бы всех подрал!

Устроитель концерта в Новгороде изменил условия. Требует увеличить долю. Какие – то жалкие доводы мне приваодит о своих тратах. Вот гады! А у меня каждый рубль на учете. Нет, надо переходить на легальные схемы, народ наглый, бессовестный.

Чике надо дать, всех ребят надо подкармливать. Они же бехз денег существовать не могут. Сорвуться с крючка. Пашка и так на сторону все смотрит. Господи, как все достали. Куплю квариту и разберусь. Больше всего бесит, что никуда не деться. Группа сейчас нужна мне. Полтом, все потом!

Тка, а я занимаюсь будущим хитом. Смотрю следующий текст.







У камина

Договорись. Смоги и действуй. Это - шанс!
Друзья и общество, и недруги помогут.
Манипулируй. Бейся. Жми на транс.
Процесс не важен. Думай об итогах.

Ступай не глядя. Впереди - успех.
Раскинет дом объятья. И машина,
Помчится резво на упругих шинах,
И ты тогда забудешь обо всех.

Нас не осудят. Мы же победим.
А там вдали останутся в тумане,
Тот друг, что не сумел, и дева та,
Что молча плачет, с мыслью об обмане.

И вот - покой, уют и роскошь дней.
Не думай ты о нем, о них, о ней.
Твой сын подрос, и у камина спит,
Не слышно кто - то сыну говорит.

Нас не осудят. Мы же победим.
А там вдали останутся в тумане,
Тот друг, что не сумел. И дева та,
Что молча плачет, с мыслью об обмане.

Пожалуй, стоит сделать ставку на этот текст. Социальная сатира отдает плохим вкусом, но какие возможности для клипа!
Дом, камин. Скорее бы!

30.

Теперь - музыка. На очереди - Паша.

И сразу начинаются неприятности. Ему не нравится отобранный мною текст. Считает его ангажированным и неудачным. Тянет его на  «Диалог без слез». Опять объяснения, доводы, расчеты. Половина дня  коту под хвост. Они считают меня образцом логики и спокойствия. И никто не знает, чего мне это стоит.

- Паша, попробуй несколько музыкальных вариантов.

- Зачем? Обычно у меня идет или не идет.

- Пойми, мы должны сделать песню, затем клип. Это не чистое творчество. Это коммерческое творчество.

- Кто бы сомневался.




Мне хочется крикнуть: «Долго мне еще уговаривать вас всех зарабатывать себе и мне, кстати, на жизнь! Или пойти в подземный переход и заняться с азартом молодежной культурой. Только те, кто там стоят, им по шестнадцать, и их кто-то кормит. В отличие от вас, некоторым из которых, уже по сорок. И даровых кормильцев нет!»

Но я только улыбаюсь. Я же Годзила. Образец дипломатии и самообладания. И, потом, мне нужна квартира. Потом я этих кретинов просто кину к чертям собачьим. И будут они ваять свою музыку для души и по совести. И сладко нищенствовать до конца дней своих.

Паша делает три музыкальных наброска. Я выбираю контрастный. Резкая саркастическая интонация сменяется нежной и грустной мелодией. Песня должна драть душу именно мелодией. За лирическую часть я спокоен. А вот получится ли у Сереги сарказм? Он парень недалекий, вдруг не передаст. Завтра с ним встречаюсь.

С квартирой надо торопиться. Не нравится мне ситуация на рынке, пока я тут дурью маюсь, все может рухнуть. Не забыть завтра агенту позвонить.


31.

Был у Арнольда. Пора с этим кончать. Дешевая отвратительная связь. А что делать?! Ничего, скоро все будет по другому. Изменяться люди и условия. Арнольд смеется, говорит, о квартире я говорю восемьдесят раз в минуту. Да она у меня в мозгу пульсирует каждую секунду!

Но надо работать. Придумакть этот чертов клип. Я заставляю себя общаться, говорить о делах, контролировать группу. Опротивели ребята донельзя. И все время накладки и косяки. Одной ногой я уже в другой жизни. Терпение, друг мой, терпение!

Итак, клип. Все, что с ходу лезет в голову, надо отринуть. Банальные контрасты бедного детства и роскошной взрослой жизни, одинокое бдение ночью на балконе виллы с бутылкой. Нет, пошло. Так что же? А может так:

Девушка вырезает картинки из глянцевого журнала про красивую жизнь. Вешает на обшарпанную стену в убогой комнатухе. Приходит парень, они ругаются, едят, занимаются сексом. И так изо дня в день. А картинок на стене все больше.  Вот девица уже беременная. На стене – красивые дети в дорогом антураже. А вот и отпрыск подрос, и тоже прилаживает на стену фото с дорогой машиной. А песня звучит как издевательство, как тоже что-то пародийное и глянцевое одновременно. И вот стена не выдерживает, рушится. Валяются на земле затоптанные картинки. Пожилая женщина поднимает и разглаживает их одлну за одной. Сын с беременной женой ругаются с дедом. Не знаю. Паранойя, конечно. Текст и видео не должны совпадать. Пусть будет некий абсурд.

Что-то я сам на себя тоску нагнал. Устал, будет квартира, перестану психовать. А то как Акакий Акакиевич. Господи, запись Сергея ужасна. Хотя его неуклюжий стеб даже к месту. Все в диссонансе: слова, пение, видеоряд. И все убого. Веселенький шедевр.



32.

Все кончено. Я потерял деньги. Квартиры не будет. Рассказывать долго да и бессмысленно. Уже неделю лежу в постели. Арнольд приносит еду. У меня нет желания с ним разговаривать.

В тринадцать лет я хотел покончить с собой. Заперся в ванной и вскрыл вены. Неумело, конечно. Вот, слезы потекли. Помню, как кричала мать. Ее уже нет на свете. Она смотрит все эти годы на меня сверху и плачет. И сейчас. Я много раз поднимался снова и снова. Теперь больше не хочу. Прости мама. Ну, не плачь. Мама не плачь!

Я чувствую, ей богу, чувствую, как большая теплая слеза падает мне на лицо откуда-то с потолка. И течет по лицу. Мама, я устал завидовать и бороться, ползти вверх и срываться. Можно, я больше не буду!

Ну, не плачь, ролдная. Все будет хорошо. Увидишь. Я встану, сумею. Все еще будет, не впервой. Я обещаю. И дети. И семья. И квартира. И деньги. Только не плачь!
 








































Паша





























33.

Я сначала ничего не мог понять. Чика сбивчиво твердила про Годзилу и тексты песен. Уловил только, случилось ужасное, и мы все в заднице.

Вообщем, так. Годзила нас кинул. Просто исчез в неизвестном направлении. Телефон не отвечает, почта не работает, квартиру по известному адресу он больше не снимает. Но это не самое худшее. Он опубликовал в музыкальном журнале тексты песен, которые написала Чика, под своим именем. И это еще не все. Полные версии Сережиных записей, все альбомы, тоже у него. У Сереги остались разрозненные, фактически любительские записи. Все это у меня в голове сложилось в такую картину: нам не принадлежат ни наши песни, ни наши тексты. Концерты тоже невозможны, все связи были в руках у Годзилы. И все это гад сотворил одномоментно, в короткий срок!

Нас кинули по полной. С этой мыслью и трясущимися руками я пошел курить. В голове полная пустота. Ребятам никому не звоню, просто не знаю, что сказать. Я думаю, Чика их предупредит.

Пока мне не дает покоя мысль: почему? Почему не было контракта, почему не потверждены авторские права на песни, на записи? Почему мы такие лохи? Я - лох? Ведь мысли и разговоры были, все чувствовали, что-то не так, случись что, и мы все никто. Но казалось, потом, как-нибудь. Сначала на ноги надо встать. Вот и встали, идиоты!

Я курил не переставая. Лучше не становилось. Внутри кругами расходила злоба. Понял, что думать в этом состоянии бессмысленно. Надо как - то пережить, устаканиться, потом действовать.  Звонила еще Чика, Серега, Димка, Светка. Я что-то бурчал им и закруглял разговор. Лучше завтра встретимся. После каждого звонка мне становилось все хреновее.

Мне никогда не нравился Годзила. Была в нем какая - гниль. Чувствовалась. Но я понимал, что он нужен, без него не всплыть. В этом ошибка. Инертность мысли. Нашелся Годзила, нашлись бы и другие. Лучше было подождать. И себе надо верить. Ребята тоже от него были не в восторге. И ничего, ничего не сделать на случай подставы!

Я заводился все больше и больше. Выпил водки. Еще. Не помогало. Легче стало, когда я пообещал себе найти гада и живого места на нем не оствить. Он мне падла, пидор хренов, ответит за все!

Спать не получалось, меня колотило об кровать, только к утру забылся в каких - то кошмарах.


34.

Поехал к Чике. Она сидела на кровати и говорила, как заведенная.

- Паша, я не понимаю, почему. Ну, скажи, почему? Почему?



- Ну, так случилось, Чика.

- Как? Это мои стихи. Я писала их два года. Как можно так?

- Чика, хватит, надо просто действовать.

- Ведь он изнасиловал меня. Нас. Хуже даже. Он же знал, что это все значит для меня.

- Ага. Не волнйся. Теперь мы его изнасилуем.

- И Сергей. Думаешь, теперь захочется что-нибудь делать?

И так без конца. Я курил, она плакала и говорила, повторяла свои «почему», и «зачем».

Я чуствовал, что начинаю ненавидеть весь мир и звереть. Мне хотелось, чтобы она, наконец, замолчала. Все это было невыносимо.

Я пнял, что пока не отомщу гаду, ничего разумного в голову не придет. Мне уже не важны были тексты и песни, в голове свербила только одна мысль: найти Годзилу и…
Черт с ними, с деньгами, с потерянным временем и трудом, найти и врезать!

А Чика все плакала, и плакала. В конце концов она рухнула на кровать и начала истерически рыдать. Конечно, не только в Годзиле было дело. Она оплакивала Серегу, все несбывшееся, рухнувшие надежды, убитые иллюзии. Надо было уйти, я не в состоянии был больше находиться во всем этом.

Она все плакала и плакала, а я курил и не двигался с места.


35.

Следующие два дня я потратал на составление плана мести. Я разговаривал с ребятами из «Носорога», советовался с приятелями из секции короте, еще с какими - то людьми. Мне что - то предлагали, отговаривали, сочувствовали, или, наоборот, пытались распалить мою ненависть. Я не обращал внимание на побочные эффекты, главное было составить  план действий и привести его в исполнение.

Как всегда, план решение созрело внезапно, после разговора с Димкой. Тот вспомнил, что у него в спецуре есть связи. Сюда же кстати пришлось, что у Годзилы временная регистрация в Питере. К тому же, как со смехом поделился Дима, «в спецуре особенно нежно относятся к голубым». Вычислить Годзилу для ушлых ребят не представлялось трулным делом. Мы решили, что бить Годзилу никто не будет (слабак, все-таки), а только поговорят с ним душевно. Спецы обещали Димке, что все будет тихо и цивилизованно, но достаточно впечатляюще. А потом Годзиле предложат отбыть  на родину, уж не знаю, где она у него там.

План был идеален по сути, прост по исполнению, и гуманен по смыслу. Зло исправлялось в корне. Не думаю, чтобы после задушевных разговоров в подъезде с бравыми ребятами, Годзиле  когда-нибудь закралась мысль о воровстве продуктов чужого творчества, тем более, о карьере в Питере.



Расстаивало меня, конечно, невозможность лично дать ему по яйцам. Но Димка обещал, что Годзила как минимум в штаны наложит. Не говоря о максимуме. Я почувствовал некоторое облегчение.

Чика пришла в ужас, хотя полную версию плана я ей не докладывал. Она собиралась писать опровержения в журналы, что - то выставлять в интернете, и тому подобный детский бред. Я поубеждал ее немного, но время и силы терять не хотелось. План должен был вступить в силу через два дня. Меня трясло от возбуждения.

Я верил, что после удаления подонка из моего города, мне и ребятам станет легче дышать. Мы сможем снова собраться и что-то придумать. Начать новую жизнь, забыть все это дерьмо. И повернуть, наконец, к будущему.

36.

Этой ночью я не спал. Тревожно и пакостно было на душе. Под утро полез в почту. Пришло стихотворение от Чики. Текст новой песни. Я знал, что с момента предательства Годзилы она ничего не писала, поэтому очень удивился. Песня называлась «Прости».

Если я не сумела поверить тебе,
Ты меня не суди, а как можешь, прости.
Надо было понять, ты не сможешь мне внять.
Просто духа набраться и раньше уйти.

Можно все предугадывать, строя заслон.
Быть в защитной броне, как стареющий слон.
Мне привычнее жить от  души и вперед.
Я с тобой, как с собой, собиралась в полет.

Как себя мне вести.
Если предал, прости.
Я не знала, как бьет обезумевший ток.
Ты от ужаса слаб
Ты от боли жесток.

