Рябинка продолжение 5

                Глава 3.

-….»А «Рябинку» эту до того любили, просто ужас, - продолжает Нюра. – Как запоет Гулька : «Срубили злые люди рябинку на дрова, остался пень корявый и мятая трава», - ну прямо все слушают невозможно.
- «Не трави ты душу, -хрипло говорит Паня. –Это что же делалось, господи! Знал бы отец ее…- Он издает горлом какой-то странный звук, похожий на хрюканье.
- «Перестань, довольео тебе», - пытаюсь я остановить Нюру, но она не унимается :
- «И где ты эту песню слыхала? Хорошая какая песня!
    Я молчу. Потом медленно говорю :
- Это…моя песня. Я сама ее сложила.
- Ты?! Да тебе и было-то десять с лишком! Не врешь?
- Правда.
- Спой «Рябинку»!
- «Не надо! – кричит Паня и рыдает. Начинается суматоха. Нюрав бегает вокруг него и успокаивает, больше междометиями. Я даю ему корвалол в чешском хрустальном стакане. Он быстро успокаивается и начинает оправдываться :
- Я за войну столько ребят бездомных насмотрелся – не могу вспоминать, жалко ребятишек. – Его лицо кривится.
- Паня, молчи! – Прикрикиваю я на него. – Довольно. Сейчас дети сытые. И наглые. И смотри, как бы от них другие не заплакали. Это отрезвляет его , и он уходит прилечь. Мы с Нюрой понимаемся в «Марсарду».
              Она стелет мне постель – самые лучшие льняные простыни и на подушки надевает наволочки с кружевами.
- Кружева-то я какие вязала! Теперь уже не свяжу, не вижу. Этот глаз совсем не видит, а этот маленько видит еще.
- «Ты на операцию когда пойдешь»?
- «Леший ее знает, не поспела она еще, хатаракта эта. Поспеет – лягу в больницу…гляди, я тебе чего покажу. – Она достает из шкафчика продолговатый толстый сверток, обернутый знакомым мне белым в черный горошек головным платком. – здесь мое смертное. Хоронить меня в ем будешь.
- Ты что? Какое смертное? Зачем это ты? – Спрашиваю я вдруг одеревяневшими губами и стараюсь улыбнуться
- Никто своего часу не знает. В случае чего за Паней пригляди. Будет жениться – гляди, чтоб баба была хорошая, чтоб жалела его. Само-то он какой жаланный, ровно телок, сама знаешь.
( Жаланный – так в Нюриных краях называют доброго, жалостливого человека.)
- Нюрочка, ты что, нездорова? Почему такие мысли? Ты как себя чувствуешь?
- Обнаковенно чувствую, как всегда.
- Ну тебя! Фу, испугала ты меня!
- Дурочка ты малая. Все ведь помрем.
- Ну когда это еще будет…
- Когда будет, тогда и помрем…а вот здесь в шкатулочке завещание. Все наше добро и дом с садом тебе отойдет. Глади не потеряй бумагу-то.
- Ты что, решила меня доканать сегодня ? – свирепею я. – Какого дьявола вы это сделали? У Пани племянники есть, родня – я –то тут при чем?
- Ты наша родня и есть, ты нас помянешь. А племярнников этих не видать и не слыхать, чего и говорить про них. Хотя когда картинку бы прислали к празднику…
          Я знаю эту грустную историю. Был у Пани брат. Так же, как Паня, уехал он в город, выучился и стал большим начальником. Еего два сына, которых Паня очень любит, выросли, тоже выучились и теперь не хотят знать своих простых родственников. Когда хоронили Паниного брата, племянники обошлись с Паней как с чужим, а их жены даже не поздоровались с ним. Невозможно допустить, что Паня перед ними в чем-нибудь провинился.
          Я подхожу к Нюре и говорю как можно доходчивей :
- Пойми ты, глупая голова, мне ваш дом без вас не нужен ! он мне потому только нужен, что вы с Паней в нем живете.
