Альманах Победа

Альманах «Победа».


Вам, выжившие и победившие!


Посвящается 65-летию Великой Победы нашего народа в Великой Отечественной войне.



Альманах «Победа" - пятый частный гуманитарный проект в рамках Сайтов ПрозаРу и СтихиРу. Предыдущие Альманахи – «Святки», «Осенний вальс», "Дарите женщинам цветы" и «Моя Армия», Вы, наверное, уже оценили по достоинству. Произведения, включенные в наш Альманах, отобраны не в результате конкурсов, а своим появлением здесь обязаны лишь доброй воле создавших их Авторов.
Надеемся, что представленные здесь произведения Вам понравятся, и Вы станете частыми гостями на страничках наших Авторов.

Наши Авторы:

Галина Небараковская
Игорь Лебедевъ
Семён Басов
Игорь Гашин–Егор
Анатолий Чертенков
Удонтий Мишия
Сергей Герасименко
Лариса Самойлова Шабуня
Александр Муленко
Антон Мамынов
Абдуджабор Абдуджалилов
Виталий Гольдман
Ефим Марихбейн
Татьяна Кожухова
Нина Турицына
Арина Феева
Александр Трубин
Юрий Разумовский
Рагим Мусаев
Алекс Сидоров
Виктор Болгов–Железногорский
Николай Поляков
Юлия Мельникова Ромэа
Николай Долгирев
Татьяна Эйхман
Вера Гаевская
Кнарик Хартавакян
Геннадий Рябов

За помощь в оформлении Альманаха и его Анонса - наша благодарность Вере Гаевской.

Ответственный редактор Игорь Лебедевъ.
Май 2010г.


Эпиграф.

С поклоном... Им, шедшим к победе...

Когда б не мой, не наши прапра-...,
крепясь, крестясь исподтишка,
с окопною в обнимку правдой,
твердь не отбили б до вершка,

была ли б жизнь за полем брани,
пролился б нынче ливень на
брусчатку, реющее знамя...
как слёз внучатая вина?

(Арина Грачева)




Мария
Галина Небараковская


Уже совсем скоро мы будем отмечать очередную дату Победы в Великой Отечественной войне. Победителей с каждым годом, да что там с годом - с днём становится всё меньше и меньше... Они уходят. Уходят в вечность..

Им я посвящаю свои стихи.

Шла война. И, как и все, Мария
Проводила мужа, двух сынов.
Не спалось до утренней зари ей.
Да тогда кому было до снов?..

Вот бои уже в чужой сторонке.
Ждали сводок, не смыкая глаз.
Три письма казённых – похоронки –
Принесли ей сразу, в одночас.

Не кричала. Словно онемела.
Об порог не билась головой,
Только помертвела, потемнела.
А по всей деревне – бабий вой.

За ночь лет на двадцать постарела,
Утром вышла из избы седа.
Бабы даже подойти не смели,
Плакали: «О, Господи! Беда!»

Время шло. Бойцы вернулись с фронта.
Ветер разметал смердящий дым,
И уже поля до горизонта
Колосятся хлебом налитым.

А она осталась в сорок пятом,
В том морозном лютом феврале.
Временами молча шла куда-то.
Говорили разное в селе,

Говорили, что свихнулась будто,
Что немного тронулась умом:
Ежедневно письма шлёт кому-то,
Почтаря встречает за углом,

А на стол, как в праздник, стелет скатерть,
Словно ежечасно ждёт гостей,
Вспоминает – кстати и некстати –
Сводки тех, военных, новостей.

Пусть мороз, пусть ветер мокро-хлёсткий –
А она идёт за поворот
И стоит, стоит на перекрёстке,
Крестится и всё кого-то ждёт…


Ты помнишь?

Ты помнишь тот, сорок седьмой?
Тогда ещё солдат встречали,
И пахло гарью и войной
Да счастьем с привкусом печали.
И я не помню. Но когда
Отец, «на грудь» стаканчик приняв,
Слезинку смахивал, тогда
Я понимала: бомбы, мины
Ещё взрываются в сердцах
Тех, кто прошёл тот ад кровавый.
И убивала боль отца
За тех, кого он там оставил,
В чужих краях, в чужой земле…
Под канонаду фронтовую.
И даже через столько лет
Забыть те слёзы не могу я.
Жизнь быстрой яхтой по волнам
Под парусом несётся полным,
Но не закончена война,
Пока мы всех погибших помним.

Светлая память тем, кто не вернулся, и низкий поклон тем, кто дожил до сегодняшних дней!

© Copyright: Галина Небараковская, 2010
Свидетельство о публикации №11001091006





О войне не пишу
Вера Гаевская

О войне не пишу. Мне о ней и молчать даже больно...
Я моложе Победы на десять непрожитых лет.
Но сегодня опять растревожилось сердце невольно -
Это спичек и соли спросил мой дедуля-сосед.
 
Кинолентой внезапно картины из детства поплыли
Черно-белой судьбой из минувших давно уже дней:
       Ящик спичек в углу, ящик соли, два ящика мыла...
       И за печкой - большой полотняный мешок сухарей.

Всю войну моя мама прошла в медсанбате на фронте...
А меня родила, когда было ей сорок один.
Вспоминать не хотела. Просила – "Не надо. Не троньте..."
Не хочу вспоминать тех тяжёлых и страшных картин".

Все запасы она обновляла и снова хранила.
Я потом поняла – это эхо тех горестных дней:
       Ящик спичек в углу, ящик соли, два ящика мыла...
       И за печкой - большой полотняный мешок сухарей.

Я не знала войны. Но всё детство была она рядом -
Ведь хлебнули её в каждом  доме в то время сполна.
Не из книг помню я, не из виденных мной кинокадров –
Мамин страх, что взорвётся под бомбами вдруг тишина.
…
О войне не пишу. Но о ней до сих пор не забыла,
Потому что в глазах у меня и до нынешних дней -
       Ящик спичек в углу, ящик соли, два ящика мыла...
       И за печкой - большой полотняный мешок сухарей.
           21.06.2009

© Copyright: Вера Гаевская, 2009
Свидетельство о публикации №1906216446



Он ушёл воевать
Галина Небараковская

Он ушёл воевать и погиб молодым,
Не успев осознать глубины той беды,
Что родным принесёт старичок-почтальон.
Разве знал, разве думал когда-нибудь он,
Что придёт в его дом треугольник простой –
И для матушки жизнь сразу станет пустой,
Что жена молодая состарится враз,
И погаснет огонь её ласковых глаз?

Приютила солдата чужая земля…
Вот уже колосятся хлебами поля,
Горе мать иссушило – в могилу ушла,
Поседела коса у вдовы добела.
Много зим пролетело с тех пор, много лет…
На столе под иконой – старинный портрет.
На портрете – солдат, весельчак молодой,
За столом – пожилой человек с бородой:
Те же искры в глазах, то же сходство лица –
Смотрит сын сквозь года на солдата-отца.


© Copyright: Галина Небараковская, 2010
Свидетельство о публикации №11001192328




Офицерский штрафной батальон
Семен Басов
               

                ДИТЯ СВОЕГО ВРЕМЕНИ

      Двадцатый век! Бушующий век! Век разрушений и созиданий! Век войн и невиданных страданий, революций и бесконечного восстановления дотла разрушенной страны после войн и всякого рода перестроек. Век покорения космоса, создания атомных и водородных бомб, облета и высадки на Луну луноходов и человека.
      Я родился накануне Октябрьской революции в 1915 году в городе Фатеж Курской области десятым ребенком в крестьянской семье. После меня родился еще один. Трое умерли во младенчестве, остальные восемь были живы до Отечественной войны. Шесть сыновей, две дочери, отец, мама и бабушка. Всего одиннадцать душ. Большая семья. Отец заставлял детей учиться. У него была поговорка: «Учись! Не будешь учиться, будешь пахать!». А мы видели, как отец сохой пахал землю, и пот градом катил по его лицу, а рубашка вся от пота и соли становилась дубленой. По окончании средней школы я поступил учиться, в 1933 году, в Ленинградский Автомобильно-дорожный институт, который в 1938 году окончил, получив диплом с отличием и специальность инженера строителя автомагистралей и городских путей сообщения.
      Я вместе с Советской властью пережил братоубийственную войну, когда «белые наступают, красные отступают» и все льется и льется народная кровь. Я вместе с ней пережил наступление Антанты, когда хотели задушить молодую республику. Вместе с ней пережил индустриализацию и коллективизацию. «Эти только два гигантских свершений – индустриализация и коллективизация, без которой Советский Союз остался бы беспомощным в капиталистическом окружении и был бы смят и уничтожен еще до нападения Гитлера, потому, что представлял бы собой беззащитное в военном отношении пространство. 
     Красная армия с винтовками в сухопутных войсках и саблями в кавалерии не смогла бы отразить очередной крестовый поход армий Антанты (или других объединений), оснащенных несметным количеством самого современного вооружения. Индустриализация за годы пятилеток дала стране возможность создать оборонную промышленность и современное вооружение – это стратегический расчет Сталина и далекая его прозорливость» (Владимир Карпов «Генералиссимус» книга первая стр.88 Вече, Москва 2003 год).
     Я пережил репрессизацию, когда двоюродный брат мой Басов Андрей Стефанович, председатель колхоза, член партии с1919 года был посажен на 10 лет. В тюрьме умер. Посмертно реабилитирован. Отец, басов Емельян Александрович, был исключен из колхоза за связь с врагом. Восстановить не успели, умер в 1939 году. Родного брата, Басова Бориса Емельяновича, выгнали из армии, исключили из партии, посадили в тюрьму за анекдот. Потом реабилитировали. Второго брата, Басова Георгия Емельяновича, исключили из Ленинградского технологического техникума, как сына кулака. Поехал искать правду в Москву, был принят Н.К.Крупской и сестрой Ленина – М.И.Ульяновой. После их вмешательства восстановили. Меня за то, что был я двадцать дней в плену, направили в офицерский штрафной батальон искупить свою «несуществующую вину» кровью в сражениях на Курской дуге.
     Грянула Великая Отечественная. Шесть братьев отправила на фронт моя мама. Почти целое отделение. Забегая, вперед скажу результат: одного, Бориса, отозвали с фронта. Он ранее был шахтером в г. Чита. Украина оккупирована, а стране нужен уголь. Остальные братья хлебнули сполна. Двое убиты: самый младший рядовой Сергей Басов и лейтенант Николай Басов; трое ранены, двое дважды, двое тяжело. Один, самый старший, Леонид Басов, всю войну, все 900 дней воевал на Ленинградском фронте, в блокадном Ленинграде с выбитым глазом и поврежденным плечом. Средний, командир противотанкового орудия «сорокапятки», сержант,  Георгий Басов, был остановлен на Одере с осколком в легком у самого сердца, с оторванным пальцем на руке. Он не дошел до Берлина всего 90 км. И мне одному из шести братьев довелось дойти до Берлина и расписаться на Рейхстаге за всех братьев Басовых. Ко всему прочему, дом наш в городе Фатеже, во время Курской битвы был разбомблен и сожжен. Мама и сестра остались без крова. Такова цена вклада нашей семьи в победу. Но, несмотря на репрессии, все мои братья, да и я сам не озлобились, воевали честно и самоотверженно.
                Я жил в такие времена и
                Колокол Вечевой звучал
                Тогда не в дни Побед,
                А Бед народных.
                И видел я: «Как тяжкий млат
                Дробя стекло, кует булат!»            
     Я всю войну прошагал в шинели опиленной: три раза лежал в госпиталях: госпиталь по ранению, госпиталь – сыпной тиф на фронте, госпиталь  - воспаление легких на фронте. Сверхтяжелым, неимоверным трудом восстанавливали разрушенную страну. Создали могучий Советский Союз – сверхдержаву. Я вместе с Советской властью, от колыбели и до самого ее конца, полностью испил ее горькую чашу Титанического, Героического и Трагического пути. Я, вместе с ней, создавал сильное государство, до основания разрушенное в конце этого бушующего века и со слезами на глазах проводил его в Последний путь.
     Как же был прав Наполеон, когда 200 лет тому назад сказал: «Избави меня Бог  от друзей, а с врагами я сам справлюсь». Советский Союз с врагами справился, а от «друзей» - погиб. Так и погибла Великая Сверхдержава. Тот же Наполеон заявлял: «От Великого до смешного – один шаг». Собрались в Беловежской Пуще «особое совещание» - пресловутая «тройка» и вынесла приговор Советскому Союзу: разделить республики «без права переписки». (Во время репрессий слова «без права переписки» означали смертную казнь.) Вот и «порвалась цепь Великая, порвалась и ударила» по всем республикам. И снова началась Перестройка. Господи! Сколько же можно?!