И придет покаяние, будешь в пути.
Только будет меня на земле не найти.
Грянут слезы вины, как удар по кости,
Будет больно, поверь, и за это - прости!

Я прочел песню, и окончательно расстроился. И тут позвонила Чика.

- Паша. Пожалуйста, ничего не надо делать.

- Мы же все обсудили.

- Не надо ничего. Нельзя, пойми.




- Ты жалеешь того, кто всех нас изнасиловал?

- Я думаю о нас, о нашем будущем, Паша. Нельзя строить цепочку зла.

Я дико устал, для того чтобы убеждать ее. Но самое ужасное, я почувствовал, что не смогу. Ничего не будет, сейчас я позвоню Димке все отменю.

- Хорошо, Чика. В конце концов, досталось больше всех тебе и Сереге.

- Сергей согласен не мстить. Я с ним говорила.

- Чика, я сказал, что согласен!

-Паша, не ори. Ты потом поймешь, что я была права.

Я бросил трубку. Позвонил Диме и в двух словах все отменил. Его я даже не стал слушать. У меня было странное состояние. Было гадко и подташнивало. Дурнота началась, как только я узнал про Годзилу. Я даже есть эти дни не мог. В какие - то моменты я вдруг осознавал суть произошедшего, как безобразно и подло нас использовали, «поимели», как любил выражаться Годзила, и меня начинало трясти. Хотелось бежать, драться, вопить. Но в то же время, я испытывал облегчение. Как будто знал, что Чика позвонит, и все изменится.

Я еще раз перечитал стихи и заснул мертвым сном.


37.

Мы снова собрались у меня в студии. Пришли все, чтобы записать песню «Прости». Не сговариваясь, мы решили не вспоминать никогда все, что связано с Годзилой.

Начинать записываться без него было странно. Мы привыкли к его энергичному натиску, крику, раздражению, издевательскому смеху. Странно, но я чувствовал, что мне его не хватает. Похоже, ребята думали так же. Начали как - то вяло, но потом распелись, разыгрались. Все шло неплохо. Оказывается, и сами можем не хуже.

Чика и Сергей, как всегда при встречах старались быть подальше друг от друга. Вернее, она так хотела, а он шел ей навстречу. Непросто ей дался последний. Год. Было видно, как она похудела и побледнела. Серега тоже выглядел замученным. Я невесело подумал, что теперь у нас полно скелетов в шкафу: Сережа с Чикой, Димка со Светой, а тут еще и Годзила.

Было так здорово, что все собрались, что мы пишемся. Может все к лучшему? Надо было пройти отрезок пути с Годзилой, пережить крушение и начать все заново?

Я вышел покурить в коридор. Там стояли Димка со Светой. Пришлось идти на улицу. Я лениво курил и мечтал о музыке, которую напишу. О новых песнях. Я знал, будет еще



много часов, которые мы все вместе проведем в студии, и в «Не горюй», И у Димки. И в конечном итоге, все наладится. И мы обязательно победим!









































Света




























38.

Когда мне бывает совсем плохо, как теперь, я возвращаюсь к началу.

Я влюблялась в мальчиков с седьмого класса. Мне нравились спортивные и высокие. Нет, наверно, это не начало. Даже не знаю. В то лето, в то незабываемое лето, я сидела в «Макдональсе» на Петроградской. Потом, много позже, это место станет родным, и мы будем бесконечно просиживать там с ребятами из «Носорога». Я сдала очередной экзамен, четвертый курс был уже «в кармане». Я не была влюблена. Закончился один спортивный мальчик, не за горами был другой. Я нравилась ребятам, я знала. Когда - нибудь, я не сомневалась, у меня будет красавец - муж. Успешный и нежный. Все будут завидовать мне, ведь так было всегда. Жаль, прошло не так много времени, а мне не вернуть ту легкость, ощущение своих длинных ног в короткой юбке, беспричинный хохот и легкую влюбленность. Вот этого жаль больше всего, способности легко любить и быть счастливой, невесомой.

Дальше наступает тот самый момент, когда я увидела Диму. Нет, гром не грянул. Он какой - то некрасивый был, невзрачный. Щуплый и не очень, по-моему, молодой. Я просто провела глазами, он сидел за соседним столом. Ничего особенного. Кроме мысли, что с таким бы я никогда…

Он взял свой кофе и сел ко мне. У него был неприятный визгливый смех, какая - нервная суетливость. Он мне не нравился, честно. Бесчисленное количество раз я буду с отрадой вспоминать, что он мне не понравился. Как будто это сейчас может мне помочь.

Он болтал, легко, без напряжения. Я смеялась. Не очень - то уверенный в себе, я знала, что когда понадобится, я встану и легко уйду от него. Должен же он понимать, что стройная, красивая, юная – я не для него! Я смокую сейчас тогдашние мои мысли. Это были последние минуты моей свободы, когда вольная и ребячливая Светка ни от кого не зависела. И была свободна от Димы.

Почему я не ушла сразу же? Или в середине разговора? Не знаю. И вот, моя пепси выпита. Там, за окнами, вольное питерское лето, свобода и стройные веселые красавцы. А я все тяну и тяну.

Он был необычен. Некрасивый, да. Немужественный. Сплошное «не». Потом что - то изменилось. Он хотел позвонить, и не мог найти мобильник. Вывалил на стол весь рюкзак. Как ребенок. Мобильника не было. И у него стало лицо…Потом я еще не раз увижу это лицо, детское, страдающее, беззащитное, проникновенное. Во мне что - то перевернулось. До слез.

Мы нашли мобильник, и он ушел. Взял мой телефон. Я испытала мгновение радости, когда он попросил телефон. Почему? Я ведь уже забыла это его лицо к концу встречи. Лил это спасительная ложь?

И была вторая встреча. Он рассказывал музыкантские байки. Я жадно слушала его. Конечно, он был старше, профессиональный гитарист, его интерес  мне льстил. Или нет, я опять вру себе? Было ли уже другое между нами?




Дима рассказывал о поклоницах, и вдруг меня резанула боль. Ревность. «Ты с ума сошла, Светка !» - сказала я себе. Но было поздно. Дима бросил сигарету и посмотрел на меня. И по взгляду я поняла, что он обо всём догадался.


39.

Как случилось, что все пошло именно так? Я звонила ему. Его то не было, то было занято. Разговаривал нехотя, подкалывал меня, или был откровенно груб. Все повторялось: клятва самой себе больше не звонить, мучительные дни ожидания, и вот я снова набираю его номер, руки дрожат и сердце колотится. Его голос, внутри все горит, мгновение острого счастья, его жестокие слова, слезы, беспомощность,. «Не звони, не звони, не звони!» - твердила я себе, и снова звонила.

Где была та Света, которой признавались в любви красивые мальчики? Я не помнила ни лиц, ни слов. Я похудела, перестала встречаться с друзьями. Родители были в панике. Пока они ни о чем не догадывались.

Дима привел меня в «Носорог». Я ведь окончила музыкальную школу, пела в хоре. Голос понравился Годзиле. Меня хорошо приняли, но я мало кого замечала.  Дима привел меня как постороннюю, он вообще держался неровно. То дружески, то равнодушно, то злобно. Однажды по телефону он удивленно спросил: «А кто это?»

После попытки самоубийства родители отвели меня к психиатру. Немолодая женщина рассказывала о зависимой любви. О неразделенной болезненной страсти. Мне было смешно. Я смотрела на нее и жалела. Ведь у нее не было Димы. Она его даже не знала. И никогда не узнает. У меня потекли слезы. Она дала что - то выпить. «А вы слышали, бывает просто любовь?» - спросила я.

Любовь. Постоянно сосет под ложечкой. Открываешь утром глаза, и - Дима. Пробегаешь мимо витрины, там ты, хорошенькая, и ёкает сердце - Дима. Его голос, смех. Узкое смуглое лицо. Плохо выбритые щеки. Его сумасшедшая гитара. Иногда он брал мои пальцы, и перебирал, сжимал своей длинной сильной ладонью. И все ныло в животе и груди, голова шла кругом от счастья.

От того времени осталась песня. Первая, которая я спела и записала с Сергеем. Не знаю, о чем писала ее Чика, для меня она навсегда связана с терпким вкусом тех дней, с сумашедствием страсти, с сердечной болью.

Ты

Для тебя просто дни.
Для меня - десятилетья.
Ты на каждое «да»,
Только «нет» мне ответил.
Я смотрю, я дышу, я живу только рядом.
Выпить кофе с тобой,
Стало нежным обрядом.





Проводить до дверей,
Стало медленной смертью.
Ты на каждое «да»,
Только «нет» мне ответил.

Ты, ну, скажи, кто ты?
Не спасут меня гордости роты.
Ты, ну спаси, прогони,
В те одинокие дни.
Ты, забери, не отдай,
Видишь, ступаю за край.
Люди, их взгляды и рты.
Ты, только ты, всюду ты.

Я знала, ему было все безразлично, кроме музыки. И познакомился он со мной просто так. У него было много знакомых девчонок. С кем - то он просто курил и трепался. Были сумасшедшие поклонницы, я узнавала их по голодному взгляду. Такой же был у меня. С кем - то он спал. Меня небрежно целовал в щеку.

Я была похоже на рыбку с выдернутыми потрохами. Дима держал меня на крючке одним взглядом золотистых смеющихся глаз.


63.

Ты сечешь каждым взглядом, казнишь каждым словом.
Что, доволен сегодня богатым уловом?
Я держусь из последних и тающих сил.
Улыбаюсь небрежно, хоть ты не просил.

Я шепчу тебе «баста», довольно, как больно!
Убегу, пропаду, я исчезну навек!
Ты опасен и ясен, отрава и зелье.
Мой любимый и слабый, родной человек.

Дверь, порог, и гул лестниц - разлуки предвестниц.
Пустота белых улиц и неба распах.
Я смогу научиться, как зверь, буду биться.
Без тебя обходиться, и это - не крах!

Но зовет твое сердце, так тонко и нежно.
И обратно, бегом, вдоль, по улице снежной.
И лучится улыбка, как солнце вдали.
Не уйду и не сгину, как ты не моли!

Это тоже песня, период жизни был другой. Я приходила к Диме. Перекрашивала ресницы на ледяном ветру перед его парадной. Причесывалась в лифте. Звонила, он открывал,



всколоченный, бледный, после ночного концерта. В комнате накурено и бардак. Я прибиралась, ставила чай, он, недовольный, сидел у компьютера. Вспоминаю с любовью его детскую серую теплую куртку, чай, жалкую мебель, иконы у стена. Это был его, наш мир. Иногда он рассказывал мне о доме, о детстве, показывал фотографии в компьютере.
Увлекался, нервничал, смахивал слезу. А я смотрела и смотрела на темный затылок, тонкую шею, длинные запястья, слушала голос, и все это было музыкой, любовью и счастьем.

Изредка он приезжал ко мне. Ему не нравилась наша комфортабельная квартира. Дима поднимал плечи, становился колючим, нехотя пил кофе. Был подчеркнуто чужим. И почти сразу исчезал.

В это время начались скандалы с родителями. Они считали, что ему нужна прописка и квартира, связи отца и я, умница, красавица. Господи, как бы я была счастлива, если бы ему хоть что - нибудь было нужно от меня! Но Дима нуждался в сигаретах и гитаре, во всеобщей и ничьей любви. И по-прежнему едва замечал меня.


64.

Я помню каждое драгоценное мгновение этого августовского вечера. Дима сидел у компьютера. Потом звонил Паша. Дима дал трубку и мне, но я ничего не понимала, потому что вдруг он прижался щекой к моей щеке.. Глухими толчками бухало сердце.  Его карие влажные глаза были рядом. Нежные губы. Смуглые небритые щеки.

Он касался меня так нежно, как будто в забытьи. Мне не верилось, что это я, что происходит это со мной. Мы не разговаривали, только войдя в меня, он выдохнул «девочка моя».

Странно. Запах сигарет, костра, жгучий мужской запах. Его вскрики, влажное тело, вкус соленой кожи. Я была словно во сне, а потом пронзила мысль: это же Дима! Мой Дима! Потекли слезы, а он все прижимал меня к себе.

И вот я лежу на его груди. Уткнувшись в дорожку длинных черных волос. У него тонкая талия, сухие крепкие плечи. И я рассматриваю, нюхаю и глажу. Это совсем другой, новый Дима для меня. Мужчина. Становится смешно. Мой Дима, мой мужчина! А он вздыхает и прижимает меня во сне.

Я дремлю и думаю, что это худое тело, этот запах, это - мой дом, моя Родина. Везде, где я смогу вот так к нему прижаться, будет мое гнездо, буду я сама. Неважно, что будет дальше. Теперь я точно смогу вытерпеть все.

Я чувствовала себя маленькой ранимой. И сильной могучей. Дима повернулся и сказал что - то на осетинском языке. И я долгим - долгим поцелуем прильнула к его губам.








