Фёдор

Черепахин Фёдор Иванович, 1907 г., г. Москва, 17, Калужская застава, д. Деревье, призван 04.07.1941, Кировский РВК, Ленинградская обл., г. Ленинград, Кировский р-н, 1 див. Лен. Арм. народ. ополчения, красноармеец, пропал без вести __.08.1941

   Черепахин торчал в земле, как поплавок от удочки. Только голова выглядывала из песчаной почвы… Глаза слезились, их жгло, но впереди тянулась длинная тень его головы от встающего на востоке солнца… Повезло…
   Ещё когда ополченцы с Кировского грузились в вагоны на Витебском вокзале, его подергал за рукав пиджака цыганёнок лет пяти. Фёдор, чуть помедлив, копнул рукой в кармане и протянул мальцу твёрдокаменный кусок сахара, завёрнутый в газетный обрывок. Тот, цепкой лапкой ухватив сладость, не поблагодарив, тут же исчез. А на его месте возникла, как бы из воздуха, молодая цыганка. Вроде, не было только что на этом месте никого, и вот она уже назойливо предлагает позолотить ручку. Кто же, уходя на фронт, откажется узнать свою судьбу? Веришь, что будет всё хорошо. Хочется в это верить, а за подтверждение своей веры и монетки не жалко. За пятиалтынный, завалявшийся на дне того же кармана, она открыла Фёдору тайну: повезёт ему на этой войне, столько никому не везёт, сколько ему достанется везенья. Семь раз повезёт. Другим не повезёт, а ему, за доброту его и сердце золотое – повезёт. Вот только про долгую жизнь цыганка ничего не сказала, не успела. Оттеснили её добровольцы, и пропала она.
   Первый раз повезло ему, когда при выгрузке в Молосковицах начался артобстрел. С первого же прилетевшего из закатного неба снаряда повезло. Из всего отделения уцелел лишь Фёдор. Всего-то за угол зашел, по маленькому делу… Других, кого насмерть побило, а кого ранило. Тем же поездом их отправили назад в госпиталь, отвоевались...
   Второй раз повезло уже здесь, на рубеже, у деревни Редкино. Не убило при бомбёжке. Когда всё началось, спрятался было Фёдор в общей траншее, да вспомнил, что винтовку свою да «сидор» с нехитрым скарбом в своей личной ячейке оставил. В краткое затишье метнулся туда, только съехал на спине в отрытую щель, как сзади полыхнуло. Когда отряхнулся от выброшенной взрывом земли, оглянулся, на том месте, где прятался пять минут назад – лишь яма дымящаяся, да мелко бьётся на её краю полчеловека… то, что только что было человеком. Живот скрутило, высунулся из окопчика… Бомбы свистят, самолёты сиренами воют, а ничего не может с собой Фёдор поделать, перевалился брюхом через бруствер и опорожнял желудок, задом кверху, пока не улетели стервятники.
   Не успел ещё в себя придти, как его пинком загнал в ячейку ротный, дал связку гранат, добрый совет, хлопнул по плечу, и выскользнул ужом к следующей ячейке. А из-за дальнего перелеска по полю уже ползли приземистые, коренастые танки, и поспешала, прячась за бронированной техникой, немецкая пехота. Бумкнула где-то за траншеями «сорокапятка». Один из железных жуков замер, как бы наткнувшись на что-то, задымил, дёрнулся, проехал ещё немного и застыл уже окончательно. Остальные танки, останавливаясь на мгновение, выплюнули по клубу дыма, и на месте, где стояло противотанковое орудие, закипела земля, вздымаясь в небо.