- Да я знаю, ты нас любишь . Это ты молодец.  Ну и дом пригодится. Не чужим же оставлять. В ем и твои деньги есть. А ты может летом будешь жить – заместо дачи. А то и вовсе переедешь – дом-то хороший. А то продашь. Там видно будет.
       С нею можно спорить до бесконечности. Я только вздыхаю, и мы отправляемся кормить «курей».
        У Нюры целый птичник : 30 кур, считая вместе с подросшим молодняком, и 5 гусей. Мы ставим курам овес в корытце, выдолбленном из березового чурбака, конечно же, самим Паней, а гусям Нюра дает размоченный горох. Этот горох она сеет где только есть клочок свободной земли : по забору, в картошке, на помидорных грядках, даже во дворе. Летом по двору приходится ходить с осторожностью: в каждом закутке торчат лучинки, обвитые гороховыми стеблями, везде можно сорвать стручок и пожевать в свое удовольствие. А осенью они собирают мешка два зрелого гороха, который скармливают птице и себе варят со своей же свининой.
- Не пойму я, - вдруг говорит Нюра, - отчего твоя Маринка такая стала? То все была хорошая, а то враз – как не она. С чего это?
        Я молчу. Что я могу объяснить Нюре? Она такого понять не сможет. И хорошо, что не сможет, честь и хвала ей.

                Глава 4

   Ребенок, свой ребенок…может ли быть у женщины большая радость? Видеть это крошечное беспомощное существо, созданное тобой, держать его слабое тельце, слышать его дыхание, ощущать всем сердцем безмерную нежность к нему…Господи, да каждая женщина, даже самая грубая, самая эгоистичная чувствует себя богородицей, когда впервые берет на руки своего ребенка. Нет на свете и не может быть большей радости. И как обделены природой мужчины, которые могут испытать отцовство, но никогда, ни в какие времена не смогут понять и почувствовать радости материнства.
         Моя радость была омрачена : Виктор не хотел ребенка. Ребенок уже был во мне, он только-только начинал развиваться, наш ребенок, этот поразительный феномен, в котором мы оказались слитыми воедино и зажили какой-то таинственной новой жизнью…А Виктор, сумрачно глядя куда-то мимо меня, объяснял мне, что нашему ребенку не следует появляться на свет. Может быть, когда-нибудь после, через годы, но только не теперь. Потому что дети связывают руки родителям, превращают их в животных, озабоченных всеми проблемами поддержания новой жизни. И вместо того, чтобы бороться за свои идеалы, бесстрашно сокрушать зло, где бы оно,  нам не встретилось, не думая о том, какая у нас зарплата и как к нам относится начальство –вместо этого мы всегда будем дрожать перед каждым решительным шагом, если этот шаг может, не дай бог, отразиться на нашем благополучии и тем самым повредить нашему ребенку. И мы, еще молодые люди, полные сил, неминуемо превратимся в двух птиц, кружащихся над своим гнездом. Ни следа не останется от нашей независимости, смелости и принципиальности. Нас засосет трясина забот, мелочных, каждодневных, и под их бременем мы оба изменимся до неузнаваемости, и уже, может быть, не за что будет нам любить друг друга. Мы только будем носить соломинки и червячков  в наше гнездо, и где уж тут будет думать о подвигах, о независимости, о человеческом достоинстве.
          Виктор всегда умел убеждать, и я отчасти понимала его опасения. Но как я могла уничтожить доброе чудо? Нет, такой жестокости я в себе не могла найти.
          Маринка родилась, и этот факт навсегда встал между мной и мужем. Только увидев, как погасли его глаза, каким он стал нехорошо спокойным, я поняла, что не каждый мужчина родится для того, чтобы оставить на земле потомков. Некоторые должны быть только борцами, строителями, учеными. В самом деле, разве каждый из них хочет быть отцом, защитником, опорой? О нет, далеко не каждый. Многие вообще не хотят быть ничем, а только любимыми мужчинами. С них и этого довольно. И я от души пожалела, что нет на таких мужчинах какой-нибудь метки, чтобы все встречные женщины знали, кто перед ними.