65.

Мы ехали с дачи. Мне было не по себе. Дима давно не звонил. После той близости я все время ждала беды. Он пропадал и раньше, после разговора или ласковых слов. Наказывал так меня. А может - себя.

Я набрала его номер в тамбуре. Получился суконный вымученный разговор. Я неестественно спросила:

- Дим, ты любишь меня?

- Нет. НЕТ!.

- Почему тогда…

- Просто хорошо отношусь.

У меня хватило воли выдавить еще несколько фраз. Даже пошутить. И я вернулась в вагон. Помню, мама спросила: «Света, тебе плохо?» Если бы я могла говорить, то призналась, что умираю.

Тело, голова окаменели, а сердце неровно и неистово билось. Как во время любви. Но с любовью было покончено. Я сразу решила, что мне делать. Только бы скорее очутиться дома. Я не истеричка, нет. Всегда была уравновешенной благополучной девочкой. Но помочь мне могло одно: исчезнуть, не быть, не чувствовать.

Дома я заперлась в ванной. Действовала как автомат. Даже если бы в это мгновение вошел Дима, я бы не остановилась. Я знала, несколько неприятных мгновений и будет все хорошо. Ни боли, ни Димы.

Лезвием по запястью, острая боль. И мерзкий запах крови. Ее было столько! Стало так тихо, вокруг темнело и легонько звенелао Текли слезы. Я подумала, что Дима будет с кем - то, сможет полюбить. Его нежность, неистовство и слабость в любви. Все равно от меня ему не избавиться. Я всегда буду рядом, я уже - он.

Мама рассказывала, что из ванны на руках меня вынес отец. Не помню.Мне жалко родителей. Именно тогда я поняла, что им очень плохо. Может, хуже, чем мне. Диму они ненавидели. Со мной были то Чика, то Паша. А я лежала в постели, без движения, без мыслей, без слез.

О том времени мне напоминает незаконченное стихотворение Чики. Или это обрывок песни. Даже не знаю, откуда он у меня.

Ты обнимешь другую, я вздрогну,
Испугаюсь чего - то в кромешной ночи,
Ты шепнешь ей: «любовь моя»
Будет мне холодно,
Позову и заплачу,
Но ты промолчишь.




Не знаю, как объяснить. Моя кровь, душа, тело уже не принадлежат мне. Я слилась с ним, и с этим ничего нельзя сделать. Когда его нет рядом, это даже сильнее. Сейчас мне уже все равно, любит он меня или нет, с кем он. Может, уже не помнит меня. Сидит со своей гитарой. Или смеется с друзьями. Или грустит и хандрит. Он ведь депрессивный и болезненный, этот некрасивый мужчина, без которого для меня нет жизни.

Мы с Димой никогда потом не говорили и не вспоминали об этих днях.




66.

Вот наивная песенка, которой я заканчиваю свои воспоминания.

Тихонько поет душа,
какая нежность сошла.
Вот море мое и дом.
 И в темной бутылке ром.

Гитара в твоих руках.
Я с книгой в твоих ногах.
Я рыбкам насыплю корм.
А там в океане - шторм.

Здесь свечи и стынет чай.
Тебя обнять невзначай.
Налить коту молоко.
А там туман далеко.

Неслышно поет душа.
Никто не придет мешать.
И в карих глазах твоих,
Мир тих как вечерний стих.

Я напеваю и режу тебе салат. Потом отварю мясо. Все будет вкусным и свежим, тебя надо беречь. А мне так радостно убирать и гладить, смотреть как ты спишь, как слушаешь музыку, закрыв глаза и покачиваясь, как дервиш.

Еще у нас есть прогулки, друзья, репетиции и ночи. И целая жизнь впереди. Лишь бы ты не болел, и все будет хорошо.

Тихонько поет душа.
Какая нежность сошла.

Я иду от врача. Касаюсь земли, и взлетаю воздушным шариком к небу. Внутри у меня маленький Дима. У него такой же хищный нос, смуглое узкое тело, черные волосы.



И обязательно карие глаза в длинных ресницах. Он будет тонко смеяться и гениально играть на гитаре. Это - мой маленький ты. Теперь уже навсегда.

Я хочу долго – долго длить мгновения, увидеть, как блеснет твоя улыбка, раскроются руки, вспыхнут глаза и ты ринешься навстречу мне и сыну.






 

































Дима.































67.

Опять этот сон. Како то наш праздник, не то день рождения, или, может, свадьба. За столом все родственники, соседи. И старенькие, те, кто я знаю, давно умер. Я с мальчишками играю в футбол на улице. И вдруг вижу за столом бабушку. Отчего-то она в халате, волосы не прибраны. И я как бы её стесняюсь её, хочу, чтобы она ушла. И стыжусь, что стесняюсь. Она встаёт, подходит к отцу и матери, во главу стола, что - то им говорит, и уходит. И вдруг у меня такая тоска, бегу за ней. А она уходит, уходит. И я вижу, что это молодая красивая женщина, как с фотографии. Она говорит мне: «Зачем я тебе, Дима?»

Тут я просыпаюсь. Подушка мокрая от слез. И вся в волосах. Лысею я. Встаю, смотрю в зеркало. Вот красавец. Слезы стоят в глазах, бледный, нечесаный. Закуриваю и смотрю в окно.

И что женщины бегают за мной. Влюбляются, звонят, пишут. Так устал от этого. Потом обижаются. Что не делай, всегда обижаются. Одна подруга сказала, что во мне есть piano. Тишина. И это трогает. Не знаю. Надо жениться. Не хочу. А детей хочется. Двоих.

Курю. Думаю о смерти. Часто. Я и сестры были с бабушкой последние дни. Девчонки устали и заснули. А я остался. Дал ей чаю. Губы сухие поцеловал. Она говорит: «Димочка, женись, вот для чего дети нужны» И не стало её. Как этот миг наступает - и нет человека. Нет моей бабушки, всего детства, всей жизни, ее голоса, ее любви. И я один.

Господи, что же я всё плачу - то. Не люблю холод, а в Питере сейчас ноябрь. Болею, температура. Светка лекарство принесет. Беру гитару. Не могу играть, как хочется. Слышу как надо, а получается не так. И музыку хочется сочинять.

Хорошо с гитарой. Ничего и не надо. В Осетии сейчас тепло. Оля, сестра, пироги печет. Они с папой в нашем доме наверно, там, в Садоне. Поеду туда, только через месяц, если деньги будут.

А я знаю, как сделаю. Посмотрю у Чики тексты. У нее много их, Годзиле редко какая песня подходит. И тихонько напишу музыку. Как-то. Я ведь не учился. И Паше покажу, что он скажет. Годзиле не обязательно.

Вот, и пальцы разошлись. Звук пошел. Не, жениться не надо. Я и сам хорошо готовлю. Что, я о себе не позабочусь, что ли? Сегодня пирогов напеку. С картошкой, с мясом. С черемшой. Ребята придут, объедятся.

Ой, что же это я. Меня же в ресторане ждут. Вот долбаный ресторан, так не хочется. Но - надо. Деньги нужны.

А, вот и Светка. Ну, проходи, дорогая. Спасибо. Свет, чай сделай сама, тороплюсь. Ой, ой, ой! Обиделась, как маленькая.






Ну, не целую, не обнимаю. Вот так я девушек встречаю. Так живу, так ем. Свет, а мне бабушка все время снится. Ну, ладно, иди, иди. Ну, знаю, я Димочка, я - любимый. Все, пошел. Пока.


68.

 Иду с ребятами в «Не горюй» Там мама грузинская специально для меня будет готовить ,так и говорит: «Старая я. Помощница все готовит. А для Димочки я только сама». Люблю там бывать. Красное густое вино в старых кувшинах. Все смеются, и мне хорошо. Разбогатею, не вылезу из «Не горюй».

Нашел текст у Паши сам. А он и не знает, откуда. Ерунда, говорит, ничего здесь не напишешь. А мне нравится. Романсовое что-то, жалостливое.

Старая женщина, дочка адмирала.
Доживала месяцы, тихо умирала.
Вспоминала, думала, о любви далекой,
Той, что не заладилась, по причине рока.

И шептала милому: «Где ты мой, единственный!
Нежный, незабвенный мой, вымечтанный письмами.
Помню пальцы длинные, и глаза глубокие,
Жизнями не слились мы, по причине рока.»

Уходила, тихая, никому не в тягость
Все ждала безропотно, вот настигнет смерть-гость.
Об одном лишь помнила, об одном печалилась,
Что судьба коварная над мечтой не сжалилась.

Обвела бессовестно, умирать так горестно,
Вспоминать и нет прока,
Ту любовь далекую.

Старая женщина, дочка адмирала,
Доживала месяцы, тихо умирала.

Паша смеется, говорит, кто-то с русского на осетинский перевел, а потом обратно. Ну, а мне простое что-то для начала нужно, а то у Чики сложные тексты, как-то я их не чувствую. А здесь, начну аккордами… так, так. Не в словах дело. Как это Паша от слов


идет. Тут образ, вот – старая она, несчастная, одинокая. Потом мелодия. Простая, чтобы петь и шить, петь и готовить. Черт, надо гитару настроить. И Сереге надо такое петь. А то он слова не выговаривает, какие уж тут чувства. В середине снова аккорды. Как рыдания. А как же я ее запишу? Попрошу Пашу, потом он рашифрует. Даст уроки нотной грамоты. Сейчас я ее в диктофон запишу. Хорошо, хоть помню, всё, что играю.

Вот, Годзила говорит, надо о зале думать, о публике. Зачем? Если мне нравится это петь, или Сереге, то и залу по кайфу будет. Разве, нет?


Светку в «Не горюй» не возьму сегодня. Там девушки будут, правда. Но она так достает своим молчанием и глядением. Ну, да, я злой, знаю. Так, деньги. Гитару брать? Возьму, может им там спою «Дочь адмирала», А что, тоже ведь, публика.

Все, ноты научусь писать, и пойдет. Не возьмет Годзила, сам с Сережкой петь буду. Ой, звонят. Это из Владикокавказа, подруга моя. У нее отец сильно болеет, а я помогаю. Деньги отсылаю. Я много кому помогаю, у нас всегда так. Ну, и мне конечно, тоже, помогают.

Что судьба коварная,
Над мечтой не сжалилась!

Песня, конечно, безграмотная. Подросток, что ли, ее писал. А, ничего, первый раз сойдет.

А я знаю, что в «Не горюй» есть буду? Долму? Нет, не угадали. А вот не скажу!


69.

Просыпаюсь ночью, так жутко. Чернота за окном, безмолвие. Так страшно мне. Может, женится, одиночество невыносимо. И все курю и курю, а мне нельзя.
 
Завидую я. Этим, которые на машинах, в костюмах. И все есть, и красивые жены, и дети. Дети, вот главное. А я ? Никого и ничего! Ну, слушают мою гитару. Ну, нравится им. Девочки влюбляются. А я - нет. Почему, не знаю.

Скоро утро. Тогда я засну, наконец. Хорошо, идти никуда не надо. Надо экономить. Встану, приготовлю рулетики с баклажанами. Придет кто-нибудь, угощу. Может вернуться во Владик, открыть там пекарню или ресторанчик? Сестер позвать. Нет, нечего там делать. А здесь что?

Вот Светка ходит, звонит. Звонит, ходит. Сядет на диван, сожмется. А я подойду, начну целовать. Она только жмурится и дышит. Поцелует в шею и снова жмурится. Когда берешь её… такой цыпленок худенький, косточки, дрожит и все Димочка…Димочка. А потом кричит, как взрослая. Женится на ней? Она боготворить меня будет. А любовь моя…разве я ее встречу? Хоть дети будут.

А песню про дочку адмирала делать не буду. Глупая какая -то. Прав Паша. А попробую я так. Наиграю, а слова потом попрошу Чику написать. Эх, жаль, ночь. А я тихо. М-м-м-м.



Вот, что-то красивое. А если так. Ночью я талантливее, смотрю. Такая мелодия, красивая и печальная. Здесь потом женское сопрано нужно, чистый-чистый голос чтобы был. Девичий такой, холодный. Вот так ещё. А аккорды… что-то обреченное. Буду всю жизнь только грустную музыку писать, наверно. А все говорят мне: ты серьезным бываешь? Вот, бываю.



Играю и думаю: а вдруг я это уже слышал?. У меня ведь память хорошая. Такая красивая мелодия получается, а вдруг не моя? И как от этих мыслей избавится.

Что-то Светка давно не звонит. А приедет-буду раздражаться, обижать. Злой я. Свет, позвони, так хреново мне! 


70.

Сейчас все собирутся у меня. Я вот что придумал. Буду играть им свою мелодию, ну, ту, что вчера ночью сочинил. И прямо здесь будем слова и сюжет песни делать. И пробывать петь и записывать. Чику с Сережой с трудом затащил. Они как дети, садятся в разных концах комнаты.

