Африка

Изведаны дороги. Парус поднят.
Плыви, о Африка!
Плыви же! Но куда?
Майкл Дей-Ананг, поэт из Ганы
.


ОТ АВТОРА

У африканского народа хайя есть поговорка: «Тот, кто не нес твою ношу, не знает, насколько она тяжела».  Вот краткая история того, как создавался этот сборник. Рассказы, его составляющие, писались давно, еще во время существования Советского Союза, когда у меня были очень свежи впечатления от двухгодичного пребывания в Восточной Африке и работы там в качестве переводчика сразу с двумя языками: английским и суахили. Лишь очень немногие из этих рассказов были напечатаны (разумеется, в прессе и под рубрикой «Путешествия» или с пояснением жанра: быль, хотя это были, скорее, небылицы, впрочем, основанные на некоторых реальных фактах). Две вещи из этого сборника в разное время, но в те же 70-е годы, долго лежали на редакторских столах в журнале «Вокруг света». Их должным образом правили, сокращали, я переделывал по требованию редактора отдельные куски текста, их перепечатывали на редакционных бланках, но результат удручал своей неизменностью: они не были приняты. Редакторы, занимавшиеся моими творениями, на мой вопрос «Почему?» выразительно поднимали глаза к потолку, как бы указывая на то высокое (главного редактора?) место, откуда исходил отказ. Об Африке в те времена если что-то и писали, то это были, скорее, чисто путевые очерки серии «из дальних странствий возвратясь» или книги страноведческого характера. Я не говорю о полностью идеологизированных произведениях, с названиями вроде «Бурлящее Конго» или «Новая жизнь Гвинеи» (названия произвольные, но типичные для такого рода литературы). Выдуманные же истории (я сознательно избегаю претенциозного, на мой взгляд, слова «художественный») неизбежно содержат обобщения и выводы, а это настораживало идеологических надзирателей от литературы. С Африкой тогда шло политическое заигрывание, ее старались переманить на свою сторону, и в разное время не гнушались сотрудничества даже с такими одиозными фигурами, как «император» Бокасса или диктатор Иди Амин. Теперь, я надеюсь, настало время, когда об Африке можно говорить открыто и откровенно. Все, написанное мной в те далекие годы, подверглось строгому авторскому пересмотру, иногда переделке, а многие вещи сопровождаются своеобразными эпилогами с «поправкой на время».
Я закончу свое краткое предисловие другой африканской поговоркой, на этот раз сомалийской: «Тот, кто сказал много, не сказал главного, а сказавший мало все равно сказал лишнее».  Насколько это относится к тому, о чем я пытался рассказать в этой книжке, судить читателю.


УРОКИ ЯЗЫКА МБОЛОЛО

Когда я наконец вздумал написать о своих попытках заняться "полевой лингвистикой" и, конечно же, о Мваифуму Ндамбо в одной, опаленной африканским солнцем стране, за моим окном стремительно летел мелкий колючий снег ранней московской зимы, и с каким-то злорадством дребезжали, слабо закрепленные, листы шифера, призванные ограждать балкон. И мне стоило большого труда перенестись в те края, где стояло вечное лето, и никто, казалось, этого не замечал, и даже новоприбывшие из Европы вскоре начинали принимать все это, как должное. Они немного напоминали высадившихся на другую планету, отдаленную от Земли на столько световых лет, что думать о ней постоянно и жить ее обычаями было просто смешно. При этом как-то не приходило в голову, что за несколько часов на самолете можно снова было окунуться в так поспешно позабытую зиму, словно в собственное, часто не в слишком уж радостное прошлое.
После нескольких месяцев жизни в африканской стране я тоже стал мало отличаться от других. В декабре мне казалось вполне естественным обсыхать после купания в мелкой и быстрой речке, подпрыгивая на накаленных солнцем прибрежных камнях. Дикий банан, котоый, оказывается, вовсе и не дерево, а просто двухлетнее травянистое растение, раскинул надо мной веер неслыханно красивых листьев. Никаких плодов, однако, среди них не наблюдалось. Позднее я узнал, что у диких бананов они бывают, но мелки и несъедобны. Небольшой хамелеон с кожей шершавой даже на вид, похожей на крупнозернистую наждачную бумагу и такого же цвета, осторожно крался вдоль кромки воды. Он косил на меня глазом на длинной тверой ножке, для каковой цели до предела выдвинул его из орбиты и повернул назад, в то время как второй смотрел прямо. Своими странными глазами, железным цветом и порывистыми движениями он напоминал механическую игрушку. А у самых верхних ветвей высоких сейб с выступающими из земли корнями-подпорками, похожими на строительные контрфорсы, совершали цирковые скачки и протяжно кричали длиннохвостые, темносерые обезьяны, которых здесь называли «тумбили». Где-то поблизости звенели на разных нотах цикады почти так же, как летом у нас на юге.
Я работал тогда переводчиком и после нескольких месяцев пребывания в стране самонадеянно решил, что знания языка суахили, полученные после трех лет учебы в Москве, уже достаточно активизированы для применения их на работе и в быту, и мне не терпелось подучить какой-нибудь редкий, да еще и никем не описанный язык. На встрече в нашем отделе по поводу дня независимости я оповестил о своем желании знакомых соседей по столу. Мы пили крепкое и холодное пиво «Таскер», заедая его поджаренными орешками кэшью и еще арахисом, который здесь назывался "каранга". Налоговый инспектор Мавангири, сидевший справа, посмотрел в потолок, затянутый сизым табачным дымом, и стал размышлять вслух:
– Легче всего найти кого-нибудь с моим родным языком, но он хорошо известен, и на нем до независимости даже в начальных школах обучали. А новая власть все решила перевести на суахили.
Он сказал это вполголоса и слышал это только я, заезжий «мзунгу» - белый, но так как в этих словах звучало осуждение,  это как-то не вязалось с поводом для празднования. Язык суахили недавно был объявлен государственным. Потом Мавангири погромче уже сказал:
– На рынке я знаю всех владельцев маленьких автобусов. просто служба требует, чтобы я их знал. Есть там такой Кивамбо. А у него работает парнишка по имени Мваифуму из одного далекого племени, откуда-то с востока Кении. Думаю, что его языком никто всерьез не занимался. Сказать ему, что слышал о его языке в Европе, что он нужен для науки, пообещать пару шиллингов…
Мой сосед слева, с вертикальными шрамами на щеках – знаком его племени или клана, – уже изрядно под хмельком, икнул и обогатил меня пословицей:
– Приятные слова и змею из норы выманят.
Я, не полагаясь на свою память, тут же записал украдкой карандашом на бумажной салфетке суахилийские слова этого поучительного изречения: "Maneno mema humtoa nyoka pangoni".
Так, в тот вечер после нескольких совместно выпитых бутылок пива выяснилось название языка, которым я буду заниматься – мбололо (позднее я узнал, что это на самом деле один из диалектов языка таита или дабида), а о приведенных ниже подробностях жизни персонажей я узнавал от них самих, либо от их окружения, которое могло, впрочем, и приврать.

Мваифуму (его для краткости называли Мваи) Ндембо с самого утра пропадал на рынке, где была стоянка «микроавтобусов», разноцветных, тупоносых и похожих на крупных блестящих жуков с круглыми глазами-фарами. Они делали рейсы в соседние поселки. Мваи Ндембо должен был зазывать пассажиров и укладывать их багаж на крышу автобуса, принадлежавшего светлокожему Мэтью Кивамбо, его владельцу и водителю, который иногда присовокуплял к нему еще имя Томсон, чтобы напомнить о своем смешанном происхождении: ведь отец eго был европеец. Впрочем своего родителя Кивамбо и в глаза не видел, и даже не знал его настоящей фамилии, в силу чего кое-кто, как это здесь принято,  несколько пренебрежительно именовал его самого «мвана ва мке» – «сын женщины», и Мэтью вынужден был носить фамилию матери. Казалось, он испытывал от этого определенную неловкость, словно городской человек, которому приходится быть одетым в набедренную повязку своего родного племени, от которого он уже успел отвыкнуть.
День-деньской черным бесенком Мваи вертелся в рыночной толпе, которая в основном поставляла пассажиров владельцам автобусов, подобным Кивамбо. Мваи опытным взглядом сортировал толпу, словно сборщик кофе, выбирающий на ветках спелые рубиново-красные ягоды.
Под палящим солнцем неспешно передвигались угрюмые на вид скотоводы из саванны, обернутые куском одноцветной ткани, с тяжелыми копьями и сосудами из высушенной тыквы в руках. Проходили городские степенные мусульмане в длинных рубахах, в круглых шапочках с вышитыми на них изречениями Пророка и надетых поверх пиджаках, что должно было являться уже признаком цивилизованности. Плавно двигались упитанные жены местных индийцев в цветных сари. Шныряли воры в модных тогда шляпах из крашеной рисовой соломы, надвинутых на глаза, и с сосредоточенными лицами, которые они пытались прикрыть равнодушием.
Обычно Мваи приходилось выкрикивать одно и то же:
– Кому в Мигомбе, кому в Мигомбе! Заезжаем в Китури, останавливаемся в Нкабангу и еще возле миссии «Белых Отцов»!
Кстати, их здесь хорошо знали. Эти бородатые миссионеры действительно всегда ходили в белых рясах, подпоясанных веревками. 
И вот такие, как Мваи, работавшие от других автобусов, громко объявляли примерно то же самое, с учетом пути следования. У них была слабо разграниченная сфера действий и иногда они могли вцепиться с азартом гончих в одного и того же пассажира. Возникали яростные перебранки и даже короткие потасовки, во время которых поминались нехорошими словами ближайшие родственники конкурентов, особенно их матери и сестры.
Автобус старались набить до отказа. Кивамбо поспешно заводил мотор, словно боясь, что пассажиры раздумают и не поедут, а Мваи вопя и размахивая рукой, устраивался на подножке у раскрытой двери, иногда делая оскорбительные жесты в адрес противников, остающихся на рыночной площади.

Я легко нашел Кивамбо и его автобус, более того, я, оказывается, уже не раз ездил на нем, возвращаясь в Нкабангу, что в километрах десяти от города, где мы тогда работали.
Поэтому об уроках договорились быстро, хотя  пятнадцатилетний подручный хозяина и водителя был явно удивлен моим предложением, а мое желание изучать его родной язык мбололо он счел одной из причуд белых людей. Упоминание о сумме в три шиллинга в час оживило его светлокоричневое лицо, и он довольно ухмыльнулся, блеснув на меня белыми зубами, так как это было больше, чем он зарабатывал в день у Кивамбо. В те далекие годы за один шиллинг можно было купить на рынке фунт говяжьей вырезки. Кивамбо, в качестве широкого жеста, обещал отпускать парня на час раньше в день, когд у нас был урок, а я, разумеется, становился его постоянным клиентом, если его малолитражный автобус был не в рейсе, а на обычном месте стоянки.

Кивамбо платил Мваи в зависимости от дневного заработка. Он не был скрягой и не старался  обсчитывать своего поручного. К тому же Мваи его часто выручал: стерег машину, когда Кивамбо бывал слишком пьян и должен был проспаться, собирал сведения о местонахождении неумолимого, как сама судьба, полицейского Мбонги, проверяющего загруженность автобусов на дороге, и предупреждал о приближении атлетически сложенной и с властным голосом Лимби, его любовницы, в доме которой Кивамбо сейчас жил, и где она владела небольшой кофейней.
Лимби неспешно продвигалась по рынку, со спокойной уверенностью рассекая толпу, она напоминала военный корабль, готовый к бою, и само ее ее тело отливало вороненой сталью. Ярко-красная косынка, небрежно повязанная вокруг копны ее выпрямленных, с  металлическим блеском волос, реяла на ветру, словно сигнал к открытию огня. Обычно она являлась для изъятия выручки и гораздо реже для того, чтобы принести что-нибудь поесть труженникам. Кивамбо она совершенно не доверяла и спешила освободить его карманы от тяжести монет, так как владелец автобуса под названием «Уайт Райно» – «Белый Носорог» мог пить все, начиная от дорогостоящих импортных напитков и кончая отечественным «помбе» из переспелых бананов с гнильцой, одна пинта которого стоила в те времена всего тридцать центов.
Я жил тогда в шести милях от города в поселке. В город же я являлся почти каждый день и на стоянке автобусов был уже своим человеком. Кое-кто меня уже окрестил «мзунгу-ва-Нкабангу» – «былый из Нкабангу», но теперь если на стоянке оказывался «Белый Носорог», я шел к нему, и Мваи без околичностей тащил меня за руку к светлому автобусу, из кабины которого ухмылялся и подмигивал Кивамбо.
Обычно он меня усаживал рядом с собой, говоря при этом:
– Нечего вам сидеть среди этих язычников!
«Язычники» же, закутанные в свои покрывала, пропахшие дымом костров, кислым молоком и коровьим навозом, гладели обиженно и не знали куда девать руки, лишенные привычного предмета – копья. Мваи после короткой перебранки отнимал и укладывал их копья на крышу в багажник. Их жены с бритыми блестящими головами, похожими на смазанные жиром чугунные ядра, безумолку болтали, прижимая к груди взъерошенных кур и плевали сквозь редкие зубы в открытое окна на горячий асфальт дороги.
Кивамбо жаловался на своих пассажиров, попыхивая сигаретой, отмечая конец фразы глубокой затяжкой.
– С них и деньги не всегда легко получить за проезд. А некоторые вообще прутся в машину без денег. Вот и приходится сначала требовать, чтобы они показали, что у них есть в кожаной сумке у пояса. Одним словом, ужасные дикари.
Он едва не врезался в длинный и блестящий, как самолетный кузов, огромный бензовоз с надписью «БП» на цистерне, но не повел и бровью, и не счел нужным сбавить скорость. Он похвально отозвался о Мваи, показал старую, военного времени фотографию, на которой во всю улыбался, раздвигая светлые подстриженные усы, бравый английский сержант в лихо сдвинутой на правую бровь широкополой шляпе стрелка Восточно-Африканского корпуса. В то время их часть стояла здесь, ожидая отправки в Бирму на японский фронт. На обороте значилось «Бесси от Фрэнка». Бэсси была матерью Кивамбо. Неизвестно, уцелел ли Фрэнк на войне, но в Африку он, скорее всего, не вернулся.
Кивамбо был суеверен. На капоте машины болталась засушенная лапа крупной ящерицы гуругуру. Ее продал ему местный знахарь, имевший некоторый успех у водителей такси и автобусов, снабжая их за умеренную плату необходимыми амулетами. Лапа ящерицы должна была ограждать машину мулата от всяких дорожных случайностей.

Уроки у нас проходили на широкой крытой веранде гостиницы «Сафари», почти пустой в предвечернее время. «Мхудуму» в белой рубахе и шортах (обращение и само слово «бой» тогда уже было почти  под запретом, как наследие колониального прошлого) приносил мне пиво, а Мваи – фанту и сухое печенье.
На первый урок Мваифуму явился умытый и стряхнувший дорожную пыль с волос, и даже в чистой рубашке. Держался он со строгой значительностью, осваивая свою новую и непривычную роль.
После третьего занятия я уже мог составлять фразы вроде: «шимба йаданьва мачи аджа», то есть «лев обычно пьет  воду там» или «нгуку ни мбари йа ньоньи» – «куры – это вид птиц». Я знал уже, что утреннее приветствие это, скорее, вопрос, ибо слово «квабука?» означает «ты проснулся?» несмотря на всю красноречивую очевидность факта явного пробуждения того, кому адресовалось приветствие. На этот вопрос полагалось отвечать утвердительным «набука!»,
Я старательно вел записи и иногда включал свой портативный магнитофон, которым очень дорожил, ибо в моей родной стране он был тогда большой редкостью. Здесь же его можно было купить за умеренную сумму, если поторговаться с лавочником-индийцем. Правда, торговаться я не привык и учиться этому считал зазорным.