             Впрочем, я была неправа : есть метки. Только мы их не понимаем, не замечаем, а порой просто не хотим видеть…
             А маринка, ничего не зная о том, сколько сложностей внесла в отношения родителей своим рождением, потихоньку росла. Ее головка обрастала светлыми кудрями, ее живые глазенки искали яркие предметы, ее губки учились произносить пока еще нечленораздельные звуки. Вот она накопила силенок и встала на ножки. Какая это была радость для нас! Да, и Виктор тоже радовался, хотя и была в его отношении  к ребенку какая-то грустинка. (Нечто подобное, наверное испытывают к своим детям некоторые так называемые матери-одиночки).
          Грустинка  мне стало казаться, что это даже не грустинка, а маленькая льдинка, каким-то чудом плавающая в теплом потоке люви и не тающая с течением времени. Пожалуй, она даже росла вместе с Маринкой. Вдруг замечала я холодный испытующий взгляд, брошенный отцом на дочь, что-то торопливо ему рассказывающую. Или вдруг сурово и жестко он отказывал ей в каком-нибудь безобидном и невинном удовольствии, и понят это было невозможно. А она в таких случаях как-то не по-детски притихала : сбивалась с рассказа или, услышав холодное «нет» без разъяснений, смотрела на отца молча и продолжительно, будто стараясь проникнуть в его мысли, понять, чем вызвана его холодность. И мне становилось больно и обидно за дочку, ничего не понимающую, родившуюся не по собственной воле и виноватую без вины.
         Она была разумным и послушным ребенком. Любой каприз соскакивал с нее даже в двухлетнем возрасте, стоило ьтолько объяснить ей, какие неприятные последствия повлечет за собой удовлетворение ее желания.
          Все соседи завидовали  нам : «Вы какому богу молились? Нет теперь таких детей!»
           В три  года девочка заболела инфекционной желтухой, и впрос о ее садике и моей работе отодвинулся в будущее. До школы я просидела дома. Может быть, благодаря этому, Маринка бегло читала в пять лет, в шесть писала как второклассница, а в семь, на «проленке» читала группе толстые книги вместо руководительницы.
          Однажды ее сняли с урока, привели в пятый класс и попросили почитать. Она была тогда необыкновенно маленькой, и я представляю, какой эффектной получилась эта показуха.
- «Слыхал, Востряков? Вот как читает первоклассница. Я возьму ее на твое место, а тебя отправлю вместо нее в первый класс, - сказала учительница 5-го.
               Не знаю, помогла ли Вострякову эта угроза, но Маринке она очень повредила.
- «Я самая умная в нашей школе, -сообщила она отцу. Он пришел в ужас :
- Что же они там делают? Они же портят детей! Ее нужно переводить в другую школу, да так, чтобы ей стало трудно.
               Перевели в английскую с неимоверным трудом, против ее воли. В эту школу она ездила с отвращением, но самомнения в ней не убавилось. Язык она знала лучше всех, потому что читала Джека Лондона в подлиннике и со свойственной ей основательностью работала со словарем. На этой почве даже случались недоразумения. В четвертом классе ей поставили двойку за необычную лексику в сочинении. Взбешенная, она перерыла кучу книг по языкознанию и через неделю предъявила англичанке «доказательства своей правоты»  . Молоденькая учительница, смутившись, зачеркнула двойку и поставила пятерку. Все это происходило на глазах у класса…
- Ну, чего ты добился? –Сказала Марина отцу, высовывая язык, - Я и здесь самая умная.
При всем ее послушании был у нас один больной вопрос: трудовое воспитание. Головой Маринка готова была работать круглые сутки, но сделать что-нибудь по дому – этого от нее никак нельзя было добиться.