Ну, вот, играю. Мелодия нежная, легкая, как воспоминание о детстве. А я и вспоминал тогда наш сарайчик, где праздновали, наш двор, маму, бабушку. Любовь, которая была давно. Вижу, мелодия нравится. Ведь нравится?

- Чика: Я не могу так, Дим, не обижайся. Ну, что, мы групповым творчеством займемся?

- Я: Да, займемся. Свет, поставь чайник. Свет!

- Паша: Димка, напиши сам текст, а Чика потом обработает. И, вообще, где пироги?

- Я: С картошкой. Но напишем мы вместе. Серега, слушай, настроение какое.

-  Сережа: Дима, по-моему, надо поесть твои пироги и отвалить.

 - Так, положи кусок. Сначала песня, потом жрать.

Вот так и писали. На первые грустные такты слова такие вышли:

Вспомни меня.
 Это я любил когда-то давно.
.Это я, смотрел и страдал.
 А тебе было все равно.

Слова  понравились. И  на музыку легли. Дальше не шло и не шло. Потом Чика, все же, предложила:

Мне так больно смотреть назад
А сегодня я все же рад.



Что когда-то любил давно.
Пусть тебе было все равно.

После этого идет красивый и длинный проигрыш.



- Паша: Что гениальный гитарист может сделать с дерьмовыми словами.

- Я: Это правда. Но слова неплохие.

-  Сергей: И что? Я буду это петь?

- Света: Чай можно пить. Дим, а где заварка?

- Я: Светка, не мешай работать!

Поели пирогов. Покурили. Дальше так вышло:

Тихо как. Только ты и я.
Сердце душит былая грусть.
Ты не помнишь меня, и пусть.
Я мечтал тогда так сидеть,
И молчать, и в глаза смотреть.

Вспомни меня. Это я, кто скрывал любовь.
Кто боялся, что ты уйдешь.
Кто страдал, что ты не поймешь.
И сейчас та печаль и боль,
Ты побыть мне с тобой позволь.

Вспомни меня.
Мне так важно, что вспомнишь ты.
Ту любовь и мои мечты.

Я ее так и назову «Вспомни». Ребята смеялись, что текст простенький, глупый даже. А мне нравится. И так с музыкой сливается. И слова необработанные, от этого искренне получается. Ничего менять не надо.

Мне кажется, гитарист, ну, композитор, сам должен тексты импровизировать. Или так, как сейчас вышло. Иначе неправда получается, слова и музыка отдельно.

Хороший вечер получился. Пироги удались. Все смеялись, расслабились. И я был в ударе, желудок не болел сегодня, как обычно.

Вспомни меня.
Это я , кто тогда, давно,
Полюбил, хоть и все равно,
Ты меня не могла любить,
запрещала мне говорить.

А сегодня забыт запрет,
Будто не было многих лет,
Не могла ты, вот так, забыть,
Как я мог по тебе грустить.



71.

Провел ночь со Светой. И, как всегда, отвратительное настроение после этого. Ну, не мое это. А что мое? Не знаю.

Я замучился с ней. Она предана, да. Голос чудесный. А что мне голос? Она любит меня. Что это значит? Что я могу грубить ей, забыть про неё, наплевать на неё. Она всегда простит, придет, все начнется сначала. Не избавиться от неё никак. И за это я её ненавижу.

Господи, как я устал от баб. От их внимания, приставаний, звонков, писем. Вот пишут мне
SMS:

-  А я и не знала, что так сильно по тебе скучаю.

- Все мои чувства-тебе. До тебя я не знала…

- Дима, ты не такой, как другие. В тебе столько детского ичистогшо…

- Хочу от тебя ребенка.

- Дима, береги себя, я боюсь за тебя.

- Дима, Дима, Дима,Дима.

И так далее. Не знаю, кто пишет, но храню. Показываю друзьям. Гад я.

Светка, юная, красивая, талантливая, богатая. Родит ребенка, будет за мной ухаживать, все прощать. Трахаться с ней так хорошо, так сладко. Почему же меня тошнит?

Нет, надо кончать с ней, а то прилипнет навсегда, не даст жить, весь мир закроет. И не будет чего-то своего, никого не встречу, не будет любви настоящей. А какая она, дождусь ли я её?

Сказать ей? Не смогу. Будет реветь, цепляться. Просто исчезну, как Серега сделал. Чика все поняла, а эта дура малолетняя может не понять. Приятно, что любила такая совершенная, какой я не достоин. Ну, и пусть. Разве они меня все любят? Мою гитару, или еще что-то. Наплевать.

Хочу быть свободным. Хочу быть уверенным, что люблю, что это моё, другого не надо. И пошли все…

Сказать бы ей: «Достала ты меня, Света. Пошла вон, отстань. Не нужна мне твоя чёртова забота, твои сопли, твои глаза побитой собаки. Ты меня не приручишь, нет! Поняла девочка? Думаешь я сдался, на секс купился, на голос, на квартиру твою? Фиг вам всем!»

Вообще, в своем доме с бабами не хочу больше встречаться. Всё, всё, Дима. Музыка,

Денег заработаю, на ноги встану. Девок надо иметь много и недолго. Не надо мне сейчас всё это, время еще есть. В конце концов, поеду домой и женюсь на какой-нибудь наших.



И чего я такой, правда, злой? Ведь использую Светку по-черному, чего она только для меня не делает. За ночь, за взгляд, за улыбку, за «я тебя люблю»

Надо уметь быть одному. Вот Паша умеет. Чика умеет, хоть и плохо ей. Серега-тот без женщин не может. А я смогу. Буду музыкой заниматься серьезно.

Я не знаю, талантлив или нет. Такая тоска берет иногда. Полно народу играет не хуже меня, с сочинительством вообще не понятно. Что, если я просто дурак, придумал себе все, а сам ничего не могу?

Если где-нибудь моя любовь, чтобы быть уверенным, это моё и только моё. И радоваться ей всегда, и уважать, и быть счастливым от её присутствия. Где ты, любовь?


72.

Приперся с продуктами из магазина, сейчас кушать приготовлю. Ничего в этом районе не знаю. Съехал со старой квартиры, Свету в черный список поставил, нет меня. Я ребенок, конечно. Или подлец. Или вместе.

Хорошо одному. Даже какое-то очищение. Денег нет, женщин нет, друзей пока тоже нет. Никому ничего не стал говорить, даже Пашке. Они все давят на меня, считают, мне дураку, повезло со Светкой. А я не хочу вашего долбаного везения. Ешьте сами.

Сейчас можно серьезно музыкой заняться. Это у меня так выглядит. Что - то наигрываю, подбираю, вспоминаю. Потом просто валяюсь на диване, курю. Потом записи слушаю, в компьютере что-то. Потом приходит обрывок мелодии, или вся мелодия целиком, или просто аккорд. И пошло. Это самое лучшее. Когда время пропадает, руки дрожат, музыка идет. А бывает - ничего. Выматериться, и попить чаю. Ну, не прет, значит, сегодня.

А сегодня мой день. Это состояние я знаю, возбуждения, даже слезы наворачиваются. Еще я становлюсь раздраженный, но здесь орать не на кого. И музыка, звуки, взахлеб. Честно, все равно, нужно это, будет петь, кто или нет. По барабану. Потом мне даже слушать неохота. А бывает, все время тянет слушать. Может, и начну с любимой своей мелодии, она без названия, но заводит меня.

Хорошо было. Записал кое - как музыку. Я теперь все пишу. Кое - что показываю ребятам, что-то на потом оставляю. Надо альбом свой когда - то делать.

Подхожу к зеркалу. Вижу свою бледную помятую физиономию. Красавец, нечего сказать. Глаза красивые, как у лани, и нос хищный, крючковатый. Харизму придает. Это мне одна дамочка про нос и глаза рассказывала. А так… Лысею, язва, импотенция. Наверное. Раз молодую красивую девку больлше не хочу. Надо худеть и в зал ходить. Пойду блинов пожарю, что ли.

Странно. Иногда музыка дома так классно звучит, в зале - полный бред. Наоборот тоже бывает, но реже. Если я сам играю, и меня не пропирает, значит, все. Не пойдет. Ну, по большому счету, не пойдет. А по - маленькому нам не надо.


Интересно, поняла уже Светка, что случилось. Ну, поревет. Паша её утешит. Он у нас этим занимается. Расскажет про меня разные подробности. Хотя она догадывается. И скажет Света мне потом спасибо. Я, можно сказать, собой жертвую для её счастья. Ухожу благородно в тень. Ну, какой я муж? Невротик больной. Всё, Светик, прощай, не поминай лихом. Родителям привет.

А блины удались. Жаль, угостить некого.

73.

Звонок раздался рано утром. Я перепугался до смерти. Ничего не понимаю: в Питере я, или дома, во Владикавказе. Открываю дверь, а там Паша с Чикой. Паша сразу к вешалке, и стал на меня куртку натягивать. А Чика говорит: «Света себе вены вскрыла».

У меня в глазах потемнело, и ноги не идут. А Паша к дверям тащит. И зло так говорит: «Ну, что, допрыгался, гад!»

Я, правда, жутко напуган был. Как никогда в жизни. Потом понял, что она дома, никого не вызывали, никуда её не увезли. Жива.

- Я не поеду никуда!

- Поедешь, как миленький. Я за тебя отвечать буду? Иди её родителям в глаза посмотри, Казанова!

- Паша, я не нужен там. Пойми. Чика, я не поеду!

-Дима, ты поедешь. Она может повторить попытку. Ты понимаешь, что она могла умереть. Из-за тебя!

Без единой мысли в голове я поехал с ними к Свете. Какой ужас было встретить её родителей в прихожей, бледных, страшных. Ребята впихнули меня в её комнату. Она лежала, как мёртвая. Крошечное бледное личико, заострившийся нос. Я вспомнил, какая цветущая она была всего полгода назад, модная, независимая, недоступная для меня.

Света открыла глаза.

- Дим, ты не бойся. Всё хорошо.

- Как ты? Зачем так?

- Я не истеричка. Дима, я не могу просто без тебя. Мне ничего не надо, только, чтобы ты был. Видеть тебя редко, голос слышать.

- Зачем ты это сделала, как ты могла!

- Димочка, прости. Димочка, этого не будет больше, ну прости меня, дуру. Димочка!





И она начала рыдать, захлёбываться этим «Димочкой». Я подошел, её обнял. Острые плечи, трясётся вся. Я ужасно устал и плохо соображал. Но одно понял. Из-за меня чуть не умер человек. Молодая девчонка. И её родители могли из-за меня…

Она так страдала по моей вине. Давно страдала, я даже не понимал, как. Я чувствовал и раздражение, и нежность. Никуда мне не деться от неё. Значит, так всё и будет.

Вышел к родителям. Попросил прощения, и сказал, что мы ко мне поедем. Со Светой. Они не ответили ничего, похоже, в шоке были. Чика помогла её собрать. Вызвали такси.

У меня она стала оживать. Порозовела, поела. Стоило мне уйти в туалет или на кухню, скрыться на миг, она тревожно звала: «Дима, Дима!»

Ночью спали, обнявшись. Она казалась мне младшей сестрой, безбашенным несчастным ребенком.

Лежала Света совсем недолго. Утром я проснулся, а она уже завтрак готовит. Хотя я готовил лучше неё. Стоит, напевает. Только грязноватый бинт на запястье напоминает о кошмарах прошлой ночи.

74.

Теперь всё изменилось. Я много работаю. И не заикаюсь о творчестве или других высших материях. Так себе, играю два часа каждый день, записываюсь. Немного сочиняю. Как-то незаметно для себя я стал семейным человеком. Мне лениво выходить из дома. Не люблю, если Светка болтает по телефону или бегает по подругам. Наверно, просто юность кончилась, и всё стало на свои места.

 Но мне не грустно, нет. Ведь есть моя гитара. Концерты. Это удивительная вещь, концерты. Когда Серёга, простой парнишка из украинской глубинки, становится гибким и чутким организмом. И голос его может плакать, рыдать, смеяться и молиться. Светкино чистое сопрано так грустно вторит мужскому страстному голосу. Паша, объединяющий всех нас, наша сила и совесть. Да, все, тановятся другими, преображенными.

Для меня жизнь на сцене - другая жизнь. Теплое влажное дыхание зала окутывает, как в парной. Возбуждение, страх, всё мешается в терпкий пьяный коктейль. А потом - такое одиночество, такая невозможность возвращения. Мы все ждём концертов, проклинаем их, бравируем, ухмыляемся! Но ведь всё ради этого!

Пишу понемногоу музыку. Она слабенькая. До Павла мне далеко. Но я двигаюсь понемногу. Чика подкидывает тексты. Вот этот, последний, странный. Обо мне, что ли?