Однажды Мваи вздумал посвятить меня в свои планы. Он, оказывается, окончил школу первой ступени и теперь хотел учиться дальше, но никто, разумеется, не собирался платить за его учение. Когда-то его отец приехал сюда с матерью Мваи несколько лет назад, покинув родные места рядом с большим заповедником Тсаво. Здесь ему обещали хорошую работу, а до этого он пару раз нанимался на морские суда, так как большой порт был всего в ста километрах от земель их племени. Отец Мваи работал в мастерской по ремонту дизельных моторов, но работа прекратилась, потому что хозяин-англичанин продал мастерскую и уехал после независимости, и всех рабочих уволили, в том числе и отца Мваи. Он заверил семью, что пришлет им денег на билет, когда достаточно заработает, но вот уже два раза дождливые сезоны сменялись сухими, а Мзури Ндембо не подавал о себе вестей. Знакомый маг, считавший себя прорицателем, в дневное время работавший на бензоколонке "Шелл", посоветовал матери Мваи найти безлюдное место у источника, которых здесь было немало, воткнуть в землю осколок зеркала и рядом горящую свечу. Сказав девять раз "Мзури, вернись домой", можно было уходить и ждать результата. Мать Мваи повторяла это действие три раза, но ничего так и не произошло. Видимо, требовалась какая-то более сильная магия, чтобы вернуть Мзури домой.
Мваи же,  оказывается, давно решил стать корабельным механиком. Интерес к двигателю у него был с того, наверное, времени, как он начал ходить, держась за стену авторемонтной мастерской на их улице. А о морских судах ему, по-видимому, рассказывал отец, который и сам работал в машинной команде.
Сообщив мне все это, он пригладил всей пятерней жестковатые колечки слегка припудренных красной дорожной пылью волос. Они были такими густыми, что свободно удерживали воткнутые в них предметы: карандаш, сигареты или даже пачку жевательной резинки,  в них всегда что-нибудь торчало, и поэтому Мваи не очень нуждался в карманах.
Доев мороженое, которым мы угощались в заведении под название «Корнер Бар», он снова вернулся к этой теме:
– А сколько классов надо закончить, чтобы приняли в морской колледж?
– Ну уж классов восемь окончить нужно, – ответил я неуверенно. – А лучше полный курс средней школы.
Весь этот разговор походил, пожалуй, на игру, где все старательно забывают, что это игра. Мваи еще нужно было окончить три класса «промежуточной» школы, а затем еще три средней, но там за учебу платы уже не требовали. Новое правительство считало, что тем, кто с таким трудом прошел первые две ступени, нужно все-таки дать возможность получить аттестат зрелости. Мне казалось, что в его желании стать моряком были и другие причины. Вероятно, он мечтал о том, что однажды придет наниматься на работу в машинную команду бросивший его отец, который сейчас работает на каком-нибудь каботажном судне мотористом. И тогда Мваи насладится его раскаянием и запоздалыми сожалениями о своей неправильной жизни, после того, как он признается в том, что он, Мваи, его сын.
Я уже много знал о Мваи, даже то, что он собирает деньги на оплату обучения в школе и дает их на хранение соседу – полицейскому капралу Муленге, так как мать Мваи считала школу баловством, а деньги в доме всегда были нужны. Муленге был очень молод, но серьезен, он мечтал о быстром продвижении по службе, потому что после ухода белых почти всех прежних полицейских уволили, а он знал грамоту, и ко времени новых больших дождей и начала посева маиса и проса надеялся получить сержантские знаки отличия.

Мваи заботился о практическом применении языка и старался научить меня просить то, что мне нужно, и быть готовым к разным вариантам ответа, в том числе и к отказу.
Так, на мою просьбу принести молока я мог услышать: «Нгомбе рапо рамериэ курима», то есть «у моих коров пропало молоко».
И даже с просьбой «нинеке мачи ниньо» – «дай мне воды напиться» могли возникнуть сложности. Так, мне бы простодушно сказали: «Никунека наки?», то есть «в чем я тебе подам?», намекая этим на отсутствие сосуда для питья.
Мваи тут же подсказывал выход из затруднительного положения, вспомнив, что широкий лист растения «икумбо» может быть хорошим черпаком для воды.
– Нивуайе икумбо?  (Сорвать тебе икумбо?)
– Нинеке на икумбо джени (Подай мне в листе икумбо).
Правда, как выглядел этот лист икумбо, я понятия не имел.

Так как Мваи давно находился в самой гуще жизни, неприглядные ее тайны были известны ему, и он относился ко многому со спокойствием сказочного принца, изрядно хлебнувшего из волшебного сосуда, где содержался напиток познания добра и зла. Его мать изредка поторговывала в обход закона туземным пивом, и покупатели стучались к ней со двора в окно. Проститутки, сидящие весь вечер для вида за бутылкой фанты или пепси-колы в баре «Кратер Нгоронгоро», посылали его за сигаретами в лавку Рама Каримджи напротив, и просили узнать, не ходит ли по улице полицейский патруль. Щеголевато одетые воры, ежевечерне собиравшиеся в харчевне «Нью-Сангам», которую содержал Ашок Ногар, отвергнутый за беспутный образ жизни индийской общиной, неоднократно предлагали Мваи вступить в их компанию. Он был гибок и подвижен, как ящерица и, по мнению воров, мог бы пролезть даже в самое узкое окошко. Но Мваи старался держаться от них подальше. И когда сверкающий новой портупеей Муленге велел ему в такой-то вечер после работы сидеть дома и не шататься по улицам, он догадался, что будет полицейская облава, но у него не возникало никакого желания бежать в «Нью-Сангам» и предупреждать воров. А утром он уже появлялся на рынке и помогал вялому с похмелья Кивамбо протирать автобус и потом начинал носиться в поисках пассажиров, худой, большеротый, в зеленых школьных шортах, которые свободно болтались вокруг его тощих коричневых ног, и в старой рубашке Кивамбо, пузырившейся у него на спине и животе. Иногда на дороге их автобус останавливал полицейский и принимался считать пассажиров, шевеля толстыми губами цвета спелого чернослива. На широком матовом лице Кивамбо появлялось деланно-равнодушное выражение, а Мваи с развязныи видом высовывался из двери автобуса и начинал отвлекать «аскари полиси» какими-нибудь пустяковыми вопросами.

В городской больнице появился наш врач Лукьянов, уже не молодой, с мощным торсом борца, которого возраст заставил уйти с ковра, и полный почти детского любопытства к чужой незнакомой жизни, словно к игрушке, впервые попавшей ему в руки. Впрочем, он не был новичок  в Африке, так как когда-то ему удалось побывать в какой-то стране, где протекает Нигер, и где после военного переворота «русская помощь» была отвергнута. Сюда его перевели из большого города у океана, так как его жене не нравилась влажная духота побережья. Лукьянов любил поговорить, и больничные истории сыпались из него, как спелые яблоки с отягощенных плодами веток. Начинались они обычно так:
– Доставляют в больницу парня ранним утром: перелом руки, причем открытый, рваные раны на плече и на бедре. Оказывается, вздумал с одним копьем отогнать льва, который собирался перемахнуть ночью через ограду из колючего кустарника прямо в загон. И остался жив…
Его жена, рыхлая и скучная дама, постоянно жаловавшаяся на здоровье, вскоре уехала. Африку она не любила и всего здесь боялась, даже безобидных розоватых ящериц на стенах комнат, неутомимых пожирателей мух. Такие настроения, как известно, не способствуют улучшению здоровья, и дни, оставшиеся до окончания контракта ее мужа, почему-то все удлинялись, вопреки всем астрономическим законам. Лукьянову удалось отправить ее домой, и потом он неожиданно пристрастился к рыбной ловле, хотя у себя в Тульской области, по его словам, никогда этим не занимался. Раза три я участвовал с ним в рыбалке на большом озере, где, по слухам, водились крокодилы, но никто из знакомых их никогда не видел. Мы усаживались на брошенную кем-то старую циновку и насаживали на крючок все мелкое, что ползало и летало вокруг, нужно было только не давать себя ужалить. Рыба ловилась часто – это были красноватого оттенка сомы, плоские раскрашенные рыбки с острыми головами и с вытянутыми, словно для какого-то рыбьего поцелуя, ртом, и скользкие, змееподобные, черные угри. Мне казалось странным, что их решительно отвергали местные жители, не брезгающие, если верить рассказам здешних европейцев, мясом крупных ящериц. Но угрей они, видимо, причислили к змеям, а на них здесь было табу. Вокруг нас обычно суетились добровольные помощники, иногда это были вполне взрослые люди, они искали нам наживку, снимали рыбу с крючка и громко льстили нашему рыболовному искусству. Очевидно, они впервые видели белых людей за таким странным занятием. Мы щедро делились с ними добычей.

К тому времени Мваи, видимо, переоценивший мои возможности, пытался приобщить меня уже к чтению сказки на мбололо, вытащив из-за пазухи сборник сказок – весьма затрепанную книжицу, изданную в Найроби еще при англичанах.
Первая сказка называлась «Мзури на чока на нгуру» – «Вождь, (и) змея, (и) черепаха».
Далеко, к сожалению, я не продвинулся и застрял на том месте, почти в самом начале сказки, где некий вождь победил всех своих соседей, потом стал воевать со зверями и тоже, кажется, их победил.

В Африке любят отчаянную езду и к правилам движения часто относятся с чувством веселой снисходительности, как взрослый к тем истинам, которые ему постоянно внушались в детстве. Разбитые машины быстро стаскивают с дороги и, если чинить их нет никакого смысла, после первых же дождей они скрываются в высокой траве, давая приют полосатым юрким мангустам или крупным полевым крысам-буку. Железо ржавеет, осыпаясь слой за слоем и уходит в землю, в Африке многое исчезает бесследно, поэтому история здесь часто пишется заново каждым поколением, а прошлое ничему не учит, потому что о себе не напоминает.
Несколько дней я не был в городе, и когда приехал в машине местного агронома-англичанина, который меня подвез, и заглянул на рыночную стоянку автобусов, «Белого Носорога» я нигде не увидел.
День все так же ослепительно сиял, пахло жареной кукурузой, бензином и куркумовым корнем, без которого немыслимо настоящее индийское карри, на свалке копошились грифы с дряблыми красными шеями старых пьяниц, и пестрое торжище гудело с веселой деловитостью, не обращая внимания на зной.
Ко мне подбежал мальчишка, на ходу яростно вгрызаясь в кукурузный початок, держа его обеими руками, словно губную гармонику.
– Хелло, мистер – крикнул он и на этом его английский иссяк, как запас воды между листьями агавы в жаркий день. И он продолжил уже на суахили: «Унаквенда вапи?» – «Куда едешь?». Это был один из коллег Мваи. Он явно собирался пригласить меня к своему автобусу.
– Где Мваи Ндембо? – спросил я его. Иногда сознательно стараешься представить себе худшее, так как жизненный опыт говорит, что на деле часто все бывает наоборот.
Но в этом случае все было именно так, как я и предполагал. Мальчишка, рассказывая мне о том, как разбился автобус Кивамбо, почему-то улыбался, а я подумал, что в Африке, разговаривая с европейцами, возможно, не принято проявлять свои чувства.
– Тебе, бвана, в Мигомбе или еще куда? – неуверенно спросил он, не теряя надежды заполучить пассажира и запахивая на груди рубаху цвета дорожной пыли и без единой пуговицы. Но его профессиональный интерес ко мне быстро угасал, как короткая вечерняя заря в этих краях, уступая черной африканской ночи.

Врач Лукьянов вышел ко мне в халате, надетом прямо на голое тело, и в белой шапочке, сидевшей косо. Больница, как это принято в Африке, была построена на самой окраине города. Она состояла из продолговатых белых домиков с широкими окнами. На ярко-зеленой траве в тени редких деревьев терпеливо сидели больные, дожидаясь своей очереди. Степенные немолодые санитары в белых полотняных костюмах двигались не спеша и с достоинством священнослужителей.
– Да, – протянул Лукьянов, просматривая какие-то бумаги, – их автобус, понимаешь, столкнулся с грузовиком. Все в общем остались живы, но...
Он поморщился от дыма сигареты, видимо, непривычного ему сорта и заключил с безжалостной простотой:
— Но этот твой, как его, Мваи, едва ли когда-нибудь сможет ходить без костылей. Хотя еще посмотрим, как срастутся у него переломы. Он сейчас без сознания.
Он все еще с неодобрительным вниманием принюхивался к дыму своей сигареты.
— Насчет рыбалки ты как сегодня?
— Да что-то не хочется, — сказал я с тупым упорством изучая лицо, подошедшего к Лукьянову с докладом больничного служителя — оно носило следы давнишних ритуальных надрезов.
На высокой акации невидимые цикады упорно тянули одну и ту же ноту. Странно, что только сейчас я расслышал их пение.

Вскоре нас перевели из Нкабангу в далекую провинцию на юг страны, а потом пришло время отъезда домой и Мваи я больше не видел.
Прошло много, много лет. В Африке мне бывать больше не пришлось, язык мбололо мне не пригодился, моя же страна охладела к этому континенту и вряд ли теперь там работают такие, как этот врач Лукьянов. Я не забыл Мваифуму и до сих пор хочется думать, что он тогда вышел благодаря Лукьянову из больницы без помощи костылей.
Время, к сожалению, не пошло Африке на пользу. Недавно я услышал по радио, что страна, в которой я побывал, а это Танзания, так и осталась одной из самых бедных на континенте.




День выборов президента

– Подождите, пока отойдут остальные, – предостерегающе сказал Кен.
– А если и этот уйдет?
– Ну, мы не дадим ему уйти.
Сухая жара обволакивала лес. Он, казалось, даже потрескивал, как дрова в очаге перед тем, как разгореться. Бесцветный, пыльный, с осыпающейся листвой, африканский лес в ожидании больших дождей.
Слон почему-то не спешил присоединиться к остальному стаду. Это был старый слон с большими желтоватыми бивнями, его пыльная кожа своими складками и буграми напоминала серую рельефную карту неведомого континента. Он задумчиво повел хоботом по воздуху. Почуял чужой запах? Едва ли, ветер был слабый и дул от него. Слон пошевелил широкими ушами, стряхивая с них пыль и отгоняя мух.
Кен заметил слонов довольно скоро и совсем недалеко от узкой лесной дороги, где стоял его старый «лэндровер». Но Кен был немного хитрец и знал, что клиент платит деньги за то, чтобы испытать настоящие трудности в сафари – охотничьей экспедиции, к тому же, охотясь на слонов. Легкая добыча потеряла бы свою ценность. Поэтому клиенту какое-то время пришлось побегать, пригибаясь, вслед за Кеном, по пыльным, колючим кустам. То и дело Кен подносил к глазам бинокль, якобы пристально всматриваясь в даль. Один раз ему даже пришлось подняться на дерево, правда, совсем невысоко.
Нторо, обязанностью которого было находиться при двух заряженных ружьях на каждом плече, давно знал все эти драматические приемы, но его лицо было всегда бесстрастно и неподвижно, словно ритуальная маска из черного дерева. Он был на службе давно и привык к этой игре белых людей. Если бы Нторо шел на охоту один, он оставил бы ружейные патроны на ночь перед парой фигурок божков его племени, а еще лучше было бы посыпать их волшебным порошком или чтобы местный маг окропил их особым раствором. Здесь же все делалось согласно порядкам, заведенным белыми.  А успех охоты часто зависит просто от случая. В его племени говорят: «Зверь выходит из своего логова не в один день с охотником» и еще: «Если газель ищет своей погибели, она сама пойдет навстречу льву». Поэтому Нторо был в охоте немного философом, но сейчас его занимали совсем другие, далекие от охоты мысли. Сегодня выборы президента, первого черного президента в его стране. Если выберут Мунгури, его соплеменника, все в родных краях главы страны преисполнятся надежды на то, что своему народу он даст какие-то особые права и льготы. Нторо еще не знал, что для того, кто добился большой власти, становятся важными совсем другие ценности.
Он поймал на себе обманчиво отстраненный взгляд белого господина и стал снимать с плеча ружейный ремень. Клиент получил от Нторо тяжелое ружье крупного калибра и умело щелкнул затвором. Однако руки его слегка дрожали, и Кен это заметил. Руки были не по-здешнему бледные и худые, и своей нездоровой белизной они напомнили Кену нечто растущее в темном помещении. У него мелькнуло даже что-то похожее на сожаление, что сейчас эти руки убьют лесного гиганта спокойно, как в тире. Теперь слонов убивают те, для кого доступна по цене охотничья лицензия. Право их убивать стоит все дороже по мере того, как слонов становится меньше. А новому правительству нужны деньги. И эти президентские выборы тоже нанесут изрядный урон казне...
– Цельтесь правее и ниже глаза. Ближе к уху. Действуйте!
Выстрел грохнул оглушительно, и с ближнего дерева посыпались сухие листья. Слон был не очень далеко, все даже услышали, как звучно чмокнула пуля, разбрызгивая мясо и кости черепа. У слона медленно подломились передние ноги, и он тяжело рухнул, подминая колючий кустарник. Заклубилась легкая красноватая пыль. Агония длилась недолго.
– Вот и поздравляю вас с первым слоном, – сказал Кен почти весело. – Хороший выстрел!
Он с вежливой непринужденностью слегка хлопнул клиента по спине.
– Бивнями займутся Нгото и Мванги. Они знают свое дело. Пойдем к машине!
И они направились к стоявшему в тени зонтичной акации «лэндроверу», топча сухие листья и снимая с потных лиц нити липнущей к ним паутины. Где-то пронзительно пели цикады, будто неумелые скрипачи тянули одну и ту же ноту.

