Пень в апрельский день часть 3

Глава 6

В следующий день, день отцовского рождения, все было так, как я, умненький – разумненький, и предсказывал.

Телефонные звонки с поздравлениями начались часов с восьми утра. Часов с двенадцати народ с подарочными книжками под мышками и цветами наперевес повалил уже в двери.

А мы с батей встречали визитеров во всеоружии! Все сыры – колбасы, огурчики – помидорчики порезали и покрошили, двух больших карпов в духовке запекли, предварительно обмазав их сметаной и запеленав в фольгу, в трех кастрюлях натушили говяжью солянку «по-грузински», кулинарный шедевр, которому меня научила одна из бывших возлюбленных, в моем исполнении всегда вызывающий бурю восторгов у харчующихся, не подозревающих, что это единственный номер из моего скудного репертуара. Даже водку в холодильнике остудили и чай в большом заварочном чайнике заварили! Поэтому, когда мы распинались перед гостями: «Ах, какая приятная неожиданность! Ах, как мы рады!», то нисколько не кривили душой. Действительно, было приятно внимание людей к отцу, действительно, были рады!

Мать после вчерашней истории с сердечным приступом весь вечер и все праздничное утро хранила скорбное молчание. Под ногами у нас не путалась, лежала себе тихонечко у телевизора с мокрым полотенцем на лбу, громко вздыхала. Предполагалось, что ее тихое страдание пробудит в нас с отцом муки совести, но «тонкие» манипуляторские расчеты не оправдались. Отец был так возбужден, что совсем забыл об «Оленькином слабом здоровье», а меня такой дешевкой провести нельзя. Кстати, продолжая страдать, утром мать накрутила волосы на бигуди, что делала только перед «выходом в свет». Но с днем рождения отца, человека, с которым прожила тридцать четыре года бок о бок, так и не поздравила.
Когда плотным косяком в дом повалили гости, мать продолжала сидеть в своей комнате за закрытой дверью. Рассаживать гостей и метаться с тарелками и подносами из кухни в большую комнату, где был накрыт стол, хозяйка дома предоставила мне с юбиляром и тем из поздравительниц, у которых доброе сердце не выдержало зрелища двух мужиков, самоотверженно пытающихся организовать приличное застолье. Выплыла к столу она, вся из себя нарядная и кудрявая, только тогда, когда после пары – тройки тостов народ расслабился и начал веселиться.

Праздник удался на славу. Пришли, как я и предполагал, и отцовские коллеги, вернее, коллегини, и несколько бывших учеников и учениц, ставших, как и отец, историками и не теряющих с любимым учителем связь. Пришли нежданно – негаданно два институтских и один школьный друг. Институтских друзей отца я знал, отец постоянно, хотя и редко, встречался с ними. Школьного друга я видел впервые, оказалось, он даже жил не в Омске, а где-то на Алтае. Когда отец обнимался с ним, глаза у обоих подозрительно блестели, после объятий они долго шмыгали носами, пытаясь скрыть набежавшие слезы. Пришла и тетка, отцовская старшая сестра с дочерью, моей, стало быть, кузиной. Тетку Аню с сестрой Иркой я не видел лет сто. Мать тетку не жаловала. «Что на уме, то и на языке» – это как раз про мою тетку. Мысли, которые возникали в ее голове при виде матери, я разделяю целиком и полностью.  Только я их не озвучиваю. А тетка в обязательном порядке проговаривала все вслух. На просьбы брата быть поделикатнее возмущалась: «А что, я же правду говорю?» Отец свою сестру - правдолюбку любил и бегал к ней в гости тайком от супружницы. Тетка к нам ответные визиты наносила крайне редко.

Все гости без лишних церемоний быстренько перезнакомились и наперебой принялись петь дифирамбы юбиляру. Юбиляр, скромность которого по закону перехода количества в качество давно из достоинства превратилась в недостаток, с непривычки едва не падал в обморок от волнения. Таким счастливым я не видел отца ни разу в жизни!

Вечером, когда, проводив гостей и прибравшись, мы, еле теплые, сидели с отцом на кухне, он сказал мне это сам.
- Ты знаешь, Андрюша, наверное, сегодня был самый счастливый день в моей жизни! Спасибо тебе, сынок!
В эту минуту я чуть не разревелся от любви и нежности к своему старенькому, доброму и «беззубому» бате.

Утром я проснулся с мыслью о том, что погорячился, запланировав аж пятидневный визит в отчий дом. Вполне хватило бы трех дней, даже с лишком.

Заняться в родном городе было категорически нечем. Валяться же с книжкой на диване гораздо комфортнее дома. Все-таки родная кровиночка за стеной меня напрягала, я постоянно ждал от нее какой-нибудь пакости, а находиться все время в тонусе достаточно утомительно.
Я даже стал подумывать, не поменять ли мне обратный билет на сегодняшний день, плюнув на убытки, которые придется понести.
 
Раздумья мои прервал отец, вошедший в комнату.
- Проснулся? Доброе утро.
Я судорожно начал было придумывать, что бы такое соврать, какую правдоподобную уважительную причину изобрести, оправдывающую мой внезапный отъезд, но отец меня опередил.
- Сын, мне неудобно тебя просить. Тебе, конечно, развлечься хочется, дело молодое. Но, ты же понимаешь, кроме тебя мне никто не поможет.

Вступление могло затянуться на полчаса, и я подбодрил отца:
- Говори, говори. Я никуда не собирался, все нормально.
- Не собирался? Тогда, и правда, может ничего? Я хотел спросить, давай на дачу с тобой съездим? Там, понимаешь,  антенна телевизионная еще зимой упала, а там же низинка, ты ведь знаешь, без антенны телевизор ни одну программу не ловит. Вот надо ее, антенну эту, поставить. Я сразу, как только выпускные экзамены закончатся,  уеду до первого сентября жить на дачу, как мы с тобой в былые времена. Помнишь наше дачное житье – бытье? Я-то, когда один там теперь кукую, часто вспоминаю то время!

Елки зеленые! И в самом деле! Как же я мог забыть про дачу! Это же мое  любимейшее место на земле! Самые безмятежные, самые счастливые дни далекого уже детства прожиты мной именно там, в утлом дощатом домике, почти собачьей конуре, при минимуме комфорта, но зато при максимуме свободы.

Мать на дачу не ездила, поскольку условия для жизни там были спартанские, удобства во дворе, вода в бочке, которую приходилось наполнять при помощи двух ведер из колодца, расположенного в конце улицы, еду готовили и кипятили воду для гигиенических процедур на маленькой неудобной электрической плитке в одну конфорку, холодильник и телевизор отсутствовали как факт.

Бытовая неустроенность нас с отцом нисколько не напрягала, наоборот, такая полупоходная жизнь нам, а уж мне точно, очень нравилась, казалась романтичной, особенно мужской.
Целое лето, вернее, два летних месяца отцовского педагогического отпуска мы наслаждались с батей свободой. Никто не зудел, не воспитывал, не упрекал, не жаловался, не требовал. Жили, как хотели. А потом десять месяцев вспоминали счастливые дни и ждали, мечтали, строили планы на предстоящее лето.

Ах, летняя дачная вольница!  В отрочестве – с многокилометровыми велосипедными заездами компанией в пятнадцать – двадцать человек, почти мотовзводом, с соревнованием на скорость, на выносливость. К таким заездам долго готовились, втихую тренировались, вылизывали и украшали дешевенькие свои велики, обвешивали отражателями, обматывали разноцветной изолентой, правдами и неправдами добывали необычные звонки, прикручивали фары с простенькой электрической цепью.