- Ну я это не-на-ви-жу! – кричала она, получив приглашение помыть посуду. – Я тебе десять сочинений напишу, только не мучь меня этой гадостью!
  Не помогали ни уговоры, ни игры, ни мои жалобы на плохое самочувствие.
            Отправляя ее в пионерский лагерь, мы надеялись, что там ее заставят что-то делать : дежурить на кухне, подметать территорию, убирать вою постель, наконец…она и там сумела уклониться от всего неприятного.
- Мою постель стелили девочки из палаты, а я им рассказывала книги. А когда дежурили на кухне, мне девчонки сказали : «ты можешь не чистить картошку, мы сами почистим». Им я рассказывала «Человек, который смеется». Пионервожатая тоже любила меня послушать : ей я рассказывала «Лунный камень» и «Добрый человек из Сезуана». С комментариями, конечно, чтоб поняла. Она меня от всего освободила : считала, что я провожу культмассовую работу. Я ведь там кинокружок организовала. Что ты смеешься, папа? Да, кинокружок. Я рассказывала все, что сама знаю о режиссуре кино, о работе операторов, о разных школах киноискусства, об особенностях игры актеров в немом кино и в звуковом. Я ведь все помню, что прочитала о кино. Желаешь проверить? Пожалуйста! Бери любую фотографию киноактера – я тебе скажу, где он снимался, кто постановщик фильма, кто оператор, когда фильм вышел и каково его значение в истории кино.
         Учинять экзамен Виктор не решился : в углу Маринкиной комнаты навалом лежали журналы «Кино», которых сам он не читал.
         В шестом классе кино отошло на второй план, а первое место в душе Маринки прочно заняла поэзия. Как и в прежних своих занятиях, она взялась за дело основательно.
         За обедом она скороговоркой читала нам Фета и Тютчева и объясняла, что Лермонтов, конечно, хороший поэт, но ей, Маринке, он не особенно нравится из-за своей индивидуалистической позиции; в этом смысле Пушкин вызывает больше симпатии, он ведь такой открытый, такой славный, о себе пишет меньше, чем о товарищах, о любимых женщинах. Вообще хороший человек. вся квартира была завалена Маринкиными собственными опусами. Мы подбирали их в самых немыслимых местах, тайком читали и клали на то же место : трогать свою литературную продукцию Маринка категорически запрещала. Потом, набравшись смелости, она отправила кое-что в «Пионер». Несколько стихотворений напечатали в отделе детского творчества.
       К «славе» Маринка отнеслась совершенно равнодушно :
- Самое неудачное напечатали, а что получше – раскритиковали и посоветовали писать о школьной дружбе. Разве можно поэту задавать тему стихов? По-моему, это глупо. Да у нас в классе и нет никакой дружбы. Всем классом вертит староста, Маринка Горюнова, кретинка, каких мало. Призналась мне, что завидует Рыжечкиной, потому что у Рыжечкиной бабушка недавно умерла. Что после этого говорить? А все ей подчиняются : сильная личность, суперменша. Я там совсем одна. И зачем вы только перевели меня в эту школу выскочек?! В той у меня было полно друзей.
             Наверное, нужно было сходить в школу, узнать, что там делается, правду ли говорит Маринка. У меня не дошли руки, а Виктор только плечами пожал : В какое положение мы поставим Маринку? В очень тяжелое положение. Пусть сама борется.
             Она не стала бороться.