Отделение агентства «Сафари» находилось в небольшом городке, ближе всех расположенном к местам, где проводилась охота. По ночам здесь слышали голоса хищных зверей. К неудовольствию клиента выезд в лес пришлось на какое-то время отложить, но все хотели сначала принять участие в выборах. Все – это те, кто обслуживал участников охоты. Те, кто свежует туши, обрабатывает шкуры, спиливает бивни или рога, ставит палатки и готовит еду. Старший у них – Нторо, но его дело-- держать в готовности ружья для белых охотников. Нторо был грамотен, он окончил начальную школу при миссии. Кен знал, что все, кто был под его началом, принадлежали к двум большим, в недавнем прошлом жестоко враждовавшим друг с другом, в основном из-за пастбищ, племенам. Он различал их больше по ритуальным шрамам на лицах. У соплеменников Нторо на каждой щеке было по три коротких продольных шрама, а у других – по два длинных вертикальных и еще большие медные серьги в ушах. Теперь у всех на предплечье правой руки красовалось овальное белое пятно, красноречиво свидетельствующее о том, что отмеченный им проголосовал на президентских выборах. Им предостерегающе сказали на избирательном участке, что пятно не исчезнет до рождения новой луны и это означало почти неделю. Так что проголосовать снова никому не удастся, как бы ни хотелось оказать поддержку своему кандидату.
Во время охоты они держались вместе. Вечером  все разбивались на две группы и готовили себе еду на двух отдельных кострах. У Кена имелась небольшая рация, по которой он мог при несчастном случае вызвать вертолет агентства, и маленький радиоприемник, дававший ему возможность, хоть и с множеством помех, слушать новости «Би-Би-Си». Он знал, что уже вечером к нему будут приставать, чтобы он поймал по радио столицу: будут передавать предварительные результаты выборов. Кен в них не участвовал: у него не было местного гражданства и поэтому он считался бывшим «колонизатором». А оба кандидата только и говорили о том, как бы быстрее покончить с наследием колониализма и об «африканизации» всей жизни в стране. Если  говорить о сафари, то его, «белого охотника», согласно этой идее, следует уволить, а вместо него поставить Нторо. Но белые клиенты вряд ли захотят по вечерам вести с Нторо беседы и пить виски с содовой. Это успокаивало Кена, который хотел только одного: чтобы ему дали заработать на приличную пенсию. Но сегодня эти выборы никак не выходили у него из головы. Как поведут себя  люди из двух не очень уж дружественных племен, когда будет известно имя президента? Одни будут шумно радоваться, возможно, раздобудут в ближайшей деревне туземного пива и будут всю ночь плясать под удары барабана. А проигравшая сторона? Не затеет ли она кровавую драку?  Или все, чей кандидат проиграл, возьмут да и бросят лагерь, и уйдут к себе домой в знак протеста. Кен знал местное присловье: «Если старший охотник чего-то боится, он ничего не говорит младшим». Поэтому он ничего не сказал даже Нторо, на которого привык во многом полагаться.

Кен не выбирал себе клиентов, их поставляло ему агентство. Он обычно встречал их на местном аэродроме в своей старой широкополой шляпе бывшего восточно-африканского стрелка, но с полоской леопардовой шкуры вместо ленты, одетый в некий полувоенный костюм цвета хаки, затянутый широким поясом с медной пряжкой. На ней была эмблема департамента охраны заповедников. А на поясе висел широкий охотничий нож. Это, конечно, был маскарад, но Кен по опыту знал, что клиентам нужно нечто подобное. В конце концов, они платят немалые деньги, чтобы приехать сюда на дорогостоящую охоту, так почему не устроить для них небольшой спектакль? Им ведь хочется перенестись на пару недель во времена Хемингуэя и ощутить себя его героями...
Прибывшего в этот раз клиента звали мистер Питерс. Невысокий брюнет. Наверное, предки его по отцовской линии из Уэллса, машинально отметил Кен. Там они все Джонсы, Питерсы и Робертсы. И вот в Америке они нашли свою золотую жилу. По документам Питерс был его ровесником, но казался старше, хотя явно следил за собой. Руководитель крупной компании. Кен решил про себя, что старит необходимость повелевать большим числом людей и привычка казаться лучше и умнее других. Сам Кен смотрелся в зеркало только во время бритья. Но в нем было все знакомо и неинтересно. Буроватого цвета лицо с носом, который можно было назвать ястребиным, и выгоревшими бровями. Волосы цвета сухих кукурузных листьев, сильно тронутые сединой, словно инеем. Кеннет Рид, типичный профессиональный охотник. На службе в агентстве, относящемся к ведомству охраны заповедников, которое подчиняется непосредственно новому правительству. В нем теперь не было ни одного белого министра. Каждый день сафари, независимо от того, началась охота или нет, клиент оплачивает полноценными долларами. Поэтому в тот же день они отправились в путь, чтобы до наступления ранних африканских сумерек успеть разбить охотничий лагерь.
Питерс был сдержан и очень вежлив. Кену казалось, что он посматривает на него даже с некоторым сочувствием. Но он ни разу не спросил: «Сколько платит вам ваше черное правительство?» Другие спрашивали, обычно вечерами, со стаканом виски или джина с тоником в руке, сидя за раскладным столиком под навесом, когда догорал лимонно-оранжевый закат, и кроны огромных акаций на его фоне казались черными.
В машине Питерс заговорил.
– Вы знаете, Кен, а ведь мне было даже жаль убивать этого слона.
– О!
Так, чисто по-британски, Кен выразил вежливое удивление. Говорить ему не хотелось.
– А вы уже не одного убили, правда?
– Да, приходилось. Когда они истребляли поля. Или когда слон был ранен и поэтому опасен.
Они помолчали. Старая машина подпрыгивала на корнях деревьев. Словно она ехала по пальцам босых жилистых ног, вросших в красную землю Африки. Что-то постукивало в ее железном нутре. Так у скачущей лошади екает селезенка.
– Мне нравятся здешние негры, – вдруг сказал Питерс. – В Африке они ведь настоящие. Дети природы. И знают свое место. Не то что у нас.
– Не говорите «негры», здесь они «африканцы». Если вас услышат, то будут неприятно удивлены.
Никто тогда из них двоих не мог еще предположить, что лет через пятнадцать слово "негр" будет повсюду под запретом, а на родине Питерса возникнет неуклюжая словесная формула African American, что дословно переводится как "африканский американец". А за "негра" можно будет предстать  перед судьей и тогда  крупного штрафа не избежать.
Кен странно усмехался углом рта с закушенной сигаретой. Питерс быстро взглянул на него, но Кен, не отрываясь, смотрел вперед. Он считал, что только женщины любят смотреть друг на друга во время разговора. Говорят, что по статистике больше аварий на дорогах происходит, когда за рулем женщина и у нее есть собеседница. Машину продолжало сотрясать. Баранка прыгала, будто ее вырывали у него из рук.
Когда жара начинала немного спадать и они уже сидели под тентом с холодным пивом в руках (портативный холодильник был выдан агентством), к ним подошел Мванги и почтительно остановился поодаль. Он смущенно пошаркал в пыли сандалиями, сделанными из автомобильной покрышки. Похожие на гирьки медные серьги в оттянутых мочках ушей нервно подрагивали.
– Как поступить со слоном, господин? Ты всегда говорил, что мясо убитых животных надо отдавать людям, а не оставлять гиенам и стервятникам.
Кен выслушал его длинную речь: Мванги коротко говорить не умел. Потом повернулся к Питерсу, который терпеливо ждал, когда остановится поток непонятных и странно звучащих слов.
– Дело вот в чем, мистер Питерс. (Он просил его называть просто Роном, но Кен об этом забыл). Парень родом из этих мест. Говорит, что их деревня на грани голода. Поля пусты, все выгорело, запасы подходят к концу.
– Что же он хочет?
– Немного. Вашего слона без бивней.
Питерс посмотрел на него с обиженным недоумением: он не любил загадок.
– Не понимаю. Слон убит и дело с концом.
– Мванги хочет сходить в деревню и оповестить жителей. А они придут, изрежут его на большие куски и унесут с собой. Им хватит этого слона надолго. Вы знаете, как туземцы сушат мясо?
Нторо шептался о чем-то с Мванги, повар и носильщики также с видимым интересом ожидали исход переговоров белых.
– А где его деревня?
– Не так уж далеко. Все они здесь хорошие ходоки. На все уйдет чуть больше суток.
– И что мы здесь будем делать?
Питерс окинул недовольным взглядом однообразный и скучный лес. Красный термитник возвышался вдали, как примитивный надгробный памятник. Откуда-то тянуло гарью.
– Здесь всегда найдется дичь, достойная вашего выстрела.
Ирония Кена явно прошла мимо цели.
– Но ведь у нас по плану...
– О да, у нас по плану теперь, кажется, носорог. Или буйвол. Кого встретим раньше. Но это уже в милях десяти отсюда, на реке Лебонго.
– Хорошо, я подумаю.
И он ушел в палатку переодеваться. Кен, стараясь избегать взглядов Мванги и его соплеменников, взял ружье и направился к темнеющему лесу.
Он вздрогнул, когда кто-то тронул его за плечо и, пробормотав: -- «Ах, чтоб тебя», -- глянул в широкое коричневое лицо Нторо. Его привычка подкрадываться беззвучно, как хищник на охоте, не переставала удивлять Кена.
– Ну, что тебе?
– Мистер Рид, вы помните, что обещали утром?
Кен об этом совсем забыл. Конечно же, они все ждут не дождутся новостей из столицы. Как же – выборы президента! Кен остановился, и они вместе пошли к лагерю.
– Надеешься, что ваш победит?
Нторо вежливо усмехнулся и поскреб шерстистую голову.
– У нас говорят так: получают то, что предназначено, а не то, что хотят. И еще: не называй цену маниоки, пока ее клубень в земле.
– Нторо, – тихо сказал Кен, – если выберут господина Мунгури (он подчеркнул слово «господин»), проследи, чтобы ваши не очень громко радовались и веселились. Я хочу, чтобы сафари у нас прошло без глупостей. Кто-то ведь хочет, чтобы был  выбран другой, понятно?
Нторо молча приложил ладони к груди.
Поздним вечером, когда звезды уже ярко светились, голос диктора, продираясь сквозь треск радиопомех, как сквозь колючие заросли в саванне, сообщил, что в выборах побеждает господин Мунгури.

Дней десять до этого сафари Нторо велели явиться к господину Обиби, важному лицу в управлении заповедников. Он был еще молод, но уже с заметным брюшком. На его лице, черном, как антрацит (он был из какого-то нилотского племени), красовались очки в золоченой оправе. Скорее всего, он носил их именно как украшение, так как наблюдательные люди утверждали, что в этих очках простые стекла.
Г-н Обиби повел разговор о том, что стране нужны свои африканские кадры и что Нторо еще не поздно учиться. Кстати, скоро начнет работать школа по подготовке егерей, и сейчас уже составляются списки. Далее г-н Обиби заговорил о бдительности и о том, что белым, работающим в стране, не во всем следует доверять. «Если бегемот подружился со львом, то лучше ему не выходить из своего озера на берег. Так ведь, кажется, у нас говорят?» Нторо понял также, что после каждого выезда с клиентом агентства на охоту ему следует делать отчет. «Когти у леопарда не видны, но все знают, что они у него есть», напомнил г-н Обиби. Он считал, что иносказания полезнее прямых наставлений, и продолжал: «Глаза, чтобы видеть, а уши, чтобы слышать. О том, что делается в лесу, муравей узнает раньше грифа, который высоко в небе». Здесь он как бы сравнивал себя с парящим в небесах грифом, Нторо же приходилось довольствоваться скромной ролью муравья.
Что касается Нторо, он тоже любил иносказания, а умение пользоваться ими у его народа считалось признаком ума и знания жизни. Он тут же вспомнил одно из них: «рот это щит для того, чтобы себя уберечь». Вслух же он уклончиво сказал о том, что сначала делают стены жилища, а потом уже крышу. Этим он давал понять, что не хочет давать поспешных обещаний. И еще добавил: «Бывает, что старая мотыга не заменит новую». Это означало, что новый начальник может оказаться хуже прежнего, поэтому с критикой следует повременить. В то же время ему очень хотелось попасть в школу егерей, чтобы потом носить фуражку, форму хаки с медными пуговицами и иметь собственное ружье. На такой работе можно надеяться на повышение. И жена его Мукунгузи перестанет его корить за неумение хорошо устроиться в жизни, тогда как ей каждый день приходится торговать на рынке.

Питерс вернулся к разговору лишь утром. Теплым утром без росы, когда среди акаций начали порхать черные длиннохвостые ткачики. Подали завтрак, неизменный английский завтрак из яичницы с ветчиной и овсянки. Был даже умело поджаренный хлеб и апельсиновое повидло.
В той стороне, где лежала туша слона, на деревьях чернели стервятники, словно комки тряпья, зацепившиеся за колючие ветки.
– Вы знаете, Кен, я сожалею, но задерживаться здесь не вижу смысла. Объясните этому парню, если вам это так уж важно.
Питерс помолчал, теребя пальцами салфетку. Странный, будто предостерегающий, крик птицы в лесу заставил его вздрогнуть. Кен молча наблюдал, как к его чашке кофе с настойчивой деловитостью продвигался большой муравей.
– Я думаю, нам нужно отправляться сейчас же... (он посмотрел в карту, которую держал перед собой)  ...к Лебонго. Да. Прямо сейчас.
«О да, ведь и за этот день уже уплачено долларами», – вяло подумал Кен и полез в карман за сигаретами. Говорить с Питерсом ему не хотелось.
Нторо с непроницаемым лицом ждал приказаний.
– Проследи, чтобы все было готово к отъезду. Скажешь мне потом.
Но Нторо выжидающе молчал, переминаясь с ноги на ногу. Кен добавил:
– Пусть Мванги и другие не переживают по поводу выборов. Еще неизвестно, кому повезет на следующих. (Про себя же он подумал, что следующие выборы здесь будут лет через двадцать-тридцать, не раньше).
Поколебавшись и глядя в глаза Нторо, будто в них можно было хоть что-нибудь прочесть, он добавил:
– Теперь насчет слона. Мванги пусть идет быстрее в свою деревню и оповещает жителей. Если за него согласны работать остальные, пока он не найдет нас на берегу Лебонго.
– Да, мистер Рид. У нас говорят: «Слон за один день не протухнет».
Кен знал, что это еще означает: у нас есть время, еще не все потеряно.
Он знал, что сильно рискует. По правилам сафари никто не должен был никуда отлучаться до окончания охоты. Недавно в городе он как-то повстречал в одном из баров, куда  зашел выпить пива, Тома Хенли, хорошего охотника, но гуляку и временами дебошира, когда сафари заканчивалось. Еще он был известен своими, иногда скандальными, связями с местными темнокожими красотками.
– Меня недавно уволили, – сказал он, потряхивая свой стакан, чтобы послушать звон ледяных кубиков в виски. – И, кажется, собираются выслать из страны. Нежелательный элемент, осколок колониальной системы и прочее.
Он сказал Кену о том, что стал жертвой доноса со стороны черного персонала. Том, скорее всего, не говорил всей правды, но Кен кое о чем догадывался. Клиент мог застрелить с ведома Тома пару животных, не указанных в лицензии, и положить ему в карман некую сумму. Туземцы говорят: «Если глаз не видит, то ухо слышит». Поэтому в таком случае надо делиться и с персоналом. Видимо, Том этого не сделал, и на него донесли. А теперь, при новой власти, нужно вести себя более осторожно. Он допускал, что и за ним могут следить. Скорее всего, это должен был делать Нторо. Но все время думать об этом – это уж слишком. Кончится тем, что начнешь перед ним заискивать.

Когда он садился в машину, рядом уже сидел Питерс. Кен слишком сильно захлопнул дверцу, стекло противно и длинно задребезжало.
– Извините, – буркнул он, не глядя на пассажира.
Питерс кивнул головой. Они в молчании пустились в путь. Мимо, качаясь, поплыл уже начавший надоедать сухой, пыльный лес. Стервятники ненадолго тяжело взлетели с деревьев, встревоженные шумом мотора и опустились снова на ветви. Их становилось все больше.