А еще были многодневные футбольные турниры не на жизнь, а на смерть с постоянными соперниками, командой из соседнего дачного поселка, расположенного в пяти километрах от нашего, за оврагом. Правила в нашем футболе были свои, более жесткие, лишь отдаленно напоминающие установленные ФИФА. Временного ограничения наши матчи не имели, играли до тех пор, пока игроки не впадали от усталости в полуобморочное состояние, а болельщики не теряли голос от многочасового беспрестанного крика.

Особое и нечастое в связи с суровостью климата блаженство -  купание в Иртыше в знойном сибирском июле, с обязательным же выяснением, кто дальше, кто дольше, кто глубже, кто быстрее. А когда тело в холодной воде перестает слушаться, и губы синеют до черноты – зарыться по шею в горячий песок и, прислушиваясь, как жизнь возвращается в почти бесчувственное тело, смотреть, смотреть, смотреть в небо, на птиц, на облака, на голубую бесконечность....

О! Огромные, в три метра высотой, ночные костры на берегу реки, далеко отражающиеся в черной воде, когда тьма за спиной становится непроницаемой и зловещей, а привычные лица друзей вдруг как-то странно меняются, освещенные неровными всполохами огня, и самые завиральные истории про «страшное» не кажутся уже бредом и враками, и возвращаться домой после таких ночных полуязыческих посиделок мимо шуршащих от ветра кустов жутко так, что судорогой сводит живот и отпускает только на пороге домика, в котором мирно спит отец.
А в юности – тоже ночные костры на берегу Иртыша, но уже все по другому, уже ясно, что подружки наши, верные соратницы по купанию и велосипедным прогулкам не совсем такие, как мы, и разговоры в мужских компаниях исключительно «про это», и первые попытки применить теоретические знания на практике, и прогулки рука в руке с каким-нибудь нежным созданием до утреннего, рассветного тумана, до восхода солнца, и неловкие поцелуи на прощание....
Как же я мог все это забыть?! И ведь забыл! Забыл! Я никогда не вспоминал дачу! Вернее, не перебирал в памяти образы, события, которые вдруг так ярко вспомнились мне в тот момент.

От избытка нахлынувших чувств мне захотелось расцеловать отца, но я, конечно, сдержал свой порыв. Смешно, но даже с родными людьми, которым стопроцентно доверяем, даже наедине с собой продолжаем мы играть роли, навязанные обществом. Общепризнанно, настоящий мужчина лишен или скрывает сильные эмоции. О том, что мужчина не плачет, а огорчается, я слышал еще в детском саду. Я человек сильных чувств, и часто они, чувства, рвутся, просятся наружу. Но – нельзя! Мужчины не плачут. И не хохочут. И не целуют, не тискают отцов, друзей, сыновей.
Они говорят со спокойным достоинством:
- Конечно, пап, какой разговор. Поставим твою антенну, не только новости по ОРТ, но даже девчонок по MTV сможешь смотреть одинокими вечерами. Тем более что мне это в удовольствие, погода стоит летняя. Я и грядки тебе помогу вскопать, разомнусь немного.
После завтрака мы быстренько упаковали остатки вчерашнего пира, прикупили в гастрономе сухой паек, макароны, гречку, консервы, и часа через два уже подходили к речному вокзалу.
 
Добираться на дачу надо было на «Ракете» по реке, что составляло дополнительное, отдельное удовольствие. Вовнутрь катера, где стояли жесткие лавки, а на них рядком сидели, обняв свои объемистые баулы, пожилые дачники и дачницы, я никогда не спускался и раньше, не стал спускаться и в тот раз. Стоял на носу и ловил кайф: «ветер в харю», вокруг простор, живое серебро реки, зеленая лента берега, запах воды и влажной земли, который не могла перебить даже вонь солярки от чихающего мотора старенького плавсредства. Лепота!

Поселок выглядел так, как будто время обошло его стороной. Никаких признаков дикого капитализма! Ни тебе киосков, торгующих всякой всячиной, от сигарет и картофельных чипсов, до виски и ликеров известных в мире марок, произведенных в каком-нибудь подвале неподалеку. Ни высящихся в самых живописных местах огромных домин под яркими черепичными крышами современных хозяев жизни.  И никаких тебе машин!

А фокус состоял в том, что добраться по суше в поселок было нельзя. С двух сторон дорогу к нему преграждало огромное болото, рям, как называли его местные, с третьей стороны глубокий овраг, протянувшийся на многие километры. Хлипкий мосточек через овраг годился только для пешеходов, он гнулся и колыхался, если на нем оказывалось одновременно более двух человек, автомобильного моста не было. Такая себе «земля Санникова». Заповедник социализма.

По узенькой улочке, которая летом превращалась в прохладный полутемный тоннель из-за смыкающихся над головой деревьев, оглушенные тишиной, непривычной для наших урбанистических ушей, дошли мы с отцом до своего участка.   
 
Вид участок имел печальный. Антенна, которую мне предстояло водружать на место, рухнув с крыши, сломала старую яблоню и повалила секцию деревянного штакетника, огораживающего с улицы наши владения. На крылечке и маленькой терраске грязными ошметками лежали сопревшие  за зиму листья. Всегда образцово ухоженный сад и маленький огородик топорщился серым прошлогодним сухостоем.

- Такая весна в этом году бестолковая у меня! Ни разу сюда не смог вырваться, - сказал отец, оправдываясь. – Мне и про антенну соседи сказали, я сам не видел. Вначале Марианна Львовна позвонила, а потом я Сергея Ивановича в магазине встретил. А так бы и не знал, что у нас тут разруха такая.

Соседи оказались легки на помин. Первым из-за кустов малины, выполняющих роль живой изгороди между нашим и соседским участком, возник Сергей Иванович. Сергею Ивановичу было за восемьдесят, без слухового аппарата, который он иногда снимал, чтобы отдохнуть, и без очков с толстенными стеклами он был глух, как пень и слеп, как крот, но всегда бодр и весел. Он уезжал с дачи в город только тогда, когда выпадал постоянный снег. Представить дачу без характерного кряхтения на соседнем участке было невозможно! Мы говорим «дача», подразумеваем «Сергей Иванович», мы говорим «Сергей Иванович», подразумеваем «дача»!

Признав в незнакомце меня, сосед продрался сквозь колючие заросли и долго тряс мою руку, хлопал по плечу, приговаривал:
- Ты посмотри, а? Это ж надо, какой вырос! Был же вот такой! – показал он ладонью на уровне бедра. – В малину заходил ягоды поклевать – головы не видно было, только ветки шевелились. А сейчас вон какой красавец!

Я обрадовался соседу, как родному, и не стал напоминать симпатичному дедку, что обозначенные им размеры я перерос годам к шести, а виделись последний раз мы с ним в мои шестнадцать или семнадцать лет, когда я был уже вполне такой из себя красавец.
   
Марианна Львовна объявилась через полчасика после нашего приезда. Ее домик находился на другой, параллельной улице, а огороды ее и нашего участка соприкасались. Но лазать к нам в гости через кусты Марианна Львовна считала ниже своего достоинства, делала полуторакилометровый круг, но входила на участок всегда чинно, через калитку. Уточню, что часами подсматривать за нами из окна мансарды или вдруг неожиданно вмешиваться в нашу с отцом очень семейную беседу, когда мы и не подозревали, что за огородной растительностью притаился шпион, соседка неприличным не считала. Нас ее странности не напрягали, Марианна Львовна была женщиной одинокой, у многих людей от одиночества в голове заводятся фиалки. Лучше иметь дело с дамой манерной, но доброй и безвредной, чем с простой, без затей, но злобной и склочной.