   А Фёдор в это время старательно подводил мушку винтовки под бегущие силуэты и плавно, как учили, нажимал на курок. Некоторые фигуры падали, другие продолжали бежать за танками как ни в чём ни бывало. Фёдор до последнего надеялся, что гранаты не пригодятся. Но одна из боевых машин шла прямо на него, покручивая башней с коротким хоботком пушки, и красноармеец чувствовал, что тот, кто сидит в ней, выбрал своей целью именно его… И стрелял он именно по его окопчику, да только никак не попадал. Может оттого немец и промахивался, что, не желая останавливаться, стрелял на ходу, и все снаряды и пулеметные очереди, предназначенные ополченцу, прошли мимо, не задев, а лишь немного присыпав землёй и оглушив. А ведь шёл прямо в лоб…
   Когда Черепахин уже различал каждую заклёпку, каждый сварной шов, каждый комок грязи на броне, танк стрелять перестал и чуть изменил курс. Боец заскрипел зубами, понимая, что придётся выползать из спасительного окопчика, чтобы добросить до вражеской машины тяжеленную связку гранат. Но тут танк, неожиданно свернув, быстро подъехал к ячейке, закрыл своей железной тушей белый свет, обдал Фёдора знакомыми и родными запахами машинного масла, бензина, горячего железа, и бешено проскальзывая гусеницами по земле,начал крутиться над головой . И грунт подался с боков бойца, посыпался на дно. Щель стало заваливать. Дёрнулся было он из ячейки вылезть, да куда? Под траки гусениц? Кому охота быть раздавленным? Так и остался он стоять в полный рост в своём окопчике, заваленный землёй по самый подбородок. Ни ногой, ни рукой не шевельнёшь и не спрячешься. И изнутри, откуда-то из паха, поднялся страх. Животный страх, захвативший всё существо Фёдора. И так страшно было, что, не помня себя, орал он по-звериному. Заканчивался воздух в стиснутой землёй груди, ополченец хватал его широко распахнутым ртом с пылью, скрипящей на зубах, высушивающей рот и горло, забивающей глаза и ноздри, и снова кричал на одной ноте, пока лязг гусениц и рёв мотора не отдалились, стали чуть глуше.
Там, куда уходил танк, звонко блямкнуло, как в рельс ударили, и двигатель затих. Ничего не видя вокруг, моргая ослепшими от песка глазами, которые никак не могли промыть жгучие слезы, Фёдор лишь прислушивался, пытаясь в грохоте боя различить шаги вражеских пехотинцев и выстрел, что прервёт, наконец, его мучения. В той стороне, куда ушёл танк, что-то захрустело, защёлкало, всё чаще и громче, как бы напрягаясь… и ухнуло. Да так, что заложило уши до звона, а потом хлобыстнуло по каске, и Фёдор провалился в спасительную тишину…
   Очнулся он перед рассветом. Кто-то стонал и хрипел сзади и справа. Русский ли, немец, неясно… стонут все одинаково. Сколько ни звал, ни окликал боец стонавшего, тот так и не откликнулся. Кто именно и где Черепахин рассмотреть не мог, глаза больно было приоткрыть. Да и тех маленьких язычков пламени, что вырывались из недр уничтоженного танка, было слишком мало, чтобы осветить местность вокруг. За спиной стало чуть светлее. К тому времени стоны утихли окончательно. Конечно, Фёдор звал на помощь. В горле першило от пыли и от натуги. Кричал как можно громче, до кашля, до рвоты.
   К восходу солнца голос сел настолько, что ополченец прекратил бесплодные попытки дозваться кого-либо. От холода тело тряслось так, что последние крики больше походили на хриплое овечье блеяние, нежели на голос человека. Закопанного заживо в земле человека знобило. Сколь ни жарки августовские дни, а земля, уже на глубине сажени, была прохладной. Вот и вытягивала мать-сыра земля из тела красноармейца жизнь вместе с теплом. Он пробовал шевелить пальцами ног, но не чувствовал их с того момента, как очнулся. Лишь на краткие мгновения ощутил свои ноги, пах и нижнюю часть живота, когда помочился, не в силах более терпеть. Мокрое остыло быстро и стало ещё хуже…
   Черепахин торчал в земле, как поплавок от удочки. Только голова выглядывала из песчаной почвы… Глаза проплакались, но жгло их нещадно. Песок под веками, наверное, натёр их до крови, но они всё же видели. Рядом с головой лежал стальной трос с крюком на конце. Наверное, этим крюком и приласкало бы бойца, да шлем спас. Впереди, на насыпи, от тонкого краешка встающего на востоке солнца вырисовывалась тень головы Фёдора в каске. Повезло… В третий раз повезло.
   Бой громыхал где-то далеко за спиной. Не меньше чем в десяти километрах. Это означало, что не удержали ополченцы доверенный им рубеж. Сколько он ни крутил головой до хруста в позвонках, никого и ничего не было видно. Спереди невысокий бугорок вывернутой гусеницами земли с пучками травы. Сзади тёмной массой, потрескивая, остывал подбитый и сгоревший танк. Справа, метрах в ста, была видна прозрачная берёзовая рощица, прореженная взрывами и тушами танков. Слева, за небольшим возвышением поля, тоже стоял лес. Это Фёдор помнил ещё со вчерашнего. Если стоять в рост – лес было видно, а вот с земли – нет.