- Да ну их всех! Если они считают свою Горюнову светлой личностью, пусть с нею и сидят. Мне они до лампочки. У меня есть Ляля Иванова – и с меня достаточно. Она хорошая, ей можно верить. Культуры ей маленько нехватА, но тут уж я должна поработать. И она работала. Ляля была искренняя и добрая девочка из рабочей, многодетной и не особенно обеспеченной семьи, и росла без привычных в наше время излишеств. Матери она помогала в такой мере, в какой это было принято во времена наших бабушек. Однажды я видела, как Ляля и Маринка гуляли с Лялиным двухлетним братишкой. Они возили его в коляске, и Маринка без отрыва от коляски занималась просветительством:
- есть литература чести, а есть литература совести. У Пушкина и у Лермонтова на первом плане – конфликты по поводу задетой чести, чести в дворянском понимании. А вот Достоевский и Толстой гораздо большее внимание уделяют вопросам чистой и нечистой совести, в этом смысле они нам гораздо ближе…
       Маринка наставляла Лялю писать диктанты, давала ей на лето список книг, которые нужно было прочесть и описать впечатления и мысли по поводу прочитанного. В восьмом классе Ляля стала отличницей. И вдруг Маринка к ней совершенно охладела.
- Неинтересно мне с ней. Она мне ничего дать не может, в ней все то, что я сама в нее вложила.
- Почему же раньше было интересно? Ты ведь цени ла в ней человеческие качества; разве они изменились?
- «Нет, она все такая же хорошая, честная, надежная. Но скучно с ней, как с младшей сестренкой. Раньше у меня была цель – передать ей знания. Теперь цель достигнута, и делать с ней больше нечего. Скука.
Кажется, именно тогда я впервые задумалась : что же за человек Маринка? Способна ли она на привязанность? Нет ли в ней черствости?
        Вместо отвергнутой Ляли появилась Люда, случайная знакомая из очереди в парикмахерскую, одетая по западному образцу и надушенная французскими духами в свои 15 лет. Больше ничего примечательного я в ней не заметила. В этой дружбе лидером была Люда, хотя ни особым интеллектом, ни знаниями девочка не обладала. Говорили они в основном о каких-то путевках, тряпках, банкетах  и ресторанах, о той стороне жизни, которая совсем недавно не интересовала Марину. Такие разговоры длились часами.
- «Телефон испортится с непривычки, осторожнее, - цедил сквозь зубы Виктор. Она в ответ только хмыкала.
            Я переживала, но грубо вмешаться в эту дружбу было нельзя, формального повода не было, а тонкие подходы не помогали.
- «Брось ты! – говорили знакомые. – Всю жизнь девчонку в банке держать не будешь, рано или поздно встретит разных людей. И вообще в десятом классе будет не до подружек. Ты еще не знаешь, что это такое – десятый класс.
     И вот он наступил – десятый класс. Командировки Виктора участились до такой степени, что он редко бывал дома. Я не могла понять, как он терпит такую грубую ломку режима, но он почему-то не жаловался. Маринка сидела над книгами, разговоры с Людой стали редкими, и я начала надеяться, что Люда вообще сойдет на нет за этот год.

                ***


        Я редко вижу яркие запоминающиеся сны; обычно мне снится какая-то бессмыслица, которая уплывает из сознания в первые же минуты пробуждения. Но если уж снятся яркие сюжетные сны, то они помнятся долго, иногда годы.
        Наш с Маринкой десятый класс начался такими снами. Это были сны о лошадях. Я кормила лошадей хлебом из ладони, запрягала тройки и каталась на них, гладила жеребят, разговаривала о разных разностях с добрыми задумчивыми кобылами, а они смотрели на меня большими лиловыми глазами и отвечали, шевеля замшевыми губами. Лошадей я люблю какой-то дурацкой сентиментальной любовью ( папина бабушка была цыганкой), и потому эти лошадиные сны доставляли мне большое удовольствие. По утрам я мурлыкала Фрадкинского «Красного коня», только что появившуюся песню, поразившую меня своей необычной мелодией : нежной, задумчивой и волнующей своей ассиметричностью.
         А Нюра, узнав о моих снах, испугалась :
- «Это не иначе обманывает тебя кто-то.
- Кто? – Засмеялась я. –Маринка никогда не врет, это проверено, да и Виктор никогда лгуном не был. Уж что-что, но человек он правдивый. И вообще не верю я в вещие сны. Предрассудок.