С Марианной Львовной мы дружили. Она нас подкармливала немудреными дачными вкусностями, консультировала по агрономическим вопросам, а мы помогали ей, когда у нее возникала потребность в грубой мужской силе.    

Вначале над кустами сирени, росшими по обеим сторонам калитки, проплыла красивая шляпа с широкими полями и букетом пронзительно-синих незабудок у тульи, потом появилась и сама обладательница шляпы, стройная, не по дачному нарядная и чистенькая, в наглаженных кокетливых укороченных брючках, яркой маечке в цветочек, с накрашенными губами.
 
Переливчатым голосом юной прелестницы она прокричала издали:
- Как отрадно видеть это прибежище печали вновь ожившим! Как радостно снова услышать знакомые голоса! Господа! Со мной сегодня произошла необычная история, я чистила для обеда картофель и погрузилась в мечты. И неожиданно начистила очень много! Я поняла, это провидение двигало моей рукой! Высшие силы таким образом намекнули мне, что я должна пригласить на обед своих дорогих соседей! Николай Николаевич, Андрюшенька, Сергей Иванович, я прошу вас разделить со мной мой скудный обед. В меню отварной картофель, жареная колбаса и восхитительное, скажу без ложной скромности, домашнее, моего собственного приготовления вино из облепихи. Прошу вас, приходите! Отметим, так сказать, открытие сезона.

Господа от радости подпрыгнули на месте. Аппетит на свежем воздухе всегда зверский, а готовить в походных условиях и мыть затем посуду сущее наказание. Да и работа, как известно, не волк, всегда хочется ее отодвинуть на потом.  Был бы более или менее уважительный повод.

Сергей Иванович соображал быстрее нас и радостно прокричал в ответ:
- Замечательная идея! Прекрасное меню! А у меня есть отварные яйца, я мигом салатик с зеленым лучком спроворю. К картошечке самое милое дело.

Мы с отцом выразили готовность поучаствовать в складчине двумя банками мясной тушенки и рыбными деликатесами, оставшимися с юбилейного стола.

Когда упрямая Марианна Львовна, сделав обычный круг почета через две соседние улицы, вошла в свой двор, у крыльца уже переминались нетерпеливые  и голодные гости.
 
Домик и участок Марианны Львовны напоминал жилище Мальвины, девочки с голубыми волосами из мультфильма про Буратино, такой же маленький, опрятный и нарядный. Так раздражавшие меня в собственной квартире салфеточки и скатерочки в доме Марианны Львовны выглядели очень уместно. И сама хозяйка была похожа на девочку с голубыми волосами, но в возрасте элегантности. Именно так бы выглядела Мальвина, проживи она в сказочном домике где-нибудь так лет сорок пять, ухаживая за цветами в своем саду, попивая чай с вареньем и беседуя с умным псом Артемоном.

После обеда, получившегося отнюдь не скудным, я расположился с чаем в плетеном кресле-качалке, слушая вполуха беседу стариков. Погрузился, так сказать, в мечты, как это случилось давеча с нашей хозяйкой в процессе приготовления обеда. А попросту – задремал. Вино из облепихи у Марианны Львовны действительно оказалось превосходным, и градусы в нем не символические, а реальные. А алкоголь – он по-разному на людей действует. Кто-то становится агрессивным, кто-то болтливым, я становлюсь сонливым. Может быть, у меня поэтому с алкоголем отношения и не сложились, скучно же – выпил и сразу на бочок.

Очнулся я, споткнувшись взглядом о странную картину. Отец, что-то оживленно рассказывая, поглаживал Марианну Львовну по спине! И, главное, по-хозяйски, привычно так поглаживал! И смотрел  на нее! И она на него смотрела! И не было больше ссутуленного полулысого старика с погасшими глазами. В двух метрах от меня смеялся красивый, уверенный в себе мужик из тех, кого седины и морщины только украшают.

Я не верил своим глазам. Мой отец! Вечный подкаблучник! Постоянно рефлексирующий интеллигент, испытывающий непреходящее чувство вины перед всем человечеством! Я думал, что в своем самоедстве он давно забыл о собственной половой принадлежности. Что мужика в нем мать давно растоптала и закопала. Ан нет! Жив, жив еще курилка!
 
Я смежил веки, снова вальяжно развалился в кресле и стал подглядывать за отцом сквозь ресницы. Хотя мог бы наблюдать за происходящими событиями и в открытую, парочка так была увлечена друг другом, что совершенно забыла о конспирации. Я не ошибся. Их отношения не были просто отношениями хорошо и давно знакомых людей. Без сомнения, это были отношения людей близких, и, что важно, дорогих друг другу. Видно было, что они соскучились. Потому и эти откровенные взгляды, и нежные мимолетные прикосновения.

Больше подглядывать не имело смысла, и я, подхватив понравившееся мне кресло, перебрался с террасы, на которой проходил обед, в сад. Сонливость прошла. Тому, что мне открылось, я страшно обрадовался. Отца я любил. Его серое, безрадостное, какое-то натужное существование отравляло и мою жизнь. Не всю, совсем небольшой участочек, уголочек моей души, но отравляло и омрачало. Сегодня я узнал, что и в его жизни есть место празднику. И возрадовался. Ура Марианне  Львовне! Ура всем женщинам мира, зажигающим огонек в погасших мужских глазах! Ура! Ура! Ура!

Когда мы с отцом вернулись к себе, я не стал задавать ему никаких вопросов.
 
Все три дня мы дружненько возились с ним по хозяйству. Переделали кучу дел. И антенну водрузили на место. И рухнувший забор починили. И домик привели в порядок, выхлопали и высушили после зимы мягкий инвентарь, как именует матрасы, подушки и одеяла Ольга Петровна, сестра – хозяйка моего отделения, вымыли везде пол, протерли окна. И участок вернули к жизни, выгребли прошлогодний мусор, сухую траву и опавшие листья, перекопали землю под грядки, посадили морозоустойчивую зелень, укроп, лук, редиску.

Отец, работая, тихонько напевал себе под нос, иногда сдержанно улыбаясь каким-то своим мыслям. Раньше привычки напевать во время работы за ним не водилось.

А поздно вечером, когда мы укладывались на ночь, гасили свет и отец думал, что я уснул, он на цыпочках, как тень, выскальзывал из дома. Возвращался под утро, перед самым рассветом, так же неслышно, как фантом, проскальзывая на свое место. Если бы не выработанная годами на ночных дежурствах привычка просыпаться даже не от малейшего звука, а от движения воздуха, я бы отца не застукал, так виртуозно он исчезал и возвращался, как будто телепортировался, вначале туда, а потом обратно.

Когда пришло время покидать наш «остров свободы», я чувствовал себя таким бодрым и полным сил, как будто отдыхал целый, четырехнедельный, предусмотренный законом отпуск, а не три дня.

Марианна Львовна тоже уезжала в город тем же рейсом, что и мы. В ожидании запаздывающей «Ракеты» втроем мы пошли прогуляться по пляжу. Пляж после осенних штормов был завален всевозможными бревнами и корягами. В сезон это добро, подсушенное солнцем и ветром, дачники растаскивали на дрова, а пока пляж имел вид дикий и суровый. Под одной из коряг мы и нашли щенка. Обнаружил его отец.  Он вдруг присел перед корягой на корточки, пошуровал под ней, встав, протянул к нам руки:
- Смотрите!

В сложенных ковшиком ладонях сидел щенок, кроха совсем, у него, судя по всему, только – только, день или два, как открылись глаза. Он не скулил, не пищал, только дрожал всем телом и моргал, таращась на нас подслеповатыми младенческими глазами.