                НЕ НУЖНО ПЕРЕПИСЫВАТЬ ИСТОРИЮ

     Рухнул Союз, обрушился противовес. И кровавое «эхо» этого разрешения покатилось не только по бывшим Советским республикам, но и по всему миру: Нагорный Карабах, Приднестровье, Чечня, Грузия и Абхазия, Грузия и Южная Осетия, Югославия и Косово, Ирак и никто не знает, сколько еще нам придется услышать это кровавое «эхо». Мы удивительный народ! Маятниковый народ: то до отказа влево, то до отказа вправо.
     «Коле хвалим, так уж дружно,
      Коль ругаем, то дружней.
      Коле бьем, так уж за дело,
      Коль без дела, бьем сильней.
      Муки терпим не крича,
      Коле рубим, так с плеча».
     И сейчас, смотря телевизор, читая газеты, книги диву даешься: как извращается в средствах массовой информации наша «Великая история». Как она замалчивается в учебниках, освещается только негативное, игнорируя высокие достижения. Как охаивается Советская власть, из которой вышли сами охаиватели, которая дала им бесплатное высшее образование, да еще и стипендию платила. Даже добрались до «святая святых», до нашей Великой Победы. В книгах вдалбливается в голову нашей молодежи, что Советский Союз сам виноват в войне, сам ее спровоцировал. Сам планировали нанести первый удар, и что наши полководцы бездарны, выиграли войну только «мясом», т.е. гибелью многих людей. Наводнили базары и полки книжных магазинов книгами всякого рода писателями типа Резунами -Суворовыми . «Прошло то время, когда мужик Белинского и Гоголя с базара приносил» (Некрасов). Лживыми своими «Ледоколами» дробят все великое, которое создавалось нашим поколением.
     «Из всех предательств, самое большое – предательство прошлого!». Берутся писать не знающие и не ведающие войну, никогда не нюхавшие пороха. Берутся писать и ставить фильма о малоисследованных ее частях, извращая вдоль и поперек. Перед 60-летием Победы вышел на экраны по каналу 1+1, дважды повторенный сериал фильма режиссера Володарского «Штрафбат». А сейчас (во время написания этого произведения) вновь показывают этот сериал по «Новому каналу», видимо приурочивая его ко дню «Защитника Родины» - 23 февраля. Очевидно, режиссер решил показать «правду» о войне, о замалчивании на протяжении 60-ти лет штрафных батальонов, а показал ложь. Не показал, как воевали штрафники настоящие, не уголовники. Акцент сделан на том, как с ними бесчеловечно обращались. Сам не варясь в адских котлах, в которых варились штрафники офицеры и их командиры, взялся показать их. В фильме «Штрафбат» показаны не офицеры-штрафники, а уголовники, проигрывающие в карты и режущие друг друга, бандиты, насилующие женщин, грабящих склады, поднимаемые в атаку работниками НКВД, стреляющими сзади из пулеметов. Фильм посмотрели миллионы людей, как в России, так и на Украине, и у этих зрителей осталось впечатление, что в штрафбатах были уголовники и бандиты.
     Моя знакомая, доцент одного из институтов, рассказала мне, что ее племянница, посмотрев этот фильм, узнав, что я был штрафником, воскликнула: «Так он же уголовник, я его боюсь, его надо бояться!».

                ЧТО ТАКОЕ «ШТРАФБАТ»?


     Я был рядовым штрафником в 8-м Отдельном штрафном батальоне Центрального фронта на Курской дуге под командованием генерала, впоследствии маршала Рокоссовского К.К. и знаю настоящую правду, кто там был, за что попадал, как действовал штрафбат и как из него освобождали. О штрафбате была напечатана моя статья в газете «Слово ветерана» №57 от 20 июля 2002 года. Настоящую правду о штрафбате показал генерал-майор А.В.Пыльцын в своей книге, изданной в 2003 году под названием «Штрафной удар, или как офицерский штрафбат дошел до Берлина», которая решением Законодательного собрания Санкт-Петербурга от 7 апреля 2005 года  удостоена Литературной премии 1-й степени. В 2005 году вышло второе издание этой книги. Сам А.В.Пыльцын служил в том самом 8 Отдельном штрафном батальоне, в котором был и я штрафником, а он был командиром взвода, а потом роты штрафников. Был трижды ранен, из них дважды тяжело и снова возвращался в этот батальон. Надо сказать, о штрафных батальонах еще недавно не то что писать, а и говорить было не принято. На протяжении 50 лет это была закрытая тема и в многочисленных мемуарах, как генералов, так и других писателей о войне, ни слова не было сказано. Поэтому фильм «Штрафбат» вызвал огромный интерес, к сожалению, исказивший правду о штрафбатах. О причинах замалчивания этой темы, в дальнейшем я скажу свое личное мнение.
     Штрафные батальоны создавались по приказу Сталина №227 от 28 июля 1942 года, известному как «Ни шагу назад». По этому приказу создавались от одного до трех штрафных батальонов в пределах фронта, куда направлялись средние и старшие командиры, провинившиеся в нарушении дисциплины, по трусости или неустойчивости и ставились их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить своей кровью свои преступления перед Родиной. В штрафные батальоны направлялись на срок от одного до трех месяцев средний комсостав либо по приказу командира дивизии или выше, либо по суду военного трибунала; командиров батальонов и полков – только по суду военного трибунала. В пределах Армий формировалось от пяти до десяти штрафных рот, куда направлять рядовой и сержантский состав за те же преступления. Командирами в штрафные части назначались приказом Командующего Фронта из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников. По этому же приказу №227 предлагалось сформировать в пределах Армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (200 человек), поставить их в непосредственном тылу НЕУСТОЙЧИВЫХ ДИВИЗИЙ. Подчеркну, что не штрафбатов, а именно неустойчивых дивизий. В приказе «ставить в тыл штрафбатов», а такое мнение распространяется несведущими, и показано в фильме «Штрафбат», ни слова не сказано.
     Как же выполнялся этот приказ? После разгрома Сталинградской группировки немцев до Курска шло успешное наступление, нарушений не было, или были незначительными. Даже если они и были, то командиры не стремились отдавать своих подчиненных за незначительные нарушения под трибунал. Трибуналы не работали. А батальоны по приказу созданы, но наполнять их было не кем. Потом кто-то вспомнил, что есть офицеры, бывшие в плену, бежавшие из плена, перешедшие к своим и продолжающие служить в армии. Есть офицеры, которые не сумели перейти фронт и освобожденные Советской Армией. Вот тогда, в марте 1943 года была создано комиссия из 3-х человек (тройка) «по проверке офицеров, бывших в плену». По-видимому, срочно было необходимо создаваемые штрафные батальоны заполнить. Поэтому бывших в плену офицеров отзывали из подразделений и направляли в эту комиссию.
     Эти комиссии без разбора в том, сдался в плен или не по своей воле попал туда, направляли в штрафбаты рядовыми. Эти же комиссии направляли и тех офицеров, которые не были в плену, но находились в окружении и не сумевших перейти фронт самостоятельно. А ведь в приказе №227 ничего не говорилось о том, чтобы побывавших в плену или в окружении офицеров направлять в штрафбаты. Возможно, направляя туда офицеров, эти комиссии руководствовались приказом Ставки Верховного Главнокомандования №270 от1 августа 1941 года, который квалифицировал сдачу в плен как измену Родине. Об этом пишет в своей книге «Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» (2-е издание,2005 г. стр.30) генерал Пыльцын А.В. Тогда не различали: кто сдался в плен добровольно, а кто попал по независящим от него обстоятельствам, как это было со мной.

                НАЧАЛО ВОЙНЫ


     В начале войны, в конце июня 1941 года, я получил повестку: к 29 июня 1941 года прибыть в распоряжение Юго-Западного фронта в г. Киев. Прибыл. Назначен в 409-й отдельный саперный батальон Киевского Укрепрайона вначале командиром взвода, недолго, а затем инженером роты. Изнурительные, тяжелые бои в обороне Города-Героя – 70 суток. Киев так и не сдался в боях, а был оставлен по приказу Сталина. Основные войска Юго-Западного фронта, защищавшего Киев, отошли в ночь на 20 сентября 1941 года. Наш саперный батальон отходил одним из последних 20 сентября 1941 года с тяжелыми боями. Больше полутора месяцев в киевском окружении, в составе Юго-Западного фронта, в батальон не поступало на одного патрона, ни одного килограмма хлеба. В сверхтяжелых, изнурительных боях, при отсутствии пополнения боеприпасов и снабжения, исчерпав все возможности, погиб Юго-Западный фронт. Я, находясь на самом дне этого котла,  полностью испил его Трагическую и Героическую чашу.
     Юго-Западный фронт своей гибелью спас страну от блицкрига. Я писал об этом в статье, опубликованной в газете «Время» № 75 от 12 июля 2001 года, под названием «Оборона Киева спасла страну от Блицкрига». От нашего саперного батальона осталось человек 25. Комбат собрал остатки и приказал по три-четыре человека просачиваться через фронт, назначил сбор в г. Сталино (ныне Донецк). При двухнедельном просачивании, больше по ночам, пытаясь найти где-нибудь, хоть какой-нибудь проход заснули под утро в посадке возле какого-то хутора, куда мы побоялись зайти ночью. А утром, сквозь сон, услышали тарахтение повозки и увидели стоящих над нами двух немецких солдат с направленными на нас винтовками, и услышали слова: «Русс ауфштейн».

                В ПЛЕНУ
 
     Нас было трое: я, повар нашего батальона, еврей Овштейн и еще один капитан, фамилию я не помню. Так нас взяли в плен. Не буду описывать, как гнали нас по дорогам, как, увидев отсеченную в боях саблей голову немца, хотели расстрелять каждого десятого, как несли на себе по дорогам раненых, сами обессиленные, а конвоир подгонял: «Шнель, шнель!» и когда невмоготу раненые просили их оставить, а немец расстреливал их в упор. И как в плену, обезумевшие от голода, кидались пленные к повозке с морковкой и свеклой, привезенной колхозниками и несмотря на оклик: «Цурюк!» (назад) продолжали бежать, и тут же были расстреляны, и когда спали на земле и в дождь, и в мороз, подкладывая под себя шинель, а второй укрываясь, а утром их находили мертвыми. И когда обезумевшие от холода кинулись разбирать кем-то  подожженную крышу примыкающей к лагерю конюшни чтобы взять кусок доски и погреться, а из пулеметов с вышек их расстреливали и они сыпались с крыши, как горох.
     И сейчас, вспоминая эти ужаса – кровь стынет в жилах. Это было в пересыльном лагере у села Гоголево Киевской области. 20 дней, в течение которых мы были в этом лагере, нам не давали ни крошки хлеба, ни ложки баланды.
     В лагере немцы отыскивали евреев и, если находили, тут же расстреливали. Так однажды обнаружили Овштейна, где-то отбившегося от нас. И вот мы видим: подходит к нам Овштейн в сопровождении немца, весь избитый, а к немец, показывая на него, спрашивает: «Юда?». Мы говорим – нет, он украинец, повар нашего батальона. Так и спасли его. В лагере мы называли, по его просьбе, как Радченко Алексей Михайлович, хотя на самом деле его звали Овштейн Абрам Моисеевич. После этого он от нас не отбивался. Овштейн рассказал, что хотел поискать кого-либо из знакомых, а напоролся на немца. Тот его заподозрил и стал избивать. Заставил снять штаны, обнаружил обрезание и стал бить еще больше. Овштейн стал отрицать, утверждать, что в детстве была операция, что он украинец, что могут подтвердить это русские. И привел его к нам. Мы подтвердили, что он украинец из нашего батальона. Никто, кроме меня, не знал, что он еврей.

                ПОБЕГ  К СВОИМ

     Опухшие от голода мы бежали втроем из этого лагеря. После побега мы скрывались в селе Семипаки. Фронт был где-то за Харьковом. Началась зима, мороз, вьюга, метели. Идти к фронту за 600-700 километров в таких условиях мы не могли. И все же, бывший учитель немецкого языка (он привлекался сельрадой к переводу указаний немецких властей, - забыл его фамилию, настоящий патриот Родины) сказал нам, что получена директива, если есть в селе бывшие солдаты, не местные жители, должны быть направлены в лагеря.
     Мы решили уходить и сказали ему об этом. А через день, уже, когда мы вышли из села, он опять встретил нас и сказал, что до особого распоряжения это мероприятие откладывается. Мы стали решать, что делать? Я настаивал, что надо уходить. Овштейн уговаривал меня подождать до тепла. Я решил твердо уходить. Он остался. Со слезами на глазах уговаривал, говоря, что в дороге его могут опознать, как еврея и расстрелять, а в селе его знают, как украинца Радченко, он может сохраниться. Тогда, понимая, что я не изменю своего решения, он дал адрес своей семьи и просил, если удастся перейти фронт, сообщит о нем. Недавно я, вновь перебирая свой старый блокнот, вновь наткнулся на него: г. Сталино. Донбасс, 2-я линия, ул. Кобзаря, 60  Овштейн Анне Израилевне. Я пишу этот адрес для того, что, может быть, кто-то прочтет его из знакомых Овштейна, или он сам, если остался жив. Больше мы с ним не встречались. Когда я перешел фронт г.Сталино был уже оккупирован немцами и письмо я не писал, не кому.
     Так я и пошел к фронту в зимнюю бурю по карте, вырванной из школьного учебника, обходя села с немецкими гарнизонами, обходя города. Шел и в мороз, и в слякоть, и в дождь. Подошел весной 1942 года к Харькову, а там Изюмо-Барвенковское окружение и я чуть вновь не попал в котел, а фронт  откатился к Сталинграду. Свернул на север, прошел Белгородскую и Курскую область. Шел несколько месяцев, мной пройдено свыше тысячи километров, пока, наконец, я пришел к своим и был назначен старшим инженером 909-го Курского военно-дорожного участка, обслуживающую рокадную дорогу вдоль Курской дуги.