   Повезло… Если б он послушался ротного и отрыл бы свой окопчик поглубже – торчал бы сейчас из земли лишь куполок его каски, как подрастающий зелёный гриб военной поры. И никого вокруг: ни своих, ни чужих. Где-то в глубине, на задворках разума, тлел маленький уголёк надежды. Вспомнилось, как от кого-то раньше слышал про старинное русское наказание для неверных жен. Их закапывали по горло в землю, но умирали они не сразу, а через три-четыре дня. Такой срок успокаивал. Это означало, что хотя бы два дня у него ещё есть в запасе. А там уж, кто бы ни откопал, хоть немцы, хоть свои…
   Хорошо было бы, если бы наши вернулись. Перебили бы врагов на подступах к Гатчине и вернулись сюда, преследуя удирающую немчуру. Ведь на глазах целого батальона его закапывал вражеский танк. Ну, пусть не весь батальон, но хотя бы половина роты, хотя бы взвод – видели же! И те, кто видел, вернутся… и первым делом – к нему. Спасать. А уж потом придётся позаботиться о тех, кто погиб. И от этих мыслей ли, или от неспешно приподнимавшегося над недавним полем боя солнышка стало Фёдору теплее, и он забылся.
Очнулся оттого, что хотелось пить. Стояла первозданная для уха горожанина тишина, если не обращать внимание на приглушенную далёким расстоянием канонаду. Природа продолжала жить своей жизнью. Меж поломанных берёзок стаивал утренний туман. Там коротко посвистывала какая-то птаха. Метрах в пяти от Фёдора полёвка рывками утаскивала в норку неизвестно где срезанный пшеничный колос. Высокий колос никак не хотел пролезать в маленькое отверстие развёрнутым поперёк. Листва на деревьях была неподвижна, и это пугало предстоящим дневным зноем.
   Перед лицом, на расстоянии вытянутой руки, прикрытое от светила тенью солдатской каски, было спасение от жажды. На перепаханной гусеницами земле, лежал кусок вывернутого дёрна размером с кирпич. Из этого «кирпича» поднималась трава – осока или что-то подобное, и каждый стебелёк, каждая травинка были серебряными от мелких капелек обильной росы. Хрустальные капельки усеивали зелёную поверхность растительности, как вышивка бисером. И всё это было живым… и трава, и роса, и солнце, начинающее заглядывать в каждую каплю, преломляясь в ней и искрясь. Если бы только руки были свободны…
   Краем глаза солдат заметил движение. Повернул голову, всматриваясь воспалёнными глазами. Мешала какая-то муть, через боль проморгался. Из остатков тумана на край березняка вышел красноармеец с непокрытой головой, без ремня, в выгоревших галифе и гимнастёрке с артиллерийскими петличками. Внимательно осмотрев место разгрома ополченцев, сначала было пошел прямо на торчащую из земли голову, но, не доходя несколько метров, свернул в сторону. Затеплившаяся искорка радости погасла, уступив место разочарованию. Сперепугу Фёдор попытался крикнуть, но сипение, вырвавшееся из горла, было не громче шелеста листвы.
   Мысленно лихорадочно перебирая варианты, машинально окидывая взглядом всё вокруг, заметил поднимающуюся в небо птаху… Как быстро она… Голубь набирает высоту куда медленнее… Дурень! Вот оно! Вспомнив часы и дни, проведённые на голубятне соседа, он прижал конец разбухшего языка к пересохшему нёбу и с силой выдохнул из себя порцию воздуха. Полёвку таким шипением можно было напугать до смерти, да и то лишь вблизи. Артиллерист этого не услышал. В бессилии замотав головой, надирая песком, что засыпался за ворот и без того натёртую шею, всхрапнул. Чуть увлажнил губы, сложил их трубочкой и засвистел. Тихонечко, как суслик, но всё же засвистел! И ещё раз, и ещё, ещё! На одной ноте, стараясь выдуть звук, как можно сильнее и звонче, удерживая дрожь тела, норовившую порушить этот чистый звук.
   – Гляди-ка! Жив курилка! Хватит свистеть, денег не будет.
Артиллерист присел перед носом Фёдора на корточки, пахнув давно немытым телом.