Марианна Львовна запричитала:
- Ах, какой хорошенький! Он, наверное, потерялся!
Она взяла щенка у отца из рук, и песик неожиданно оживился, перестал на несколько секунд дрожать, внимательно обнюхал руки Марианны Львовны и, видимо, запах ему понравился, потому что он их принялся лизать.

У Марианны Львовны покраснел нос и в глазах заблестели слезы. Дрожащим голосом она произнесла:
- Что же с ним делать? Его же нельзя здесь оставлять! Он пропадет!
Отец тоже выглядел расстроенным. Щенок и вправду был славный. Дворняжка, но симпатичная, белая, с одним черным ухом, с ровными черными пятнами на глазах, такими, что глаза казались как будто обведенными черным карандашом и с черной треугольной манишкой на груди, с шелковой детской шерсткой. Просто ожившая картинка с фантика конфет «Тузик».

Поглаживая опять взявшегося трястись щенка, отец сказал задумчиво:
- Всю жизнь мечтал о собаке.
Я обрадовался.
- Ну так возьми! С дворняжкой намного меньше хлопот, чем с породистой собакой. Они и болеют меньше, и послушнее. Тем более это мальчик. Вообще никакой мороки! Корми и выгуливай, и все.  Бери!

На лице отца отразилась целая гамма чувств, за минуту он прокрутил в голове сто один сценарий. В конце концов, привычно сделал брови скорбным домиком и ссутулил плечи. Произнес тихо и обреченно:
- Нет, это невозможно.

Я чертыхнулся про себя. Горбатого могила исправит! Хоть хватило ума не начать свою обычную песню про Олины нервы и ее слабое здоровье, и на том спасибо! Похоже, Марианна Львовна тоже поняла, в чем причина отцовского отказа, женским шестым чувством услышала непроизнесенное им имя и дернулась, проговорила  с вызовом:
- Тогда возьму я, – и, резко повернувшись к нам спиной, пошла к причалу.

Всю дорогу до города мы нянчили щенка вдвоем с Марианной Львовной. Отец где-то прятался от нас.

Я в шутку предложил Марианне Львовне назвать приемыша Артемоном, хотя на сказочного, кудрявого и черного пуделя Артемона наш гладенький блондин не был похож. Но имя Марианне Львовне неожиданно понравилось, и она тут же принялась нашептывать щенку на ухо:
- Артемон, Артоша, Тоша. Тебя зовут Тоша. Запомнил, малыш? Запоминай! Чтобы больше не терялся! То-ша. То-ша. Ар-то-ша.

Парень тоже свое новое имя одобрил. Он внимательно слушал хозяйку, даже от усердия склонил головенку на бок, а потом вдруг подпрыгнул и лизнул Марианну Львовну в лицо. Она радостно засмеялась. И щенок опять ее понял! Он завилял хвостом и попробовал повторить маневр. Врубился, мелочь пузатая, что угодил своими ласками!

За будущее песика можно было больше не тревожиться. Судьба пристроила его в хорошие руки.
На пристани я посадил Марианну Львовну в такси, заплатив таксисту, чтобы ей не пришлось толкаться с щенком на руках в общественном транспорте и только потом огляделся по сторонам в поисках отца.

Он стоял неподалеку и вид имел совершенно потерянный и несчастный. Марианна Львовна уехала, даже не кивнув ему на прощание.
Я подошел к отцу.
- Пап, почему вы не сходитесь? Ведь Марианна Львовна одинока. Она тебя любит. Ты любишь ее. Что вам мешает?
Он вздрогнул, как от удара. Помолчал, приходя в себя. Наконец, произнес с пафосом:
- Мы в ответе за тех, кого приручили.
Я взвился:
- Это кого ж ты приручил, позволь спросить?
Отец сам почуял, что слово «приручил» в отношении его благоверной звучит нелепо, попытался переставить акценты.
- Я отвечаю за Олю. Она мне посвятила жизнь.
Мне стало скучно и тошно. Просто опустились руки. И я выпалил то, что никогда не смог бы сказать, если б хоть на минуту задумался:
- Фигня. Бред. Чушь собачья. Ты сам это знаешь. И я знаю. Все проще. Ты трус. Ты не способен на поступок. Ты знаешь, что можешь сделать любимую женщину счастливой, но боишься сложностей, боишься истерик, которые устроит тебе маман. И прячешь голову в песок, и прикрываешься цитатами. Не Оля тебе, а ты ей жизнь посвятил.  И спасибо за это никогда не слышал. И не услышишь, не сомневайся. Правильно сказал, надо отвечать за тех, кого приручил. Вот и отвечай, только не за этого монстра, который дома зубы и когти точит, чтобы в очередной раз тебе в глотку вцепиться, а за женщину, которая тебя любит.




Глава 7

В Новосибирск я вернулся рано утром, метро еще не открыли. На работу мне предстояло выходить только на следующий день, спешить  было совершенно некуда. Багаж мой весил не больше килограмма, поэтому такси я брать не стал, прогулялся до дома пешком по пустым, непривычно просторным улицам.

После майских праздников, накануне которых по укоренившейся за семьдесят советских лет традиции улицы и дворы города тщательно чистят и прибирают к очередному Дню Победы,  город похож на невесту: юный, нарядный, приветливый.

И это, не такое уж и оригинальное сравнение, возникнув в моей временно свободной от проблем голове, повернуло мысли в определенное русло.  Я вдруг принялся размышлять об отношениях мужчины и женщины. Не конкретных, нет. Об отношении  условных, усредненных, абстрактных мужчины и женщины.

Что нам, мужчинам и женщинам, друг без друга никуда, это аксиома, тут и обдумывать нечего. Разноименные заряды, которые притягиваются. Две блуждающие по свету в поисках друг друга половинки одной души. Инь и ян. С этим все ясно. 

Что сводит людей вместе? Любовь. А любовь – это благо или зло, Божье благословление или уловка, ловушка, расставленная лукавым?  На эту приманку – любовь – летят люди, как мотыльки на огонь. А много ли среди тех, кого я знаю, ставших счастливыми в результате любви? Много ли не сгоревших у жаркого огня? Что-то никого я припомнить вот так, навскидку, не могу. Разве что Женька со Светой. Но это особый случай. Исключение, подтверждающее правило. А правило таково: семейный очаг и есть главная опасность, и есть огонь, смертельно обжигающий людей – мотыльков, одурманенных опаснейшей иллюзией, любовью. 

Вот взять хоть ту парочку из поезда, с которой я ехал пять дней назад в Омск. Сохранили бы они свою любовь, прожив бок о бок двадцать лет? Большой вопрос. Так что, возможно, судьба им подарок сделала, разведя в разные стороны. Жили себе с верой в сказку, использовали эту сказку, как путеводную звезду в лабиринтах жизни. А случись между ними брак – и, сто пудов, кирдык бы пришел их звезде путеводной!

А отец? Наорал я на него, на бедного, на прощание. Уехал, так и не попросил прощения за грубость, до сих пор сердце не на месте. А по делу ли наорал? Сам-то я уверен, что с Марианной Львовной ему будет хорошо? Не уверен. Вот что хуже не будет – в этом уверен. Хуже, чем с маманей, просто некуда. После нее любая ведьма Василисой Прекрасной покажется. Так что не хуже. А насчет «хорошо» - опять-таки бабушка надвое сказала.
Выходит, что с примерами счастливого сосуществования мужчины и женщины дело обстоит не очень.

А вот примеров, когда человек семейный годами не может определиться, то ли ему свою «любимую» убить, чтобы кровь не пила, то ли самому повеситься от переизбытка «счастья» – таких примеров масса.