                ЗДРАСТВУЙТЕ,   А ТЕПЕРЬ В ШТРАФБАТ

     Приступив к своим обязанностям, я успел восстановить несколько мостов этой дороги, как вдруг получаю предписание прибыть на «комиссию» в село Беседино под Курском. Что за комиссия я не знал.
     Когда прибыл, то увидел там большое количество офицеров. «Комиссия» из трех человек, «по проверке офицеров, бывших в плену». И началось на той комиссии: Где? Что? Когда? Почему? За несколько дней пропустили больше тысячи офицеров, выстроили всех и председатель комиссии произнес железные, тяжелые, кА удар молота слова, которые слово в слово я помню до сих пор: «Офицеров, бывших в плену, отозвать из войсковых частей, снять с командных должностей, лишить воинских званий и для искупления своей вины направить рядовыми в штрафной батальон, сроком, - слышу фамилию - на два месяца».
     Так я оказался в 8-м Отдельном штрафном батальоне Центрального Фронта. Это был первый Курский набор, состоящий из одних офицеров, бывших в плену от младшего лейтенанта до полковника. Может, и были, единицы, осужденные военным трибуналом, я о них не слышал, да и вряд ли они были, учитывая успешное наступление наших войск. И, конечно же, никаких политически осужденных в штрафбатах не было, так же, как и рядовых и сержантского состава, которые направлялись в Отдельные штрафные роты, не входящие в штрафной батальон. Многие эти понятия путают и отождествляют.
     Повторяю, в первом наборе Курского штрафбата были только офицеры, бывшие в плену. Это подтверждает и Лев Бродский, бывший харьковчанин, ныне живущий в США, находившийся в феврале 1944 г. в 8-м Отдельном штрафном батальоне, т.е. в том самом штрафбате, где был я. Он дал интервью газете «Советская Россия», которое было напечатано 23 июля 2005 года в статье: «Правда о штрафбатах». В этом же интервью он сообщил, что в этом батальоне было 90% офицеров, бывших в плену, и только 10% осужденных военными трибуналами. В этом же интервью Лев Бродский рассказал, как он, еврей, попал в плен, будучи в окружении, как спасли его в плену русские, не выдали. (Абсолютно так же, как с Овштейном, нашим поваром 409 Отдельного саперного батальона, с которым я был в плену.) Как бежал, перешел к партизанам, которые переправили его через фронт в Армию, а там направили в штрафной батальон на три месяца. После ранения был освобожден и восстановлен в звании младшего лейтенанта.
     Еще раз свидетельствую: русские и украинцы в плену ни евреев, ни комиссаров не выдавали. До сих пор помню, как дрожала рука, прижавшегося ко мне Овштейна.
     После зачтения председателя комиссии решения о направлении в штрафбат, нас быстро переодели в солдатское, бывшее в употреблении, обмундирование (ботинки с обмотками, пилотки) и отвезли на автомашинах 10 мая 1943 года в окопы на Курскую дугу под Понырями. Кто был на Курской дуге, тот знает, что это такое. Кто читал о ней – может только представить дым, гарь, пыль, смрад, сплошной стеной стоящий от артиллерийских снарядов и бомбовых ударов. В радиусе 3-х километров стоит гул такой, что громкий разговор не слышан, переговаривались только знаками. Канонада слышна за 20 километров. На отдельных  участках фронта – до 100 танков, до 92 орудий на 1 километр фронта, как у немцев, так и у нас(через каждые 10 метров).

                В БОЯХ НА КУРСКОЙ ДУГЕ

     Две недели, днем и ночью не стихала канонада. Две недели, днем и ночью висели над Дугой самолеты – немецкие и наши. Второе боевое крещение принимал я в этом адском котле, в самом пекле этой Дуги, в штрафном батальоне. Срок пребывания в штрафном батальоне не имел особого значения. Из штрафного батальона было два выхода: госпиталь или тот свет. Третьего не дано. Так трактует приказ №227 -  «искупить кровью». Я пробыл в этом батальоне два месяца и пять дней. На шестой день после срока был ранен и направлен в госпиталь. Был отчислен из батальона приказом Командующего Фронтом 25 августа 1943 года.
     Хотя в своей книге А.В. Пыльцын пишет, что все зависит от Командующего Армией, в состав которой придан батальон. В зависимости от обстановки он придавался разным армиям. Например, Командующий 3-й Армии генерал Горбатов, после ответственного задания, когда 8-й ОШБ был направлен в тыл, и в течение шести дней за линией фронта громил немецкие штабы и с немецкого тыла освободил г. Рогачев, освободил всех раненых и тех, кто не был ранен, но участвовал в этой операции. А другой, высокопоставленный командующий армией – генерал, в которую был придан наш 8-й ОШБ, пустил штрафников-офицеров разминировать, заминированное немцами поле, собственными телами штрафников. 90% роты, которой командовал А.В.Пыльцин, погибло сразу, оставшиеся 10% поставленную задачу выполнили, и все равно вновь были отправлены в окопы. Да, было и такое.
     Скажу подробнее о действиях нашего, 8-го ОШБ, на Курской дуге. Устояв в страшной обороне, штрафной батальон не отступил, несмотря на яростные атаки, ни на один шаг, ни на один метр. Другие, обычные части отходили на этом участке в районе Понырей на 10-12 км., а наш устоял и был переброшен на другой участок Дуги для наступления в сторону Тросны на Орел. Пройдя ночным маршем около 30 км., к рассвету, 15 июля батальон был сосредоточен неподалеку от села, (кажется Молотычи, точно не помню) с задачей овладеть важной высотой. По красной ракете поднялся батальон в атаку. Страшна атака штрафного батальона, страшно и сопротивление немцев.
     Над нашими головами полетели в сторону немцев раскаленные снаряды. Это стреляли «Катюши». Вокруг выли и взрывались снаряды из всех видов орудий и минометов. На наши головы полетели немецкие снаряды, затрещали пулеметы, застрекотали автоматы. Земля от разрывов задрожала, и фонтаны ее поднимались вверх то слева, то справа. Гул такой от выстрелов и взрывов, что в ушах звенит, заложило их, чуть не лопаются барабанные перепонки. От прямых попаданий разрывающихся снарядов, то там, то здесь поднимаются вверх и падают вниз плашмя погибшие солдаты. Скорее бежать! Скорее это «нейтральное поле»! Вижу впереди разрывов меньше, сзади – больше. Немцы ведут отсекающий огонь по основной массе наступающих. Присесть нельзя, залечь нельзя – гибель. Скорее вперед! Там разрывов меньше. Добежали до немецких окопов. Немцы не приняли штыкового боя, по траншеям убежали в тыл.
      Добежало до немецких окопов из роты в 150 человек, человек 25, может чуть больше. Наша артиллерия прекратила огонь, чтобы не поражать своих. Вижу, немцы выкатывают на высоте свои орудия на прямую наводку и открыли по оставленным окопам ураганный огонь. В этом окопе я и был ранен. Командир взвода, который наступал вместе с нами, перевязал меня, отправил в тыл, а сам, с подошедшим подкреплением, пошел в следующую атаку, захватил высоту, но сам был убит.

                ПОСЛЕ РАНЕНИЯ

     После госпиталя явился в штаб батальона. Батальона уже не существовало. Набирался следующий набор рекрутов-офицеров. Документы мои были готовы. Зачитали мне приказ Командующего Фронтом генерала Армии Рокоссовского К.К. и члена Военного Совета Телегина: «В бою проявил решительность, мужество и стойкость, выдвигался за передовые траншеи переднего края, доставлял ценные сведения о противнике. 15 июля 1943 г. был ранен и госпитализирован. Восстановить в правах командного состава, в звании и направить на ранее занимаемую должность. Явившись в Дорожное Управление Центрального фронта, я был восстановлен уже в новом звании – инженер-капитана и назначен на должность помощника командира 47-го Отдельного дорожно-строительного батальона. Эта должность была значительно выше, чем до штрафбата. Отдельные батальоны были на правах полка.
     Почему же тема о штрафных батальонах была закрытой в течение 50 лет? Мне кажется потому, что туда направлялись бывшие в плену офицеры, о которых не указывалось ни в приказе №227, ни в других приказах. При выдаче документов о восстановлении, соответствующие органы не рекомендовали распространяться о штрафном батальоне, заявляя, что кому надо знать, тот все знает, а кому не надо, то и знать незачем. Приказы о восстановлении были под грифом «Секретно». Можно себе представить, что было бы с тем офицером, который рассказывал бы, что он был в плену, бежал из немецких лагерей, переходил к своим и своими подставлен под немецкие пулеметы в штрафбатах? Поэтому они ничего не рассказывали и нигде в литературе военной и послевоенной о них ничего не рассказывали, и нигде не упоминалось. Это мое личное мнение. Может оно и неверное.
     Как же отчислялись из штрафбатов восстановленные офицеры? Как пишет в своей книге А.В.Пыльцын, офицеров, осужденных трибуналами: «Процедура реабилитации (восстановления) заключалась в том, что,  прибывшие в батальон несколько групп представителей от армейских и фронтовых трибуналов и штаба фронта, рассматривали в присутствии командиров взводов или рот характеристики командиров взводов, снимали официально судимость, восстанавливали в воинских званиях. Наряду с этим выносились постановления о возвращении наград (если они были до штрафбата). После этого, восстановленных во всех правах офицеров, направляли, как правило, в их же части или в полк резерва офицерского состава. Часть офицеров имели старое звание, например «Военинженер» или «Техник-интендант», или подобные. Тогда им присваивались новые звания., правда в основном на ступень или две ниже». Эти материалы направлялись в штаб фронта. Приказ о восстановлении подписывался только лично Командующим фронтом и членом Военного Совета фронта.
     Те офицеры, которые были направлены в штрафбат комиссиями по «проверке», восстанавливались по иному. После излечения в госпитале, они являлись в штаб батальона, и им зачитывался уже готовый приказ о восстановлении, выдавались документы и они являлись в свою часть или в полк резервов без рассмотрения трибуналами, т.к. они не судились трибуналами.
     Как относились кадровые офицеры командного состава  к штрафникам? Это были опытные, боевые командиры, а вновь прибывающие – молодежь. Командиры взводов, по штатному расписанию: старший лейтенант, капитан; командир роты – капитан, майор; командир батальона – подполковник, полковник. В состав батальона входили: три стрелковых роты, рота пулеметчиков, рота автоматчиков, рота противотанковых ружей, минометная рота. По численности около одной тысячи человек. Эта боевая единица соответствовала полку и могла выполнять самостоятельные задачи. Командиры относились к бывшим штрафникам абсолютно благожелательно. Называли их товарищами, никогда не упрекали прошлым и называли их не штрафниками, а бойцами переменного состава. Они вместе с нами шли в атаку, вместе их убивали и ранили, вместе купались в ледяной воде. Например, в атаке на Курской дуге, при захвате немецких траншей вместе с нами был, как я писал выше, и командир взвода.
     Как-то недавно, вместе с А.В.Пыльцыным, мы стали вспоминать: кто же из командиров, из первого набора, после Курской дуги остался в штрафбате? То есть в то время, когда в него прибыл Пыльцын. Оказалось, из всего командного состава осталось только 4 человека. Комбат Осипов, Начальник штаба Киселев, помощник по хозяйственной части Измайлов и только один командир взвода, Петр Загуменников. Остальных не было. Все были или убиты, или ранены. Так воевали и штрафники-офицеры, и их командиры.
     Штрафники вправе были считать себя смертниками. Но после ранения они полностью восстанавливались в правах и званиях и направлялись в обычные части. Кадровые же офицеры – командиры взводов и рот, после ранений могли перейти в другие, не штрафные части. Не многие из них, как командир взвода, тогда лейтенант, А.В.Пыльцын, несмотря на это право, возвращались из госпиталя к штрафникам, зная, что им придется снова делить с ними нелегкую их судьбу, которая могла привести их к гибели. Вот их, действительно можно назвать смертниками, я бы даже сказал – «камикадзе».
    
                НА БЕРЛИН

     После штрафного батальона начался второй этап моей военной службы – продолжилась моя инженерная деятельность по строительству мостов в должности помощника командира по технической части в Отдельных инженерных батальонах на переправах в условиях непрерывных артиллерийских  и минометных обстрелов и бомбовых ударов. Лютежский плацдарм через р. Днепр, Магнушевский плацдарм, на 60 км. южнее Варшавы через р. Висла, Кюстринском плацдарме через р. Одер, в 90 км. от Берлина в составе 8-й гвардейской Армии генерала Чуйкова В.И., в составе 5-й ударной Армии генерала Берзарина Н.Э. Главным инженером строительства мостов через р. Эльба в г. Виттенберге (Германия), в 1945 г. , через р. Одер в г. Франкфурт-на-Одере, в 1946 г.
     Нелегка моя военная судьба. Тяжелые бои в обороне Города-Героя Киева. Тяжелые бои в Киевском окружении, на самом дне котла – больше месяца. Плен и побег из плена. Шел несколько месяцев к своим, которые направили в штрафной батальон. После ранения освобожден и восстановлен во всех правах и звании. Ну. А дальше:
                «Переправа, переправа!
                Берег левый!
                Берег правый!
                Люди теплые,
                Живые шли
                На дно, на дно!»
    Выше писал о госпиталях, и, все же, перефразируя поэта Роберта Рождественского:
                «Не кляну я,
                Не гневлю
                Свою судьбу.
                Похоронка
                Обошла мою избу!»
     Демобилизовался в 1947 году  и поступил на работу в Государственный Проектный институт «Харьковский Промтранспроект». В 1948-49 годах в командировке от института в г. Мариуполь на восстановление завода «Азовсталь». Работал прорабом и старшим прорабом по строительству тоннелей.
     За боевую и трудовую деятельность награжден шестью орденами, в том числе тремя в период Великой Отечественной войны, и пятью боевыми медалями.
          Каждый Орден – это бой, каждый Орден – это кровь.
          Каждый Орден – это купание в ледяной воде.
          Каждый Орден – это освобождение городов и сел.
          Каждый Орден – это радость со слезами на глазах.
          Каждый трудовой Орден – это тяжелый, изнурительный труд.

                Полковник в отставке. Участник обороны Города-Героя Киева,
                участник Курской битвы, битвы за Днепр и освобождения Киева,
                освобождения Варшавы и взятия Берлина. Инвалид – 1-группы
                27 февраля 2006 г.

             По материалам этого рассказа газета «Время» №51 6 мая 2006г.               
             опубликовала статью «Штрафбатовец»

© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №1905260448





Волокуша
Александр Муленко

Во время Великой Отечественной войны на службе в Красной Армии состояли собаки. Они выполняли ответственную работу. В тылу сторожили поселки, военные лагеря, склады, тюрьмы, преследовали убежавших пленников по оврагам или в лесу. В наступлении собаки помогали сапёрам отыскивать мины на передовой и спасали от разрушения целые города, напичканные взрывчаткой, в числе которых были Белград, Одесса, Киев, Варшава, Прага, Берлин. В самые тяжёлые дни войны, обвешанные взрывчаткой, четвероногие солдаты подрывали немецкие танки. Можно по-разному относиться к этой странице нашей истории. Для кого-то это - лепта в общую победу, но для многих - один из самых недостойных поступков человека-обманщика. Пушистые баловни-камикадзе считали, что под танками их ждет любимое кушанье – так их дрессировали кинологи - без намёка о смерти.