   –Эт кто ж тебя так упаковал-то? Аккурат как в сказке. Одна богатырская голова из земли торчит.
Ополченец мотнул головой назад, указывая на танк.
   – Танком? Врёшь! Неужто и вправду танком? Ну, брат, да ты в рубашке родился… Погоди, сейчас у мертвяков лопаткой разживусь…
Копал красноармеец медленно, аккуратно боясь зацепить закопанного. От радости ли, от холода ли или усталости, а скорее от всего разом, Фёдора било крупной дрожью. Когда в радости пытался он растянуть пересохшие, потрескавшиеся губы в улыбке, стук зубов разносился по округе не тише чечётки.
   – Что зубами, как тот пулемёт молотишь? Окоченел, брат? Да не молчи ты, иль контуженый?
   – Пи-и-ить…
   – Голос сорвал? Ранен? Не разберу никак, что сипишь…
   – Пи-и-ить… Воды-ы-ы…
   – А… Так ты попить хочешь? Тогда посиди тут пока ещё немного грибком, а я фляжечку поищу.
   Повезло… Уже в четвертый раз... Сейчас откопает… Вернулся! Нашел воду! Артиллерист резко оглянулся на запад, выронил уже открытую фляжку и задал стрекача, перепрыгнув через Фёдора.
   –Halt!*
Раздался винтовочный выстрел, другой. Тяжелым намётом, чуть в стороне проскакал верховой немец, указав кому-то рукой на полуоткопанного ополченца. Фляга булькала прямо перед глазами, выливая драгоценную воду на землю. Одна рука была уже свободна от земли, но неподвижная и бесчувственная, как мёртвая. Глаза защипало, наверное, опять песок…
Чуть пыля копытами по мягкой земле, подошли и встали две лошади с коротко стрижеными гривами, запряженные в крашеную серым фуру. Лошадиная морда потянулась к лицу человека, шумно обнюхала, щекоча длинными волосками на бархатных губах и ноздрях. Громко фыркнула, обдав лицо влажным горячим духом. Укоротила траву с куска дёрна, ту, что недавно так дразнила росой, обнюхала флягу, но натянулись поводья, и лошади сдали назад.
   Тень заслонила солнце. Запрокинув голову, прищурившись против света, Фёдор встретился глазами с немцем, подошедшим со спины. Из-под серой пилотки с орлом и серебряным кругляшом на том месте, где у красноармейской находилась звезда, смотрели светло-серые глаза. Ничего страшного в облике немца не было. На погонах – унтер-офицерский серебряный кант. К фуре подошли ещё двое, сняли с плеч несколько трёхлинеек, ручной пулемёт, положили это всё в повозку. Теперь все трое зашли спереди и стояли перед лицом Федора, видимо, совещаясь и решая участь пленного. Унтер присел перед Федором и неожиданно чисто, лишь слегка коверкая слова и ударения, спросил по–русски :
   – Ты коммунист?
Ополченец помотал головой .
   –Етот танк… ето ты делал?
Федор повторил жест.
   – Не разговаривать почему?
   –Федор поднапрягся и, найдя в памяти нужное слово, просипел:
   –Wasser…**
Унтер посмотрел на фляжку, лежащую около безвольной руки красноармейца, поднял ее, встряхнул.
   – Ты есть ранен?
Отрицательный жест. Горлышко фляжки прижалось к губам. Остатки воды смочили рот, попали в горло, и жить стало легче.
   Немец расстегнул клапан кармана Федоровой гимнастерки, достал оттуда военный билет, листок бумаги, сложенной вчетверо и сложенный вдвое незаклеенный конверт. Обстоятельно ознакомился с каждой страничкой документа, затем, вынув недописанное письмо, бегло пробежал его глазами, убрал обратно. Посмотрел адрес.
   –Moskau?
Кивок головой.
   – Если ты есть хороший, лояльный, скоро идти Moskau, домой. Конец воевать. Строить Новый порядок. Duverstehst***?
Ещё один кивок. А к рукам постепенно возвращалась чувствительность. Унтер выпрямился и отошел с остальными немцами к фуре. Федор сосредоточился на руках. Миллионы иголок кололи кисти, локти, предплечья. Больнее всего жизнь возвращалась в кончики пальцев.
   Под смех немцев верховой привел на веревке того самого артиллериста, что пытался недавно помочь Федору. Тот семенил мелкими шажками, быстро переступая стреноженными ногами. Руки были связаны за спиной. Под глазом наливался багровым огромный синяк.