Я-то со своим отношением к вопросу семьи и брака определился еще в юные годы. Причем не мать - моральная уродка сыграла в моем выборе решающую роль, как предположил бы старик Фрейд. К своему решению я шел постепенно, наблюдая жизнь вокруг. Да и не только наблюдая. На собственной шкуре испытывая женское коварство и предательство. Долго сомневался и колебался. Но, в конце концов, определился. Лучше и честнее одному.
И пока я о выбранной позиции не пожалел. Женщин, возникающих на моем тернистом жизненном пути, предупреждаю сразу: я убежденный холостяк, пожизненный одиночка, просьба понапрасну усилий не прилагать, все равно ничего не выйдет.

Да в последнее время, если честно сказать, не слишком трудно драгоценную мужскую свободу охранять. Женщины стали самостоятельнее и состоятельнее и тоже охладели к институту брака. Замуж любой ценой редко кто уже стремится, во всяком случае, в моем кругу. Что, опять же, подтверждает теорию, что мужей женщины рассматривали всегда лишь как кормильцев и поильцев, любовь же была банальной заманухой. Научились сами себя кормить, и сразу замуж ходить разлюбили. Так что мои отношения с женщинами - все больше нормальное партнерство. Доставили друг другу удовольствие и разбежались. Обоюдно довольные.

Есть, правда, исключения. Леночка. Хороший, славный человечек. Мы с ней ни разу всерьез и не ссорились.  За пять лет, что мы вместе, уже много радости и удовольствия доставили друг другу, а расходиться в разные стороны все не хочется. Но! Жениться не хочется тоже! И так все замечательно.

Воздух в квартире был спертый, на кухне пахло застоявшейся канализацией. Я испугался, неужели опять стояк забит? В квартире подо мной жила старушка - божий одуванчик. Что она засовывала в канализационные трубы и спускала в унитаз, никто от нее добиться не мог. Но регулярно, примерно раз в месяц, все стоки, как это называют коммунальщики, а по-русски просто дерьмо  из квартир, расположенных выше моей, всплывало у меня в ванне и в моем унитазе. В особенно тяжелых случаях аналогичное счастье доставалось и тем, кто жил надо мной. Пережив такое хотя бы раз в жизни, будешь вздрагивать от одной мысли о повторении. Меня можно считать ветераном войны с соседским дерьмом. Поэтому я, мобилизовавшись морально, не раздеваясь, помчался в кухню, в ванную, открыл краны, нажал на слив унитазного бочка. Нет, все нормально, уходит вода. Я успокоился. На этот раз, похоже, пронесло.

Уже не торопясь разделся, прошелся по квартире, открыл настежь форточки. На всех горизонтальных поверхностях в лучах утреннего солнца серебрился толстый слой пыли. Как будто я не пять дней дома не жил, а пять лет. Что же удивляться, что среди городского населения количество людей, больных бронхиальной астмой, увеличивается от года к году просто в геометрической прогрессии. Красота-то эта серебристая на моих шкафах из воздуха осела. А мы этим воздухом дышим, думаем, что кислород потребляем, а сами, как пылесосы, пыль, засасываем.   

Я разделся до трусов, быстренько разобрал сумку, достал половое ведро и тряпку, повздыхал над рубашками, оставленными сушиться на целую неделю на открытом всем ветрам и дождям балконе. Помыл пол, вытер пыль с подоконников и с немногочисленной мебели, почистил раковины, не для чистоты, они и так были чистыми, а чтобы удалить липкий запах запустения, витавший в квартире, с той же целью прополоскал посуду, стоявшую на сушилке.
Довольный своей работой, осмотрелся. Что еще? Вспомнил! Белье мое многострадальное! Засомневался, стоит ли пытаться, уж больно затрепанными и закопченными выглядят когда-то парадно - выходные рубахи. Все-таки решил попробовать привести все в божеский вид. Пошарил рукой под ванной. Где тут «Ас» у меня был? «Ас» - вот реальная экономия!», и жест неприличный рукой. Рекламу ругать считается хорошим тоном, только ленивый о своем негативном отношении к данному явлению жизни не высказался. Однако все, даже самые яростные критики товарного пиара, зайдя в магазин,  с полочки берут именно то и только то, что велели, о чем с утра до ночи по ушам и по глазам ездили. Я в этом вопросе не исключение. Сказали покупать «Ас», я купил.

Я внимательно изучил инструкцию по применению, написанную на бутылке пятновыводителя. Приготовил в полном соответствии с рекомендацией раствор, замочил рубахи. Целый час ходил, заглядывал в тазик, надеялся, что они засияют первозданной белизной, как у теток в телевизоре. Не засияли. Но немного чище все ж таки стали. Прополоскав белье как следует, в нескольких водах, я отнес рубашки на привычное для них место на балконе и развесил сушиться.

Все. Теперь точно порядок. Я посмотрел на часы. Леночка еще в институте, отличница моя. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Если госэкзамены сдаст на «пятерки», то получит «красный диплом». В медицинском институте «красный диплом» получить - это почти что студенческую Звезду Героя заработать. Редкое явление среди студентов – медиков круглый отличник за все шесть, один тяжелее другого, курсов обучения. Среди моих знакомых, во всяком случае, Леночка первая. И, главное, легко у нее вся эта блестящая учеба складывалась, как-то сама собой, без особых усилий. Ни разу не пожаловалась мне, что сессия тяжелая была, что после экзамена устала или еще что. Позвонит, сообщит об очередной «пятерке» и все, тема закрыта.  Правду сказать, и я не особо интересовался, что там да как у нее. Но через два месяца учебе конец. Так что в самое ближайшее время станем мы с ней уже по-настоящему коллегами.

А что до «красного диплома», то по нынешним временам это вроде как почетная грамота. Вместо почти что денежной премии, как было раньше. В наше, советское время, наличие «красного диплома» открывало самые заветные двери перед его обладателем, такие двери, которые перед прочими открывались только по оч-чень серьезной протекции. Например, рассказывали про девочку-отличницу, которую за несколько выпусков до нас распределили (и десяти лет не прошло, как перестали распределять, а уже такое знакомое слово уши режет!) в Москву, в Институт онкологии на Каширском шоссе. Это из Новосибирска-то! Из дремучей Сибири! Из провинции! Глуши! Где медведи по улицам! Якобы, девочка та была чуть ли не круглая сирота и никакие дополнительные аргументы к такому фантастическому старту, кроме блестящих знаний выпускницы не имели место. Верилось в такую советскую сказку про Золушку с трудом, но история имела хождение среди студентов. Но зато в свои, Новосибирские медицинские НИИ и престижные клиники обладателей «красных дипломов» действительно брали. С синим дипломом почти всем, у кого не было блата (!), приходилось набираться опыта где-нибудь подальше от родного вуза. Наш курс почему-то сослали почти целиком на Урал, в Курган, Алапаевск, Чебаркуль. Многие вернулись оттуда алкоголиками.
Я просто чудом избежал такой же печальной участи. В своей родной больнице я подрабатывал, будучи студентом, вначале санитаром, потом медбратом. Видимо, показался кому-то. Кому именно – убейте меня, до сих пор не знаю имя этого хорошего человека. На меня сделали персональный запрос. Никто из однокурсников не верил, что никакой тайный дядюшка с «лохматой рукой» за меня не хлопотал, что я горбом заработал этот запрос, о котором, само собой, ничего до последнего момента и не знал. Но чудо свершилось и меня эта страшилка всех советских студентов - медиков, отработка четырех лет, включая год интернатуры, по распределению, обошла стороной.