Шиллинг, брошенный в воду

Узкие тропинки сбегали к океану, будто красные ручьи во время больших сентябрьских дождей. Но дожди давно прошли, теперь стоял сухой период «киангази», и красная пыль висела над городком, подобно теплому прозрачному покрывалу.
У океана пыль неохотно отступала. Здесь было царство белого, похожего на крупную соль песка, звонких раковин, ноздреватых, словно огромные засохшие губки, коралловых рифов и синего простора, бескрайнего, как небо весной, где-нибудь в северном полушарии, конечно.
В небольшой порт не так уж часто заходили суда. Если не считать старых, выбеленных солнцем и морем «дау» с косыми разбойничьими парусами. Они напоминали о давнишних временах правления арабских шейхов и набегах работорговцев. При англичанах для них был отведен особый причал, словно отдельная скамья с надписью «Для цветных». Правда, надписей таких здесь, кажется, не было, но каждый и так знал свое место. Изредка небольшие белые пароходы местной восточно-африканской линии высаживали немногочисленных пассажиров и не очень густую, но пеструю толпу туристов.
Из этого городка, говорят, когда-то отправлялся в свое последнее путешествие к родным берегам доктор Ливингстон, чтобы навек упокоиться там. Недалеко от набережной скучно желтел приземистый форт с полуразрушенными башнями времен португальских конкистадоров, а на пыльной площади вздымалось каменное здание старого торжища – аукциона, где меньше столетия назад продавали черных невольников. В нем были высокие каменные прилавки, и похож он был на обычный рыбный рынок – неотъемлемую принадлежность всех здешних приморских городов. Он так и остался рынком, а когда ушли англичане, здесь стали устраивать выставки изделий местных ремесленников.
К приходу «Южного Креста» они оба стояли на причале: Саиди Мпини и его сын Сефу. Саиди был худ и морщинист, как засохший манговый плод, и его лицо всегда носило печать готовности повиноваться – обычное лицо зависимого человека, с детства выросшего в услужении. На нем была зеленоватая выгоревшая на солнце форма пристанского рассыльного, а красная помятая феска делала его похожим на гостиничного слугу. Он был бос. Сефу стоял рядом с отцом. У его ног в корзинке из листьев кокосовой пальмы переливались яркими красками океанские раковины – от маленьких изящных «каури» до огромных «скорпионовых» раковин с вытянутыми во все стороны оранжевыми окаменевшими щупальцами. Это было его работой – предлагать дары моря туристам. Кроме него здесь стояло еще двое мальчишек, но на конкурентов все смотрели без враждебности, памятуя местное присловье: за ночью всегда наступает день, а за голодом – обилие пищи.  При англичанах это не запрещалось, но и не поощрялось, считалось, что грязные оборванцы с манерами попрошаек мешают туристам наслаждаться красотой океанского залива. Поэтому иногда огромный черный полицейский в высокой феске и в тяжелых башмаках с преувеличенной  яростью набрасывался на маленьких продавцов, и те быстро убегали от него, держа на голове свои корзинки.  А тот, и не пытаясь особенно их догнать, называл их «ватото ва хараму», то есть детьми греха, и  нехорошо  отзывался об их матерях.
Пароход медленно вздыхал у разогретого бетонного причала, и стрела единственного в порту крана бросала на воду зыбкую ажурную тень. Часть пассажиров сошла, новые поднялись по сходням, но транзитные толпились у поручней или отдыхали в шезлонгах под тентом:  стоянка была всего два часа, и сходить на берег для них не было смысла. На причал сошла лишь небольшая группа по-европейски незагорелых мужчин и женщин, увешанных дорогими фотоаппаратами и похожими на пистолеты кинокамерами. С ними был пухлощекий мальчик в белых шортах и с большим биноклем в руках.
Они толпились на самом краю причала и молча фотографировали. Сефу безнадежно топтался возле туристов со своим товаром, которым никто почему-то не интересовался.
Полная женщина в очках отщелкнула последний кадр и решительно захлопнула крышку футляра:
– Послушайте, полковник, я читала, что этому городку около пятисот лет и что здесь бывал сам Васко да Гама. А жизнь, кажется, застыла на месте. Посмотрите только на эти домишки...
Она указала рукой на рыбацкий поселок: глиняные лачуги, крытые пальмовыми листьями, лепились, подобно пчелиным сотам, к берегу, круто сбегавшему к океану.
Полковник – плотный, загорелый мужчина, с рыжеватыми подстриженными усами, в синих шортах и яркой «гавайской» рубашке навыпуск,  вынул трубку изо рта, молча выколотил ее и засунул за белый чулок-гольф, где у него уже хранилась авторучка.
– Африка – это страна, где никто никуда не спешит. Мы сделали для них немало, хотя время уже показывает, что они не заслуживали наших стараний.
Он хмуро глянул вверх, где на мачте, там, где раньше красовался привычный «юньен джек», лениво полоскался на ветру новенький, незнакомой расцветки флаг.
Мальчику в белых шортах надоел бинокль. Он, наконец, обратил внимание на Сефу. Мальчик вынул из кармана белый блестящий шиллинг и кивнул на зеленоватую глубь у причала:
– Поймаешь?
Монета прочертила светлую дугу в воздухе и исчезла со слабым всплеском в глубине.
– Шиллинга мало, – сказал полковник. – Нужно прибавить.
И он хохотнул негромко, словно радуясь тому, что открыл тайну неуступчивости  туземцев.
Мальчик, видимо, привык, чтобы его желания исполнялись. Он хрустнул новенькой фунтовой ассигнацией перед лицом ошеломленного Сефу и крикнул:
– Поймаешь монету, получишь все! Или ты боишься акул?
Полная дама в очках неодобрительно сказала:
– Тедди, не сори так деньгами.
Полковник посмеивался, набивая трубку.
Сефу акул не боялся. Они вообще едва ли заходили в бухту, хотя в местной гостинице у самого берега над входом висели, чтобы воздействовать на воображение туристов, гигантские устрашающие акульи челюсти.
Сефу плохо понимал, о чем говорят белые, но он знал, что хочет мальчик с биноклем, и с тоской проводил глазами ушедший в темную глубину белый кружочек. Теперь туда же собирался отправиться и другой, который сейчас находился в розовых пальцах этого богатого мальчика. Шорох же ассигнации заставил его вздрогнуть. Он никогда не смел и мечтать о таком богатстве. До сих пор ему приходилось иметь дело с гораздо более мелкими денежными знаками. Его не пугала глубина у причала. Ведь он вырос у моря. Сефу обернулся и посмотрел на отца.
Саиди понимал, чего хотят от сына. Он ничуть не сомневался, что тот поймает монету в воде. Как человек, бывший в услужении у белых с самого детства, он знал, что лучше выполнить их требования: это спасает от неприятностей и часто приносит выгоду. Это внушал ему еще его отец, да и сам он убедился в этом, работая слугой в домах белых и в конторах, где управляют белые. И хотя их власть в стране окончилась, они все еще внушали опасение, будто боги чужого племени, которых следует уважать на всякий случай. Правда, жена его Хамиса, которая два раза в неделю торговала рыбой, взятой для этой цели у рыбаков, была смелее и говорила: «Белые не всемогущи, даже лев кого-нибудь боится».
Но вот неяркое воспоминание, словно небольшое облако, проплывшее мимо солнца, бросило свою тень, и истина, постигаемая годами, вдруг потускнела, как старый шиллинг в морской воде.
Ему вспомнился случай из детства, далекого и полузабытого, как неинтересный сон. Отец привел его в дом фермера-европейца. Для семьи всегда было выгодно отдать ребенка в услужение, освободиться от лишнего рта на целый год, да еще и получить кое-какие деньги. Мать намеревалась, желая удачи сыну, помазать по их обычаям светлой глиной ему лоб, виски и крылья носа, но отец воспротивился, он не хотел, чтобы сын выглядел дикарем в глазах белых. Саиди же смотрел со страхом на упитанных собак, лежавших на подстриженной траве. Они вскочили и обнюхали его, как новую, непонятную вещь в доме – торопливо и с брезгливым любопытством. Когда формальности его трудоустройства были закончены, вышел розовощекий сын хозяина, бросил мяч на траву и крикнул Саиди: «Камата!» – «Лови!». Собаки, повизгивая, бросились за мячом.
– Ну, что же ты, – пробормотал отец, укоризненно глядя на Саиди. – Ты делай, как тебе велят, если хочешь с ними ужиться. Только пусть твой глаз видит, а рот молчит.
На его коричневом лице с седеющими колючими усами застыла услужливая мина, но глаза говорили о том, что он просто играет роль, которая от него требовалась, и взглядом он призывал к этому сына. Когда раздосадованный мальчик бросил мяч во второй раз, Саиди со всех ног помчался за ним, стараясь обогнать грозных на вид, но глупых, как выяснил он позднее, откормленных собак…
День был ярок, умеренно горяч, с океана долетал легкий бриз, похожий на прикосновение влажных, прохладных пальцев. Мальчик с биноклем стоял, держа деньги в руке, и ждал. И все вокруг словно ожидало чего-то: небо, море, нагретый солнцем бетонный причал и тихо выдыхающий пар «Южный Крест». И тогда Саиди, в старой, линялой форменной куртке, с босыми, натруженными ступнями, как-то вдруг постаревший, сказал непривычно сурово и даже угрюмо:
– Корова ест траву там, где привязана. (Этим он давал понять, что надо довольствоваться тем, что имеешь). Иди домой. Никто у тебя ничего не купит сегодня.
Сефу медленно отошел, опустив голову, со своей корзинкой, в которой побрякивали непроданные раковины. Пока он чувствовал только досаду на отца. Позднее придет и благодарность за то, что он помог ему отделаться от оскорбительного соблазна получить синюю, хрустящую бумажку. А день был по-прежнему ярок...
– Что он ему сказал? – спросила дама в очках.
Полковник вынул трубку изо рта и произнес, натянуто улыбаясь:
– Он сказал, что сюда заплывают акулы и не стоит рисковать.

Много лет спустя в этот же порт вошел тот же самый пароход, теперь уже совсем старый, тяжело дышавший, и устало прислонился к причалу. Говорили, что ему уже совсем недолго осталось плавать. С его борта сбросили швартовы из толстого манильского троса. Их накинул на причальные тумбы дежурный матрос на причале Сефу Мпини, а его малолетний сын Джума стоял поодаль с корзинкой, из которой виднелись морские раковины.
Сефу Мпини вырос в стране, которой давно уже не управляли белые. Хорошо ли ему жилось? Здесь говорят, что если ты получаешь одно, то тебе недостает другого. Он часто вспоминал отца, который давно уже умер, и был благодарен ему за тот давнишний урок на этом же причале. Он помнил ту серебристую дугу, которую описывал падающий в море шиллинг. С тех пор он, к удивлению портовых мальчишек, ни разу не нырял за монетами. От кого-то он слышал, что поступки человека – это и есть его жизнь. Как он ее прожил до сегодняшнего дня? Он немного учился в школе, а теперь, видно, до старости будет работать здесь, на причале. Когда-то, с приближением независимости, на митингах и собраниях часто выкрикивали: «Ухуру на кази!» – «Свобода и работа!» Имелась в виду, конечно, свобода от белых. Первой теперь хватало с избытком, а второй явно недоставало. Так что ему еще повезло. Ему и с женой повезло: она хорошо управлялась со швейной машинкой. Сефу покупал со скидкой у лавочника-индийца целый рулон набивной ткани, а она шила из нее женские покрывала «китенге». Сын, правда, ходит, как и он когда-то, продавать на причал разные морские сувениры, когда у Сефу здесь дежурство, но он учится в школе, и все хотят, чтобы он окончил среднюю.
Какова будет новая жизнь после власти белых, не знал тогда никто. У них говорят, что все новое радует, даже если это новая болячка. А чтобы знать об изъянах нового дома, надо в нем пожить. Когда натягивают кожу на барабан, каждый к себе тянет. Так уж человек устроен. Но в жизни часто выходит то, чего не ждешь. Как говорится, дождь шел в Линди, а наводнение случилось в Кисуму.
Наконец на причал был спущен трап, и по нему сошли немногочисленные пассажиры с узлами и несколько белых туристов. Среди них был и полковник, заметно постаревший, и давно уже в отставке, который решил в последний раз проехаться вдоль всего побережья. Потом он сядет на самолет и навсегда покинет эту часть Африки. Здесь прошла его молодость, он воевал с бунтовщиками (теперь их называют героями и борцами за свободу), дослужился до полковника. Потом он был фермером и выращивал кофе. Старых друзей осталось совсем мало: одни уехали, другие умерли. Его фермой теперь владел какой-то богатый азиат, который жил где-то у себя в Пакистане. За время своей поездки он узнал, что независимость в этой стране не привела к равенству в доходах, наоборот, богатые стали, кажется, еще богаче, а бедных стало больше.
Он посмотрел на флаг над крышей неприглядного морского вокзала, выгоревший на солнце и обтрепанный. Мальчик с корзинкой, из которой выглядывали морские раковины и большие клешни засушенного краба, с тоскливой надеждой смотрел на кучку туристов, фотографирующих друг друга на фоне рощицы кокосовых пальм вдалеке. Вот этот мальчик уже не видел никакого другого флага на мачте. Полковник вдруг припомнил ту, давнишнюю, поездку вдоль побережья вскоре после того, как его страна отказалась от своих владений здесь. Кажется, даже пароход был прежний, но название у него теперь «Ухуру». В те времена мальчишки ныряли с причала вдогонку за белыми, блестящими шиллингами. Теперь стоимость шиллинга съела инфляция, да и сам он стал другой: бронзовый, с африканским профилем здешнего президента. Полковник стал припоминать: тогда на причале тоже был мальчик, очень похожий на этого и тоже с такой же корзинкой; его соблазняли прыгнуть в воду за монетой, но его отец ему не позволил. И когда его попросили перевести сказанное, он просто соврал. Зачем он это сделал? Иногда воспоминания липнут, как надоедливые мухи, их отгоняешь, а они снова возвращаются. Рон Хаббард был, пожалуй, прав, утверждая в своей книге, что инграммы, эти самые неприятные воспоминания, мешают разуму человека справляться с ситуацией.
Сын дежурного матроса на причале не продал сегодня ни одной раковины, он же рассчитывал на небольшой доход в свою пользу. И, сдавая дома деньги матери, собирался оставить у себя сумму, нужную для покупки пакетика с конфетами-тоффи. Оставаться без конфет ему никак не хотелось. Краем глаза он наблюдал за отцом на дальнем конце причала, который ждал команды сбрасывать швартовы. А сейчас отец был занят разговором с приятелем и в сторону Джумы не смотрел. Тогда он быстро сунул руку в карман и проворно выудил старую монету, давнишний колониальный шиллинг, который он недавно нашел в земле и успел вычистить до блеска.
– Фор йор колекшан, сэр, – произнес он на ужасном, но вполне узнаваемом английском, предлагая полковнику пополнить свою коллекцию.
Тот поднял правую бровь, делая ее похожей на вопросительный знак, что должно было означать: -- «Сколько ты хочешь?» -- Джума честно назвал сумму стоимости желанного пакетика с конфетами. Полковник шевельнул седыми усами в полуулыбке и дал ему в три раза больше просимого, словно говоря этим: «Мы были когда-то хозяевами в этой стране и мы не скряги». Он подбросил и поймал монету. Да, тот самый шиллинг: профиль английского короля на лицевой стороне и шагающий лев на обратной. Он не был уверен, что у него сохранилась дома хоть одна такая монета.
Пароход сипло загудел. Пассажиры потянулись к трапу.