   – Как твой имя?
   – Красноармеец Сидоров. Иван. Ездовой 152-го ОПАБ.
Унтер-офицер обыскал его и, не найдя документов, презрительно бросил :
   –DasfeigeSchwein****. Дезертир…
Немец развязал тому руки и указав на лопату, приказал откопать Федора. В процесс раскопок немцы не вмешивались, сидели кружком рядом, курили, разговаривали. Только раз отогнали в сторону Сидорова, чтобы вынуть из земли оголившуюся винтовку. Тщательно отряхнули, сдули грунт, обтерли тряпкой, и, приказав дезертиру жестами снять подсумки с патронами, забрали всё и унесли в повозку. Унтер осматривал сгоревший танк.
   Пока трофейная команда была занята разговором, отдыхала и чистила его трехлинейку, ополченец отчаянно думал, что делать. И твёрдо решил, что в плен не сдастся. Пусть его взяли беспомощным, пусть отобрали оружие, документы… Ещё кое что осталось про запас. Уж лучше героическая смерть, чем позорное рабство в плену. И в «Правде» и в «Красной звезде» уже писали про зверства фашистов. Как-то это несколько шло в разрез с тем, что происходило с ним сейчас, и это отчасти мешало ему взорвать гранаты. Связка была у Федора возле живота, чуть присыпанная грунтом. Был бы он один без Сидорова, он бы давно попытался выдернуть чеку. А тут еще и эти красивые крепкие лошади, доверчиво щиплющие траву. Да, это вражеский транспорт, но животные – не фашисты.
   Зря он так долго принимал решение… Дезертир выволок его из ямы. Тяжёлая связка гранат не удержалась в слабой руке. Федор лежал на животе, подвернув под себя руки, и чуть не плакал от бессилия. Немцы встали, один подался к Сидорову, развязал тому ноги, хотел было перевернуть Федора, но потянув носом воздух, передумал. К тому моменту, Федор почти уже согрелся, но ног не чувствовал все равно.
   – Чем это он тебя? Прикладом?
Голоса почти не было, но Сидоров разобрал, сплюнул в сторону, вывернул из земли булыжник, смахнув с нижней, влажной стороны прилипшую землю и приложил к глазу.
   – Сам я. Споткнулся за сошки пушки. За одну ногой зацепился, а о вторую приложился. Нет, ну, ты погляди, стреножил, как кобылу, пока я без памяти валялся.
   – Что там?
Федор показал одной рукой на восток
   – Никого… Никого живых нет. Пушка одна стоит, за ней весь расчет, все как один. И в окопах ещё… Твои?
Федор сглотнул и кивнул головой. Стали отходить ноги. Опять колотье иголок, опять боль.
   Германцы вернулись с поля с трофеями. Одновременно с ними, с востока привели колонну пленных красноармейцев. Среди них были легкораненые. Всех посадили на землю рядом с откопанным ополченцем. Подошла ещё одна повозка. Пленных подняли. Несмотря на боль в ногах, пришлось встать и Черепахину. Выдали всем лопаты, показали, где и как копать. Пленные зароптали. Себе рыть могилу кому охота? Выкопали восемь могил. Затем перенесли туда убитых фрицев. Перед тем, как положить труп в яму, к нему подходил унтер и вытаскивал овальный жетон с номером, что висел на шее у каждого немца. Отламывал нижнюю половину, убирал в мешочек, что-то записывал в книгу, отдавал покойнику честь, и того закапывали. Ставили крест, сколоченный из молодых берёзок, и переходили к следующему. Танкистов погребли отдельно. Потом заставили вырыть еще одну большую яму в сторонке. В неё собрали все то, что осталось от батальона Федора и артиллеристов, и тоже закопали. Крест, один на всех, поставить всё же разрешили.
   Телега с трофеями ушла на юг. С лопатами – на восток. А пленных построили в колонну и повели на запад.
   Ковылял Федор на болящих ногах в неровном строю таких же как он и думал о том, что повезло ему ещё раз. И не знал ещё о том, что ждут его впереди два шталага, два побега, и Маутхаузен, из которого он не выйдет уже никогда.

*  Стоять! (нем.).
**  Вода (нем.).
*** Ты понимаешь? (нем.).
**** Трусливая свинья (нем.).

Верхняя запись – из официального документа.
Всё что ниже – художественное произведение.


                Ломовой извозчик.