- Какой еще тебе предрассудок? – закричала Нюра. – Ты вспомни, перед материной смертью какой сон видала? Обманывают тебя, дурру малую! Вот хоть зарежь – я правду говорю!
   Действительно, за неделю до маминой скоропостижной смерти мне снился странный сон, яркий и ясный, как явь. Мне снилось, что еду я в поезде метро, совсем одна, а весь вагон завален тюками и чемоданами. Вот поезд остановился, и я вышла из метро в каком –то незнакомом месте. Правильными рядами стояли передо мной невысокие деревья с совершенно круглыми стриженными под нуль кронами, и освещались эти деревья непонятно откуда, как будто снизу, густым желтым светом, какого никогда не дает наше земное солнце. Точно разлитый мед был этот свет. Я стояла и разглядывала незнакомое место, а из вестибюля метро шли люди, много людей, непрерывный поток. Они шли мимо меня, но никто из них даже не взглянул на меня, как будто я была для них невидимой. И вдруг я вижу, что выходит и моя мама, молодая и красивая, в цветастом платье, которое у нее было когда-то до войны, и с нею какая-то женщина, лица которой не видно. Лицо-то есть, но оно как бы не в фокусе, разглядеть его не возможно, видно только расплывчатое пятно. Эта женщина держит маму за руку и ведет ее куда-то, а мама что-то ей оживленно рассказывает и смеется. Они проходят мимо меня, и тоже, как и все другие, не обращают на меня ни малейшего внимания, вроде и не видят меня. И когда они уже прошли мимо, я, обиженная и даже испуганная, окликнула маму. Она остановилась, у нее сразу изменилось выражение лица, стало недовольным, даже сердитым, как бывало иногда, если ее без дела будили рано утром. Я стала просить ее вместе вернуться домой. «Подожди немножко» - ответила она и пошла дальше со своей странной спутницей. Я долго стояла и ждала ее, желтый медовый свет постепенно слабел, медленно и удивительно реалистично наступали сумерки…вот уже все стало серым, и деревья неясно виднелись как темно-серые холмы, и туман стал сгущаться, а я все ждала и ждала. Потом наступила полная тьма, и я проснулась. Вот какой сон я видела за неделю до маминой смерти, и сон этот я тогда рассказала Нюре, а она, ничего мне тогда не  сказала. И только на маминых похоронах, когда мы с Нюрой остались на минуту одни, она сказала:
   Знала я, что Максимовна помрет. Сон-то свой помнишь? Тюки да чемоданы – это тяжесть. А баба, какая матерю увела – это смерть ее. Да и я видела во сне, что зуб выпал. Это уж верное дело – помрет кто-то.
       Все равно я снам не верила. Не могла я себе позволить такого. Для меня верить снам было бы то же самое, что лечиться у знахаря – такая же темнота и глупость. Нюра пусть верит, она не училась, с нее и не спросится, но я-то не Нюра.
       Потом лошади навсегда ушли из моих снов, будто переменили место жительства. Опять долго снилась чепуха и вдруг –ясный тревожный сон. Я собираю на улице, на проезжей части рассыпанные кем-то драгоценности. Я черпала горстью золотые кольца и серьги с камнями, торопилась собрать все тайком, чтобы люди не видели, а колец и серег становилось все больше, и уже не было места у меня в карманах пальто, а я все хватала с жадностью и насыпала их за пазуху, в сапоги, в подол платья…у меня нет ни одной золотой вещи, кроме обручального кольца; я вообще не люблю золотых украшений. Серебро люблю, а золото кажется мне хвастливым и вульгарным. Почему же во сне все было иначе ?
    В обеденный перерыв меня позвали к телефону. Звонил Паня. Он звонит очень редко и всегда по делу.
- Шур! Ты как? – донесся издалека Панин голос.
- У меня все нормально. А у вас что слышно?
- У нас так, все ничего.
Он замолчал.