Но случалось, что собаки воевали на фронте, как настоящие бойцы. Сегодня мало кому известно, что по приказу фюрера в недельный срок должен был пасть Киев. 8 августа 1941 года на победный парад в столицу Украины собирался приехать сам Гитлер, а также вождь Италии Муссолини. Шли нелёгкие затяжные бои между Уманью и Черкассами. Наша армия отступала, цепляясь за каждую пядь земли. К месту прорыва советской обороны в Легедзино было направленно 22 немецкие дивизии, включая элитные части СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» и 49-й горнострелковый корпус. Здесь, на поле битвы, среди погибших солдат и груд подбитой техники, были найдены многочисленные трупы собак. Командиру коломенского пограничного отряда майору Лопатину, державшему оборону в этом районе, приказали распустить овчарок. Их было нечем кормить. Командир отказался выполнить этот приказ и в самый критический момент нескончаемых немецких атак, когда он уже почувствовал, что его людям не устоять на рубежах, послал служебных собак в атаку на неприятеля. Старожилы села до сих пор ещё помнят истошные крики немцев, их панические вопли, звучавшие в округе. Даже смертельно раненные четвероногие бойцы не отпускали врага - рвали на нём одежду и выгрызали пах или добирались до горла. Не ожидавшие такого оборота битвы, захватчики стушевались и отступили. 9 Мая 2003 года на окраине села Легедзино, на том самом месте, где проходил этот кровавый бой, был установлен памятник пограничникам и их верным друзьям-собакам, отдавшим свои короткие жизни за спасение страны от фашизма. Он сооружен на добровольные пожертвования людей при непосредственном участии ветеранов Великой Отечественной Войны из города Звенигородка, а также жителей окрестных районов.   

Но, пожалуй, самый дорогой и достойный вклад в победу внесли собаки-санитары. Казалось бы, что уже в далёком прошлом волокуша, на которой перевозили тяжести люди, не знавшие колеса. Тележки, велосипеды, автомобили вытеснили это нецивилизованное приспособление из жизни и пора бы про него забыть, если бы не история. Раненые солдаты теряли на поле брани кровь. Когда прижатая к земле пехота была беспомощна, - плотный неприятельский огонь её косил, мешая подняться, собаки по-пластунски выползали навстречу к раненым бойцам и помогали им покинуть зону обстрела. Лохматые санитары безошибочно отличали живого человека от погибшего, подставляли ему бок с медицинской сумкой и терпеливо ждали, когда тот перевяжет раны. Но многие воины находились в бессознательном состоянии, коченели, и тогда четвероногие умницы лизали им лица, отогревая от смерти. Хватая такого человека зубами за полы одежды, они втаскивали его на волокушу, впрягались в неё и вывозили в медсанбат.

Немного статистики по собакам - участникам ВОВ:
На нартах, на специальных тележках, на волокушах с поля боя собаки вывезли около 700 тысяч тяжело раненных бойцов, а к боевым частям доставили в общей сумме 3500 тонн боеприпасов. Собаки-связисты, порою в непроходимой для человека местности, донесли более 120 тысяч боевых приказов, для установления связи между частями армии проложили 8 тыс. км телефонного провода (для сравнения: расстояние от Берлина до Нью-Йорка – 6 500 км.). Собаки разведывательной службы сопровождали солдат в тыл врага для успешного прохода через его передовые позиции мимо замаскированных огневых точек. Диверсионные собаки использовались в партизанских отрядах для подрыва железнодорожных составов. В целом, на боевом счету у собак свыше 300 подбитых танков противника, более 200 000 доставленных донесений, разминировано 303 города, обследована территория в 15153 кв. км (что сопоставимо с площадью некоторых Европейских государств, так, например, площадь Бельгии – 30, 5 тыс. кв.км.), обнаружено свыше 4 млн. мин, в дальнейшем снятых сапёрами.  Хочется закончить этот небольшой экскурс в историю стихотворением Сергея Ерошенко:

Сергей Ерошенко

Сколько сказано слов.
Может чья-нибудь муза устала
Говорить о войне
И тревожить солдатские сны…
Только кажется мне,
До обиды написано мало
О собаках-бойцах,
Защищавших нас в годы войны!

Стёрлись в памяти клички.
Не вспомнить теперь и мордашку.
Мы, пришедшие позже,
Не знаем совсем ничего.
Лишь седой ветеран
Ещё помнит собачью упряжку
В медсанбат дотащившую
С поля боя когда-то его!

Связки мин и гранат
Относили собаки под танки.
Защищая страну
И солдат от нависшей беды.
После боя бойцы
Хоронили собачьи останки.
Только нет там теперь
Ни холма, ни креста, ни звезды!

Батальон окружён,
Ни еды, ни снарядов, ни связи.
Свистопляска вокруг
И осколков и пуль круговерть.
С донесением псы
Пробирались и близили праздник.
Всем, даруя свободу,
А себе, зачастую, лишь смерть.

И собачья честь
Не замарана подлым предательством!
Жалким трусом из псов
Не отметил себя ни один!
Воевали они
Без присяги, но всё ж с обязательством
Вместе с Армией Красной
Уничтожить фашистский Берлин.

И когда в майский день
На могилы приходим святые.
И святое храня
Мы минуту молчанья стоим.
То пускай эта дань
И огонь, и цветы полевые
Будут памятью светлой
Будут скромной наградой и им!

Энциклопедическая справка:

Джульбарс служил в составе 14-й штурмовой инженерно-саперной бригады. Он был обычной дворнягой, но благодаря прирожденному чутью и специальным тренировкам способный пес вскоре стал настоящим асом минно-розыскной службы.
Дворцы над Дунаем, замки Праги, соборы Вены. Эти и другие уникальные памятники архитектуры дожили до наших дней благодаря феноменальному чутью Джульбарса. Документальным подтверждением тому служит справка, в которой сообщается, что с сентября 1944-го по август 1945 года, принимая участие в разминировании на территории Румынии, Чехословакии, Венгрии и Австрии, служебная собака по кличке Джульбарс обнаружила 468 мин и более 150 снарядов. 21 марта 1945 года за успешное выполнение боевого задания Джульбарс был награжден медалью «За боевые заслуги». Отменное чутье неутомимого пса отмечали и саперы, разминировавшие могилу Тараса Шевченко в Каневе и Владимирский собор в Киеве.

Санитарная собака Мухтар, проводником которой был ефрейтор Зорин, за годы войны вытащила с полей сражений более 400 раненых бойцов. Спасла она и своего проводника, контуженного взрывом бомбы.

Сторожевая овчарка Агай, находясь в боевом охранении, 12 раз обнаруживала гитлеровских солдат, которые пытались скрытно подобраться к позициям наших войск.

Связной пёс Бульба, которого воспитал вожатый Тереньтев, на фронте передал более 1500 депеш и проложил десятки километров телефонного кабеля. Иногда, вместо документов, Бульбе приходилось доставлять боеприпасы на передовую.

Овчарка по кличке Дина была обучена диверсионному делу. Принимая участие в знаменитой «рельсовой войне» в Белоруссии, Дина сумела затащить вьюк со взрывчаткой прямо под колёса паровоза, пустив вражеский эшелон под откос.

Пёс Джек и его проводник, ефрейтор Кисагулов, были разведчиками. На их совместном счету более двух десятков захваченных «языков», в том числе офицер, взятый в плен внутри тщательно охраняемой крепости Глогау. Проникнуть в крепость и уйти из неё с пленным мимо многочисленных засад и постов охраны ефрейтор смог лишь благодаря чутью собаки.

Кроткий колли Дик был призван на службу из Ленинграда и обучен минно-розыскному делу. За годы войны он обнаружил более 12 тысяч мин, принимал участие в разминировании Сталинграда, Лисичанска, Праги и множества других городов. Но свой главный подвиг Дик совершил в Павловске, обнаружив в фундаменте старинного дворца фугас весом в две с половиной тонны с часовым механизмом. До взрыва, который превратил бы весь дворец в груду щебня, оставалось менее часа. После войны пса-фронтовика возвратили в Ленинград, к его хозяйке, и Дик даже успел поучаствовать в первых послевоенных выставках. Несмотря на многочисленные ранения Дик умер от старости и был похоронен с воинскими почестями. Как и подобает герою.


© Copyright: Александр Муленко, 2010
Свидетельство о публикации №11002080930




Эльхотовы ворота
Игорь Гашин -Егор

Храбрость морских пехотинцев,
Бой у Эльхотов-ворот,
Бегство фашистов-арийцев
Век не забудет народ.
 
Стихи Ады Мулуховой.

   Есть в Кабардино-Балкарии место ,оно называется «Эльхотовы ворота». Это место где сходятся два горных хребта и образуют узкую горловину. Так вот, рассказ дяди об этом месте.
   В 1942 году, подошли сюда немцы и встали, но и наши встали, как  раз в этой горловине. Не движется фронт, ни туда, ни сюда.
   Привезли «Катюши», поставили их так, посчитали, не получается, своих заденем, поставили их сяк, посчитали, не получается, немцев переплюнем. Сидят — думают.
   Тут приезжает командующий, спрашивает: «В чём проблема?»
   «Да вот, то своих, то чужих, - отвечают.
   «А где впрямую, по противнику, - интересуется командующий?
  «А вот, туточки, - отвечают, - но только наших заденут».
  «Стреляйте, я отвечу, - говорит командующий.
  Выстрелили раз, два, а после в атаку.
  На рубеже стояли моряки, говорят после этой артподготовки, вся земля была полосатой от тельняшек.
(рассказ очевидца, моего дяди.)

05 июня 2009 года.

                Из воспоминаний А.Пальма «Хлеб на бинтах»

Однажды — это было позже — я упросил сержанта Горшенина, шофера полуторки из 10-го гвардейского стрелкового корпуса, взять меня с собой. Ехали мы в сторону Эльхотова. В долине открылось поле недавнего боя. Только что сержант шутил: «Мою фамилию легко запомнить: есть генеральный прокурор Горшенин, так я — не он». Фамилия сержанта забудется и снова вспомнится, а то, что открылось моему взору в сыром тумане уходящей осени, останется в сердце навечно.
Земля была сплошь перепахана воронками. Еще чадили подбитые танки. Взрывы вывернули их внутренности. Один танк был проломан насквозь, видимо, болванкой из орудия большого калибра. Из бака тягача тонкой струйкой вытекал соляр. Убитых еще не успели убрать. Ленты на бескозырках рассказывали: «Черноморский военно-морской флот», «Каспийская военная флотилия», «Тихоокеанский военно-морской флот». Лежали на земле граненые пластмассовые медальоны. В них, как я знал, находились кругляши бумаги с фамилиями владельцев, адреса их родных. Почтовые ящики смерти...
Добавлено 23 сентября 2009 года.

© Copyright: Игорь Гашин -Егор, 2009
Свидетельство о публикации №1906050128




Я верю - ветеранам ВОВ посвящается...
Арина Феева

              (не является художественным произведением)

Данные из учетно-послужной карточки:

       (ФИО) родился 23 сентября 1921 года в деревне Голяевка Саратовской области в семье крестьянина-бедняка. Русский. Иностранными языками не владеет. Высшего политического образования нет, научных трудов нет. В старой армии не служил. Член ВЛКСМ с 1938г. Член ВКПб с 1944г. Женат. Имеет двух дочерей.

1938г. – окончил Сердобскую среднюю школу, 9 классов,
1941г. – окончил Тбилисское артиллерийское училище,
       /Из партийных характеристик и аттестационных листов за время учебы (данные из Личного дела):
       «(ФИО) – передовик учебы, упорно и систематически работает над собой. Имеет высокие показатели в учебе и изучении истории ВКПб. Товарищ (ФИО) – активный участник батарейной самодеятельности, училищного хора, батарейного ансамбля. Хороший, отзывчивый товарищ, всегда помогает товарищам в учете, пользуется авторитетом среди курсантов. К своим обязанностям по сбережению оружия, матчасти и коня относится исключительно добросовестно. Аккуратно выполняет поручения. Высоко требователен к себе. Предан делу  партии Ленина-Сталина. Политически выдержан, морально устойчив.»
«…Работает над повышением уровня знаний. Много читает художественной литературы и газет. Физическое развитие посредственное, в походах не вынослив, сильно утомляем. Были случаи недисциплинированности, сейчас дисциплина хорошая. Умеет хранить военную тайну.»
  «…Общее образование хорошее, военное – по тактике, огневой и спецподготовкам имеет отличные и хорошие познания. Инструкторские навыки имеет. Хорошо организует и проводит занятия. Трудолюбив, четок и аккуратен при исполнении служебных обязанностей. Волевые качества развиты хорошо: инициативен, решителен и энергичен. Лично дисциплинирован, требователен к подготовке по службе. В походах вынослив. Внешняя выправка и здоровье хорошее.
         Итоги аттестации: присвоить звание «лейтенант».»/

июнь 1941г. – командир взвода н-ского артполка, н-ской горной сд, г.Батуми, Северо-Кавказского фронт, приказом присвоено звание лейтенанта,
март 1942г. – командир батареи,
апрель 1943г. – присвоено звание ст. лейтенанта,
ноябрь 1943г. – начальник штаба дивизиона н-ского горного артполка, н-ской горной сд, г.Кабулети, Северо-Кавказского фронта,
август 1943г. – зам. командира дивизиона,
октябрь 1943г. – присвоено звание капитана,
январь 1944г. – командир дивизиона н-ского горного артполка н-ской пластунской дивизии Приморской армии Северо-Кавказского фронта,
сентябрь 1944г. – присвоено звание майора,
октябрь 1944г. – начальник штаба н-ского горного артполка, н-ской пластунской дивизии 60 армии, 2-го Украинского фронта,
декабрь 1945г. – командир дивизиона н-ского горного артполка, н-ской пластунской дивизии,
октябрь 1946г. – начальник штаба дивизиона н-ского горного артполка, н-ской горной сд , н-ского горного ск армии Прикарпатского ВО, г.Мукачево,
ноябрь 1949г. – командир дивизиона,
июль 1952г. – присвоено звание подполковника,
июль 1954г. – командир дивизиона н-ского артполка, н-ской сд,
сентябрь 1955г. – зам. командира по артиллерии н-ского мп н-ской мд,
февраль 1956г. – зам. начальника артиллерии, зам. командира по артиллерии н-ского гв мп н-ского гв мд,
декабрь 1956г. – зам. командира по артиллерии, нач-к артиллерии н-ского гв мсп н-ского гв тд,
октябрь 1964г. – начальник артиллерии н-ского гв мсп н-ской гв учебной мд,
май 1967г. – уволен в запас по ст.59 с правом ношения военной формы, г.Грозный,
ноябрь 1980г. – присвоено звание полковника,
после увольнения в запас - военрук в средней общеобразовательной школе г.Грозный.