Леночке и ее ровесникам «красный диплом» гарантирует только уважение коллег. Ах, да, еще очередность на церемонии вручения дипломов! «Красные» вручат в первую очередь. И на этом все, потом жить придется на общих основаниях, кто как пристроится. Поэтому, чтобы найти приличную работу, надо начинать суетиться заранее.

Как-то странно Леночка себя ведет, когда я пытаюсь говорить о месте работы для нее. Очень, очень  непросто в городе устроится врачу, да еще без опыта, сразу после института. Даже, без связей серьезных, никак не устроиться. Говорю: «Давай начну потихоньку пробивать тему». Смотрит на меня как-то со значением и головой мотает: «Нет, не надо». А через два с половиной  месяца диплом уже выдадут.

Все же надо этот вопрос  сегодня с ней серьезно обсудить. На первое время, на временную работу, на какую-нибудь беременную ставку можно хоть сейчас пристроиться, а по поводу постоянной работы придется серьезно думать.

С размышлений о Леночкином трудоустройстве мысли мои плавно перешли в привычное русло. Что там у меня-то самого на работе делается? И я решил позвонить в отделение пока наши домой не разбежались, новости узнать, чтобы наутро на расслабленную после отпуска голову неожиданности какие не свалились.

Я набрал номер ординаторской. К телефону долго никто не подходил. Я уже хотел повесить трубку, когда услышал Ларисин голос. Я обрадовался. Узнавать новости у Ларисы мне было намного приятнее, чем выслушивать обязательное нытье Петровича.   
- Алло, Лариса Дмитриевна? Верещако беспокоит. Здравствуй!
Лариса отозвалась каким-то бесцветным голосом:
- А, Андрюша. Соскучился. Не можешь без нас. Как съездил, удачно?
- Да нормально съездил.
- Голова, поди, с перепою до сих пор гудит?
- Как ты могла так обо мне подумать! Ты же знаешь, я мужчина трезвый, положительный. Вредных привычек в принципе не имею! А уж тем более на исторической родине я свой моральный облик дискредитировать  никак не мог!
Лариса перебила меня.
- Ну, пошел молоть, как тот Емеля, когда его неделя! Чувствуется, что отдохнул, настроение игривое.
Чепуху я нес, молол, как Емеля, чтобы развеселить по какой-то причине грустящую Ларису, но она не развеселилась и говорила со мной, как будто отбывала тяжелую повинность. Я не стал больше придуриваться и спросил:
- А ты что сердитая? Проблемы?
Так же вяло Лариса ответила:
- Да нет, все обычно.
Я не отставал:
- А что языком еле ворочаешь? Устала?
- Устала. Очень устала. Просто как собака устала, Андрюш. Да и вообще…
Я насторожился:
- А что вообще?
Ларисин голос зазвенел:
- Ну все вообще! Чего ни коснись - все вообще. Никакого нигде просвета нет и не предвидится. Муж козел! Дети змееныши маленькие! Больных никого видеть уже не могу, всем подряд один стрихнин назначала бы. Пополам с цианистым калием.

Что-то не на шутку серчает моя Лариса Дмитриевна. Оно, конечно, и понятно, весна, гиповитаминоз. Я мужик здоровый, спортивный, и то ощущаю после зимы усталость. А она слабая женщина. Пацаны, опять же, у нее, муж. Тоже, поди, сил немалых требуют. Нормальный весенний упадок сил.
Я предпринял еще одну попытку развеселить Ларису.
- Ларка, ты что! Ты это свое «ноу-хау» со стрихнином пока не внедряй в лечебный план! Стрихнин – это каменный век. Мы с тобой их, голубчиков, пациентов-то наших, как-нибудь иначе, технично, грамотно изведем. Как японец Асахара. Каким-нибудь ипритиком или фосгенчиком разживемся, придушим тихонечко всех, никто и не узнает, или еще что придумаем. А то и правда, болеют и болеют, болеют и болеют, а ты лечи. Задолбали! Никакого покоя от них!

Ларису, обычно охотно включающуюся в словесные игры, на этот раз моя болтовня оставила равнодушной, она даже комментировать ее не стала, молча сопела в трубку. Я вздохнул, уже серьезно сказал:
- Ладно, мать, не кисни. Выйду завтра, отпущу тебя на недельку отдохнуть. Возьмешь дней пять – шесть - семь за свой счет, выспишься, по магазинам погуляешь, в баньку сходишь. Глядишь, и веселее жить станет.

Но и это мое предложение Ларисе не понравилось. Она бросила раздраженно:
- Да какой, блин, отдых! Андрюша! Мне деньги зарабатывать надо, семью кормить! А ты о каком-то отдыхе говоришь! Я положенный по закону отпуск который год не отдыхаю, компенсацию денежную беру вместо него, а ты мне за свой счет отсыпаться предлагаешь!
Я резонно возразил:
- А муж у тебя тогда на что? Для красоты, что ли? Пусть он голову и греет, чем семью кормить.

Оказалось, я, сам того не желая, попал в самое больное место. Лариса взвилась, как ошпаренная:
- Да сама не знаю, для красоты он или еще для чего! Муженек мой, опора и надега, стена моя каменная, знаешь сколько получает?
Я автоматически спросил:
- Сколько?
- Столько… Две тысячи рэ!
Я усомнился.
- Не, Лар. Таких зарплат не бывает. Что-то тут не так.
Лариса со мной согласилась.
- Вот и я думаю, что не бывает. Да только мне он показывает ровно столько. Не отдает, а показывает, заметь! А потом себе в карман кладет, на дорогу, на обеды. Да еще и с меня трясет постоянно, ему же на нужды насущные не хватает. И уходить не хочет из своего вонючего НИИ!  Он, ты понимаешь, оказывается, от Бога программист. Работа для него является смыслом жизни. И интереснее сегодняшней его работы нет и быть не может. Это он мне впаривает. А что я уже на женщину не похожа, в каждой дырке затычка, лишь бы еще один лишний полтинник где срубить, это ему…

В трубке послышались всхлипывания. Я растерялся. Развлекся, называется. Убил время. Дернул черт меня звонить на работу! Такое настроение хорошее было!
- Лар, ну не реви! Ну чем тебе помочь? Хочешь, я тебе денег дам?
Ларка заорала так, что я отпрянул от трубки.
- Да пошел ты на… налево! Денег он даст! Спонсор мне нашелся! Благодетель! Меценат хренов!

И Лариса расплакалась уже по-настоящему. Просто захлебнулась в рыданиях. Она то подвывала, то подскуливала, то принималась бормотать «Господи, за что мне все это?! - Господи, за что?! Не могу я больше! Не могу!».

У меня сердце рвалось на части от жалости, но я боялся пошевелиться, чтобы не напомнить Ларисе о себе, не то что вякать что-то дежурно – утешительное. Лучше уж, в конце концов, эти бурные слезы слышать, чем ее безжизненный, картонный голос.