Подросток злой, с испорченной душой,
Ты отыграл мне нежное адажио.
Возлюбленный, ты навсегда ушёл,
Едва ль тебя и видела я дважды!

Нет, это о Сереге, скорее всего.


Но в чём вина? И чья?
Ведь ты дитя.
В слезах и непристойных обвиненьях.
И жалобы тоскливые твердя,
Моим ты не был,
Нежный смуглый гений.

Мальчишка жалкий,
Горше всех сирот.
И судорга кривила детский рот.

Прости меня,
Что смела я любить.
И обвинять. И ждать.
И говорить.

А мне нравится. Светка, может, потом споёт. Да, я стал отцом. Не верится, правда? Причём, сумасшедшим отцом. Бабушка моя говорила всегда, что так и будет.

Я держу на руках маленького себя. С карими глазами . Взгляд страдальчиский, как у меня. Хищный нос. Профиль персидского война. Тонко вырезанный рот, как у всех в  нашем роду. Горький рот. Наверно, мой сын так же склонен к депрессия и изменам. И мужество его будет неверным и шатающимся. Ему будет так же трудно и радостно жить. Он не сможет управлять своей судьбой. Зато Бог поможет ему. И худой эгоистичный мужчина с гитарой, его отец.
































Сережа





























75.

Я теперь почти не видел её. Так, иногда, на репетициях, или во время общих встреч. Сначала она болезненно съёживалась, отворачивалась. Мне тоже было не по себе. Я думал, как странно: спать с человеком, быть ближе всех, вместе плакать, смеяться, молчать, творить. Испытывать общие оргазмы. Терять всякий стыд и чувство времени. И вдруг всё это уходит. Я об этом думал ещё при разводе, но с Чикой это было особенно дико. Человек становится чужим. Забываешь голос, мимику, манеру целоваться. Потом видишь – и не узнаёшь. Просто женщина средних лет, приятная, может обаятельная или сексуальная. Но таких много. Могла бы быть моей матерью или тёткой. Просто голова идёт кругом, когда думаешь, что мы с ней выделывали, как я её…

А ведь это я виноват во всём. Просто больше не смог. Захотелось уйти. В никуда. Внезапно. А что объяснять?

Она права была, наверно. Это было затмение, возрастной этап, ещё какая-то хрень. Было и прошло. Теперь другое. Любовь? Не знаю, что это такое. Желание, интерес, привязанность. Выгода. Я бы мог её использовать, но не стал. Сделал всё честно. Господи, как надоело думать об этом!

Настанет время, мы будем болтать, спрашивать о здоровье и творческих планах. Потому что, всё это-полная ерунда. Минута, настроение, эпизод. А что важно? Песни, сцена, музыка. Это по-настоящему заводит. Девчонки, секс, так, на мгновение. Деньги, это тоже здорово. Везде ездить. Обожание людей.

Я знаю, меня считают простым. Примитивным. Да, я такой. Хорош, только когда пою или трахаюсь. Хотя трахаюсь тоже примитивно. Чика-хороший человек. Несчастный, как все женщины после сорока. Кому они нужны. Она как-то сказала: «Хочу, чтобы ты был у меня последним. Последним воспоминанием о любви, о сексе.» Думает, это мне лестно. Да, забуду я всё. Ну, случилось. Всё, хватит.

Буду думать о песнях. Они должны быть спектаклями. Потрясать. Топить в эмоциях. Теперь, без Годзилы, я сам себе режиссёр и постановщик. Как Паша говорит: «Нас не поразил, никого не поразишь». Он прав, слова, музыка, внешность, голос, всё это ерунда. Хотя голос важен. Надо завести, влюбить, поразить. Утопить в эмоциях. Сразу выйти, и по-полной. Овладеть залом. Как говорил Годзила, это как с женщиной. Она потеряет стыд, забудет о времени, о прошлом, будет только с  тобой.

Сначала я сам должен захмелеть от песни, от себя, от предвкушения. Я когда текст ещё читаю, или слышу мелодию, пузырьки внизу живота, и я знаю, это оно, я это сделаю. А если ничего, надо бросать. Нет нерва, драйва, не заводит.

Всё это началось вместе с Чикой. Новая жизнь, песни, ребята. Да, и тексты у неё крутые. А я неблагодарный. Пусть. Мне всё равно. Не могу я её видеть, и всё. Хоть бы нашла себя мужика, вышла замуж или так. Димка говорит, что я её стесняюсь. Из-за возраста. Ерунда, просто… Наверно, всё, что было, неправда. И я её не спутник, и она не моя женщина. Я даже её тело держал ни как хозяин, а как мальчишка. С любой случайной девчонкой всё по-другому.



уверенно, а здесь, как в десятом классе. И общались как-то искусственно, не по-своему. Всё игра. Не могу я.

Да, нет, дело не в возрасте. Это она такая. Странная. Всё время грезит наяву. В сорок лет похожа то на нецелованную девочку, то на девку, то на училку. Слёзы, молчание. Всё -игра. Я правильно сделал, что отвалил. Это неправильно было, нежизненно. Да, что это я опять, господи! Хватит уже. Вот, зациклило меня. Всё, пора вставать, хватит валяться, выходной закончится. Может в боулинг? Эй, Зая, Викуся, вставай детка, мне надо собираться.

76.

Ходили с ребятами на фламенко. Надо мной смеются, а я вижу общее с нашими украинскими песнями и танцами. Но меня другое поразило. Как они живут на сцене. Там, на сцене, происходит самое главное в их жизни. Это видно. Самый пик чувств, страсти. Волна эмоций, восторг аплодисментов. Каждым мускулом живут, каждым движением, как в последний раз, как будто ничего больше не будет.

Это то, что я хочу. Только так, самозабвенно, всё отдавая. Импровизируя, каждый раз по-новому. Но у меня не так. Не получается. Я в записи вообще не хочу себя видеть. Обычный банальный певец, немного голоса, чуть-чуть обаяния. Вышли и забыли. Я этот испанский вечер, я знаю, стал событием в жизни каждого, кто его видел. Как любовь, как самый лучший в мире секс, как мгновения счастья. То, что вспоминают перед смертью, что хранится в тайниках души как жемчужина, за семью печатями.

Да, у меня бывают такие секунды. Когда я завожусь, замирает сердце. Через меня идёт волна, и как кипятком обдаёт позвоночник. Но это только секунды. Я не могу управлять этим, не умею. И объяснить нашим не могу. Хотя, Димка, наверно, понимает меня. Он не глубокий, что-ли, а суть улавливает.

Я хочу так, только так. Так, или никак! Но сначала самому надо завестись, а это больно бывает, за это надо платить.

Встречи с Чикой выбивают меня из колеи. А ведь мы не общаемся, не смотрим друг другу в глаза. Что-то я застрял в этом. Надо бы уйти совсем, ей или мне. Но для неё это единственный заработок, получаются тексты всё лучше и лучше. Вообще, она талантливая. А я, куда я уйду? Да, и не в этом дело. А в чём? Почему эта жвачка в голове, ведь всё ясно и понятно. Я не хочу её, она мне не нравится, раздражает. Всё это нелепо, даже постыдно. Идиотская пара была. Иногда я думаю, увидели бы нас наши деревенские, мать, сестра, или мои девчонки… Хорош бы я был! Всё это нелепость, без будущего. Пошло, гадко даже. Так чего я думаю о ней? Стыд, чувство вины? Почему это должно быть? Она спала с молодым и красивым, её ровесницы и мечтать о таком не могут. Фу, сейчас стошнит. Осточертели эти мысли. Всё, всё уже! Год прошёл, у неё есть кто-то, всё успокоилось, всё к лучшему, столько воды утекло. У Димки сын родился, Годзилу слили, стали зарабатывать деньги. Всё, страница перевёрнута, всё в прошлом.






Вырасту (ха-ха), женюсь на красивой молодой девчонке, из Питера, из хорошей семьи. И всё будет, дети, горячие ночи, любовь. Будем оба молодые, красивые, веселые. Детей родим, штук пять! Малого своего заберу из деревни сюда. С Чикой постепенно начнём общаться, всё естественно пойдёт, правильно, как должно быть. Так чего же я на стену лезу, чего мне надо?

Влюбиться надо. Я как-то равнодушен. Постель заводит, но это не то. А с другой стороны, зачем мне это. Сейчас сцена самое важное, там жизнь, страсть, душа, секс, всё там. А может, я не люблю, оттого и не идёт? Нет, глупости всё это. Вот им, испанцам, всем уже к сорока, что же они, все двадцать лет на сцене прибывают в бесконечной любви? Глупости. Сережа, возьми себя в руки, не дрейфь, прорвёмся.

А она постарела. Видны седые волосы, мешки под глазами. Как я её только трахал, не верится даже.  Одевается небрежно. Денег немного, у неё же ребенок. Я, скотина, и забыл про Макса.
Ну, вот, опять. Я плохо рву с женщинами, долго отхожу. А все думают, ловелас. Ведь человек много значил, был родным, пророс в тебе - и всё? Но ведь это жизнь, все расстаются. Всё, Чика, хватит, иди в баню. Иди, тётка, куда подальше, отвяжись от меня!

Звонят. Пашка, а чего ты так рано? Уже пять? Что-то я задремал, сейчас соберусь. Ну, поехали. Да, в голосе я, в голосе. Ну, пил вчера. Ну, девочки. Не в первой. Да, иди ты, старый, всё нормально, поехали!

77.

Вот, она, наконец, моя музыка! Димка говорит, что переделал испанскую мелодию, которую когда-то слышал в детстве. А может, сам её придумал, ручаться он не может. Но она - моя, страстная, терпкая, будоражащая, чувственная. Я сам чувствую, как меняется голос, появляется то хрипота, то слеза, то мольба, голос живёт! Без конца ставлю запись, и восторг не кончается. Ай, да Дима-молодец!

Но нужен текст. У меня была мысль попросить кого-то другого, не Чику это сделать. Неловко. Мне надо все свои эмоции рассказать автору, надо встречаться, откровенно говорить, а мелодия - сама любовь. Не хочу я с ней, нехорошо это. Конечно, Дима и Паша объяснят её и без меня, но это не то.

Попробывал сам текст написать, такая беспомощность полезла! Мыслей много, толку мало. Я бы, конечно, попросил Чику написать несколько вариантов, но она так не любит. Нет, не правильно это. Здесь надо почувствовать и сразу попасть, у неё такое же озарение, как у меня, от музыки должно придти.

Нет, ну, чёрт подери, мы же одним делом занимаемся, что, так и будем бегать, молчать, отворачиваться. Это же работа наша, творчество.

Я сам её боюсь. Как по тонкому льду иду. Ну, чего, ты, Серега, так боишься? Её слёз? Я знаю, что она много плакала, весь год. Она плаксивая, плачет по поводу и без. Но не на





людях. Истерик и сцен тоже не будет. Их и не было никогда. Чего я боюсь, чего я боюсь… Её страданий? Да ведь уже всё. Просто неловкость осталась. Пройдут ещё месяцы, потом
годы, всё забудется. Может, потом и не поверится, что было когда-то. Мне уже сейчас не верится.

Я же мужчина, в конце концов. Ничего плохого не сделал. Бросил её. Так она ведь сама всегда предсказывала. Наталкивала, можно сказать. Мне нужна эта песня. Возьму, позвоню, начнётся нормальное общение, работа, всё наладится.

Забавно, я уже забыл её номер. А недавно знал как «Отче наш»

- Алло! Чика, ты?

- Привет, Сережа.

- Я насчёт текста.

- Да-да, Дима мне говорил. Подожди, возьму ручку, запишу твои пожелания.

- А музыка…

- У меня запись дома. Потрясающая мелодия. Слушаю всё время.

- Да. Я тоже тащусь. Слушай, может встретимся, быстрее пойдёт.

- Конечно встретимся. И ребята послушают. Только мне сначала самой надо. Я тебе скажу, когда созрею.

- Ну, ладно. Давай.

Не хочет встречаться. Ну, и ладно. Нормальный разговор. Нет, мы разговаривали обычно. Только она будто торопиться. Сворачивает тему. Чёрт, не спросил о сроках. Надо было предупредить, что если текст не подойдёт, я ещё кого-нибудь попрошу. Чтобы без обид. Просто я знаю, это будет моя лучшая песня. Нет, не лучшая, МОЯ!

Вспомнилось, как она полностью умела отдаваться мне. Телом, голосом, лежала подо мной разметавшись, в беспамятстве. Хочу я её что ли, или это просто воспоминания. У неё необыкновенно нежное тело, как сметанка, тающая на губах. У меня в руках побывало достаточно красивых и прекрасных тел, но она, неюная, стесняющаяся, неловкая, была особенной. Ну, вот, дурак. Теперь я хочу её. Просто женщины не было несколько дней. Я буду выглядеть полным идиотом, если она увидит такую мою реакцию.