       Участие в боях в период ВОВ:
1942-1943гг. – Северо-Кавказский фронт,
1943 -1945гг. – 1-й Украинский фронт,
1944 – 1945гг. – в составе войск 9-го Украинского фронта находился на территории Чехословакии.

       Из данных наградных листов:
       «…Во время прорыва обороны противника и в период наступательных боевых действий тов. (ФИО) все время поддерживал огнем дивизиона 2-й батальон н-ского пластунского полка. 24.08.1944г. в боях за населенный пункт Здзажец, когда противник яростно сопротивлялся, не давая возможности продвинуться вперед, тов. (ФИО) выдвинулся в боевые порядки пехоты, откуда сам лично управлял огнем дивизиона и подавил огонь 2-х танковых пулеметов, 1-го ручного пулемета и 2-х артбатарей противника, в результате чего наша пехота легко ворвалась в населенный пункт Здзанец и заняла его, после чего противник бросился в контратаку. Тов. (ФИО) немедленно выдвинул на прямую наводку батарею, которая уничтожила 2 станковых пулемета и до 20-ти гитлеровцев. Контратака была отбита с большими потерями.»

       «…В боях против немецко-фашистских захватчиков тов. (ФИО) показал себя смелым, решительным и мужественным офицером Красной армии.
       В период прорыва обороны противника на Сандомирском плацдарме  12.01.1945г. в результате умело разработанного плана артиллерии огнем дивизионов было подавлено 5 артиллерийских и 3 минометных батареи противника, уничтожено 4 станковых и 5 ручных пулемета противника, рассеяно и частично истреблено до батальона противника, тем самым была успешно прорвана оборона противника.
8.02.1945г. в боях за населенный пункт Маркдорф в течении дня противник переходил 3 раза в контратаки, связь командира  полета с командирами дивизионов нарушалась, тов. (ФИО) сам лично управлял огнем дивизионов, тем самым обеспечив успешное отражение всех контратак противника.
        В период жестоких боев за населенный пункт Неидорф 9-12.02.1945г., когда противник предпринимал одну контратаку за другой, связь в это время нарушалась, тов. (ФИО) сам лично управлял огнем дивизионов, в результате чего все контратаки противника были отбиты с большими для врага потерями, и наша пехота удержала занимаемый рубеж.
        В боях за г.Троппау 22.04.1945г. тов. (ФИО) умело разработал план артиллерийского наступления, вследствие чего с малыми потерями был взят г.Троппау.
        В скоротечных боях умело организовывал связь с подразделениями и правильно руководил ими, оказывал большую помощь штабам дивизионов в планировании артогня дивизионов…»

       Награды:
-Приказом от 30.09.1944г. награжден орденом Отечественной войны 2-й степени,
-Указом Президиума от 9.05.1945г. награжден медалью «За победу над Германией»,
-Приказом по 4-му Украинскому фронту от 5.07.1945г. награжден "Орденом Богдана Хмельницкого" 3 степени,
-Указом Президиума от 22.02.1948г. награжден медалью «30 лет Советской армии и флоту»,
-Указом Президиума от 1.05.1949г. награжден медалью «За освобождение Кавказа»,
-Указом Президиума от 15.11.1950г. награжден медалью «За боевые заслуги»,
-Указом Президиума от 5.11.1954г. награжден орденом «Красной Звезды»,
-Указом Президиума от 18 декабря 1956г. награжден орденом «Красной Звезды» за бои в Венгрии.

       Умер 7 октября 1986г. после тяжелой непродолжительной болезни от рака легких, в 65 лет, дома, в сознании, на руках жены.
       Похоронен на Грозненском кладбище около аэропорта, под тополями...
       Хоронил его весь полк. Солдатики несли на подушках награды. Хоронили Солдата. Настоящего русского Мужика.
       На могиле надпись: «Спасибо тебе, любимый, за 40 лет счастья! Жена и дети.»
       На фотографии пожилой мужчина в кителе глядит на мир добрыми и все понимающими глазами…

       ПРОЗОРОВ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ – мой дед.

       Что еще добавить…
       Я никогда не была на могиле своего деда. Не успела. После известных событий в г.Грозном, после бомбежек аэропорта, от кладбища, и от могилы не осталось ничего…
       Иногда думается, - может быть, и хорошо, что не дожил, не увидел...
       Горько, стыдно и больно... Не за это он воевал...

       И пока каждый день гибнут где-то наши ребята, война продолжается...
    
       Дед ничего при жизни не рассказывал о себе. Отшучивался, не считая себя героем. Все подробности родные узнали недавно, после получения ответа по запросу из военных архивов..
       Просто захотелось это опубликовать. Не выдумывая ничего, без прикрас.

       ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ВСЕМ ТЕМ, КТО ЖИЛ И ВОЕВАЛ ВО СЛАВУ ОТЕЧЕСТВА.

       Сейчас, спустя 65 лет после Победы, живут на свете в разных городах России: правнук, названный в честь прадеда – Павлом, две его дочери, четыре внучки и четыре правнучки – Вера, Лидия, Марина, Елена, Евгения, Алена, Ксения, Маришка, Александра и Анастасия… 

       Говорят, есть поверье в народе: «Если рождаются девочки, значит, войны не будет.»
       
       Я ВЕРЮ.

иллюстрация: images.yandex.ru (автор неизвестен)


© Copyright: Арина Феева, 2010
Свидетельство о публикации №21003170864




Свидетель
Юлия Мельникова Ромэа

"Молитесь за Зою и Сашу..."

В музее, где гарь или копоть,
Окоп, или там, медсанбат,
"Героев руками не трогать!" -
Я буду такой экспонат...

И всё же, и всё же, и всё же,
Военная память - кремень.
Бросаться словами негоже.
Запомни, как в мае сирень,

Запомни, без лишних вопросов
...Февраль, забытьё воронья,
И как подымался Матросов -
В атаку за други своя.

...Как взгляд жесточел,
Как неловко
Шепталась на Бога хула,
Когда прорезала веревка
Безлюдному небу крыла -

Что вечность  с её бирюзою,
С теплом отстранённых Мадонн? -
Запомни распятую Зою,
И свечи зажги пред икон:

Им было всего восемнадцать -
У виселиц, рдевших смолой,
В земле, обнимавшей по-братски
Над Бугом, над Волгой-рекой...

Россия? - Пропавшие зве'зды
Живущих молчаньем могил.

История? - Так, палимпсесты...*

Запомни: ты видел, ты был.


*палимпсесты - здесь: много раз вымаранные рукописи


© Copyright: Юлия Мельникова Ромэа, 2010
Свидетельство о публикации №11004257099



Фотография 1941 года
Виктор Болгов -Железногорский
ФОТОГРАФИЯ СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

Сорок первый, лето, солнце, пыль.
Конь буланый в сквере у вокзала.
Фотография на память, небыль – быль.
Всё, что было, было и – не стало.
На коня садились мужики…
Конь тот красовался гордой статью.
Поднимался рьяно на дыбки,
Удила кусал с загубной сталью.
Намалёван конь был маляром.
На фанере – дырка в силуэте –
Всадника сидящего на нём,
С облачком и солнцем над всем этим.
Как один – герои мужики!
Не все разом, а поочерёдно.
Перед тем – начистив сапоги,
Подбородки вскинув благородно.
На коня садились мужики…
Сел и дед мой моложавый, важно.
У него побритые виски,
Взгляд его – вперёд глядит отважно!
Гимнастёрка стянута ремнём.
На фуражке звёздочка мерцает.
Пусть фотограф крутится угрём…
Дед, коня спокойно оседает!
Миг – и крикнет дедушка – ура!
И поскачет на коне военном
В зарево, где кончится игра,
Где сгорит тот белый конь фанерный!
Где погибнет ни один седок,
Не одна вдова потом поплачет
Над тем фото, как пред алтарём…
Кажется, что конь – вот-вот поскачет –
В смертный бой, где крючатся угрём:
Чад и грязь, железо, страх и лютость…
Нет патронов… и далёк тот гром –
В звёздочках, мерцающих салютов!
В эшелон садились мужики…
И вернулись! – кроме всех убитых.
В эшелон садились мужики…
Звёздочки мерцают… пирамидок.


© Copyright: Виктор Болгов -Железногорский, 2010
Свидетельство о публикации №11004247086




Штрафники
Игорь Лебедевъ

В основе рассказа положена реальная история.


С возвышения бил немецкий пулемет. Наш взвод залег в полном составе. Ситуация была непростая. Ни голову поднять, ни отползти. Взводный Иванов лежал рядом с нами, вжавшись в рыхлую землю. Задача была всем понятна. Но как её выполнить, пока не знал никто!  Фронт уже прокатился по всей Украине и уже скоро, очень скоро вся наша земля будет свободна от фашистской гадины! Скоро!  Всем хотелось дожить до Победы и в ней, в Победе - в нашем взводе никто не сомневался. Это точно.
Взводный Иванов приподнялся:
-Ребята, приготовиться к атаке! Нужно взять гада, пока он нас всех здесь не уложил! Шевченко и Петров, вы отвлекаете его с левого фланга. А мы идем в лоб!
И тут с правого флага послышались какие-то крики. Сначала их было не разобрать. Кто это? Немцы? Да вроде не похоже. Румыны? Так Румыния вроде больше не союзница Германии. Но шинели не наши. Какие-то рыжие…  О! Немецкий пулеметчик бьет по этим шинелям. А вот уже и крики стали отчетливо слышны: «Ё.. твою мать! Бей их!» Так кто же это? На власовцев не похожи…  Но почему не кричат «Ура!?»
Мы бежим. Пулемет   бьет по рыжим шинелям. У них большие потери. Но они упорно ползут вперед, сжимая в руках свое оружие.
Днепродзержинец Шевченко забрасывает немецкий пулемет гранатами. Уф. Бой закончен. Падаю без сил прямо на землю. Вот и кисет. Самокрутка. У нас все живы. Один ранен. Легко.
Теперь мы вместе с этими бойцами, одетыми в рыжие румынские шинели, без знаков различий.
-Мужики! Свои мы. Штрафные… Дайте патронов, ради Христа! Видите вот, с голыми руками послали. Хорошо, хоть Вы пулеметчика завалили!  Иначе всем бы нам тут полечь. Спасибо, братцы. 
Мы поделились с штрафниками, чем могли: едой, куревом, патронами.  Короткая передышка. Наш взвод закрепился на высотке. А штрафники под командованием своего капитана двинули куда-то дальше. Больше мы их не видели. Прощайте, рыжие шинели! Храни Вас солдатский Бог!

© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2009
Свидетельство о публикации №1906010259




Партизаны
Антон Мамынов

Ах, какая в лесу тишина!
Месяц гладит хрустальные ветки,
Только словом морозным "война"
Снег скрипит под лаптями разведки.

Здесь по осени были бои,
И лошадки остались под снегом.
Если волки не тронули их,
То сегодня мы будем с обедом...

С гулким стуком кромсает топор
Почерневшее мёрзлое мясо...
Что бы ни было, мы до до сих пор
Существуем. И это прекрасно!

Всё же теплится жизнь угольком
В глухомани в холодных землянках,
Давит вшей на себе с матерком
И захватчиков бьёт из берданки.

Самый разный собрался народ:
Окруженцы, крестьяне, чекисты...
Посреди непролазных болот
Есть профессор, художник, артисты!

Пять коров, две собаки, коза
И четыре капкана для зайцев.
Голод, в детских застывший глазах,
И у баб отморожены пальцы.

Нас в семью превратила беда,
Только этим мы здесь выживаем,
И летят под откос поезда,
И висят на дубах полицаи.

Не надеясь до лета дожить,
Не считая деньки до Победы,
Доверяем лесам нашу жизнь -
Но когда-нибудь кончится это!

Для кого-то - застенком, петлёй,
Или пулей шальной на дороге.
Кто-то просто вернётся домой,
Сбросив с плеч автомат на пороге...


© Copyright: Антон Мамынов, 2009

Свидетельство о публикации №1911172846



Монолог памяти

Анатолий Чертенков

Я – Память суровых годин фронтовых.
Я с той, с человечьей, охоты.
Я видела бой каракатиц стальных
И землю, растившую доты.

Мне в спину стреляли, плевали в лицо
И ставили голой к барьеру…
Обычным считается у подлецов
На Памяти делать карьеру.

И я, прижимаясь к тюремной стене,
Молилась, вопила, стонала
О тех, с кем шагала пешком по войне
И правду в подол собирала.