Белое золото

– Нечего было подниматься сюда, – сказал Парсонс, без особого желания обращаясь к Генри. – Я не очень-то верю в это золото.
Он сидел под навесом из парусины, натянутой под углом к облупившемуся голубому «лэндроверу»; тот был уже горяч, как утюг, и от него противно несло разогретой резиной и бензином. К тому же Парсонса донимали мухи. Уже стояла настоящая жара, и во рту была сухая горечь. Его напарник молчал, и Парсонса почему-то раздражал его равнодушный белесый затылок и шея цвета каленого кирпича. Этот Генри (он даже не знал его фамилии) попался ему на третий день после его приезда в страну. Они познакомились в центральном полицейском управлении, где Парсонсу надо было уладить неприятности в связи с незаконным переездом через границу, а Генри явился сюда по поводу украденного у него накануне мотоцикла. Они были в тот момент единственными белыми и не могли не познакомиться. Парсонсу удалось откупиться, хотя это и нанесло урон его бюджету, а Генри дали понять, что его дело безнадежно. Толстый усатый сержант, кончив составлять акт, водрузил фуражку на упругую шевелюру и сказал с мнимой доверительностью:
– Они его сразу перекрасят и завезут в какую-нибудь глушь, где можно всю жизнь ездить без номера.
Он вспомнил, как в детстве слышал от стариков его племени: «Краденую корову хоть под землю спрячь – бугор все равно выдаст». То ли теперь больше стали воровать, то ли у полиции что-то со зрением, но находить краденое удается все реже. Разумеется, этому белому знать все это незачем.
Когда они вышли из полиции, а потом уселись за стойкой пустующего днем бара, Парсонс предложил без особых предисловий:
– Многого не обещаю, но если найдем золото, двадцать пять процентов ваши. Даже тридцать. Мне нужен помощник. Такой, чтобы мог ремонтировать машину, знал бы взрывное дело и местный язык. Мне кажется, это вы. Договорились?
Парсонс не стал распространяться о том, что его бывший напарник сейчас, наверное, получает свою порцию бобовой похлебки с красным перцем в тюрьме рудничного поселка Киваронго. Ему самому удалось отделаться только высылкой из страны. Впрочем, он тоже знал, что такое провинциальная тюрьма, да еще в Юго-Западной Африке. Одно время, перед тем, как попасть за решетку, ему ненадолго удалось наладить связь со сторожем рабочего барака, который выменивал у рабочих-африканцев по два-три необработанных алмаза на пачку местных сигарет. Им все равно нельзя было ничего вынести, их даже просвечивали рентгеном.
У Генри не было определенных планов на будущее. Он застрял в этой небольшой африканской стране после службы в колониальной армии. После принятия независимости был какое-то время инструктором в новой, затем несколько лет пробыл в отделе общественных работ, пока его не упразднили, и Генри не оказался без дела. Ему предлагал стать своим партнером его знакомый Рамгулам Панди, полагавший, что наличие механика-европейца под крышей его авторемонтной мастерской придаст его делу солидность, но у Генри не нашлось нужной суммы для взноса, а становиться должником индийца ему не хотелось. Поэтому он и принял предложение Парсонса.
Теперь они оба после долгого и надоевшего пути оказались в этих выжженных предгорьях, поросших редкими, безлистыми сейчас лесами, а над ними поднимался высокий горный хребет, на котором лежали синеватые облака, зацепившиеся за его острые утесы.
На полкилометра выше места их стоянки, ворочая небольшие камни, протекал неширокий горный поток, и потом проваливался в какую-то мрачную дыру, навсегда пропадая в горе. Над этим местом стояло облачко из брызг, в котором всегда под солнцем играла небольшая радуга.
– Внизу все выгорает, а эта речка течет себе бесполезно наверху, а потом пропадает, – заметил Генри тоном фермера, заметившего непорядок в соседнем хозяйстве.
– Нам до этого дела нет, – равнодушно отозвался Парсонс. – Время идет, а у нас никаких результатов.
Возможно, что этот, бесполезный с точки зрения Генри, поток где-то выходил на поверхность, но уже совсем далеко от этих мест. А то, что он здесь уходил в расщелину, было, вероятно, следствием давнего землетрясения. Дожди здесь шли четыре месяца в году, сейчас они запаздывали, а люди и скот пили из каких-то неописуемых колодцев, скорее ям, на дне которых медленно собиралась вода, похожая по цвету на разбавленное молоко.
У Парсонса затекли ноги, и он, прихрамывая, начал кружить у машины. Он сознавал, что не являлся лучшим представителем белой расы в этом глухом краю: бледно-желтый от не вылеченной до конца малярии, низкорослый, с нестрижеными волосами, торчавшими, словно перья из-под старой матерчатой шляпы, – и злился.
В горячем воздухе в поисках падали шнырял гриф, даже в его тени, которая быстро проносилась по сухой земле, было что-то отталкивающее. Сквозь кусты с наполовину опавшими листьями виднелся красноватый термитник, будто палец, указывающий в бесцветное сейчас небо.
– Где же этот Мутамбо? – раздраженно спросил Парсонс, который брал за правило не верить никому, в особенности туземцам. – У нас самих хоть все готово?
– Осталось только заложить заряд, – буркнул Генри, не оборачиваясь. Он звякал ключом под открытым капотом машины. Что-то его тревожило в двигателе. Им конец, если они останутся без средства передвижения.
– Но почему этот Мутамбо предлагает взрывать на горном склоне под самым потоком?
– С ним надо ладить, – примирительно сказал Генри. – Он ведь обещал уговорить старейшин, чтобы нам не мешали брать пробы на их землях. И чтобы о нас не сообщали властям. Курица не снесла яиц, а высиживать их хочет. Это они о нас говорят, я сам слышал, когда был в их деревне.
Парсонс вновь уселся под навесом. Генри был прав. Надо, чтобы им не мешали осмотреть сухие в эту пору русла дождевых потоков. У него были сведения относительно золотых россыпей в этих местах, примыкающих к предгорьям. Но Мутамбо упрямо настаивал на взрыве, который обнажил бы склон, и уверял, что им не придется пожалеть об этом. Они познакомились с ним еще там, в городе, когда намечали план поездки. Мутамбо, в белой куртке,  на приличном английском предложил им меню в ресторанчике «Шанхай», где недорого кормили и особым шиком считалось есть пластмассовыми палочками, которые подавались вместе с вилками. За стойкой бара на фоне пузатых фарфоровых бутылочек с черными иероглифами возвышался морщинистый китаец-хозяин, за тощей спиной которого был сложный и извилистый жизненный путь.
– У него слишком смышленая рожа для официанта, – сказал Парсонс, глядя на Мутамбо исподлобья, а потом подозвал его и спросил наугад, не знает ли он такую местность – Касимбу. Тот широко ухмыльнулся. Оказалось, что он там родился. Поэтому через два дня студент агрономической школы Мутамбо, взяв расчет в «Шанхае», где он просто подрабатывал по вечерам, ехал с белыми золотоискателями в свои родные места.
– И зачем он привел с собой столько народу? – с подозрением спросил Парсонс, глядя туда, где под невысокими корявыми деревьями чернело головами десятка три туземцев в темных, порыжевших на солнце накидках из дешевой материи. «Будто обугленные пеньки на лесном пожарище», – сравнил он увиденное, имея в виду головы сидящих на желтой траве соплеменников Мутамбо. Ему хотелось обругать последнего, но он решил не тратить на это времени и сил. Сам Мутамбо, в старой рубахе и заплатанных шортах, зачем-то с тяжелой мотыгой на плече, скалил зубы неизвестно по какому поводу.
Взрыв прихлопнул землю тяжелой горячей крышкой, взметнулась рыжая земля и камни. Туземцы завопили, как показалось Парсонсу, радостно и кинулись наверх, причем у каждого оказалось по мотыге.   
– Эй, вы, куда вы, остановитесь! – закричал Парсонс. – Да скажите вы им, Генри, не стойте столбом! Эй, вы, что вам там нужно?!
Парсонс видел, как Мутамбо бежал впереди всех, и тогда он кинулся к кабине и потянул из-за спинки сиденья горячий и скользкий приклад ружья. Но его остановила сильная рука Генри.
– Не делайте глупости, Парсонс. Они нас перехитрили. Смотрите.
Черные накидки проворно обежали место взрыва, который только разбросал землю и камни, и открыл стену из твердого песчаника. Все вместе они начали быстро оттаскивать мотыгами камни, мешающие потоку, расчищая ему путь вниз по каменистому склону. Ниже уже образовался небольшой мутный водопад. Большая часть вод горной речки теперь стала направляться к сухим, холмистым равнинам внизу.
А потом вокруг обозленного Парсонса и неопределенно ухмыляющегося Генри закружилась вся толпа в некоем подобии хоровода. Мутамбо предпочитал держаться в отдалении, но было видно, что и он приплясывал вместе со всеми.
– Они называют нас дарующими воду и жизнь, – покрутив головой, сказал Генри.
К ним наконец подошел Мутамбо, но остановился поодаль.
–- Вода смоет все, что там могло быть, – сказал Парсонс тихо, но с угрозой. Он уже овладел собой, но не смирился с потерей. – Мы приехали сюда искать золото.
Тогда Мутамбо сказал таким тоном, будто объяснял что-то капризному и упрямому ребенку:
– У нас говорят, что искать что-либо надо там, где оно есть. Для наших людей золото – это их земля. Но ей всегда нужна была вода, и теперь мы ее получили. Я давно уже думал, как сюда направить водный поток. Обращался к властям, но напрасно. И вот, как видите, пришлось пойти на обман.
– Вы были заодно с ними, – покосился Парсонс на Генри. – Ни на кого теперь нельзя положиться!
– Есть у нас поговорка: «Следуй за пчелами, если хочешь есть мед», – оправдывался Мутамбо. – Но мы будем помогать вам искать то, что вам нужно. И полиция о вас знать ничего не будет.
Парсонсу показалось, что Мутамбо неспроста лишний раз напомнил о полиции.
– Вы даже ферму можете завести в наших краях.
– Нет уж, спасибо, – хмыкнул Парсонс. Он пока не знал, что предпринять. Собственно, он ничего и не потерял, кроме времени, горючего на дорогу и заряда динамита. А пробы можно бы и продолжить.
– Это вы Генри просите остаться у вас. Будет тракторным механиком, если вашим вздумается организовать кооператив.
Ему хотелось сказать что-нибудь очень едкое, но он ничего не придумал и стал смотреть на водный поток, который теперь протекал метрах в двадцати от них. Ветер уже доносил от него прохладу.




Цена копья

Мутури, темнокожий паренек из Кимбулу, любил, как и многие в этих краях, жевать по утрам «мсуаки» – палочку из мягкого дерева, похожего на лофиру. Она заменяла зубную щетку, и зубы приобретали особый блеск. Я всегда видел его во дворе гостиницы «Сафари».
Большой поселок Кимбулу прижался к высокой горе, поросшей редким лесом. В сухой сезон, когда многие деревья роняют листву, она становилась похожей на плохо ощипанный бок курицы. На асфальтированном дворе гостиницы валялись огромные коричневые стручки, которые здесь назывались «мквайя». Стручки были прямые и широкие, как ножны масайских кинжалов. Деревья эти стояли почти без листьев, но гордо пламенели огненно-красными цветами, будто бросали вызов силам природы, иссушавшим эту красноватую землю так, что, казалось, она звенела, как медь, если по ней ударить. Но знатоки объясняли, что близится время дождей и что корни деревьев уже начинают питаться подземными водами, текущими из отдаленных мест, где начались большие дожди.
Мутури приходил на этот двор ежедневно, как на службу. На нем был боевой наряд его племени: на плечах красная накидка, на поясе длинный прямой кинжал, почти меч, в ножнах, украшенных бело-голубыми бусами. В одной руке, унизанной медными браслетами, Мутури держал копье с длинным плоским лезвием, в другой – высокий кожаный щит. Как и у всех других парней, которые тоже являлись к гостинице по утрам, на голове Мутури красовалась сложная прическа из многочисленных прядей, скрепленных красной глиной и, по утверждению некоторых, коровьим пометом.
Когда туристы в автобусах, выкрашенных «под зебру», возвращались на обед  из заповедника, во дворе их встречали профессионально-зазывными криками: «Эй, не хочешь ли снять меня, бвана? Три шиллинга!... Купи щит, хороший, настоящий щит, бвана!» Туристы, снисходительно посмеиваясь, разборчиво оглядывали ребят, словно товар, выбирая наиболее фотогеничных. Пухлые, незагорелые руки тянулись к фотокамерам, неторопливо рылись в кошельках, перебирая еще малознакомые для них монеты.
Мутури вместе с другими до хрипоты кричал: «Мистер, бвана, биби (это женщинам), сними меня!» – и тотчас готов был принять воинственную позу, совал в руки туристам свое копье («Только двадцать шиллингов, мистер!») и радовался звону монет, которые попадали в его ладонь не так уж часто. Белые туристы смотрели на Мутури, как на забавное экзотическое существо, живописный осколок первобытной Африки. Но никто не задумывался о том, что за этой горой, нависшей над поселком, в паре десятков километров отсюда кочевало в поисках пастбищ и воды его племя, которое сейчас боролось за выживание, свое и своего скота.
Но однажды Мутури встретился со взглядом, больно остановившем его, будто он со всего разбега налетел на стену из колючего кустарника, которым в его родных краях огораживают загон для скота. На него в упор глядел водитель автобуса-«зебры», большой и угрюмый на вид африканец в форменной фуражке. Мочки ушей у него были продырявлены и растянуты точь-в-точь, как у Мутури. Он был явно из его племени, только другого клана. Мутури отвел от него глаза и отошел от автобуса, как от опасного животного. Он начал понимать, что тот, в кабине, служил белым, но ему не нужно было им угождать и ловить их внимание. Он просто работал, и ему за это платили. А когда ему надоест катать белых из чужих краев, он будет водить большой зеленый грузовик. Мутури унес на себе взгляд шофера, как презрительный плевок.
Мутури не очень хотелось думать о своем племени. Пастбищ становилось все меньше, на них надвигалось строительство дорог, их теснили новые поселения, плантации, заповедники. Но зато там, в безводной саванне, не продавали своего копья заезжему белому человеку...
Мутури жил в этом же поселке, снимая угол у старухи, которая еще сдавала комнатенку на ночь или даже на час парочкам, желавшим уединиться, и тайком от полиции приторговывала каким-то крепким пойлом под названием «чанга». Мутури мечтал когда-нибудь купить себе костюм, как у белых или у городских африканцев, часы и черный блестящий ящик, который можно носить в руке, и из него всегда неслась музыка. Дальше этого его планы не шли. Что ж, и он дождется исполнения своих желаний. Не один раз светает, завтра тоже день будет. Но кто хочет съесть орех, должен его сбить и расколоть его скорлупу. Его родители давно уже хотели его женить. Мутури усмехнулся, представив, как местный мастер обрядов и церемоний связывал бы свежей лианой его и невесту, чтобы брачный союз был крепким. И надо было бы потом в таком виде сидеть около часа на виду у всех в месте пересечения двух тропинок.
Как-то утром, направляясь к гостинице, он увидел на улице нечто необычное. Там стояла колонна военных грузовиков. В них сидели парни-африканцы в зеленой форме молодежного союза. Они весело скалили зубы над его грозным нарядом. Мутури позавидовал их независимому виду. Еще бы, им ведь не приходилось гоняться за шиллингами в кошельке приезжего «мзунгу» – европейца.
Черный веселый на вид водитель головной машины, с давнишними шрамами на щеках (знаками принадлежности к своему племени), в темно-зеленом армейском берете, высунулся из кабины и крикнул:
– Эй, парень, не хочешь ли прокатиться с нами? Ищем проводника по здешним местам. Говорят у нас, что тот, у кого есть рот, не собьется с дороги. Но здесь такая пустыня кругом, что и спросить не у кого.
Он назвал место, где Мутури в раннем детстве иногда пас коз. Там теперь собирались с помощью местного населения строить первый медицинский пункт.
Мутури никогда еще не ездил в машине. В Кимбулу он явился пешком. Незнакомая, заманчивая жизнь проходила совсем рядом, и он стоял на самом ее пороге. В нем пробудилось любопытство. Ведь не зря у них говорят, что увиденное своими глазами не то, что услышанное из чужого рта. Он нерешительно потер одну босую ногу о другую, стряхивая рыжую пыль, подумал о белых монетах, которые достанутся сегодня другим, вздохнул и неуклюже полез в кабину. Водитель взял его копье, поместил его за спинкой сиденья и, ухмыляясь, спросил:
– Там оно тебе еще может пригодиться, а, парень?
Мутури не ответил. Ему вдруг захотелось быть такими же, как эти парни в кузове грузовика. А еще лучше сидеть за рулем так же уверенно, вроде этого солдата. «Скоро вернутся машины с белыми из заповедника», – вспомнил он, но все это ему показалось теперь таким далеким, что он даже почти не чувствовал сожаления о том, что его не будет в тот момент во дворе гостиницы. От новых мыслей, что теснились в голове, ломило в висках. Он уже вступал в новый мир. Подпрыгивая на сиденье, он думал о том, что хорошо бы поехать туда, где кочевал его небольшой клан. В форменной рубашке с закатанными рукавами, и чтобы голые мальчишки с пастушьими палками с завистью смотрели на него. А потом бы он пошел проведать родной дом: низкую мазанку с плоской крышей без окон, с одним лишь дверным проемом.
Ветер бил в лицо тугими, прохладными волнами. Навстречу ему бежала широкая, красная дорога.
– Здесь поворачивай вправо, – сказал он водителю и сам удивился тому, что голос его звучал совсем не так, как во дворе гостиницы «Сафари». Он был на земле своего племени.