Тем временем запас слез в Ларисиных слезных мешочках иссяк, она еще немного судорожно повсхлипывала и затихла.  Наконец, просморкавшись и прокашлявшись напоследок, совсем успокоилась,  продолжила разговор спокойным, но все еще слабым и дрожащим голосом.
- И вообще. Не в деньгах же дело. Ну вообще, понимаешь…
Я не понимал. Так и сказал:
- Нет, Лар, не понимаю. Вижу, что плохо тебе, а почему – не въезжаю. Что вообще-то?
Лариса объяснила:
- Ну, жизнь задрала просто. Достало все. Напряги бесконечные. Трудности. Не живешь, а постоянную полосу препятствий преодолеваешь. Да ты не бери в голову. Распустилась я немножко. Устроила тут тебе драмтеатр, Уильям наш Шекспир отдыхает. Нормально все, Андрюш. Пойду сейчас, сибазона пару таблеток долбану и все  о’ кей будет.
Ну вот, приехали. Под двумя таблетками сибазона в постели, под двумя же пуховыми одеялами лежать надо, кайф ловить, а не по улицам шляться.
- Лар, ты совсем сдурела! Ни в коем случае не пей сибазон! Тебе же сейчас домой ехать. Еще влетишь, не дай Бог, под трамвай! Выпей лучше валерианки, если так уж прижало.
Хмыкнула:
- Ну, если только ведро – полтора. Меньшая доза меня не возьмет. Да ты не пугайся. Сама не дура. Это я так только, помечтать.  Мне еще детей вырастить надо. На благоверного-то моего мальчиков не оставишь, с голоду помрут. – Лариса вдруг снова завелась. -  Во жизнь, скажи?! Куда не плюнь, везде ты должен. Даже жить должен, обязан! И не потому, что ты Божье творение, а потому, что другим без тебя никак. Крышка им без тебя! Кранты! А где, где те, которые мне должны?! Где они, кто хоть чем-то мне поможет, кто поддержит, когда земля из-под ног уходит, где, я тебя спрашиваю?!
Опять орет. Совсем у нее нервы не в порядке. А я и не замечал, не догадывался, что все так запущено. Я испугался уже не на шутку.
- Лара, успокойся, я приеду сейчас!
- Да на фиг ты мне сдался! Приедет он! Что изменится, если ты приедешь? Обойдусь без тебя. Подотру сопли и опять баба хоть куда, хоть в горящую избу сходить, хоть коня какого на скаку за чего-нибудь поймать. А то и сама могу вместо коня, и пахать на мне можно, а можно и просто ездить. На парад вот только нельзя, позору, сраму не оберешься с таким конем зачуханным.

Вот, это похоже на мою подругу. В это я верю. И про избу верю, и про коня, которого ей поймать раз плюнуть. И самоирония качество здоровое, понимаю и одобряю. Но не зря она так расклеилась. Не спроста эта пародия на Шекспира. И я, рискуя спровоцировать очередной поток слез, перебив ее, все-таки сказал:
- У тебя случилось что-то, Лариса.
Ларка перестала орать, в трубке скреблось и шуршало. Наконец проговорила спокойным и усталым голосом:
- Да изменяет он мне, Андрюша.

Нормально. Уважительная причина для слез. И нервы расшатанные тоже объясняет.  Для женщины измена мужа, безусловно, серьезная душевная травма. Да и для мужика не менее серьезная, что уж скрывать, мужики только свои страдания при себе держат. Мужчины не плачут, мужчины огорчаются.

Вот елки зеленые! Сам-то я однозначно за свободу отношений. А вот Роме, Ларисиному мужу, за ту же самую свободу вдруг захотел причинное место ампутировать! Тупым, ржавым скальпелем и без наркоза! Только бы Лариса больше не ревела белугой раненой! И голосом безжизненным не разговаривала.

Я, испытывая неловкость, уж больно тема деликатная, хотелось вообще прикинуться, что я ничего не слышал и не знаю, спросил: 
- С чего взяла?
Лариса ответила охотно. Зная ее десять лет, я был уверен, что она ни с кем об измене мужа не говорила. И со мной ни за что не заговорила бы, если б случайно не вырвалось. А теперь все, теперь можно поделиться, хоть немного сбросить груз, который так больно давил на ее сердечко!
- А сам сказал. Я, говорит, тебя разлюбил, ты старая, вечно хмурая, на Бабу-Ягу похожа, мне к тебе прикасаться противно. В моей, говорит, жизни появилась женщина, с которой тебя даже сравнивать нельзя, она юная и светлая, само совершенство, у нее улыбка лучезарная, ее я люблю всей душой и всем сердцем.
Да, юные, они такие, светлые, совершенные и улыбчивые, тут я с Ромой согласен. Что ж им не улыбаться, когда ни забот, ни хлопот. Но про Ларку он не прав. Ларка не Баба-Яга, нет. Не старая и не хмурая. Усталая, замученная – это да. А какая же она старая в тридцать лет? Сам заездил ее, а теперь претензии предъявляет! Мне опять остро захотелось нанести Роме тяжкое увечье. Козлина! Правдолюб недоделанный! Такое женщине сказать!
- Лариса, не раздумывай, гони его в шею!
- Гнала, Андрюша. А он не хочет уходить. Детей, говорит, люблю. А фиг ли любит? Зимой дежурила, на собрание к Денису в детский сад не могла пойти. Два дня его упрашивала сходить. Так и не пошел. Матч, видишь ли, какой-то по телевизору интересный транслировали. А из-за того, что никого из родителей на собрании не было, Дениса в группу с английским языком не взяли. Но тут задницу от дивана отрывать надо было. А ведь он даже книжку ни разу за всю жизнь детям не читал! Все перемою, перестираю, переглажу, а потом еще сказочку на ночь бормочу заплетающимся языком. А куда денешься? Детям развиваться надо, им не интересно, что папа по жизни паразит, а мама вечно в полуобморочном состоянии от усталости. Любит он детей! Как же! Удобно ему на моей шее, вот и вся любовь! У нас же после его признаний в жизни ничего не изменилось, даже спим в одной кровати, только под разными одеялами, спиной друг к другу. Дармовая кормежка, дармовая стирка и глажка, бесплатное жилье! Плохо, что ли? Я все это понимаю, а сил стряхнуть его, упыря, со своей шеи, Андрюша, нету!

Лариса закончила свою исповедь, а я не знал, что сказать ей. Женщина бы на моем месте поохала, поахала, посочувствовала бы, может быть, даже всплакнула бы за компанию. А я все это делать не умею. Спросил:
- Лар, ну чем помочь-то тебе?
Лариса отмахнулась от моего неуклюжего сочувствия уже своим нормальным, привычным голосом и тоном. Все же, наверное, ей стало легче после того, как она высказалась.
- Да не нужна мне помощь твоя. Вот же сердобольный ты наш, каждые пять минут помощь предлагаешь! Выслушал, пожалел, и на том спасибо. Дальше я сама  справлюсь. Я баба сильная. Оклемаюсь, очухаюсь, приду в себя, да потом так шугану, что ноги задерет! Упырь! Кровопийца! Ладно, Андрюш, хватит языками чесать, пойду я на тяжелых больных гляну да домой пора идти. С ночного дежурства я, отдохнуть не дали, всю ночь прокрутилась. Чумная уже с недосыпа.
Я обрадовался возможности сменить тему.
- Много тяжелых-то?
- Да нет, свежих нет. Те, что есть, все стабильные. Ну все, Андрюша, я побежала.
Я скороговоркой проговорил на прощание:
- Ага. Держись, Ларочка. Ты умница, у тебя все будет пучком.

Но Ларка уже убежала. Последнюю фразу я говорил пикающей часто трубке.

Вот это поболтали! Аж голова разболелась.
Пожалуйста, еще один типичный пример так называемого семейного счастья. А не было бы иллюзий, не было б и разочарований. Не ждала бы Ларка от Ромы вечной любви до гробовой доски, сейчас бы не мучилась, не изводила себя всякими мыслями и воспоминаниями.
Жалко ее до невозможности. Ведь и правда, баба замечательная. Умница, красавица. Конечно, давно уже было  видно, что на автопилоте, на пределе сил. Я еще в прошлом году заметил, что она последнее время не следит за собой, даже губы красить перестала. Туфли стала носить какие-то стариковские, кофточки черные да коричневые, убогонькие, сиротские. А у нее, между прочим, ножки, фигурка – иная фотомодель позавидует. Я ее еще в институте заприметил, она на курс младше училась, на каблучках все цокала, волосы распущенные носила, длинные, чуть не до пояса, блестящие, густые, глаз не оторвешь. Я на нее засматривался. Да и не только я. Многие парни вслед ей шею сворачивали.