© Copyright: Анатолий Чертенков, 2009
Свидетельство о публикации №1902221688




Картофельные котлетки

Удонтий Мишия

До войны наша семья жила в городе Туапсе на Черном море. Родители работали учителями в средней школе. Отец – преподавал рисование и черчение, мама – русский и литературу. Детей в семье было двое  - две сестрички, старшая Инна, шести лет, и я, четырехлетняя Лиля.
Один из прекрасных летних дней начался воем сирен и грохотом канонады, так в нашу жизнь вошла война.
Отца призвали в первые же дни, его направили в летное училище. Мобилизованных вместе с семьями погрузили в теплушки и вывезли из города. Под непрерывный грохот канонады нас доставили на станцию Прохладное. Там приказали семьям остаться на вокзале, а курсантов построили и повели к эшелонам. Семьям выдали продуктовый паек – крупы, консервы и хлеб. Предложили добираться до безопасных районов самостоятельно.
Перед отправкой своего поезда папа попытался найти какую-нибудь попутку, чтобы отправить нас в Махачкалу, там жила наша бабушка, его мама. Но все было безуспешно.
На вокзале стоял страшный шум – галдело радио, кричали женщины и дети, сновали толпы военных и гражданских людей. Наконец, объявили отправление папиного поезда. Прощание было очень грустным. Мама плакала, мы с сестрой ревели, и, прижимаясь к отцу, умоляли взять нас собой.
Папа обещал, что скоро мы опять будем вместе, он приедет за нами, как столько устроится сам.
Поезд тронулся. Папа стоял на подножке вагона, махал нам рукой и что-то долго кричал, но в общем гаме было невозможно разобрать слова.
 Трое суток мы провели на вокзале в Прохладном, пытаясь хоть на чем-нибудь добраться до Махачкалы. Сидели на вещах, зорко следя за тем, чтобы ничего  не утащили, а мама бегала, тот к начальнику вокзала, то искала попутку до Махачкалы.
Ели мы хлеб и консервы, пили кипяток, за которым приходилось стоять в огромной очереди. Никто не соглашался ехать в сторону Махачкалы.
Мама решила добраться до Нальчика, где жила ее мама.
- Не умирать же нам здесь, поживем немного у другой бабушки, а затем поедем в Махачкалу, - сказала мама и отправилась искать машину до Нальчика.
В толпе людей сновали какие-то подозрительные личности и предлагали за немыслимую сумму доставить желающих в Нальчик. Денег у нас не было. Но маме удалось за золотое кольцо, уговорить какого-то шоферюгу, посадить нас в свой грузовик.
Машина уже была набита людьми, нам с трудом удалось втиснуться между ними и их чемоданами. Так мы доехали в Нальчик. А когда вылезли из грузовика, мама обнаружила, что пропал кошелек с хлебными карточками – это была страшная потеря, но главное: мы добрались живыми и невредимыми.
Нашему появлению не очень-то обрадовались, так как на иждивении бабушки Ирины Александровны было три дочери-подростка, да и места было маловато, всего две комнаты и кухня. Мама успокоила бабушку, что мы всего на несколько дней, потому что едем в Махачкалу. Никто не знал, что война заставит нас надолго остаться в Нальчике.
Мама написала в Махачкалу о нашем месте пребывания, и просила, чтобы бабушка Елена Ивановна, сообщила отцу.
Бабушка работала санитарным врачом на рынке, проверяла качество продуктов, но и ей лишь иногда удавалось добывать что-нибудь съестное: банку молока или  немного овощей.
Так и жили впроголодь. Ели один раз в день, варили похлебку, в нее шло все, что было в доме – крупа, картошка, консервы, овощи. Этого  было недостаточно, и нас терзало постоянное чувство голода. Кусочек хлеба считался лакомством.
Много раз мама собиралась уехать, но обстановка была опасная и бабушка нас не пускала.
- Проживем как-нибудь все вместе, пока не получим известия от твоего мужа.
Близилась зима, немцы наступали, в городе началась паника. Власти удирали, захватив с собой все, что можно было увезти, даже мебель и комнатные растения. В то время как многие люди уходили  пешком из-за нехватки транспорта.
Мы остались, бежать было некуда и не на чем.
По городу пронесся слух, что опустевшее здание Горсовета заминировано и вот-вот взорвется. Но в его подвалах остался большой запас картофеля, который закупило для себя начальство, но не успело вывезти.
Толпы голодных людей начали стекаться к Горсовету, пришла и мама с сестрами. Все стояли и обсуждали, как добыть эту желанную, вожделенную картошку и остаться в живых. Никто не решался спуститься вниз.
Моя мама всегда отличалась решительностью и была храброй до безрассудства. Она вдруг собралась с духом и полезла в подвал. Толпа с ужасом наблюдала за ней и постепенно отходила на безопасное расстояние, затаив дыхание ждала: что  же будет? Вскоре мама появилась  с мешком отборной картошки. Радостные крики толпы приветствовали ее появление.
Но мама на этом не успокоилась, спускалась в подвал еще дважды и вынесла три мешка. Этот картофель спас нашу семью от голодной смерти.
Некоторые люди последовали ее примеру, им удалось вынести большую часть правительственного запаса, но одному старику не повезло, он напоролся на мину. Здание взлетело на воздух.
Фронт приближался.  На подступах к городу шли ожесточенные бои. В каждом дворе вырыли окопы – щели, в которых прятались люди во время бомбежек.
Все чаще и чаще нам приходилось укрываться в ней, нередко мы там проводили всю ночь. Было очень страшно, осколки снарядов и пули свистели прямо над головами.
Мы, маленькие дети, не совсем  понимали, что нам угрожает смерть. Когда свистели пули, мы спрашивали маму:
-  Что это, птички поют?
Одна старушка-соседка сказала:
-  Молитесь детки, вы еще безгрешные, Бог скорее вас услышит.
И я с жаром молилась, повторяя за ней непонятные слова:
- Услышь меня пресвятая Богородица, накрой меня своим омофором!
Кто знает, может эта молитва и спасла нас от смерти?
Через несколько дней в город вошли немцы.  Сначала показались автомобили и мотоциклы, затем с ревом и скрежетом проехали танки и пушки.
Всех заставили выйти на улицы и приветствовать немецкую армию. Детям раздавали флажки со свастикой и заставляли кричать:
-  Хайль Гитлер!
Какой-то офицер выкрикивал в рупор:
-Граждане, соблюдайте порядок и выполняйте приказы коменданта.
Так началась жизнь в оккупации.  На столбах появились объявления, которые кончались словами: 
- За не выполнение – расстрел!
Нужно было что-то делать, чтобы прокормиться. Решили торговать на рынке картофельными котлетками.
Мама выменяла свое единственное украшение -  золотые серьги на бутыль подсолнечного масла и немного кукурузной муки. Стали жарить котлетки, мы называли их «картофельниками».  Какие они получались красивые! Обваленные в кукурузной муке, они были золотистыми и румяными. Мы, глотая слюну, жадно наблюдали за процессом приготовления, надеясь получить хоть что-нибудь. Иногда нам перепадала какая-нибудь перемятая бракованная котлетка. Какая она была вкусная!
Готовые картофельники складывались на поднос и заворачивались в полотенце, чтобы не остыли.
Немецкие солдаты их очень хорошо раскупали. Глядя на желтые, аппетитные котлетки они спрашивали:
– А яйки там есть?
- Я, я, яйки есть, отвечала мама, хотя кроме картошки, муки и соли в них ничего не было.
Благодаря нашей торговле семья стала лучше питаться, иногда даже позволяли себе кусочек мяса или сала, который отправлялся  в нашу ежедневную похлебку.
Однажды случилась страшная история. Мама взяла нас с собой на рынок, обещая после продажи котлеток купить нам по петушку на палочке. Это было настоящим счастьем. Мы весело болтали, рассуждая, какой петушок вкуснее: красный или зеленый?
Мама разложила товар на прилавке, сняла полотенце и стала зазывать покупателей звонким голосом. Торговля шла бойко, уже через полчаса, половина картофельников была продана.
Вдруг к прилавку подошел немецкий солдат с автоматом. Он был огромного роста, с красным одутловатым лицом и пронзительными маленькими глазками. Солдат пристально посмотрел на маму и своими огромными ручищами стал хватать с подноса котлетки и одну за другой отправлять их в рот. При этом он что-то говорил на немецком, игриво причмокивая языком.
Мама сразу же поняла, что немец пристает к ней, и поспешила скорее от него отделаться. Она строго спросила:
- А кто будет платить?
Немец сделал вид, что не понял и продолжал жрать, как ни в чем не бывало. Мама еще раз задала вопрос:
- А деньги?
Фашист не ответил, перестал жевать и, бесцеремонно разглядывая маму, закурил папиросу. Она рассердилась и сказала:
- Что вылупился? Плати деньги и убирайся!
Тогда фриц покраснел еще больше, швырнул недокуренную папиросу на землю и гаркнул по-русски:
- Подними!
Мама не двинулась с места, только стиснула зубы. Мы испугались, прижались к ее юбке и заревели.
- Подними!
Еще раз грозно крикнул солдат, наводя на нас автомат, и добавил что-то по-немецки.
- Убирайся отсюда, фашистская сволочь, - тихо, сквозь зубы ответила мама и плюнула на все еще дымящийся окурок.
Немец стоял как вкопанный с автоматом наперевес, размышляя: стрелять или не стрелять? Вначале он посчитал свою выходку милой и безобидной шуткой, но дело приняло серьезный оборот.
Мы с сестрой горько плакали, мама спрятала нас за спину. Вокруг стали собираться женщины. Все уговаривали ее.
- Ну, подними же, что тебе стоит? Ведь он застрелит тебя и твоих детей.
Но мама стояла молча, не шелохнувшись. Неизвестно чем бы могла закончиться эта история. Но тут подошел немецкий офицер, совершавший утренний обход, в сопровождении трех вооруженных солдат. Быстро оценив обстановку, он приказал подчиненным арестовать обидчика, извинился перед мамой, купил весь оставшийся товар, и гордо задрав подбородок, с пафосом произнес:
- Доблестная немецкая армия не воюет с женщинами и детьми. Затем он медленно удалился. Мы были спасены, только сейчас мама осознала, какой опасности подвергались она и ее дети. Обняла нас, заплакала и увела домой. Ни о каких петушках в тот день мы даже не вспомнили.
После этого случая, мама и ее сестры не выходили на улицу, без низко надвинутых на лоб платков. Бабушка сказала, что нельзя показывать немцам свою красоту. Молодых женщин фашисты мучают и увозят в Германию.
Дальше шли дни, наполненные тревогой и страхом. Люди разговаривали в полголоса, боясь навлечь на себя несчастье. По городу ползли слухи, что расстреливают коммунистов и евреев вместе с семьями, а молодежь угоняют в Германию на тяжелую работу.
Вскоре начались усиленные бомбежки, наши войска перешли в наступление. Помню, как в панике отступали немцы. Некоторые люди добровольно уходили с ними, мама говорила, что это предатели и изменники родины.
И вот, наконец, в город вошли наши войска. По улицам с громкими криками, размахивая шашками, лихо промчались казаки. Затем медленно вползли танки, за ними следовала пехота. Население высыпало на улицы. Люди радовались, целовали и обнимали освободителей. Было весело.
На главной площади танцевали девушки вместе с солдатами.
Через несколько дней после освобождения Нальчика, папа прислал за нами солдата. Предстояла долгая и трудная дорога к отцу.


© Copyright: Удонтий Мишия, 2009
Свидетельство о публикации №1901260382




Рассказы о войне. Дядя Яша. По рассказу моей мамы
Игорь Лебедевъ

       Памяти Якова Коновича, школьного учителя, убитого немцами в 1941г.
       Памяти всех жертв нацизма.

Дядя Яша – наш родственник. Он был женат на родной сестре моей бабушки по матери – Марии. У них до войны родилось двое детей, как у всех, мальчик и девочка. Жили они скромно. Оба и дядя Яша, и бабушка Мария – работали сельскими учителями. Оба закончили до войны педагогический институт в Смоленске. Дружно вели свое небольшое хозяйство и растили детей. Дядя Яша был директором сельской школы, а бабушка Мария – учительницей, там же. Преподавали учителя в таких школах, обычно по нескольку предметов, что не сказывалось на качестве обучения. Старательные дети всегда на селе были и другой возможности, как при помощи грамотности, у них выбиться «в люди» не было. Все бы так и продолжалось. Но тут началась Война.
Паники не было. Но тревога, обида, отчаяние были! Немцы быстро продвигались вглубь страны. Примерно через неделю местность, где проживала семья дяди Яши и бабушки Марии, была оккупирована. Через деревню проехала колонна немецких танков без остановки. За ними веселые немецкие мотоциклисты, играющие на губных гармошках, и раздающие деревенским детям конфеты. За ними пришли другие. На здании сельсовета появился красный чужой флаг со свастикой, похожей на паука, в белом круге. Еще через пару дней немцы назначили Старосту из местных, деревенских. Еще через пару дней на доске объявлений возле сельсовета был вывешен листок бумаги, который предписывал всем евреям в назначенное время явиться к сельсовету. Дядя Яша был человеком дисциплинированным и о немецкой нации знал, что она является высококультурной и просвещенной, что она дала миру много великих писателей, композиторов и поэтов. В общем, он поцеловал бабушку Марию, погладил деток по черноволосым головкам, и ушел.
Больше дядю Яшу уже никто не видел. Только много позже всем стала известна страшная правда. Страшная правда - о Войне!
Об этой трагедии в нашей семье узнали только поздней осенью. Мой прадед – Сергей Константинович снарядил по первому крепкому морозцу, на санях целую экспедицию, чтобы выяснить по возможности, что стало с семьей его младшей дочери. Путь наш был неблизкий, из Витебской - в Смоленскую губернию, по оккупированной немцами территории. Ехали долго, стараясь не попасться на глаза немецким патрулям, часто по заснеженным лесным дорогам, пережидая днем, и двигаясь преимущественно ночью.
И вот – дом дяди Яши, воскресенье. Дверь не заперта. В доме кто-то явно есть. Слышится какой-то негромкий шум. Дверь распахнулась. На пороге мой прадед. В комнате бабушка Мария деревянной маслобойкой взбивает масло. На полу возятся дети – маленькие Толик и Алла. Объятия, быстрые сборы, слезы на прощание с домом. Отъезд. С собой было взято только самое ценное и необходимое – каракулевая шуба бабушки, детские вещи, съестное на дорогу. Обратный путь. Долгий-долгий. Было очень холодно и страшно. Два раза останавливал немецкий патруль. Детей прятали под одеялом. Они, слава Богу, лежали на дедовом сене тихо-тихо. Наверное, уже познали, что такое ужас войны.
Приезд домой. Объятия. Слезы. Новые заботы. Ужас. Страх. Голод. Маленьких Толю и Аллу всю войну прятали, когда бывали облавы и «внезапные» проверки немецких властей. Спасибо соседям. Не выдали. Хотя несколько раз в дом приходили немцы, не из высоких чинов, а простые солдаты, и говорили нам на ломаном русском: «Мы знаем, что вы прячете двух маленьких Юден, но нам – все равно! Пусть живут! А вот вашим, здесь в деревне, не все равно. Они нам давно об этом рассказали!». Спасибо вам, немецкие солдаты! Весной мой прадед Сергей Константинович снова, уже на телеге, съездил в опустевший дом дяди Яши, загрузил скарб и вернулся домой.
Слава Богу, все наши, и дед Сергей, и его жена – бабушка Катя, и мы, и бабушки, и маленькие Алла и Толя, дети дяди Яши, выжили в эту страшную войну, перенеся ужасы бомбежек, меняющихся несколько раз фронтов, проходящих через нашу деревню, длительный поход в «беженцы» в сторону «сытой» Польши, в Барановичский район, жизнь в землянке после уничтожения дома в конце войны чьим-то снарядом (откуда мы знаем – немецкий он был или наш), остались живы. Прости нас, дядя Яша.