Глаз может видеть плод манго, а съесть его не может. И еще говорят: глаз даже разлившуюся реку легко пересекает. Мутури не сразу понял, что хотя власти белых в его стране пришел конец, это не означало, что жизнь тут же полностью переменится. Он убеждался в этом постепенно, как теленок, который свыкается с длиной веревки, к которой он привязан, обозначающей пределы его возможностей.
С годами Кимбулу превращался в маленький городок. А Мутури к этому времени выучился водить небольшой грузовик и теперь доставлял товары в мелкие лавки с ближайшей станции железной дороги. Через знакомых соплеменников он передавал деньги домой, а иногда и сам туда заезжал. Он давно уже носил городскую одежду, у него были часы и приемник «Сони». Но в этих краях говорят, что одетый по-городскому еще не горожанин. Над входом в крытую веранду гостиницы «Сафари» висел портрет их президента в круглой шапочке цветов национального флага и с мухобойкой в руке из хвоста «свала томи» – газели Томсона. Она, видимо, должна была играть ту же роль, что и скипетр для царствующей особы. Туристов стало меньше, а парней с копьями прогнали: считалось, что они искажают и даже порочат образ африканца, строящего теперь новую, свободную жизнь. Говорят так: нож стачивает камень, а камень стачивает нож. Иными словами, что-то находишь и что-то теряешь. Мутури знал, что на земле его племени весь род принял бы в нем участие даже в случае малой беды. А здесь рассчитывать было не на кого. Только на самого себя. Он собирался жениться, и здесь это было легко, даже выкуп не требовали. Так, кое-какие подарки родственникам невесты и все. Но он знал, что его родные уже давно нашли ему невесту. Теперь он с некоторым даже страхом вглядывался в каждого похожего на человека из его племени, не прислан ли он за ним, чтобы напомнить о родном крае и о том, что его ждут?  Правы, видно, люди, когда говорят, что у человека две ноги, но влезть на два дерева сразу он не может...




Но камни молчали

Мальчик его не обманул, он сидел в назначенное время под старым низким деревом, чем-то похожим на иву у мелкого ручья, и от нечего делать забавлялся пойманным, видимо, тут же небольшим хамелеоном с узкой ребристой спиной. Хамелеону страстно хотелось убраться в заросли дикой настурции с листьями, величиной с блюдце. Но мальчик придерживал его за свернутый колечком хвост, и тогда он поворачивал голову и устрашающе шипел, разинув широкий лиловый рот. Увидев приближающегося белого, он отпустил рептилию.
«Да, у него какое-то особенное лицо, – подумал Келли, глядя на маленького оборванца.-- В нем даже есть что-то египетское». Но уверенности в этом, однако, не было, так как сам Келли Египет знал слабо. Он кое-что читал и однажды зимой бродил по прохладным залам знаменитого музея в Каире. У этого мальчика были явно негроидные волосы, но не губы, да и само лицо было непривычно продолговатым и с более светлой кожей, чем у местных жителей. Полукровка?  Не похоже. Келли даже хотелось думать, что он обнаружил представителя особого, может быть уже исчезнувшего народа. Он приметил его еще в первый день приезда в этот африканский город, мальчик слонялся у гостиницы, где остановился Келли. Вначале он мало отличался от других бесцельно бродивших возле гостиниц и на школьном английском предлагавших заезжим европейцам показать местный водопад или проводить до лавки, где продавались сувениры. Они также выражали готовность сбегать за сигаретами или газетой, а то и просили просто так дать им пару мелких монет. У Келли нашлось свободное время, и он позволил сводить себя к водопаду – это был просто большой порог на широком ручье, поэтому, вместо обещанного полшиллинга, он уже собрался отчитать обманщика, но у того оказалось довольно интересное лицо. Келли часто бывал в Африке. Ему приходилось листать книги по этнографии и по антропологии, он считал, что  знает историю, и теперь Келли захотелось, чтобы мальчик сводил его к каким-нибудь старым развалинам. Ему почему-то показалось, что таковые здесь имелись. Тот заколебался, но блеск монет, подбрасываемых на бледной ладони любопытного европейца, видимо, возымел свое действие.
Некоторое время они продирались сквозь кустарник, еще мокрый от короткого утреннего дождя, туда, где виднелся указующий перст термитника, направленный в небо. Они миновали его, прошли еще немного, и мальчик со странным выражением глаз кивнул ему, как бы говоря: «Здесь».
Вначале Келли подумал, что это просто отвесная стена утеса: в Африке часто попадаются такие, полускрытые колючими кустами или высокой травой. Иногда можно даже наткнуться на целое маленькое плато с обрывистыми, но ровными краями. Но потом Келли показалось, что он заметил следы грубой шлифовки, а также места, где камни подгонялись друг к другу, хотя их можно было принять и за обыкновенные трещины. Ему пока не удалось увидеть загадочные развалины Мономотапы, ему отсоветовали туда ехать из-за близости к зоне боев с «повстанцами». И вот теперь все в нем приятно заныло в предчувствии открытия. А затем сенсация. Келли не скрывал от себя, что она ему нужна. Суметь только оседлать эту высокую волну, вознестись на ее гребне, и он из малоизвестного журналиста, пишущего посредственные статьи на африканские темы, станет почти что ученым. Когда-то он даже слушал специальный курс по истории Черного Континента в одном университете. Профессор, старый и словно сгорбившийся под тяжестью своих знаний и научных сомнений, как-то сказал ему после семинара, роясь в поисках какой-то бумажки в своем древнем портфеле: «Вы неплохо усвоили материал, но вам чего-то не хватает, кажется, вам недостает интереса, я не говорю уже уважения к народам, историю которых вы изучаете...» Келли тогда пытался в чем-то оправдываться, хотя вины за собой не чувствовал, но старика невзлюбил за то, что тот оказался проницательнее, чем он ожидал. «Еще немного и он мне скажет, что я не страдаю одаренностью, недоверчив и завистлив», – думал он, и ему, конечно, и в голову не приходило, что профессор очень был бы близок к истине.
– А внутрь ты войти не хочешь?  Я бы пошел следом.
Келли указывал на большой пролом в стене (если это была на самом деле стена), и довольно правильной формы.
Мальчик отрицательно покачал головой. Келли показалось, что тот чем-то испуган. Вход в давнишнее святилище?  Тогда он сам, тоже пугаясь, скорее всего, неизвестности, нерешительно вступил в пролом и теперь озадаченно стоял перед грудой больших замшелых камней, между которыми росли кусты. Ему показалось, что некоторые камни напоминали грубые изваяния человеческих голов. Особенно этим отличался один из камней, на который падал сверху солнечный луч, словно из купола храма. Келли едва не вздрогнул, увидев на нем черты исчезнувшего народа, такие, как у этого мальчика, который так и не решился войти в это священное для него место. Ему хотелось рассмотреть камень получше, и он сделал к нему шаг, но услышал слабый шорох и заметил гибкий серо-зеленый хвост уползавшей в щель змеи, и поспешно вышел наружу. От мальчика Келли никаких сведений не добился, тот вывел его обратно к дороге, где можно было остановить такси, а сам исчез, будто растворился в зарослях      
В гостинице, где остановился Келли, ночью под окнами прохаживались туземные полицейские с винтовками, а на веранде стоял прикрытый чехлом пулемет, даже в его угловатых очертаниях было что-то враждебное. Полицейский офицер, дежурящий здесь, сказал ему между двумя глотками пива, сидя на открытой веранде гостиничного ресторана:
– Мы прочесываем все окрестные леса, но они легко проникают в город. Не будешь же обыскивать каждого черного на улице, ведь верно?
«Они» – это были «террористы», «мятежники», «платные агенты иностранных государств». Келли сам не раз называл их так в своих статьях. И он никогда не позволял себе задумываться над тем, насколько это соответствует истине. «Я всего лишь газетчик, – оправдывал он себя. – И я на службе у общества, которое платит мне за мою работу и ожидает того, что оно хочет знать». Полицейский снова заговорил о том, что хотя здесь неспокойно, но человек энергичный может быстро продвинуться. «Или получить пулю в живот из засады», – подумал Келли равнодушно. Этот офицер с расплющенным носом боксера казался ему типичным и не очень умным колониальным служакой.
На следующий день он снова встретился с мальчиком под тем же деревом. Тот держал на ладони небольшую тяжелую дощечку с барельефом уже знакомого Келли лица и нерешительно протягивал ее, поясняя:
– Я принес ее только показать.
А потом вдруг спросил, будто преодолел в себе что-то:
– Сколько вы за нее дадите?
Келл мучительно соображал: «Подделка под старину? Слоновая кость?». Потом он увидел странные знаки на обратной стороне дощечки, похожие на буквы, и ему тотчас же захотелось сунуть ее в карман, заглушив возможные протесты новенькой фунтовой бумажкой, которая у него была наготове. Они договорились, что мальчик придет сегодня вечером к гостинице.
Из окна его комнаты были видны ворота, где обычно сидели двое прокаженных, если их не прогоняла полиция. Он искал глазами маленькую фигурку, облаченную в европейские обноски, «потомка великого некогда народа», как полунасмешливо он называл его про себя. Он случайно взглянул на свое отражение в зеркале и остался им крайне недоволен. Тщедушный, с очень бледным лицом, к которому почему-то не приставал загар, в больших очках в темной оправе, с волосами мышиного цвета. А когда он снова глянул в окно, там все быстро и беззвучно промелькнуло, будто кадр из немого кинофильма. Мальчик уже входил в ворота, когда из кустов рядом возник мужчина, закутанный в длинное темное одеяние, похожее на римскую тогу, он схватил мальчика за руку и, что-то сердито, судя по мимике, ему говоря, увлек его прочь. Келли выскочил во двор, но в это время мимо ворот медленно проползал длинный серебристый бензовоз с красной надписью «Эссо» на цистерне. Когда путь был свободен, он уже не увидел на улице никого. Нищие ползком подбирались к нему, протягивая беспалые ладони, но Келли от них брезгливо отмахнулся. Он успел запомнить, что у того мужчины в «тоге» был тот же тип лица, что и у мальчика. Значит, они оба были из одного и того же таинственного народа, возможно, владеющего какой-то древней тайной...
Полицейский с лицом боксера и светлыми волосами, сквозь которые просвечивала розовая детская кожа, выслушал его с недоверчивой ухмылкой, но согласился посмотреть на это таинственное место. Однако тайна ускользала от Келли, как та змея, которую он сегодня видел среди камней. Солнце зашло за большое облако, и никакого луча там не было. Теперь камни больше не напоминали ему человеческие головы, по крайней мере, полицейский не нашел в них ничего особенного. «Неплохое место для засады,-- пробормотал он.-- А насчет истории, я просто не верю, что у них она была. История для них началась с приходом европейцев. Впрочем, они так и остались дикарями». И они поспешили покинуть развалины, если это и в самом деле были остатки какого-то сооружения, а не обычное нагромождение камней.
Келли снова оказался в этой стране несколько лет спустя, когда «террористы» и «коммунистические агенты», как называли их когда-то западные газеты, пришли здесь к власти. Он остановился в той же гостинице, которую когда-то охраняли полицейские. Настали другие времена. Теперь об Африке надо было писать уважительно, и Келли, хоть и не без труда, но приспособился к новым требованиям, чтобы не прослыть «пособником неоколониализма». Он теперь писал совсем о другом и по-другому. Он, оказывается, всегда ратовал за сохранения стереотипа африканского характера, неповторимого и даже во многом уникального. Он теперь не только признавал, но поддерживал эзотеризм (Келли недавно ввел в свой лексикон это слово) африканской души, отвергающий любую культуру рационального типа. Прежде всего, конечно, культуру европейскую. Келли все еще помнил тот случай, когда он был, как ему казалось, близок к разгадке одной из исторических тайн. А если мальчик тогда его просто разыграл? С участием своего соплеменника?  Нет, едва ли.
Он ни с кем не решался говорить, хотя в разговоры вступал везде: ему заказали большую статью о жизни в этой независимой теперь стране.
– Что вы думаете о вашем президенте? – спросил он пожилого продавца в магазине сувениров. Он забыл или просто не знал, что в Африке таких вопросов задавать не принято.
– Тому, кто стоит внизу, нечего бояться упасть, – иносказательно ответил тот, почесав седоватую шапку колючих на вид волос. – Любить вождя хорошо, но еще лучше, когда тебя вождь любит.
– Значит, вы все своей жизнью довольны?
– У нас говорят: лучше плохо видеть, чем быть совсем слепым, – ответил он уклончиво и хитро глянул на белого. – Живем помаленьку. Только если змея ужалила твоего соседа, ты тоже будешь в страхе.
На этих загадочных словах разговор и закончился, а Келли вспомнил, что в стране неспокойно из-за стычек между двумя противоборствующими силами, которые когда-то, еще при власти белых, были в союзе и вместе вели борьбу за свержение этой самой власти.
Он все-таки сделал попытку найти то загадочное место, куда приводил его туземный мальчик. Но теперь повсюду шло какое-то строительство, свирепо рычали бульдозеры и путь преграждали широкие траншеи с дождевой водой. «Постараюсь убедить себя в том, что все это мне показалось», – решил про себя Келли и в своем номере принялся набрасывать статью, заказанную газетой.