Я потом, когда вместе стали работать, намеки тонкие делал, полушутливые, полусерьезные, чтобы место для маневра было, чтобы, если отошьет, в шутку все перевести можно было. Так и случилось. Получил я отлуп.  Она уже тогда замужем была. И насчет баловства – ни-ни! Верная жена! Да еще такая, что за семью свою в лепешку расшибется. Вот и дорасшибалась. Вначале волосы свои бесподобные в узел закрутила, потом туфли на тапки старушечьи поменяла, потом перестала косметикой пользоваться, а потом от мужа услышала, что не нужна ему, и жертвы ее многолетние никто не оценил.

Финал закономерный. Может, конечно, и не закономерный, но я ожидал чего-то похожего. Уж больно Ларка о себе мало думала. А себя забывать никогда нельзя. Цену себе мы, и только мы назначаем. Лариса сама, изначально, поставила себе ценник самый низкий в семье. Дети, Рома – это ценность! А ей, Ларисе, за счастье их, таких драгоценных, обслуживать. Наверное, надеялась, что поймут, оценят ее жертвенность. Не оценили. Мужик Ларкин, Рома, мне никогда не нравился. Типичный нарцисс. Как она, умница, умудрилась в такого слизняка влюбиться, ума не приложу. Ладно. Она, и вправду, сильная, выберется. И если Рому прогонит, одна не засидится, это я точно знаю.

Не успел я прийти в себя после разговора с Ларисой, как телефон снова ожил. Я был уверен, что звонит Леночка, но звонила не она.
- Ты знаешь, что этот идиот вытворил?!
Своим привычкам мать не изменяла. Любые проявления вежливости по отношению к членам семьи она считала излишним. С людьми посторонними, на которых она хотела произвести хорошее впечатление, мать здороваться и обращаться по имени не забывала.
- Что ты молчишь, как глухонемой?! Говори! Ты знал или не знал?!

Я начал соображать. «Идиотов» в жизни моей матери было два: я и мой отец. Поскольку мать своим звонком явно вербовала меня в сторонники и соратники, я сделал вывод, что на этот раз прорвался отец. Но как? Каким таким неосторожным поступком мог он вызвать гнев своей пожизненной повелительницы? Даже предположить было трудно. Поэтому я честно ответил:
- Нет, не знал. А что он сделал? – Спохватившись, все-таки уточнил. – Ты же отца имеешь в виду?
-  Кого же еще?! Его, конечно! Ты точно ничего не знаешь? Он не говорил тебе ничего на даче? Вы же вечно секретничаете! Ну, что молчишь? Ведь знаешь же, знаешь! Ну, рассказывай!

Как ни крути, она была моей матерью, и если хотела, то хорошо меня чувствовала. После упоминания о даче в моей голове шевельнулась смутная мысль, и мать ее как-будто уловила. Но мысль была совершенно нелепая, нереальная, я тут же ее отогнал.
- Нет, мам, я ничего не знаю. Говори, что там у вас стряслось.
И мать выпалила:
- Этот идиот от меня ушел!

Я чуть не заорал в трубку: «Й-йес!», вовремя прикусил язык, но характерный энергичный жест рукой все-таки сделал. Ай да папаня! Ай да молодца! Все-таки решился! Все-таки сделал это! Не зря я тогда на пристани перед ним распинался! Эх, а Артемону-то нашему теперь какая лафа! То был бездомным псом, помирал под корягой, а теперь и хозяйка у него есть, и хозяин, да в придачу статус объединителя и соединителя двух любящих сердец! Счастливая жизнь моему хвостатому другу обеспечена!

К реальности меня вернул голос матери из телефонной трубки:
- Ты что там, умер?
Я собрал в себе весь артистизм, какой мог и скорбным голосом простонал:
- Этого не может быть!
 На мать изображенное мной трагическое отчаяние произвело благоприятное впечатление.
- Представь себе, может! Мухомор старый! Из него песок уже сыплется, а он туда же!
Окончательно войдя в роль потрясенного новостью сына, я принялся выяснять интересные мне подробности исторического расставания.
- Нет, я отказываюсь верить! Ты что, предполагаешь, что здесь может быть замешана женщина?
Мать фыркнула:
- Ну а как иначе? Куда бы он ушел, кроме как к какой-нибудь шлюшке?
Я продолжал выпытывать:
- Но что он сказал при расставании? Как смотрел тебе в глаза? – увеличил я накал страстей.
Матери очень понравилась предлагаемая мной роль страдалицы, и она с жаром принялась рассказывать:
- В том-то и дело, что не было никакого расставания. Ничего не было. Ты уехал. Я была у себя. Где он болтался, я не знаю. Утром я вышла пить кофе, а на столе записка: «Я ухожу, прости». И все, никаких объяснений, ни адреса, где его можно найти, ни телефона. Я позвонила его придурочной сестричке, позвонила его друзьям - маразматикам, никто ничего не знает. Все, что я заслужила за тридцать пять лет самоотверженной верности – это драный клочок бумаги на прощание! Но я это так не оставлю! Не на ту напали! Я пойду в гороно, в облоно, добьюсь, чтобы его выгнали с работы! Он пожалеет, что родился! Ишь! «Ухожу»! Как миленький вернется! Не так просто от меня уйти!

Крошечный червячок жалости к брошенной матери, который только начинал проклевываться из личинки на дне моей души, сдох, так и не проклюнувшись.

Я быстренько свернул разговор, напомнив матери о деньгах, предмете, наиболее весомом в шкале материнских ценностей:
- Мам, ну я все понял. Давай не будем твои деньги тратить, междугородние разговоры только миллионерам по карману. Я буду позванивать, узнавать, какие у тебя новости. Пока. - И не дожидаясь ответа, отключился.

Тут до меня дошло, что материнские трудности с поиском нашего беглеца и меня ведь касаются. Я, зная, к кому ушел отец, не имел представления, где живет Марианна Львовна в городе, не знал ее номер телефона и даже ее фамилию, чтобы как-то попытаться ее найти через паспортный стол.

А потребность поговорить с отцом, поддержать его в, без сомнения, трудную для него минуту, я чувствовал остро. Видимо, у него была такая же потребность во мне, потому что не успел я накрутить себя как следует, телефон снова затренькал.
- Сынок, я должен сообщить тебе одну очень важную новость.
Я перебил отца:
- Надеюсь, не о том, что ты решил вернуться домой.
Отец на секунду завис.
- Ты уже знаешь? Ольга звонила?
Я отметил про себя сухое «Ольга» вместо привычного ласково-искательного «Оленька», подтвердил:
- Звонила. Обещала тебя с работы уволить за волюнтаризм. Пап, я рад за тебя. И я весь день маюсь, я наговорил тебе всякого тогда, на пристани. Ты прости дурака, ладно?
Отец легко засмеялся:
- Не за что прощения просить. Все правильно сказал. Маша мне вчера еще крепче припечатала. Я ваши мнения сложил и принял решение.
- Правильно сложил! И решение правильное! Здорово! Я страшно рад!
Я заставил отца продиктовать его новый адрес и телефон, передал привет Марианне Львовне, назвав ее своей любимой мачехой, чем очень смутил отца, и своему другу Артемону, и мы попрощались.