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2008
Свидетельство о публикации №2810200181





Дети Багеровского подземелья
Нина Турицына

                Нелли Ивановне Ковбасе,
                одной из 137 детей подземны каменоломен «Шахты-Багерово I»,
                члену Союза бывших узников-жертв фашизма,
                с преклонением за подвиг и благодарностью за воспоминания,
                Валерию Петровичу Барабашу,
                прототипу главного героя
               
               

  Редактор – плотный мужчина лет 35-ти в хорошо сшитом костюме и тщательно подобранном галстуке – чуть брезгливо протянул мне мою рукопись:
- Я прочитал. Не подходит.
Как будто туфли в магазине примерял. Где  ему, бедолаге, жмет или, наоборот, хлябает?
- А что именно, можно узнать?
- Не именно, а вообще: тема - война.  А война давно кончилась. И  тема  эта  уже исчерпана.   
 Молодой еще, и на должности этой, наверно, недавно, а лицо уже успело приобрести  типичное чиновничье выражение вежливого равнодушия. Как они быстро этому научаются!
  Я взял рукопись и пошел домой, в пустоту и одиночество. Там меня ждет только Муська – средних размеров серенькая кошка – тихое деликатное создание, не пристающее с расспросами и  советами. За семь  прошедших лет мы и так научились понимать друг друга, без слов.
Как только я вытащил рукопись и положил на стол, Муська немедленно взгромоздилась на нее.
- Ну вот, - сказал я ей, - хоть тебе пригодилась.
Последние солдаты Великой войны  еще доживают где-то свои последние дни.  Мы, дети  войны, тоже стали  уже стариками. Мы - последние, кто видел войну своими глазами,  кто пережил ее на своей шкуре.  Мы – последние, кто носит ее в своей памяти.
  Я пошел в школу после войны. Никто не знал, сколько мне лет. Может, семь. Может, шесть. А может, и все восемь.
Я и до сих пор не знаю свой возраст. Да если б только это! Я не знаю,  кто мой отец. Я не помню, какая она, моя мама.  После войны, когда беженцы возвращались на родные пепелища, я бегал каждый вечер на дорогу и смотрел, смотрел… Они шли, нагруженные котомками с бедным скарбом. За юбки держались изможденные дети. На что я надеялся тогда? Ведь я  не знал, как выглядит моя мама, как ее зовут, у меня не было ничего – ни фотографии, ни ладанки, ни крестика, ни даже пуговицы от ее платья. Как я надеялся ее узнать, если бы она прошла мимо? Об этом я почему-то не думал. Просто стоял и  смотрел, пока  вечер не опускался на горы. А ночью плакал в подушку: почему меня никто не ищет, почему я никому не нужен?
В начальной школе мы читали повесть Короленко «Дети подземелья».
Учительница подробно объясняла, как тяжело было Валеку и Марусе, как их угнетали проклятые паны и всякие там богачи. Как любой советский ребенок,  я, конечно, сочувствовал бедным, притесняемым буржуинами детям, но невольно сравнивал и тогда, еще в школе, пытался понять, кому было тяжелее.
Валек  и Маруся могли гулять по окраинам городка, они знали, что никто их не расстреляет,  у них была вода, они могли дышать, свободно  выходить на  поверхность  и подставлять лицо ветру и солнцу.
Они знали, как зовут их отца. Только их отец, пан Тыбурций, был бедным, очень бедным.
Первая оккупация Керчи, начавшись в середине ноября 1941, была снята под новый 1942 год.
Фашисты продержалась всего полтора месяца.
Город снова трудился, но уже для своих, для родины.
Металлургический завод имени Войкова был разрушен весь, но и в разрушенных цехах, где не было крыши и даже стен, на  январском холоде под ледяным ветром, рабочие трудились круглые сутки, из ворот завода шли на фронт огнеметы, гранаты, железные блиндажные печи, ложи к автоматам и винтовкам.
За два месяца заводские мастерские дали армии 50 орудий и минометов, 50 танков и тягачей.
Три наши армии были сосредоточены на Керченском полуострове, протяженность фронта составляла всего 18-20 километров, но немцы разгромили эти армии в считанные дни. Вслед за Керчью последовало падение Севастополя в июле 1942.
Это была страшная катастрофа, тем более страшная, что наступила она после эйфории наших первых побед: разгрома фашистов под Москвой, освобождения Тихвина и Ростова, после Керченско-Феодосийского десанта, давшего надежду на освобождение Крыма.
  Утром 8 мая 1942 года 11-ая армия Манштейна перешла в наступление. Операция носила  издевательское название  «Охота на дроф».
  72-я  Кубанская кавалерийская дивизия сдерживала натиск ста фашистских танков.
Наступление врага было столь стремительным,  что утром фашисты еще были в пригороде, а в полдень на главную площадь ворвались их моторизованные полчища. Кто выжил, помнит, как сутками гудело над городом небо, как надвигались лавины танков, как, укрываясь от бомбежек, прятались в штольнях старики, женщины, дети.
На металлургическом заводе имени Войкова скрывались под рельсами наши красноармейцы, раненые и те, кто не смог выбраться из горящего котла, в который превратилась Керчь.
Город пылал. Народ бежал к переправе. Кавказский берег виден, до него всего несколько километров пролива! Но каких километров!
Переправа красна от крови. Катера подходили к причалам кормой и даже не заводили концы, чтобы сразу же отчалить, а на палубу тотчас врывался поток людей.
Кто-то пытался наводить порядок, но какое там! Сминали и смели бы любого.
Падали в воду с бортов,  рисковали  перевернуть  переполненные суденышки.
На переправе утонул пароход «Рот Фронт».
В небе - тучи самолетов Рихтгофена, и прямо в толпе рвутся мины и снаряды.
Тех, кто плывут сами, сносит течением как раз к тому месту, где их  уже поджидают пулеметы передовых немецких частей.
На плотах переправляли на Кубань раненых, отступающие войска, тыловые службы. Их прикрывал женский авиаполк, базировавшийся в Темрюке.
Разбило взрывом инкассаторскую машину, но никто не нагнулся, чтобы подобрать с дороги, устланной купюрами, хоть одну бумажку. Вокруг грохотали взрывы, вода кипела от пуль. Раненые, женщины, дети скопились на берегу. Транспорты отплывали перегруженные,  а толпа, казалось, не убывала. С мерзким завыванием кружили, как  хищные ястребы, самолеты с черными крестами, целились в беззащитных людей, пролетали так низко, что были видны нагло хохочущие пилоты.
В разбомбленных транспортах люди хватались за бревна, доски, тогда бездушные  машины из железа с сидящими в них бездушными  машинами, сделанными  из плоти и крови, снижались и расстреливали плывущих в упор.
На бревне плыл раненый. Рядом  в воду снесло дивчину, и она гребла в сильном течении пролива, выбиваясь из сил. Раненый крикнул ей:
- Держись!
Она уцепилась, и оба погрузились на минуту под воду. Вдвоем  на бревнышке не доплыть – тяжело.
И тогда он медленно разжал руки.
- Нет! – крикнула ему девушка.
А он еще успел ей сказать:
- Плыви. Мне все равно не выжить. Я ранен тяжело.
Когда она оглянулась через несколько гребков – его уже было не видно…
120 тысяч переправились на тот берег.
250 тысяч пленных  –  этих несчастнейших из несчастных – остались на этом.
На нашем плацдарме погибли восемь генералов Красной армии.
Говорят (комментарии к военным дневникам Константина Симонова), что когда Лев Мехлис, член военсовета, державший себя, однако,  как личный представитель Главнокомандующего, явился после этой страшной катастрофы, виновником которой в большой мере был сам, наряду с командующими фронтом слабым безвольным Козловым, неспособным руководить Куликом,  с докладом в Кремль, Сталин встретил его единственной фразой:
- Будьте вы прокляты!
и не пожелал слушать никаких оправданий.
Да и какие могли быть оправдания! Бездарный, но одержимый «административным восторгом» Мехлис пресекал любую инициативу, держа все под личным контролем, который, однако, не простирался далее примитивных зубрежек устава, проверки городских библиотек на предмет наличия в них партпостановлений  и выпуска армейских стенгазет. Он запрещал рыть окопы - для него это было признаком  паники! Он выдвинул тезис: Каждый, кто попал в плен -  предатель. ( Позорная формула, - как охарактеризовал ее потом Жуков, - выражающая недоверие к солдатам и офицерам).
С окровавленным лбом, который он запретил перевязывать, чтоб все видели, что он, командир, тоже побывал под огнем, тоже ранен; в грязной одежде, которую он нарочно не менял, чтоб все помнили, что несколько дней назад  он лично помогал вытаскивать машину из кювета, - он являл собою воплощение советской показухи. Но что это меняло! 
  Противник завладел городом. Как поначалу верил народ, что -  ненадолго.
А оказалось –  на длиннейшие два года…
Фашисты вывесили свои приказы:
« Всем зарегистрироваться – поставить в паспорт особую отметку комендатуры.
Переписать всю живность до последней курицы. Кто посмеет сам съесть – карается расстрелом.
Сдать все запасы муки и зерна. Несдавшие – тоже караются расстрелом.
Сдать все имеющиеся ценности.
Сдать все оружие».
Молодым – повестки:  «Явиться в комендатуру. Отправят рыть окопы».
Деньги должны были обменять на оккупационные марки.
100 рублей меняли на 10 оккупационных марок.
Один стакан муки стоил 5 оккупационных марок, хлеб – 10 марок, пирожок – 1 марку, тапки – 1 литр молока.
Настоящего голода все же в Керчи не было: выручала рыба – песчанка, бычок, хамса, - много ее тогда еще было в море. А  в погребах  рыбацких домов –  в Капканах  до сих сохранились во дворах такие  погреба, их не сразу найдешь, не сразу заметишь -  стояли огромные чаны с соленой рыбой: запасы на годы вперед.
  Оккупантов ненавидели, но не унижались перед ними.
Все унижения еще  впереди! Порой - на  всю жизнь.
  Женщин заставляли обстирывать немецких солдат, мыть им полы и убирать.
И вот сын такой прачки, двенадцатилетний пацан – папироска в зубах, оставшиеся от отца портки, дважды обернутые вокруг  тощих чресл, подпоясанные какой-то веревкой; на плечах – надетая на голое тело старушечья кофта – с независимым видом стоит возле немецкой солдатской кухни, одна нога выставлена  вперед и носок  ее отбивает подобие чечетки; стоит и ждет, когда всем солдатам наполнят котелки, а потом   громко просит:
- Фриц! Дай супу! Моя мать тебе вошкает!
И показывает руками, как она стирает солдатское белье (от waschen – стирать). И добивается-таки  своего!
  Боролись как могли. Пусть те, кто пытается нынче принизить  даже воспетый двумя советскими классиками подвиг молодогвардейцев, представят себе, каково это – выкрасть в немецкой комендатуре листы чистой бумаги, написать них антифашистские листовки и развесить их под носом у оккупантов. А потом организовать нечто вроде крохотной типографии: вырезать шрифт из резины и делать оттиски с этих листовок, которые развозили даже по окрестным селам, где меняли вещи на хлеб. Была подпольная группа   Павла Толстых, помогавшая партизанам. А на чердаке старого сарая по Садовой улице работала наша радистка-разведчица с позывным «Тоня», Евгения Дудник, передававшая сведения о расположении войск противника в Керчи и окрестностях. Потом ее схватили фашисты… 
Подполье начиналось с родовых кланов: знали, кому можно доверять.
Первые работы подпольщиков были – устраивать побеги красноармейцев из лагерей для военнопленных. Помочь  убежать – только начало. Надо их переодеть в гражданскую одежду, их надо кормить, добыть им документы в комендатуре, переправлять, спасая от угона, от родича к родичу, лечить, если ранен или заболел.
Сумей придать лицу наивное  и даже глуповатое выражение, а своим действиям – самое простое объяснение. И не отступайся от него даже под допросом.  Именно так и прикатили  девчонки с 3-го Самостроя целую бочку хамсы красноармейцам на Войковский завод.
Мать Нелли шила, и хотя квартира ее была явочной, об этом пока не догадались полицаи.
Они ходили с белыми повязками на рукаве, им разрешалось проходить через посты. Фашисты уже второе лето загорали на крымском солнце – ходили голые, в одних трусах, как на курорт приехали. А наши с мая до октября 1942 - в Аджимушкайских катакомбах. 
Больше «повезло» тем, у кого стояли солдаты-румыны, они были не такие злобные, иногда подкидывали из своего пайка. Но и из этих, «добрых», молодой солдат-румын одну из наших девчонок  избил прикладом так, что она на всю жизнь оглохла на одно ухо. Не угодила ему – сапоги плохо почистила.
Гражданское население оккупантам не нужно. Ну, обстирывают, моют полы,
но ведь только и ждут прихода своих, помогают партизанским отрядам, укрывшимся в  разных каменоломнях, а партизан фашисты ненавидели и были к ним беспощадней, чем к бойцам Красной армии: армии по статусу положено воевать.
Отправить их в Германию – пусть трудятся на великий рейх. Там им удрать будет некуда, кругом – чужая страна.
Начали угонять жителей из прибрежной фронтовой полосы вглубь Крыма. Врали: чтобы убрать население от линии боев. На деле: боялись «пятой колонны». Нашим  этот угон  грозил самым худшим – отправкой на германскую каторгу.
Партизаны уже и в первую оккупацию  тайно готовили свои базы в Аджимушкайских и Старокарантинских каменоломнях.
А фашисты вывешивали объявления. Вот подлинное:
« Опасность действия партизан!
Хождение по этой дороге строго воспешается!
Лица, застигнутые на дороге не населенного пункта и в близи ее без разрешения немецкого правления будуть расстреляны!»
А в октябре 1943 начали просачиваться сведения, что скоро, совсем скоро придут наши с десантом. Сведения, хоть и тайные, были правильными. Эльтигенский десант начался
1 ноября, с высадки командного состава десанта.
22 октября 1943 зашли в каменоломни Багерова 850 человек, со всеми семьями, с детьми, со скарбом домашним, даже скот пригнали. Думали, неделя – и все! Освобождение! Зайти должен был только партизанский отряд, но все население устремилось туда же, в скалу!
Командиры решили: не гнать гражданских – все ли смогут под пытками не выдать  местонахождение партизан?
В каменоломнях добывали, где -  до самого начала  войны, а где  - когда-то давно -  камень-бут для строительства. Говорят, что по сети этих подземных ходов можно выйти из Керчи  аж в Феодосии, расположенной за 80 километров!
Каменоломни – это каменный мешок, холод, мрак и ни капли воды, но при этом сразу тебя охватывает промозглая сырость, и уже не отпускает – привыкнуть к ней нельзя. Над головой – 50 метров породы.  Скалы (местное название каменоломен) таковы: потухнет свеча или фонарь – все, ты заблудишься, а потом погибнешь.
Что я помню из того времени?
  Я чувствовал, что в моей жизни случилось что-то страшное, что так не должно быть.
А как – должно? Слишком  мало я прожил на белом свете, слишком мало понимал.
Каким должно было быть настоящее детство – этого я не знаю и не узнаю никогда.
У меня в детстве были  - полукруглые своды, нависшие над головой, образующие подобие каморки, а в эти своды вставлены  трубочки. Как теперь догадываюсь, по ним
собирали воду.  Только по этим трубкам я и смог установить, где, в какой каменоломне я сидел. Расспрашивал экскурсоводов в Аджимушкае, когда был там после  войны.
  Командиром нашим был  Степан Григорьевич Паринов, начальником  штаба -  Леонид Максимович Рогозин и начальником политотдела Иван Семенович Белов, они  организовывали жизнь подпольного гарнизона. Поставили часовых, охрану на запас воды и продуктов. Продуктов должно  было хватить на один месяц. А пробыли – четыре. Живыми вышли  85 человек.
Были назначены дневальные, повара. Вели учет продовольствия. При свете карбидных ламп стали составлять списки людей по семьям, каждая семья могла занять себе отдельный отсек. Спали на бутаках – из камня сделанное ложе.
Вели дневник по часам: во мраке подземелья нет  ни дня, ни ночи. Потом, когда немцы забрасывали нам свои листовки, писали и на обороте этих бумажек. О том, чтобы сдаться, тогда и не помышляли. Плен – тоже смерть, только позорная. 
Поначалу делались  вылазки  в ближайшие  деревни за продуктами. Наверно, так я и потерял своих родителей.  Помню, что были мы родом из деревни Джейлав. До войны жили в ней украинцы, татары. Помню деда с деревянной ногой. Наверно, я  был все же очень мал, не пяти, а, может быть, только трех лет, потому что не знаю  ни имен родителей, ни нашей фамилии.  Я значился в списке гражданского населения шахты как «одиночка».
  На входе поставили посты.  Туда сунулись было два немца с собаками. Одного застрелили, другого взяли в плен – для сотрудничества и пропаганды. Но этот Отто Альберс  оказался ярым фашистом. Долго держать его партизаны не могли – это лишнее питание и лишняя охрана. Пришлось через какое-то время его расстрелять. Он долго не падал, и среди нас, детей, пошли страшные слухи, что он ходит по штольням в темноте. Мы называли его «Шкелет» и очень боялись.
Спорили ученые о самозарождении жизни. У нас, если б такой спор и возник, имел бы он не философский, не научный, а сугубо практический интерес: откуда в пустоте подземелья появилось столько вшей? Они ползали везде: по головам, по одежде, а потом и по столам. К ним привыкли так, что если б они вдруг исчезли – то все бы удивились: как будто чего-то привычного не хватает. Мы недоедали – еды почти не было, повар варила баланду из расчета 150 граммов засыпки на человека, а заплесневелый сухарик могли тянуть неделю, не мылись – воды не было даже для питья вдоволь, не раздевались – в холоде подземелий нужно беречь каждую калорию тепла, а они плодились  и плодились.   
Партизаны ждали десанта, чтоб ударить в тыл врага. Сталин сказал 1 мая 1942:«Надо добиться, чтобы 1942 год стал годом разгрома немецко-фашистских войск».
А теперь кончался уже 1943…
В день Великой Октябрьской революции, 7 ноября, партизанские командиры провели митинг. Все верили, что победа будет за нами. Только когда?
- Когда ж откроют второй фронт?
- Английская и американская болтовня прямо возмущает, народ там слишком малограмотный, привыкли загребать жар чужими руками.
Проводили и политзанятия, и просто читали книжки, кто какие из дому прихватил.
Говорят: А, все у вас политзанятия, все было по указке, никакой свободы.
Но – не было и мародерства, не было и паники –  этих  страшнейших врагов, и не только на войне. Война – та же жизнь, только в ускоренном темпе. А голод проверяет людей самой безжалостной проверкой. Голод и жажда.
Главный вопрос был: вода. Как ее ни береги, не хватит. Значит, надо рыть колодец.  Но как истощенным больным людям долбить горную породу? Решили – взрывом авиабомбы.
Ура! Добрались до воды! Но - потом колодец завалился.
Еще можно было – после дождя собирать сочившуюся по каплям влагу, сосать влажный камень. Ну и рожи у нас были- все черные, только посредине белый от известки нос торчит. Всего в 50 метрах от лаза в каменоломню был на улице колодец. Фашисты знали, что попытки добраться до него – будут. Сидели их снайперы, фонарями ночью освещали, не подберешься. И тогда шла бригада смертников, в расчете, что всех фашисты не успеют перестрелять – и добывала по цепочке ведро воды. Ведро воды ценою жизни десятка героев – добровольцев! 
Нам бросали листовки, кричали в рупор:
- Рус! Выходи! Партизанен! Выходи!
Но никто не дезертировал, и тогда нас стали выкуривать как хорьков из нор. Запускали нагнетательные машины, и заползала в подземелье черно-коричневая лавина зловещего газа. Свет ламп в ней тускнел, было ничего не видно в нескольких шагах. Дым хлора и фосгена ел глотки, застилал глаза. Сколько народу погибло, харкали кровью, кто и выжил – болезнь легких на всю жизнь.
Потом у фашистов был обеденный перерыв. Они жрали – с наших же огородов, резали нашу же скотину - и после сытного обеда спали. А вечером снова нагнетали газы. И так – каждый день, с немецкой пунктуальностью.
Больные истощенные люди таскали камни, чтоб замуровать стены и сделать себе газоубежища. Работала даже беременная – родила через три дня. Ее новорожденную дочку я встретил полстолетия спустя. Как она выжила? У матери совсем не было молока, и ей давали размоченный в кашицу хлеб, заворачивая его в тряпочку. Раннее детство ее прошло в немецком концлагере. Отец-партизан погиб, успев наказать перед гибелью:
- Если будет девочка – назови Любой.
Писалось в протоколах–дневниках: «Серьезных болезней пока нет. Только дизентерия и туберкулез. Тифа нет. Если он начнется – выкосит всех».
Помню, как зарезали последнюю корову. Это был скелет, обтянутый шкурой, с огромными печальными глазами. Когда она поняла, что ее сейчас убьют, она заплакала – две огромные слезы выкатились у нее из глаз. Она не пыталась вырваться, сопротивляться, она дала себя убить тихо, может быть, освободясь, наконец, от мук. Тушу взвесили. В ней было 145 килограммов ( когда коровий вес -  все 600). В ней ели все – от шкуры до копыт. Откапывали закопанные  - в хорошие-то времена первых недель подземной жизни-  трупы лошадей, вываривали плесень и вонь, и тоже съедали.
Наши командиры, те, кто закончил военные училища, иногда садились и толковали:
- Во всей военной, да и человеческой истории не было такой жестокости, как у этих фашистов. Ледовое побоище – вышли два войска, кто сильнее. То же – хоть Полтавская битва. А турки даже Петра выпустили за выкуп!
- А им, вишь, Гитлер сказал, что мы все – не люди, а скот рабочий, работать на них должны.
-  И со скотом крестьянин так никогда не обращается. У детей в Харькове в их фашистском «детдоме» кровь высасывали шприцами для своих солдат.
  Еды все меньше. Дрова достают под пулеметным огнем.  Приказ №18 от 11.01. 44: « В связи с сокращением работ на кухне оставить поваром одну Ковбасу». Другую повариху уволили за кражу, она пыталась унести в мешке пшеницу.  Трибунал был даже над своим же членом Штаба, но протокол его потом уничтожили. 
Самым истощенным разрешили выйти из шахт. Это было гражданское население – бабы с детьми. Фашисты отобрали у них узелки со скудной едой, одежонку – и загнали прикладами обратно в шахту.
В разведке погибла Силина. Никто не брал ее вещей самовольно, была составлена опись ее имущества. Подорвался на мине хирург Шалва Иванович Джанулидзе, у него началась гангрена. Он ампутировал сам себе ногу без наркоза.
И этим людям – героям! - потом ставили в паспортах специальную литеру, что побывал в оккупации, а кто из лагерей сумел вернуться живым -  в наши лагеря, «искупать вину»!
Остались дневники партизанского отряда.
«18 января продукты кончились все. Постовые едва стоят на ногах.
23 января – окружены со всех сторон немцами. Света нет. Дров нет. Воды нет. Еды нет.
26 января постовые не могут стоять на ногах. Сил нет совсем.»
28 января начали выходить тайно, но фашисты караулили все выходы, и, загоняя людей обратно под землю, требовали Штаб отряда для расправы.
1 февраля. Совет комсостава и партийной группы решил перейти линию фронта. В запасе отряда – 9 стволов, 1 автомат, 30 патронов. Гражданским – постановление Штаба: всем  выйти к немцам и  говорить, что партизан в шахте не было. Может, так еще спасутся.
Паринов, командир отряда, уроженец Воронежской области деревни Париново, в 1939  прибыл строить военный аэродром в Багерово (теперь, последние 15 лет, никакого аэродрома уже нет), завел семью: была жена Вера и ребенок маленький.
29 февраля он вышел с остатками отряда и сразу был схвачен. Ему придумали особую казнь – разорвали конями и бросили в шахту.
Был дезертир – 25-летний военнопленный Паклин. В свое время мать Нелли ему устраивала побег из лагеря. Он выдавал людей по личной неприязни: кто ему не дал есть, пить, отказал когда-то в интиме. Но про спасшую его твердо сказал:
- Среди партизан такую не знаю.
И партийных командиров отряда тоже не выдал.
Вышедшие из–под земли представляли жуткое зрелище. У всех был непрекращающийся понос, снимать и надевать  штаны уже не было ни сил, ни смысла – лилось как из худых гусят. Построили всех в какое-то подобие колонны и погнали пешком по зимней дороге в Симферополь, где находилась тюрьма гестапо.
В колонне шли дети, потерявшие, как и я, родителей. Жители окрестных сел выходили на дорогу и кричали:
- Ой! То ж мой сынок! То ж моя дочка!
Выхватывали их из колонны и забирали к себе. Немцы не возражали: все равно подохнут, до Симферополя не дойдут. Так и меня забрала семья  Максима Кравца. Они говорили мне, что выбрали из всех, потому что я был самый красивый. Я, пока был маленький, верил в свою тогдашнюю «красоту». Но страх мой не проходил. С марта 1944 я боялся, что узнают в селе про партизанский отряд, где я находился. С 1945  стал бояться за деяния  моего усыновителя: оказалось, что во время войны он служил полицаем.
После смерти приемной матери начал искать родовые корни.
Кто они, моя мама, мой папа? Какой нации?  Русские? Украинцы? Греки?
Я выжил,  и линия жизни, которая могла сто раз прерваться, длится и длится пока. Только вся она – ломанная-переломанная…