Пастушья палка

За невысоким забором начинался университетский колледж, и я видел, как там после занятий играли в баскетбол. К тому времени жара немного спадала, тени кокосовых пальм удлинялись и заметно бледнели, с океана начинал дуть легкий, сыроватый и пахнущий мокрыми ракушками ветер.
О Мукиби я узнал намного позже, когда он уже заканчивал учебу. Он был высок и довольно темнокож, но лицом, по мнению моих знакомых, он напоминал сомалийца. Он происходил из Восточной провинции, и это многое объясняло. О его племени любили рассказывать, что оно боготворило крокодила и даже считало его своим прародителем. Возможно, это были домыслы миссионеров, которым все не удавалось полностью искоренить язычество в этих краях. Род Мукиби жил у самой реки, в которой они ловили рыбу и где рядом находились их огороды. Но так как они жили там с незапамятных времен, то их предки, возможно, сдружились с крокодилами, которые привязаны к определенным участкам реки. Известно, что крокодил живет в воде, но дышит он воздухом и живет долго. И то, что происходило на берегах реки, не было ему чуждо. Люди же различали крокодилов и давали им имена, сообщая их своим детям. Иногда они бросали им мясо, скорее всего, издохших животных. Судя по рассказам, крокодилы знали обитателей «своей» деревни с их раннего детства и нисколько не были для них опасны. Но бывали случаи, когда в этот участок реки заплывал чужой крокодил, и это уже было угрозой для жителей и их скота. А когда на берегу реки пропадала корова или коза из другой деревни, власти обвиняли в этом прибрежных жителей. «Случиться все может», – оправдывался деревенский староста. –«Человек ел толченый ямс, а подавился костью. Но это был не наш крокодил, за своих мы можем поручиться». В деревню направляли полицейского солдата, вооруженного старой английской винтовкой, он прятался в кустах на берегу, и тогда на реке делали «перекличку». Крокодилов якобы окликали по именам, и они послушно высовывали свои длинные морды на мокрый песок. Тогда легко удавалось заметить чужака, на него указывали полицейскому, тот в него стрелял, и тело его тут же поедалось остальными крокодилами.
Мукиби, видимо, не очень нравились расспросы обо все этом, он отшучивался, скаля свои крупные, как зерна белой кукурузы, зубы, не отрицая и не подтверждая достоверность этих историй. Сам же он говорил, что купаться в реку не полезет, потому что крокодилы успели от него отвыкнуть. А глупости, рассудительно добавлял он, совершают не только дураки.
Его послала учиться деревенская община, которой нужен был свой знаток законов, чтобы он защищал ее права на землю и на пастбища. Но перед поступлением на учебу у Мукиби был и соперник – Нголо, сын Мугу, единственного лавочника в этих краях. Они вместе учились в средней школе в соседнем городке. Нголо был из деревни, которая чуждалась живших у реки, считая их дикарями, и на его стороне была власть духовная в лице миссии адвентистов седьмого дня. Мукиби поддерживала более влиятельная светская власть, тем более это была администрация, так как у нового окружного начальника, назначенного после независимости, были разногласия с миссией. К счастью для Мукиби, в их местах проезжал и останавливался на отдых военный отряд. Нголо был так ослеплен великолепием новой армейской амуниции, блеском пуговиц, ременных пряжек и медных кокард на беретах солдат, что решил тут же завербоваться в армию, где надеялся поступить в офицерскую школу и быстро продвинуться, благодаря своему образованию.
Мукиби провожали на учебу его родственники, старейшины его рода и всей деревни, и потом почти до самого сезона дождей хватило разговоров об его отъезде. Неутомимо отбивали ритм тамтамы и ходили по кругу тыквенные фляги и черпаки из тыквы-горлянки с местным пивом, а на деревянных блюдах-подносах высились горы жареной козлятины. Все пели и плясали, в том числе сам вождь деревни и старейшины, нисколько не роняя своего достоинства. Разумеется, плясал и Мукиби, остро ощущая неудобство европейской одежды, особенно брюк, сшитых к окончанию школы по самой последней моде.
– Мы будем высылать тебе деньги после каждого сбора урожая, – говорили ему старейшины. – Не будь расточительным. Помни, что бесполезно много есть вечером: все равно проснешься голодный.
– Ойе! – подтверждала толпа соплеменников в развевающихся при танцевальных движениях коротких накидках, закрепленных на плече, под которыми ничего не было, притопывая босыми ногами в теплой пыли. Миссионеры уже давно решили начать здесь свою деятельность с даровой раздачи штанов.
– У нас говорят: чтобы упасть в колодец, учиться этому не нужно. А в городе много соблазнов, и поэтому не опозорь нас!
– Ойе! – предостерегающе подхватывала толпа.
И вот Мукиби приехал, пересаживаясь с автобуса на автобус, в большой город и почувствовал себя как человек, живший при скудном свете и вдруг попавший в сверкающий огнями зал. Городок, где он окончил среднюю школу, теперь казался ему чуть ли не деревней. Но Мукиби не забыл еще родные места, где в убогих мазанках без окон и только с одной низкой дверью жили его родные и близкие, взрыхляли мотыгами землю после первых дождей, пасли своих тощих после сухого сезона коров и шелудивых коз. И еще ловили рыбу с долбленых лодок в мутной, пахнущей тиной и крокодилами речной заводи, загоняя ее шестами в плетеные корзины-ловушки.
Шли годы учебы. За это время он побывал дома лишь один раз. Дорога была дальней, трудной и стоила все дороже.
Однажды его пригласил поужинать некий господин Мойо, который, когда его спрашивали, чем он занимается, отвечал гордо и кратко: «Политикой». На нем был темный костюм и галстук цветов национального флага. В ресторане Мойо заказал омара и белого вина. Он знал, что европейцы, правившие в его стране десятилетиями, любили устраивать себе такое угощение.
– В этот ресторан африканцев когда-то вообще не пускали, – с подчеркнутой значительностью отметил он, оглядывая полупустой зал и как бы не замечая черного официанта в красной феске, молча стоявшего рядом, чтобы наливать господам вино. Он долго говорил Мукиби о том, что хочет создать собственную партию, названия, правда, еще не придумал, но думает, что она будет называться «Партией африканского достоинства». С ней он будет бороться на выборах. Надо действовать и, как у нас говорят, слова песни приходят во время танца. Ему нужны такие люди, как Мукиби – молодые, образованные, полные энергии. Пора потеснить заслуженных, но замшелых политиков. Как говорится, лучше быть молодой гиеной, чем старым львом. У большого слона часто не бывает больших бивней.
– Надо забыть о своей деревне, да и о своем прошлом, если оно тянет назад, – внушал политик. – Африканская страна – это тот пирог, к которому нас так долго не подпускали белые. Если есть голова, шапку на колено не надевают. Сейчас наше время. Не упусти свою возможность, иначе придется потом вспоминать нашу поговорку: пока я рыбачил в Чимбо, в Каранге делили рыбу.
И у Мукиби приятно кружилась голова от непривычной, расслабляюще-томной музыки, прохладного вина и опьяняющих слов господина Мойо.
А потом с ним как-то беседовал один африканский служащий крупной заморской фирмы. Они сидели в ночном клубе «Шахразада», где должна была выступать некая мисс Чанита в своих «особых танцах» (так здесь назывались танцы со стриптизом). Чанита, однако, почему-то не явилась, и зрителям пришлось довольствоваться местными, сильно злоупотребляющими косметикой африканками на эстраде. Постоянным посетителям они уже успели порядком надоесть. Новый знакомый внушал Мукиби, что поспешный уход белых из страны был бы гибельным для ее экономики. Она пока в их руках, но кто придет им на смену?  Политиков теперь много, но много ли инженеров, экономистов, банкиров?
– А наша компания готова делать все: искать золото и алмазы, строить дороги, выращивать сизаль и кофе, она, если надо, перестреляет всех твоих крокодилов. Если мы хотим быть цивилизованными, мы должны поскорее избавиться от всей этой болотной гадости. К тому же их кожи все еще ценятся довольно дорого. Пусть о нас говорят, что угодно: проклятие курицы коршуна не беспокоит.
Он еще говорил, что компании нужны такие как он, Мукиби, и что его даже ожидает поездка на стажировку в далекую заокеанскую страну. «Подумай только, как гордились бы тобой твои соплеменники. И торопись: «Тот, кто долго выбирает мотыгу, плохой земледелец».
Мукиби и думать не смел о таких возможностях, когда ехал на учебу. А государственная служба и, к примеру, должность окружного начальника, даже его заместителя, объезжающего свой район в сопровождении полиции?  И еще у Мукиби в этом городе появилась девушка, словно сошедшая с обложки журнала «Эбони», – дочь владельца целой пальмовой рощи у океана, где день-деньской рабочие заготовляли копру. Он не решался ей рассказывать о подробностях жизни на Мто-ва-Нгвена, Крокодиловой реке – так она называлась на картах. Он знал, что до конца учебы съездить туда не сможет. Конечно, ему будут выговаривать за это, но он находил утешение в народных изречениях: слова могут быть крепкие, но кости они не ломают, и тот, кто промок под дождем, росы не боится.
И вот однажды поздно ночью сонный привратник, отпирая Мукиби ворота и принимая в свою шершавую ладонь монету, сказал ему:
– Бвана, к тебе гость из деревни. Он ждал тебя с полудня.
И тогда Мукиби увидел во дворе под старой акацией спящего на циновке парня в какой-то старой хламиде, свернувшего калачиком. Его сандалии из сыромятной кожи стояли рядом. Тут же лежала пастушья палка, старая и отполированная до блеска, грязный узелок и тыквенная фляга с водой. Мукиби вдруг с удивлением узнал свою палку. Он сам ее срезал, когда еще мальчишкой пас своих коз у реки. Так как он  ходил тогда в школу, он уже смог выжечь на ней свое имя. Палка была из очень твердого дерева, отец помог ее гладко остругать. Этой палкой он однажды швырял в хищных, но трусоватых диких собак, когда те слишком приближались к стаду. Его прошлое напомнило о себе, и ему стало стыдно, будто его уличили в чем-то нехорошем. Мукиби присел на корточки перед спящим и с непонятной тревогой подумал о том, с какой вестью явился этот парень, так похожий на кого-то из его многочисленных двоюродных братьев. Он решил не будить его до утра. Все будет известно в свое время. В мире есть незыблемый порядок вещей, и всему есть в нем свое место. Вода стремится вниз, а дым – вверх. Куда идет вода, туда и рыба. Черепаха никогда не покинет своего панциря, слепому же незачем оглядываться.

Что было с ним потом, у меня на этот счет нет достоверных данных. Я уехал из страны, а от приезжавших в Москву соотечественников Мукиби, тех, кто его знал, разумеется, поступали разноречивые сведения. Так, по первой версии, он вернулся домой сначала помощником окружного начальника, а потом сам возглавил район, женился на дочери вождя племени и положил все силы на развитие подведомственной ему территории.
По другой версии, все выглядело совсем по-другому. После того, как он провернул выгодное для себя дельце по сдаче в концессию земель своего племени одной горнорудной компании, он поселился в доме уехавшего из страны белого плантатора. К тому времени у него уже была машина с шофером и домашняя прислуга. А на реке, где водились крокодилы, теперь строили плотину будущей электростанции на деньги той же компании.
Так как меня интересовала его пастушья палка, я придумал собственную концовку этой истории. Палка эта снова попалась Мукиби на глаза. Но поскольку его единственный сын, как и дочери, уже учился в столичной школе для элиты, то ему, то есть сыну большого человека, она была без надобности из-за отсутствия в хозяйстве отца коз. Увидев случайно палку, ее бывший владелец досадливо поморщился и велел ее убрать. Вторая версия мне почему-то кажется более правдоподобной. Не всегда идет дождь там, где тучи, но там, где дым, непременно должен быть огонь. Так говорится в одной африканской пословице.




Полный расчет

«Кэйт», небольшой, переделанный из старого военного транспорта сухогруз, шел в порт Мулинди с грузом копры. Закатное небо цвета лимонной корки перечеркивали сизоватые полосы далеких облаков, и над гладкой, маслянистой на вид, темной водой изредка взмывали летучие рыбки. Они тускло поблескивали, как сталь матросского ножа, брошенного опытной рукой.
Капитан сидел в плетеном кресле на мостике, хотя это была и не его вахта. В каюте было невыносимо душно. Вентилятор бесполезно взбалтывал теплый и чуть влажный воздух с добавкой табачного дыма, запаха плохого местного джина и разогретой краски. Когда он так сидел, держа зачем-то на коленях пухлый журнал с лакированными яркими страницами рекламы, снова явился судовой стюард Иса Шукрани и почтительно замер внизу у невысокого трапа, ведущего на мостик. Быстро темнело, и журнал бесполезно лежал на голых коленях капитана тяжелым липким комом. Это стало раздражать капитана, и он сбросил его. Журнал звучно шлепнулся на пахнущие смолой доски мостика. Капитан тяжело повернулся и неохотно посмотрел вниз на Ису.
– Ты снова пришел за этим?
Капитан уже устал от тропиков, ему надоел этот теплый густой воздух и липкая от пота рубаха. Но он отдавал себе отчет, что по многим причинам не может никуда отсюда уехать, это его злило, и он сам как бы вызывал к себе жалость, как в детстве, когда отказывался от обеда за общим столом, желая позднее, чтобы его снова позвали. Родина капитана была очень далеко, и это была суровая холодная страна с коротким, но светлым летом и с длинной, темной зимой. Он знал, что ему будет трудно, если вообще возможно, приспособиться к забытым условиям жизни. А там внизу ждал его этот Иса, и капитан умышленно медлил с ответом. Он с непонятным раздражением посмотрел на своего помощника Клода, который стоял недалеко от рулевого и мурлыкал какой-то вихляюще-изломанный мотив. Это был красивый сейшелец – кудрявый мулат с матовым цветом лица, считавший себя французом. Клод не скрывал, что мечтает плавать на больших пассажирских лайнерах, где гремит музыка, есть приличное общество и женщины, и где неплохо платят. Капитану же надоела его цветная команда и этот внешне покорный и немногословный Иса Шукрани, который вбил себе в голову, что ему надо вернуться на родину, недавно переставшей быть чей-то там колонией. Капитан не любил политики. Он бы легко нашел себе и другого стюарда, но его бесила человеческая неблагодарность. Он старался никогда не повышать голос на команду и избегал рукоприкладства, хотя некоторые его коллеги утверждали, что «без этого с ними нельзя». Каждый должен знать свое место. Но этот у трапа возомнил о себе. Как же, гражданин свободной черной республики!
– Я хочу расчет, сэр. Мне нужно сойти в Мулинди.
– Тебе было сказано, что я никого сейчас не отпускаю.
Но Иса все белел молча внизу, у трапа, своей курткой и короткими штанами. Его голова и черные босые ноги теперь сливались с темнотой, и он был похож на человека-невидимку в белом, как отметил мимоходом капитан.
Вчера Иса весь вечер слонялся у радиорубки и упрашивал радиста поймать в эфире голос столицы нового государства. И потом допоздна слушал жаркие речи на понятном только самому Исе да еще десятку человек на судне языке, пока капитан не гаркнул с мостика, чтобы ему дали отдохнуть.
Когда открылся маяк Кутумбили – два знакомых красных проблеска через полминуты, – белая куртка исчезла с палубы.
– Позовете меня, когда откроются береговые огни. И почаще включайте с мостика прожектор. «Кэйт» – это не ваш любимый пассажирский лайнер, который всем виден издалека. А здесь всегда шляются туземные рыбаки на своих паршивых челноках.
Клод блеснул в темноте зубами, что напоминало вспышку белой пены на гребне волны. «Есть, сэр», – услышал капитан. Клод  капитана не любил и поэтому был всегда почтительно немногословен. Он как бы берег себя для будущей интересной жизни, но сначала должен был получить желанный диплом штурмана дальнего плавания. Было уже совсем поздно, когда дали малый ход, потом «стоп» и в левом клюзе прогрохотала якорная цепь. Шумно плюхнулся якорь. Цепь продолжала грохотать, пока боцман не ударил в колокол один раз, вытравив первую смычку, и завинтил стопор. С рейда было хорошо видно, как перемигиваются огнями берега широкой бухты, и был заметен даже блеск пальмовых листьев на набережной. Капитан не любил швартоваться ночью при плохом освещении, к тому же он не очень доверял команде, а утром при разгрузке можно было не досчитаться несколько человек. Он долго фыркал, стоя под душем, но тепловатая вода, для экономии разбавленная забортной, не освежала. Потом он еще сидел в своем кресле на мостике, и ему в этой духоте вдруг вспомнились льды и снега своей давно покинутой родины. Они были далеко, а вместо них равнодушно позвякивали ледяные кубики в капитанском стакане с виски, который он держал в руке. Из каюты уроженца Сейшельских островов доносилось раздражающее треньканье гитары.
Об Исе Шукрани он вспомнил наутро, когда вылез на рассвете из-под сыроватой простыни, чтобы проверить вахту на палубе. Он любил иногда спать в рулевой рубке, куда для этой цели ему поставили небольшой диван. Дверь в его каюту была заперта, но денежный ящик был распахнут и зиял своим железным нутром, как погасшая топка в кочегарке. Капитан выругался. Его пальцы слегка дрожали, когда он считал судовую кассу. Деньги были на месте за исключением трех бумажек по сто восточно-африканских шиллингов. Он сразу понял, куда они исчезли, и устало, хотя и чувством странного облегчения опустился на койку.
– Как же он ушел, – думал он, – неужели вплавь?  Скорее всего, его довезли до берега рыбаки, тут их полно кругом. Спрашивать ночную вахту бесполезно – одна компания! И почему он взял только то, что ему причиталось?
Вид раскрытого ящика навел его на некоторые мысли, и он уже начал обдумывать рапорт комиссару полиции об ограблении судовой кассы сбежавшим стюардом. Но после стакана крепкого чая, который ему принес темнокожий матрос (он теперь занял место Исы), капитан впал на время в задумчивость, потом решительно приказал готовить машину, чтобы идти к причалу. Если повезет, они могут разгрузиться за один день.
Солнце только что вынырнуло из океана ярким, еще не ослепляющим кругом, но с явной готовностью яростно жечь, и гонялось лучами за трусливыми остатками ночного тумана в мангровых рощах на берегах бухты.
Полный расчет