Почему она так волновала? Из-за смеси этой девичьей скованности и жадности в любви? Я чувствовал, до конца она мне не верит, будто сдерживает себя. И в последний момент у неё бывало страдальческое, замкнутое лицо. А мне хотелось, чтобы она орала, теряла себя. Я всё равно чувствовал себя с ней мальчишкой.

Да, только я так могу. Буду спать с девчонкой, и вспоминать свою сорокалетнюю любовницу. Бред!



Один раз, ещё тогда, летом, мы обнялись на веранде. И я так её всю вдруг почувствовал, это было сильнее, чем секс, какой-то душевный и телесный, мучительный оргазм. И вопреки всему подумал тогда, что она – моя женщина, моё это тело, эти губы.

Господи, как я устал. Желание, отвращение, злость, надо уйти, забыть, невозможно тянуть всё это бесконечно!

78.

Мы в клубе. Гремит музыка, компания большая, ребята из «Носорога», знакомые, Димкины друзья, ещё кто-то. Некоторых вижу в первый раз. А, неважно. Главное весело, бесшабашно, море по колено. Все немного выпили.

Я люблю такие вылазки. И себя - такого. Мне ведь двадцать пять, пацан ещё. Я веселый, обожаю авантюры, музыку, секс и не люблю сложности. А их не мало в моей жизни последнее время. Не моё это. А сейчас моё время, и я буду веселиться.

Меня уже узнают. Это так здорово! Даёт дополнительные шансы с девчонками. Хоть я никогда не жаловался. Только что познакомился с одной. Тонкая, стервозная и красивая, ломается. Люблю таких. Прикидываю, когда и где я её… Всё происходит в мужском туалете, за матовой стеклянной дверью, ведущей прямо в зал. Ощущения сногсшибательные! Она здорово трахается, так мощно, я даже не ожидал. Мы выкатываемся из туалета мокрые и пьяные, во всём теле разлита блаженная лёгкость, девчонка куда-то исчезает, я лениво соображаю, что даже телефон её не взял.  А, собственно, зачем? Лучше не будет.

Мы идём на рассвете по Невскому, хмельные, бесшабашные и удалые. Я так люблю сейчас всех, всё здорово, впереди ждёт слава и творчество, со мной отличные ребята, сколько девчонок познает ещё моё тело, сколько таких ночей мы проживём в прекрасной компании друзей.

Дома я заваливаюсь в постель и отрубаюсь. Просыпаюсь из-за сна. В этом сне я тоже веселюсь с друзьями. Какоё-то тропический город, карнавал, оголенные люди, огни, ночь, спиртное льётся рекой.  Пожалуй, ещё веселее и свободнее, чем было в клубе. Потом я оказываюсь с Чикой. И сразу становится тревожно, печально. Во сне она другая. Молодая, красивая дерзкая женщина с обнажёнными плечами, королева бразильской ночи. Мы занимаемся с ней любовью, проникновенно, трепетно, потом яростно. Тут я просыпаюсь, оглушённый. Какая она  ослепительная в моём сне! Долго не могу придти в себя. Пью воду, курю, брожу по дому. В груди всё ещё трепещет сердце, и мне хочется плакать. Никогда так не было, никогда не будет. Такоё Чики не существует! А я так тоскую по ней, так больно без неё. Клуб и девчонка из туалета вызывают отвращение. А Чики из сна нигде нет. Как всё тошно! К утру до меня доходит, что я просто перепил и перетрахался. Наконец, с трудом, засыпаю.

Я не хочу её видеть. Не хочу помнить, а она приходит, вот так, предательски и внезапно. Мешает жить, лишает опоры под ногами. Наверно, так идёт процесс отрыва, долго,





мучительно. А я так гордился, что легко расстаюсь с женщинами. Что-то тут не так.

Терпение, Серега. Ты же жил с ней два года. Важных для тебя года. Столько всего произошло. Это уйдёт, наступит другой этап, потом третий, четвёртый, жизнь даст следующий вираж, всё отойдёт в прошлое уже навсегда.

Но женщина из сна… Она стояла передо мной и не отводила горящего взгляда.


79.

Чика прислала мне письмо. Вот оно.

Серёжа. Написала твоё имя, и сразу чувствую бессилие. Я жила тобой два года. Наверно, ты будешь во мне всегда. Я стала другой за это время, изменила свою природу, как говорил Булгаков когда-то о Маргарите. Я стала …поэтом? Молодой, влюблённой и страдающей женщиной. Другом - для всех вас. Прошлая жизнь не имеет ко мне сейчас никакого отношения. Как будто та женщина, не Чика, была моей матерью, которая умерла.
А я  - молодая, горькая, любящая, тебя любящая женщина. Я люблю тебя. Даже сейчас, в этой тягостной, неестественной разлуке, я с тобой.
Всякое было. Я ведь старше (это такой мой горький юмор, напоминать тебе об этом). Я люблю…многое, что не волнует тебя. Я тебе не пара, а ты не пара мне. Я злилась на тебя, ненавидела, презирала, хотела тебя, горевала по тебе, стремилась и отталкивала тебя, ревновала и снова ненавидела. Страстно желала тебя. Да, что там, я и сечас хочу тебя, ты же знаешь. Что уж с этим поделаешь, Серёженька!
Я знаю, ты ещё маленький, сластолюбивый мальчик. Твоё богатство - голос, сильное красивое тело, твоя сексуальность. И всё. Дальше - много глупости,  слабости, малодушия. Может, подлости. Прости. Это ведь первое и последнее моё письмо к тебе. Могу я сказать правду. Свою правду, которая неочевидна, но живёт во мне. Я не очень уважаю тебя. Не обольщаюсь, ничего не жду. Но ты во мне, сколько уж тут не иронизируй. Невроз, страсть стареющей женщины, каприз или истерика - какая разница, если ты останешься со мной навсегда, и не в твоей власти изменить это.

Серёжа, я ухожу из «Носорога». Мне надоели эти игры, наши неразговоры, невзгляды. Я была здесь из-за тебя и ради тебя. Не хочу больше. Я ведь взрослая тётка, сколько можно играть в богему и в любовь. Мне тошно.

Серёженька, я хочу, чтобы ты понял, мне было хорошо с тобой. Такой, как ты есть, ты любим мной. Но, пожалуйста, дай мне уйти. Прощай, любимый мой мальчик. Прости меня. Я целую тебя, нежно, насколько могу. И хочу, чтобы ты был счастлив. Прощай, мойСерёжа.

Я прочёл письмо почти равнодушно. Может, ожидал что-то в этом роде. Я тоже устал. Наверно, это было лучшее, что Чика сделала для меня. Не знаю. У меня уже не осталось эмоций.

Ещё она прислала стихи. Вот они.




Ты продолжаешь жить во мне.
Внезапна грусть, и часты слёзы.
И тихо боль своё поёт.
Скользят тенями мимо грёзы.

Родится смех - и пропадёт.
 Не разделить с тобой веселье.
Слеза падёт в небытиё,
В такой прозрачный день весенний.

Я сделал всё, чтоб ты ушла.
Я немо звал, чтоб ты осталась.
Ты не со мной - такая малость!
Зато со мной моя усталость.

Да, я спасён, хоть и пагублен.
Бокал разбит, хоть и пригублен.
Случилось так, а не иначе.
Спокойна гордость, сердце плачет.

Зачем мне не хватило сил,
Принять тебя, твои условия.
Зачем в потоках многословия,
Я наши чувства утопил.

Ты продолжаешь жить во мне.
Внезапна грусть и часты слёзы.

Вот такой конец у нас с ней. Может, получится песня. Может не получится. Все важные вещи в жизни кончаются и теряют смысл когда - нибудь. Наверно, Чика давно поняла это. И теперь я тоже знаю об этом.

80.

Прошёл уже месяц. Я не тоскую по Чике, хотя какая -то пустота осталась. Не ищу её, и скорее всего, не буду этого делать. Ребята привыкли, что её нет. Так люди и к чужой смерти, наверно, привыкают.

Работаю с Чикиной песней. Пытаюсь что - то с ней сделать. Пашка и Димка написали музыку. Странная мелодия, но мне нравится. Собираемся делать клип.

Я ночью понял, как я сделаю эту песню. Почему-то я перестал спать после пяти, просыпаюсь и думаю, думаю… Так вот. Раньше я всё делал на эмоциях, на страсти. И эту чикину песню хотел вначале так же петь: чтобы до слезы, до сентиментальной дрожи. А теперь не хочу. Будет обыкновенный молодой мужчина. Он занят обычными делами, идёт куда - то, работает, пьёт пиво, сидит в интернете. Всё как у всех. И даже сам не сознаёт, как ему плохо без любви. Слова песни звучат в голове, иногда они мешают ему, как мешают прошедшие чувства. Он хмурится, отстраняется, но она всё равно звучит,  эта



грустная мелодия о том, чего больше не будет, что никогда не вернётся. А он, мужчина, отстранён, занят, не хочет задумываться. И клип будет такой же. Обыденность, привычные занятия, обыкновенный парень. Только раньше у него была любовь, а теперь её нет. Но он не придаёт этому особого значения. А песня всё звучит и звучит где-то не рядом.

Пашка вник и понял. Я знал, что он оценит. Как знал, что ему нравится Чика. Не так выразился, наверно. У них было что-то, не страсть, не любовь. Понимание, общее молчание. Думаю, он страдал из-за её ухода. Молча. Больше, чем я. Я и песню буду петь, как Пашка бы её спел. Если бы был «украинским соловьём». Это его издевательская кличка. А, может, не издевательская. Я Пашку не всегда понимаю. Не то, что Димку.

А клип будет чёрно-белый. Такой-документальный.

Так ведь всё и бывает на самом деле. Что-то проходит. Думаешь, начнётся другое. Но оно всё не начинается. Может то, настоящее, было последний раз в твоей жизни. Я ушёл от Чики. И теперь я тоскую по ней. Ничего не понимаю. Мне есть, с кем разговаривать, есть с кем делать вместе дело. Есть, с кем спать. Я всё время с кем-то знакомлюсь. Вот Дима. Он верит, что жизнь  несёт новые возможности. Может, ему и несёт. А мне они не интересны. Как будто история с Чикой забрала ожидания и предчувствия. И желания, тоже.

Я, кстати, не хочу играть голосом в песне. Он будет простым, хрипловатым, придушенным, мой голос. Что уж разливаться мужчине под тридцать, если речь идёт о потерянной любви. Не мужское это дело - сожалеть и печалиться, да, Серёга? Оставим это дело непонятной женщине, взрослой, даже не молодой, но с горячим детским взглядом и всегдашней готовностью заплакать.

























Чика





























81.

Через полгода после того, как я видела Серёжу последний раз, я издала свой первый рассказ. Писала его не задумываясь. До сих пор не могу обяснить, почему он так странно называется, о чём он. Я, конечно, догадываюсь, что писала о своём отце, о детстве, о своих первых любовных фантазиях. Но истинный смысл рассказа так и остался скрытой для меня самой. Привожу его здесь, потому, что в дальнейшем моём повествовании он сыграет определённую роль.


Рассказ

Ф.Е.


СОНАТА ДЛЯ ФОРТЕПИАНО №976


Посвящаю моему отцу.




Вся музыка мира больше не поет о тебе.

Она стала просто музыкой.

Улицы, которые бежали к тебе.

Текут теперь в разные стороны.

Деревья, цветы, собаки и дети.

Тосковавшие лишь о тебе.

Стали просто детьми и собаками.

А я полная тобой до краев.

Стала просто собою.













ADAGIO


Ты так легко смущаешься, и нервно.

Дрожишь, смеясь, любимый, верно,

По-детски нежно сердце, трепет.

В твоей душе. И лепит.

Мой взгляд тебя из смуглой глины.

Глаз огненный в ресницах длинных.



Он мне не нравился. Худой некрасивый мальчик в белой рубашке, с вышивкой крестиком по воротнику. Зеленый крупный крестик, так вышивают маленькие девочки. Я вспомнила, что год назад у него умерла мать. Наверно, рубашку шила она.

Он подошел ко мне на лестнице, со смущенной улыбкой. Мы поговорили о чем-то, он предложил помощь. Все соседи предлагали мне помощь, с тех пор, как я развелась и осталась одна с больной дочерью на руках.

Филипп мягко и ласково говорил со мной. Он был умен и остроумен. Только взгляд выдавал душевный разлад. Такой взгляд бывает у щенков, оставшихся без матери. Я вспомнила, что он талантлив, сестра рассказывала о его необыкновенных успехах. А вообще, мне было все равно. Помню, я стала спускаться по лестнице, а он трогательно пошел за мной. Но говорить было не о чем, и я попрощалась.

У меня осталось странное ощущение. Молодость, талант, свобода, и некрасивость, детскость, потерянность. После развода я чувствовала себя старой. Да я и была намного старше его.