- А ты почему звонишь, Паня? Что-нибудь хотел сказать?
- Я? Нет, я думал, ты чего скажешь.
- О чем?
- Нюша хочет поговорить с тобой.
Нюра никогда не разговаривает по телефону, почему-то не любит телефон. Всего два раза она мне звонила, оба раза при обстоятельствах из ряда вон выходящих.
В трубке послышался Нюрин кашель, потом возглас:
- Гулька! Ты здоровая?
- Да, а что?
- А Маринка у тебя здоровая?
  Это мне начало уже надоедать, тем более, что я хотела есть и могла не успеть пообедать.
- Нюра, у меня все нормально. Что ты хочешь мне сказать?
- А Виктор у тебя где? Уехавши?
- Позавчера приехал.
- И чего говорил?
- О чем?
- Ну, какой разговор  может промеж вас был?
Нюра и Паня никогда не ведут себя по-дурацки. Оба они очень неглупые и по-своему деликатные , иначе, возможно, их общество не доставляло бы мне такого удовольствия. Но этот разговор по телефону показался мне просто идиотским. Я посмотрела на часы : в столовую я уже не успею, с собой у меня ничего нет. Нужно успеть хотя бы в молочну. До перерыва, схватить бутылку ряженки или кефира, а в столе у меня с прошлой недели лежат несколько сухариков…
- Нюра, говори прямо, о чем ты? Я же голодной из-за тебя останусь!
         Молчание. Потом кашель. Потом скороговорка:
- Я плохой сон видала, что ты на помойке колечки золотые собираешь, с камушками. Это к слезам и к тяжести. Смотри, коли чего, ехай к нам, али телеграмму отбей, мы приедем. Больше ничего, все. Обедай иди. – и в трубке послышались короткие гудки.
 Тут уж я удивилась…все можно понять, но как понять такое совпадение? Один и тот же сон! А впрочем, ведь мы ничего не знаем о природе сновидений. Может быть, какие –нибудь атмосферные явления, например приближение циклона, могут породить одни и те же образы в мозгах спящих людей…впрочем, размышлять об этом было некогда, до закрытия магазина оставались считанные минуты, а наша молочная часто закрывается раньше времени. Я побежала бегом, успела купить ряженку и даже сладкий сырок.
      После обеда мне пришлось идти в цех, хотя очередь была не моя, а Сметаниной., но у нее подскочило давление, и она ушла домой. В цехе не было мастера, Василия Петровича, при котором не бывает никаких чепе, заменял его сильно подвыпивший рабочий, большой оптимист, а, возможно, и отдаленный потомок Ноздревского повара. Он так смешивал ингредиенты, с такой беспечностью подавал что попало и сколько в голову взбредет, что можно было ожидать от его деятельности чего угодно, вплоть до ирландского рагу, но только не кондиционной резины. А ведь морозостойкие резины проверяются по всем показателям специальными экспертами, которые вполне могли зарубить всю партию, а не только продукцию этого дня.  Все сошлось так, что выйти из цеха до конца рабочего дня я не могла. К тому же в душе лопнула труба холодной воды, и мыться можно было только горячей…
       Словом, когда я ехала домой, я думала о чем угодно, только не о вещих снах.
        В прихожей на подзеркальнике лежала записка :
«Ма! Я ушла в читальню готовиться к сочинению, буду вечером. Марина».
        Квартира показалась мне какой-то пустой. Чего-то не было на месте…Я прошла в кухню – там тоже чего-то не хватало…Чего?
Сковыжималки. Она всегда стоит на столике под электрической розеткой. Куда она делась?
        В ванной вся полочка над умывальником тоже была полупустой. Не было бритвы Виктора, не было его зубной щетки, не было его резиновой шапочки и махрового полотенца…Может быть, он опять уехал? Но зачем он взял с собой соковыжималку?
         Шкаф мне сказал все 6 в нем не осталось ни костюмов Виктора, ни его белья, ни рубашек.