«Кэйт», небольшой, переделанный из старого военного транспорта сухогруз, шел в порт Мулинди с грузом копры. Закатное небо цвета лимонной корки перечеркивали сизоватые полосы далеких облаков, и над гладкой, маслянистой на вид, темной водой изредка взмывали летучие рыбки. Они тускло поблескивали, как сталь матросского ножа, брошенного опытной рукой.
Капитан сидел в плетеном кресле на мостике, хотя это была и не его вахта. В каюте было невыносимо душно. Вентилятор бесполезно взбалтывал теплый и чуть влажный воздух с добавкой табачного дыма, запаха плохого местного джина и разогретой краски. Когда он так сидел, держа зачем-то на коленях пухлый журнал с лакированными яркими страницами рекламы, снова явился судовой стюард Иса Шукрани и почтительно замер внизу у невысокого трапа, ведущего на мостик. Быстро темнело, и журнал бесполезно лежал на голых коленях капитана тяжелым липким комом. Это стало раздражать капитана, и он сбросил его. Журнал звучно шлепнулся на пахнущие смолой доски мостика. Капитан тяжело повернулся и неохотно посмотрел вниз на Ису.
– Ты снова пришел за этим?
Капитан уже устал от тропиков, ему надоел этот теплый густой воздух и липкая от пота рубаха. Но он отдавал себе отчет, что по многим причинам не может никуда отсюда уехать, это его злило, и он сам как бы вызывал к себе жалость, как в детстве, когда отказывался от обеда за общим столом, желая позднее, чтобы его снова позвали. Родина капитана была очень далеко, и это была суровая холодная страна с коротким, но светлым летом и с длинной, темной зимой. Он знал, что ему будет трудно, если вообще возможно, приспособиться к забытым условиям жизни. А там внизу ждал его этот Иса, и капитан умышленно медлил с ответом. Он с непонятным раздражением посмотрел на своего помощника Клода, который стоял недалеко от рулевого и мурлыкал какой-то вихляюще-изломанный мотив. Это был красивый сейшелец – кудрявый мулат с матовым цветом лица, считавший себя французом. Клод не скрывал, что мечтает плавать на больших пассажирских лайнерах, где гремит музыка, есть приличное общество и женщины, и где неплохо платят. Капитану же надоела его цветная команда и этот внешне покорный и немногословный Иса Шукрани, который вбил себе в голову, что ему надо вернуться на родину, недавно переставшей быть чей-то там колонией. Капитан не любил политики. Он бы легко нашел себе и другого стюарда, но его бесила человеческая неблагодарность. Он старался никогда не повышать голос на команду и избегал рукоприкладства, хотя некоторые его коллеги утверждали, что «без этого с ними нельзя». Каждый должен знать свое место. Но этот у трапа возомнил о себе. Как же, гражданин свободной черной республики!
– Я хочу расчет, сэр. Мне нужно сойти в Мулинди.
– Тебе было сказано, что я никого сейчас не отпускаю.
Но Иса все белел молча внизу, у трапа, своей курткой и короткими штанами. Его голова и черные босые ноги теперь сливались с темнотой, и он был похож на человека-невидимку в белом, как отметил мимоходом капитан.
Вчера Иса весь вечер слонялся у радиорубки и упрашивал радиста поймать в эфире голос столицы нового государства. И потом допоздна слушал жаркие речи на понятном только самому Исе да еще десятку человек на судне языке, пока капитан не гаркнул с мостика, чтобы ему дали отдохнуть.
Когда открылся маяк Кутумбили – два знакомых красных проблеска через полминуты, – белая куртка исчезла с палубы.
– Позовете меня, когда откроются береговые огни. И почаще включайте с мостика прожектор. «Кэйт» – это не ваш любимый пассажирский лайнер, который всем виден издалека. А здесь всегда шляются туземные рыбаки на своих паршивых челноках.
Клод блеснул в темноте зубами, что напоминало вспышку белой пены на гребне волны. «Есть, сэр», – услышал капитан. Клод  капитана не любил и поэтому был всегда почтительно немногословен. Он как бы берег себя для будущей интересной жизни, но сначала должен был получить желанный диплом штурмана дальнего плавания. Было уже совсем поздно, когда дали малый ход, потом «стоп» и в левом клюзе прогрохотала якорная цепь. Шумно плюхнулся якорь. Цепь продолжала грохотать, пока боцман не ударил в колокол один раз, вытравив первую смычку, и завинтил стопор. С рейда было хорошо видно, как перемигиваются огнями берега широкой бухты, и был заметен даже блеск пальмовых листьев на набережной. Капитан не любил швартоваться ночью при плохом освещении, к тому же он не очень доверял команде, а утром при разгрузке можно было не досчитаться несколько человек. Он долго фыркал, стоя под душем, но тепловатая вода, для экономии разбавленная забортной, не освежала. Потом он еще сидел в своем кресле на мостике, и ему в этой духоте вдруг вспомнились льды и снега своей давно покинутой родины. Они были далеко, а вместо них равнодушно позвякивали ледяные кубики в капитанском стакане с виски, который он держал в руке. Из каюты уроженца Сейшельских островов доносилось раздражающее треньканье гитары.
Об Исе Шукрани он вспомнил наутро, когда вылез на рассвете из-под сыроватой простыни, чтобы проверить вахту на палубе. Он любил иногда спать в рулевой рубке, куда для этой цели ему поставили небольшой диван. Дверь в его каюту была заперта, но денежный ящик был распахнут и зиял своим железным нутром, как погасшая топка в кочегарке. Капитан выругался. Его пальцы слегка дрожали, когда он считал судовую кассу. Деньги были на месте за исключением трех бумажек по сто восточно-африканских шиллингов. Он сразу понял, куда они исчезли, и устало, хотя и чувством странного облегчения опустился на койку.
– Как же он ушел, – думал он, – неужели вплавь?  Скорее всего, его довезли до берега рыбаки, тут их полно кругом. Спрашивать ночную вахту бесполезно – одна компания! И почему он взял только то, что ему причиталось?
Вид раскрытого ящика навел его на некоторые мысли, и он уже начал обдумывать рапорт комиссару полиции об ограблении судовой кассы сбежавшим стюардом. Но после стакана крепкого чая, который ему принес темнокожий матрос (он теперь занял место Исы), капитан впал на время в задумчивость, потом решительно приказал готовить машину, чтобы идти к причалу. Если повезет, они могут разгрузиться за один день.
Солнце только что вынырнуло из океана ярким, еще не ослепляющим кругом, но с явной готовностью яростно жечь, и гонялось лучами за трусливыми остатками ночного тумана в мангровых рощах на берегах бухты.
Полный расчет

«Кэйт», небольшой, переделанный из старого военного транспорта сухогруз, шел в порт Мулинди с грузом копры. Закатное небо цвета лимонной корки перечеркивали сизоватые полосы далеких облаков, и над гладкой, маслянистой на вид, темной водой изредка взмывали летучие рыбки. Они тускло поблескивали, как сталь матросского ножа, брошенного опытной рукой.
Капитан сидел в плетеном кресле на мостике, хотя это была и не его вахта. В каюте было невыносимо душно. Вентилятор бесполезно взбалтывал теплый и чуть влажный воздух с добавкой табачного дыма, запаха плохого местного джина и разогретой краски. Когда он так сидел, держа зачем-то на коленях пухлый журнал с лакированными яркими страницами рекламы, снова явился судовой стюард Иса Шукрани и почтительно замер внизу у невысокого трапа, ведущего на мостик. Быстро темнело, и журнал бесполезно лежал на голых коленях капитана тяжелым липким комом. Это стало раздражать капитана, и он сбросил его. Журнал звучно шлепнулся на пахнущие смолой доски мостика. Капитан тяжело повернулся и неохотно посмотрел вниз на Ису.
– Ты снова пришел за этим?
Капитан уже устал от тропиков, ему надоел этот теплый густой воздух и липкая от пота рубаха. Но он отдавал себе отчет, что по многим причинам не может никуда отсюда уехать, это его злило, и он сам как бы вызывал к себе жалость, как в детстве, когда отказывался от обеда за общим столом, желая позднее, чтобы его снова позвали. Родина капитана была очень далеко, и это была суровая холодная страна с коротким, но светлым летом и с длинной, темной зимой. Он знал, что ему будет трудно, если вообще возможно, приспособиться к забытым условиям жизни. А там внизу ждал его этот Иса, и капитан умышленно медлил с ответом. Он с непонятным раздражением посмотрел на своего помощника Клода, который стоял недалеко от рулевого и мурлыкал какой-то вихляюще-изломанный мотив. Это был красивый сейшелец – кудрявый мулат с матовым цветом лица, считавший себя французом. Клод не скрывал, что мечтает плавать на больших пассажирских лайнерах, где гремит музыка, есть приличное общество и женщины, и где неплохо платят. Капитану же надоела его цветная команда и этот внешне покорный и немногословный Иса Шукрани, который вбил себе в голову, что ему надо вернуться на родину, недавно переставшей быть чей-то там колонией. Капитан не любил политики. Он бы легко нашел себе и другого стюарда, но его бесила человеческая неблагодарность. Он старался никогда не повышать голос на команду и избегал рукоприкладства, хотя некоторые его коллеги утверждали, что «без этого с ними нельзя». Каждый должен знать свое место. Но этот у трапа возомнил о себе. Как же, гражданин свободной черной республики!
– Я хочу расчет, сэр. Мне нужно сойти в Мулинди.
– Тебе было сказано, что я никого сейчас не отпускаю.
Но Иса все белел молча внизу, у трапа, своей курткой и короткими штанами. Его голова и черные босые ноги теперь сливались с темнотой, и он был похож на человека-невидимку в белом, как отметил мимоходом капитан.
Вчера Иса весь вечер слонялся у радиорубки и упрашивал радиста поймать в эфире голос столицы нового государства. И потом допоздна слушал жаркие речи на понятном только самому Исе да еще десятку человек на судне языке, пока капитан не гаркнул с мостика, чтобы ему дали отдохнуть.
Когда открылся маяк Кутумбили – два знакомых красных проблеска через полминуты, – белая куртка исчезла с палубы.
– Позовете меня, когда откроются береговые огни. И почаще включайте с мостика прожектор. «Кэйт» – это не ваш любимый пассажирский лайнер, который всем виден издалека. А здесь всегда шляются туземные рыбаки на своих паршивых челноках.
Клод блеснул в темноте зубами, что напоминало вспышку белой пены на гребне волны. «Есть, сэр», – услышал капитан. Клод  капитана не любил и поэтому был всегда почтительно немногословен. Он как бы берег себя для будущей интересной жизни, но сначала должен был получить желанный диплом штурмана дальнего плавания. Было уже совсем поздно, когда дали малый ход, потом «стоп» и в левом клюзе прогрохотала якорная цепь. Шумно плюхнулся якорь. Цепь продолжала грохотать, пока боцман не ударил в колокол один раз, вытравив первую смычку, и завинтил стопор. С рейда было хорошо видно, как перемигиваются огнями берега широкой бухты, и был заметен даже блеск пальмовых листьев на набережной. Капитан не любил швартоваться ночью при плохом освещении, к тому же он не очень доверял команде, а утром при разгрузке можно было не досчитаться несколько человек. Он долго фыркал, стоя под душем, но тепловатая вода, для экономии разбавленная забортной, не освежала. Потом он еще сидел в своем кресле на мостике, и ему в этой духоте вдруг вспомнились льды и снега своей давно покинутой родины. Они были далеко, а вместо них равнодушно позвякивали ледяные кубики в капитанском стакане с виски, который он держал в руке. Из каюты уроженца Сейшельских островов доносилось раздражающее треньканье гитары.
Об Исе Шукрани он вспомнил наутро, когда вылез на рассвете из-под сыроватой простыни, чтобы проверить вахту на палубе. Он любил иногда спать в рулевой рубке, куда для этой цели ему поставили небольшой диван. Дверь в его каюту была заперта, но денежный ящик был распахнут и зиял своим железным нутром, как погасшая топка в кочегарке. Капитан выругался. Его пальцы слегка дрожали, когда он считал судовую кассу. Деньги были на месте за исключением трех бумажек по сто восточно-африканских шиллингов. Он сразу понял, куда они исчезли, и устало, хотя и чувством странного облегчения опустился на койку.
– Как же он ушел, – думал он, – неужели вплавь?  Скорее всего, его довезли до берега рыбаки, тут их полно кругом. Спрашивать ночную вахту бесполезно – одна компания! И почему он взял только то, что ему причиталось?
Вид раскрытого ящика навел его на некоторые мысли, и он уже начал обдумывать рапорт комиссару полиции об ограблении судовой кассы сбежавшим стюардом. Но после стакана крепкого чая, который ему принес темнокожий матрос (он теперь занял место Исы), капитан впал на время в задумчивость, потом решительно приказал готовить машину, чтобы идти к причалу. Если повезет, они могут разгрузиться за один день.
Солнце только что вынырнуло из океана ярким, еще не ослепляющим кругом, но с явной готовностью яростно жечь, и гонялось лучами за трусливыми остатками ночного тумана в мангровых рощах на берегах бухты.
Полный расчет

«Кэйт», небольшой, переделанный из старого военного транспорта сухогруз, шел в порт Мулинди с грузом копры. Закатное небо цвета лимонной корки перечеркивали сизоватые полосы далеких облаков, и над гладкой, маслянистой на вид, темной водой изредка взмывали летучие рыбки. Они тускло поблескивали, как сталь матросского ножа, брошенного опытной рукой.
Капитан сидел в плетеном кресле на мостике, хотя это была и не его вахта. В каюте было невыносимо душно. Вентилятор бесполезно взбалтывал теплый и чуть влажный воздух с добавкой табачного дыма, запаха плохого местного джина и разогретой краски. Когда он так сидел, держа зачем-то на коленях пухлый журнал с лакированными яркими страницами рекламы, снова явился судовой стюард Иса Шукрани и почтительно замер внизу у невысокого трапа, ведущего на мостик. Быстро темнело, и журнал бесполезно лежал на голых коленях капитана тяжелым липким комом. Это стало раздражать капитана, и он сбросил его. Журнал звучно шлепнулся на пахнущие смолой доски мостика. Капитан тяжело повернулся и неохотно посмотрел вниз на Ису.
– Ты снова пришел за этим?
Капитан уже устал от тропиков, ему надоел этот теплый густой воздух и липкая от пота рубаха. Но он отдавал себе отчет, что по многим причинам не может никуда отсюда уехать, это его злило, и он сам как бы вызывал к себе жалость, как в детстве, когда отказывался от обеда за общим столом, желая позднее, чтобы его снова позвали. Родина капитана была очень далеко, и это была суровая холодная страна с коротким, но светлым летом и с длинной, темной зимой. Он знал, что ему будет трудно, если вообще возможно, приспособиться к забытым условиям жизни. А там внизу ждал его этот Иса, и капитан умышленно медлил с ответом. Он с непонятным раздражением посмотрел на своего помощника Клода, который стоял недалеко от рулевого и мурлыкал какой-то вихляюще-изломанный мотив. Это был красивый сейшелец – кудрявый мулат с матовым цветом лица, считавший себя французом. Клод не скрывал, что мечтает плавать на больших пассажирских лайнерах, где гремит музыка, есть приличное общество и женщины, и где неплохо платят. Капитану же надоела его цветная команда и этот внешне покорный и немногословный Иса Шукрани, который вбил себе в голову, что ему надо вернуться на родину, недавно переставшей быть чей-то там колонией. Капитан не любил политики. Он бы легко нашел себе и другого стюарда, но его бесила человеческая неблагодарность. Он старался никогда не повышать голос на команду и избегал рукоприкладства, хотя некоторые его коллеги утверждали, что «без этого с ними нельзя». Каждый должен знать свое место. Но этот у трапа возомнил о себе. Как же, гражданин свободной черной республики!
– Я хочу расчет, сэр. Мне нужно сойти в Мулинди.
– Тебе было сказано, что я никого сейчас не отпускаю.
Но Иса все белел молча внизу, у трапа, своей курткой и короткими штанами. Его голова и черные босые ноги теперь сливались с темнотой, и он был похож на человека-невидимку в белом, как отметил мимоходом капитан.
Вчера Иса весь вечер слонялся у радиорубки и упрашивал радиста поймать в эфире голос столицы нового государства. И потом допоздна слушал жаркие речи на понятном только самому Исе да еще десятку человек на судне языке, пока капитан не гаркнул с мостика, чтобы ему дали отдохнуть.
Когда открылся маяк Кутумбили – два знакомых красных проблеска через полминуты, – белая куртка исчезла с палубы.
– Позовете меня, когда откроются береговые огни. И почаще включайте с мостика прожектор. «Кэйт» – это не ваш любимый пассажирский лайнер, который всем виден издалека. А здесь всегда шляются туземные рыбаки на своих паршивых челноках.
Клод блеснул в темноте зубами, что напоминало вспышку белой пены на гребне волны. «Есть, сэр», – услышал капитан. Клод  капитана не любил и поэтому был всегда почтительно немногословен. Он как бы берег себя для будущей интересной жизни, но сначала должен был получить желанный диплом штурмана дальнего плавания. Было уже совсем поздно, когда дали малый ход, потом «стоп» и в левом клюзе прогрохотала якорная цепь. Шумно плюхнулся якорь. Цепь продолжала грохотать, пока боцман не ударил в колокол один раз, вытравив первую смычку, и завинтил стопор. С рейда было хорошо видно, как перемигиваются огнями берега широкой бухты, и был заметен даже блеск пальмовых листьев на набережной. Капитан не любил швартоваться ночью при плохом освещении, к тому же он не очень доверял команде, а утром при разгрузке можно было не досчитаться несколько человек. Он долго фыркал, стоя под душем, но тепловатая вода, для экономии разбавленная забортной, не освежала. Потом он еще сидел в своем кресле на мостике, и ему в этой духоте вдруг вспомнились льды и снега своей давно покинутой родины. Они были далеко, а вместо них равнодушно позвякивали ледяные кубики в капитанском стакане с виски, который он держал в руке. Из каюты уроженца Сейшельских островов доносилось раздражающее треньканье гитары.
Об Исе Шукрани он вспомнил наутро, когда вылез на рассвете из-под сыроватой простыни, чтобы проверить вахту на палубе. Он любил иногда спать в рулевой рубке, куда для этой цели ему поставили небольшой диван. Дверь в его каюту была заперта, но денежный ящик был распахнут и зиял своим железным нутром, как погасшая топка в кочегарке. Капитан выругался. Его пальцы слегка дрожали, когда он считал судовую кассу. Деньги были на месте за исключением трех бумажек по сто восточно-африканских шиллингов. Он сразу понял, куда они исчезли, и устало, хотя и чувством странного облегчения опустился на койку.
– Как же он ушел, – думал он, – неужели вплавь?  Скорее всего, его довезли до берега рыбаки, тут их полно кругом. Спрашивать ночную вахту бесполезно – одна компания! И почему он взял только то, что ему причиталось?
Вид раскрытого ящика навел его на некоторые мысли, и он уже начал обдумывать рапорт комиссару полиции об ограблении судовой кассы сбежавшим стюардом. Но после стакана крепкого чая, который ему принес темнокожий матрос (он теперь занял место Исы), капитан впал на время в задумчивость, потом решительно приказал готовить машину, чтобы идти к причалу. Если повезет, они могут разгрузиться за один день.
Солнце только что вынырнуло из океана ярким, еще не ослепляющим кругом, но с явной готовностью яростно жечь, и гонялось лучами за трусливыми остатками ночного тумана в мангровых рощах на берегах бухты.