Я забыла о Филиппе. Помню, дни тянулись долго, я проводила их в отвратительных казенных коридорах, в унизительных беседах с чиновниками. Дочка ожесточенно болела. Я жила по инерции, дурной несчастливой инерции.

Квартира Филиппа была на последнем этаже. Иногда сверху неслись приглушенные звуки музыки. Я знала, что соседи ходили слушать, как он играет. У меня не было сомнений, что он гениален, и не было желания услышать его игру.

Потом его сестра пригласила всех на поминки. Филипп украдкой вытирал слезы. Его мать была доброй и справедливой, но я мало общалась с ней. Филипп казался совсем ребенком, у меня щемило сердце. Странно, я редко жалела свою больную дочь, а тут…

Как-то я снова встретилась с ним на лестнице. Он  прыгал по ступенькам, назвал меня «Ева». Я почувствовала себя его ровесницей. Мы болтали о консерватории, о его


планах. Он собирался писать музыку и хотел завоевать мир. Почему-то разговор зашел о том, что в него часто влюбляются взрослые женщины. «А молодые футболят»,- сказал он, смеясь. Его слова больно кольнули меня. Он был юн, некрасив, совсем не мужественен.

Снова я сидела в суде, ходила с дочерью по врачам, плакала  ночью. Казалось, после развода началась полоса  умирания. Филипп и его сестра мелькали то на лестнице, то на улице. Их отца я видела редко.

Потом случилось это. Я проснулась среди ночи. Дочь спала. Перед глазами был Филипп. Смуглый, тонкий, с узким лицом и сияющими карими глазами. Это было  наваждение. Что-то горячее, рвущееся наполняло меня. Хотелось броситься к нему, слиться, ощутить его всего. Я была немолодой  замученной женщиной с больным ребенком на руках. Это было безумие.

Но он наполнял меня всю. День начинался и кончался ожиданием. Встреча с ним, звуки музыки. Я была счастлива, когда при мне говорили о нем, произносили имя «Филипп». Дочь, дом, алименты, работа, все ушло куда-то. Филипп, Филипп, его мягкий голос, нервный смех, слезы, быстрая улыбка. У него была тонкая детская шея и узкие запястья и необыкновенно длинные пальцами. Он казался моложе своих лет. При встрече с ним я дрожала.

Потом я поняла, что он разгадал меня. Я не могла не заходить к его сестре, не могла не встречать его на лестнице. Не могла не думать о нем. Я по-прежнему часто плакала, но это были слезы страсти, отчаяния и надежды. Филипп избегал меня. Я вспомнила, что немолодые женщины преследуют его. Счастье видеть и слышать его было так велико, что унижение едва коснулось меня.

Я узнала, что он уезжает. Навсегда. Или очень надолго, что было тоже навечно. Филиппу предстояло учиться за границей. У меня  хватило сил поговорить с сестрой. Она делилась со мной, как с умудренной опытом женщиной. Во всем этом была горькая ирония. Мне не хотелось больше видеть его. В этом не было необходимости. Я все время видела его внутренним зрением и говорила с ним. Стоило мне мысленно произнести: «Филипп, Филипп!», и слезы градом текли мне на руки, колени, платье.

Филипп уехал. Он попрощался со всеми соседями и не зашел ко мне. Сестра передала привет от него. Больше не было слышно музыки. Я, наконец, получила алименты от мужа.

Я терпела, сколько могла. Боль была всюду, где не было Филиппа. Несмотря на то, что Филипп был везде.

Я знала, как я сделаю это. Окно на пятом этаже, где я увидела его первый раз. Я открыла его. Внизу голый и серый лежал асфальт. Странно. Некрасивый, жалкий мальчик. Свободный, прекрасный гений. Филипп. Боль в груди нарастала, серый асфальт внизу расплывался, и вдруг я  рядом, во всех подробностях увидела его трещины и поры.








 
ALLEGRO


Ты приходишь из страны, где капель не замолкает,

Где пушистые снега, как мороженое тают.

Ты смеешься, ты молчишь, ты в слезах и ты лукавишь,

Я доверюсь, не дыша, ты опять меня оставишь.

Стану ждать, смотреть в окно, но недвижны кроны сосен,

Тихо землю кроет осень, стелет желтое сукно.

Задержав сердечный бой,

Веки трепетные смежив,

Я проваливаясь в нежность,

Окажусь опять с тобой.



Эй, Фудзя! Ты выйдешь?

Я задрала голову, а в окне девятого этажа кривляется худой и чернявый Фудзя. Он плющит лицо об стекло, изображает писающую собаку, снимает штаны и показывает мне худой смуглый зад. От хохота я теряю равновесие и валюсь навзничь, а Фудзя заливается визгливым смехом, «заходится», как говорит моя мама. Смеха я снизу не слышу, но вижу широко открытый Фудзин рот, и знаю. Зашелся. В окне показывается Фудзина мать и утаскивает его снова за рояль.

Без него скучно. Я слоняюсь по двору и жду. И вот он скатывается с лестницы и бежит с воплем: «На речку. В прятки. В булочную». Фудзя легкий и острый, коленки и длинные пальцы пучком. А я здоровая деваха, на голову выше. Над нами смеется весь двор. Но я бегу за ним что есть мочи и тоже ору: «Мороженое. Прятки. Потом на речку».

Фудзя бегает быстрее всех. И придумывает лучше всех. А еще он  вредный. Если что не по его… Посреди пряток, он вдруг лезет с  на Юрку, флегматичного пацана, с кулаками. «Ева, скажи своему придурку»,- шипит Юрка. Но все знают, я буду на Фудзиной стороне, что бы не случилось. Потом мы с ним и с двумя мальчишками прячемся на чердаке. Сидим на корточках, под мокрым бельем. В голове горячо, сердце стучит от страха, а с белья капает и капает. Фудзя рассказывает  анекдоты, и заходится визгливыми руладами, пока не начинает задыхаться. Я колочу его по спине. На чердак с ревом врывается


водящий, и мы бежим, бежим как сумасшедшие, а тут моя мать кричит в окно: «Ева, обедать, живо!» А Фудзя, а прятки?!

У Фудзи пьет отец. Это Удзиловы скрывают. Мать заставляет Фудзю гулять  с отцом. На самом деле, он должен следить, что бы отец не напился. Я таскаюсь за ними, в надежде утащить Фудзю к ребятам, нас  ждут купаться.

Фудзя изобретает хитрые приемы, что бы увести отца от дружков. Тянет его на качели и заставляет раскачивать нас двоих, хотя я знаю, он ненавидит качели. Фудзя  хитрый, но отец его обманывает. Бац! И он уже пьет с мужиками на скамейке. Фудзя берет его за руку и тянет домой. Лицо у Фудзи злое, а по щекам катятся слезы. Всю ночь отца рвет, он издает страшный рык. Фудзя и его сестра Олька не спят. Мать возится с отцом в другой комнате.

Утром я бегу к Фудзе на девятый этаж. Сегодня он не играет на пианино. Утром в ванне Фудзя пытался порезать себе вены. Это тайна. Костлявое запястье перевязано  платком. «Давай, убежим!» - говорит мне Фудзя. «Я буду играть, ты петь. Давай!» «Фудзя, я же не пою. И мне надо в пятый класс. А твой отец, а Олька?» «Я убегу,  не буду с ними жить!»

Потом речка. Пианино. В конце лета Фудзя выступает на концерте. В белой рубашке, носатый и маленький, как обезьяна. Он здорово играет, все хлопают. Его отец и мать сидят  гордые. Соседи подходят и поздравляют их. Фудзе дарят велосипед. Он никому не дает кататься. Только мне. Я же говорила, он вредный.

Моя мать  злится на меня. Она воспитывает меня одна, ее все раздражает. Я больше всего. Я учусь хорошо, но плохо мою полы и посуду. И тогда она  бьет меня по лицу полотенцем, попадая  по глазам. Я реву и бросаюсь на нее с кулаками. Потом убегаю. Прячусь в  сарай. Фудзя выходит  и садится рядом на корточки.

«Случилось что у тебя, Ева? – у него  мягкий голос. «Ой, не могу, ма-лень-кая!»

«А ты сам, ты -  ревел. Помнишь?»

Фудзя скашивает глаза к переносице, вываливает язык и блеет. Я плачу и смеюсь, а рядом заходится Фудзя.


RONDO


Там в Алании, в синих предгорьях,

Домик спрятался в смуглых ладонях.

Пламя слижет тяжелую влагу с хвои,

Вспыхнут золотом карие очи твои.

Шепот горной реки повернет время вспять,




Я услышу слова, что не в силах понять.

Я из северной ночи шагну в твою ночь,

Пусть жена, пусть сестра, пусть подруга, пусть дочь.



Филипп преподает в консерватории два месяца, и все это время я отчаянно ревную. Я знаю, он сидит у рояля с молоденькими консерваторками. У них тонкие шейки, нежные узкие плечи. Они младше его на десять лет. Он смеется с ними, поправляет пальцы на клавиатуре. Филипп, нет!

«Ева, деньги». Филипп, усталый и бледный, бросает купюры на стол и с размаху падает на диван. Я смотрю на него: начал лысеть, узкая фигура  расплылась.. Только длинные запястья и мои любимые пальцы как в детстве.

«Надоело. Больше не выдержу этой проституции. Лучше быть грузчиком».

Филипп не играет, концертов нет. Дочь все время болеет. Я знаю, ему нравится учить девочек, трогать их пальчики, ловить их  взгляды. Так к чему же эта комедия!

Ночью дочери становится плохо. Рвота, кровавый понос. Дизентерия. Мы едем на скорой, Филипп держит дочь. У нее обезвоживание. Из реанимации мы вслепую добираемся домой.

«Как ты могла! Ты мать! Я убиваю себя на этой чертовой работе, а ты! Дрянь!» Сколько ненависти, он швыряет мне в лицо обвинение за обвинением. Я преступница, не углядела ребенка. Я вжимаюсь в спинку дивана. Наша девочка под капельницей, лучше бы я умерла.

Филипп изо всех сил прижимает меня к себе.

«Ева, девочка моя». Мы снова едем в больницу.

Так ночь за ночью, день за днем. Филипп работает сутками. Ночью подменяет меня. Сейчас у него черное лицо, карие глаза кажутся болотными.  Я смотрю, как он кормит дочь чайной ложкой, как  переворачивает ее, и вспоминаю маленького Фудзю моего детства, строптивого, никем неприрученного  гения.

Дочь все не выздоровеет до конца. Лекарства, врачи, и деньги. Филиппа  не бывает, теперь он дает еще и частные уроки, ходит по домам. Я не могу заставить его поесть, он валится в кровать часто даже не раздеваясь.

Скоро рождество. Дочь недавно стала спать спокойно, она бормочет во сне. Филипп достал елку, я вижу, как в темноте поблескивают игрушки. Снег начинает падать за окном. Скрипнула дверь, это пришел Филипп. Я расслабляюсь, и тоже начинаю дышать ровно.



Он садится на край постели, темная неподвижная фигура.

«Ева,  радость, любовь моя!» Только у Филиппа этот мягкий задыхающийся голос, только в его объятьях я чувствую запах смолы, сосны и костра, как в детстве.
Меня накрывает неистовая волна, я прижимаю  его к себе.

Пришли  друзья, мы пьем чай с остатками  торта. Музыканты смешные люди. Как дети. Филипп визгливо смеется и травит байки про студенток. Они дарят ему подарки и пишут любовные записки. «А Ева их читала?»

«Мы читаем их на ночь. Очень вдохновляет. Евочка, поставь еще чаю»

В марте Филиппу обещали концерт. Может, теперь все наладится. Он снова за роялем, и злится, когда я зову его поесть.

«Понимаешь, мне нравится их учить. Есть способные, возникает диалог. Она играет, я слышу и себя, и ее. Но это я пробудил ее»

«Ты говоришь как любовник».

«Музыка и есть любовь, глупая. Ах, ты, де-воч-ка, ду-роч-ка!»

«А когда сам играешь? Тогда по другому?»

«Тогда  по - другому. Я и стихия. Поток. Но я все равно буду преподавать. Только немного»

Филипп приезжает с гастролей. Мы с дочерью несемся ему навстречу наперегонки. Первой он хватает дочь. Сейчас он кажется таким огромным и мощным.

Дочь сидит у него на коленях. Она наплакалась, клюет носом. Филипп осторожно стрижет ей ногти на ногах. Я слышу сквозь сон, как он  учит ее вести себя с обидчиками. «Ты не должна бояться мальчишек. Не должна им подчиняться. Ты…»

Мне так хочется встать и обнять их. Еще мне хочется быть на месте дочери. И на своем тоже. Скоро придет Филипп.


 
ANDANTE


Твое убогое жилище,

Залито трепетной луной.

Ты молчаливо и смятенно,

Во сне беседуешь со мной.



Влечу как дух, и смежив крылья,

Склонюсь к тебе, услышу стон.

И снова тишина и тайна.

И завораживающий сон.

Но вздрогнут стены, вспыхнут стекла

Дворцовый зал в сиянье звезд,

в роскошном рыцарском убранстве.

И ложе из пунцовых роз.

,

«Ко мне любовь приезжает», - слышу в трубке, как Филипп говорит кому-то. Это обо мне. Через две недели мы поженимся.

Мчится поезд. Я у окна. Зачем, зачем эта нежность, эта страсть, если он так далеко? Иду в купе и бухаюсь на жесткую полку. Еще час, и Филипп… Я боюсь этого.


…Дозорный принес весть, что сарматы уже подходят к ущелью. Этого не могло быть, последняя битва была  недавно, всех наших мужчин перебили или ранили. Сейчас все селение собралось у  сосны. Воинов в седле осталось немного. Наруз, наш вождь, лежит в бреду.

Филипп тоже ранен, рука перевязана. «Я возглавлю отряд».

«Нет, Филипп, нет. Только не ты. Ты никогда не воевал по-настоящему».

«Ева, я поведу отряд, больше некому». Филипп вздыбил коня и гортанно крикнул. Старики, подростки и раненые стали собираться с оружием. Женщины уводили детей.

«Тогда я с тобой. Я не отпущу тебя. Нет, Филипп, только не это».

Он сидит на коне, сквозь прорехи в рубахе видна смуглая грудь, поросшая длинными черными волосами. Я обнимаю глазами все его напряженное тело, от смоляных волос до  живота и ног. Геть, и я на горячем крупе за спиной Филиппа.

Бой ужасен. Нас гораздо меньше. Да это и не войны. Я за спиной Филиппа. У него мокрая спина, руки вцепились в поводья. Когда сарматы подходят ближе, Филипп достает широкий меч  и сбрасывает меня на землю.

Я вижу схватку в ущелье. Всадники валятся с лошадей. Филипп раз за разом поднимает остатки обороняющихся и ведет их за собой.



Это длится  вечность. Сарматы уходят. Наш  отряд собирается у костра.

Ночью Филипп со мной. Я лежу под ним, и чувствую каждой клеткой тела его тяжесть и жар. Раз за разом, все глубже и мощнее, он давит и утюжит мое тело. Он раскатывает меня как  тесто, и никогда, никогда, я знаю, мы  не будем существовать раздельно …

«Филипп, ну, почему?»

Он отказывается от концертов. Рушит  карьеру в самом начале. Потому, что хочет писать и исполнять  свою музыку. У него есть партитура  концерта. Я должна понять и поддержать его.

«Возможно, ничего не выйдет.  А вдруг я не гений. Ева, послушай». Он играет свою музыку. Странное чувство. Теперь это не Моцарт и не Гайдн, а  Филипп, превратившийся в фортепьянные каскады и тремоло. Я чувствую, что это он, в  мелодии и  наступлении аккордов.

«Филипп, ты гений!» Он не верит. Я не судья. Влюбленная невеста.

«Ева, я рискую. Деньги…»  Но меня не волнуют деньги. Он рядом, рояль сотрясается в музыкальных конвульсиях. Мы навсегда вместе.

Я люблю держать его тело в своих руках. Я заново леплю ладонями грудь и плечи, творю пальцами шелковистый мех волос, мягкую кожу боков и бедер. Мои руки движутся так медленно, но не могут перелить в Филиппа всю нежность. Она растет и становится  потоком, водопадом созвучий.

«Филипп…»

«А…».  Дремлющий, он на миг пробуждается.

«Филипп, у нас будет ребенок».


LARGO


Ты обнимешь другую, я вздрогну,

Испугаюсь чего-то в кромешной ночи.

Ты шепнешь ей: любовь моя…

Будет мне холодно.

Позову и заплачу.

Но ты промолчишь.




Мужчина поднимается по лестнице. Он не молод. Хищный  профиль и ускользающий взгляд темных глаз, как на портретах Рембрандта.

Лестница напоминает ему другую. Ту, что вела в квартиру, к матери. Давным - давно.

Ступенька за ступенькой. Филипп слышит музыку. Это концерт. Он пишет его уже год, забросив гастроли.

Сначала  гул духовых. Затем вступают скрипки. Да, да, эти  трепещущие звуки, поток,  уносящий в даль. Флейты, их  жалобы. Филипп слышит пение флейт внутри, от него наворачиваются слезы.

«Ева!» Молодой  голос на улице и смех в ответ. Филипп открывает окно. Видит серый в трещинах асфальт. Щурится. Внизу  идет девушка. Она поднимает голову вверх и видит в окне смуглое лицо, черные волосы с сединой,  блеск глаз. А он успевает заметить нежную улыбку, сияющий взгляд. И все. Все.

Он почти выпадает из окна. «Ева, постой! Ева!» Кажется, вся улица, залитая солнцем и молодым смехом, кричит и поёт вслед за ним: «Ева, Ева!»

Ступенька за ступенькой. Оркестр ревет. Потом грозно вступают  барабаны и литавры. Но и они не в силах заглушить флейту.

Вот такой рассказ. Не знаю, почему мне захотелось написать об отце. Не понимаю, зачем я написала именно так. Какое отношение к рассказу имеют все предшествующие события, «Апельсиновый носорог», Серёжа и я сама? Потерпите, и вы получите ответы на все эти вопросы.

82.

Я помню, как мы с Серёжкой мечтали о деньгах и славе. Он, конечно, больше, чем я. Мне только хотелось отдельную комнату, а ещё я представляла его в дорогой обуви, кожаных веща. Он был такой красивый, и ему это всё удивительно шло.

Смешно говорить о деньгах и славе в моём случае. Это пришло слишком поздно, на пятом десятке люди не способны оценить всю сладость подобных вещей. Но какой - то комфорт, деньги, излишества и даже некоторая роскошь меня посетили. Не было только Серёжи.

Мне предложили экранизировать рассказ. Да, тот самый, что напечатан выше. Не думала, что так это и бывает. Звонит известный продюсер. Потом они приезжают вместе с режиссёром. Обращаются, как к состоявшейся звезде. С пиететом. Предлагают написать сценарий и участвовать в кастинге. Сулят деньги. Но какие… Деньги, способные многое изменить, со многим примирить.

Я ответила «да». И поставила условие. В фильме будут играть мои друзья, ребята из группы «Апельсиновый носорог». Решение пришло сразу же, как только я услышала слово «кастинг».




Почему? Я же сказала, не знаю. «Носорог» был уже довольно известен. У них вышел новый альбом. Тексты песен теперь писали все, даже Дима и Света. Я не следила за группой специально, так, натыкалась в интернете или в печати. Тенью касалась боль, но я не вспоминала, и не надеялась. Я ушла из той жизни. И, похоже, выиграла. Не было любви, друзей, чудесного ощущения тёплого плеча, родной бесшабашной компании. Были деньги и известность, статус. Смешные вещи, но с ними станет легчежить,  мне и моему сыну.

Кинодеятели ответили сначала отказом, потом согласились. Всё вокруг теперь складывалось без усилий, как будто Бог посчитал, что такая малость - небольшая плата за всё, что мне пришлось пережить.

Я сама позвонила Паше.

- Читал рассказ. Не всё понял. Зачем тебе это надо?

- Я хочу, чтобы Дима играл юного Филиппа. Сергей сыграет зрелого. Ты напишешь музыку.

- Зачем? Нам это не нужно. Ты же знаешь, у нас всё неплохо. Ребята откажутся, я уверен.

- Не откажутся. Это - пиар, рывок. Режиссер знаешь кто?

- Чика. Ты любишь играть, я знаю. Это дорого обошлось Серёге, группе. Ты уходишь, потом возвращаешься. Тебе что, триумф нужен? Серёжу наказать? Кому что доказать?

-Паш, а ты не был жестоким раньше. Я хочу этого…. Не знаю, почему. Для себя. А для вас это -  чудесный шанс.

-Хочешь вернуть Серегу?

-Дурак ты, Паша. Я думала, мы - друзья.

- И когда исчезла навсегда, тоже думала?!

- Навсегда - это смерть, Паша. А мы ещё живы.

Они согласились. У них теперь был новый продюсер. На продюсерском уровне состоялись какие - то переговоры. Кажется, никого не волновало, что ребята не умеют играть. Роль Евы отдали самой талантливой актрисе. Харизматичной до предела. Пускай, меня больше волновал Филипп.

Они не звонили. А я и не ждала. Писала сценарий. И не хотела никого видеть. Выйдет фильм, и всё сойдется: мой отец, Сергей, моё детство. Вот и всё, что мне было нужно. Жаль, что Паша меня не понял.







83.

Наступил день, когда я их увидела. Мне не хотелось не встречаться, не разговаривать. Я, наверно, боялась этого. Мне нечего было сказать даже Павлу.

Они были внизу, разговаривали с режиссёром, а я смотрела на них сверху, через стекло. Сердце неистово колотилось. Хорошо, что на студии почти никого не было. Увидела сначала Димку. Он ещё больше облысел, остался таким же худым и вертлявым. Казалось, я слышу его дребезжащий смех и вижу блеск карих газельих глаз. Меня поразило, что Дима - действительно вылитый Филипп из рассказа. А ещё - он похож на моего отца. Не внешне, не манерами, а тем чувством, которое рождалось во мне в его присутствии. Это было сложное чувство, горечь и нежность вперемешку. Димка всегда будет юным ребячливым раздолбаем. Талант шёл с ним рука об руку, но до конца они не сливались.

Паша, такой же серьёзный, как всегда. У него был особенный, сконцентрированный взгляд.
Глаза обожгло слезами. Мне не хватало Пашкиной дружбы, его молчания, редких разговоров с ним. Вот уж не думала, что когда - нибудь буду плакать из-за Паши.

Светка выглядела такой же девчонкой, как раньше. В невозможно короткой юбке, бледная, хрупкая. Конечно, смотрит, не отрываясь на Диму. Материнство на ней не отразилось. А может она всегда была матерью - малолеткой для Димки. И рождение ещё одного ребёнка ничего не могло изменить.

Я оттягивала момент, и не пыталась отыскать взглядом Серёжу. Но я чувствовала его присутствие. И, наконец, увидела его. Сразу внутренний толчок: броситься туда, к нему, губы и низ живота заполнила горячая энергия. Ой, Серёга, Серёга, твоя власть надо мной всесильная и вневременная! Я ласкала взглядом его широкие плечи, смуглое лицо, большие руки. Он что-то горячо говорил. Потом запел, как мне показалось. Я вспомнила, что в пятом классе вот так бегала смотреть на свою любовь из десятого. Странно. С Серёжкой я чувствовала себя девчонкой. Даже сейчас.

Они были очень молоды. И далеки от меня. Или я, сегодняшняя, стала другой, взрослой и далёкой. Та Чика, что смеялась, плакала и делала глупости вместе с ними - она умерла в разлуке. Сейчас я была бы лишней. И они были не нужны мне. Я оторвалась от стекла и пошла вниз. По бесчисленным длинным коридорам студии, мимо дверей, рекламных плакатов, людей, аппаратуры, вахтёра. В солнечный одинокий майский день.


84.

От города до Комарова тридцать пять минут на машине. Теперь дорога была удовольствием: у меня быстроходная иномарка и свой шофёр. Ветер трепал мне волосы, залив нестерпимо сиял на солнце. Мы въезжали в Келломяки. Шлагбаум, магазин, милиция, наша бывшая дача. Покосившийся зелёный домик, в котором когда-то я нежно и нетерпеливо обнимала Серёжу.





Паша позвонил мне, когда фильм был закончен. Я смотрела его одна, в маленьком зале на студии, в кромешной темноте. Можно было свободно смеяться и плакать, и я делала это от души. И Дима, и Серёжа оказались хорошими актёрами, впрочем, я всегда знала это. Моя жизнь, моё детство, моя любовь оживали на экране, это было жгучее, нереальное чувство. Второй бы раз я смотреть не смогла. Фильм снискал успех, группа «Апельсиновый носорог» была теперь известна. Это был мой прощальный подарок им всем, и себе, той прежней, тоже.

Я иду по комаровскому пляжу. Вдали видны готические башенки ресторана, который строил Сережа в то незабываемое лето. Похожа ли я на странную, несчастную и счастливую женщину с сыном подростком, влюбившуюся в украинского гастарбайтера с горячими карими глазами? Кто знает!

На пляже немного людей. Ещё не слишком жарко тут у нас, в Келломяках. На песке дремлет женщина, на её подстилке горит оранжевым пламенем обложка книги с названием романа «Апельсиновый носорог».

Я иду мимо спящей женщины с книгой, вверх в гору, мой дом недалеко от станции, прячется в густой зелени. Сейчас я открою дверь на веранду. Смуглый мужчина выйдет мне навстречу. Мне нравится, как он произносит моё имя, с еле уловимым южным акцентом: «Же-ня», «Жее-няяя»!