Много лет спустя, когда мы перестали бояться и дичиться, на встрече в Керчи я увидел Нелли. Она окончила Ростовский университет, вышла замуж, превратилась в красивую статную даму. Уже выйдя на пенсию, но не получая ее полгода, сказала себе: как отдадут эти деньги – поставлю на них памятник всем нашим. Теперь памятная стела стоит на бульваре Пионеров в районе Дворца культуры железорудного комбината.
А в поселке Эльтиген (теперь – Героевское) возвышается на пьедестале подлинный катер с того самого десанта, отреставрированный на  кораблестроительном заводе «Залив».
- Значит, у тебя все хорошо, - сказал я ей.
Она горько улыбнулась в ответ.
- В 90-е годы нас, бывших «пiдскальных», было 437, а спустя 10 лет осталось 148 человек. Для меня война продолжается не только потому, что занимаюсь судьбами ее жертв, - она взглянула на меня пытливым учительским взглядом, - а… не отпускает.
Нас пригнали в гестаповскую тюрьму Симферополя, взрослых поместили отдельно, на время я потеряла маму из вида. Их не выпускали из камер. А нам, детям, разрешались часовые прогулки по тюремному двору. Внутренний двор тюрьмы как каменный мешок, ходишь по кругу. Постепенно я стала приглядываться – большая ведь уже девочка была, 12 лет – а в подвале через зарешеченные окна видны люди, и почему-то  они все время стоят. Потом я поняла, что стоят они… в воде! Вода доходила им до груди, и они не могли принять никакую другую позу. Я ходила по кругу и как заколдованная смотрела в подвал. Услышала над ухом тихий шепот:
- Запомни лица, но молчи.
Во дворе валялись окурки, мы нагибались, быстро поднимали их  и бросали им  в окно, а они ловили их ртом и кивали - благодарили.
Потом нас отправили в лагерь в Семь Колодезей. Там давали баланду по списку, сырую воду и еще можно было ловить крыс и вареных есть их. Иногда бывали и объедки от немцев.    
А потом – в вагоны для телят  и -  в Германию.
В лагере в Штутгарте – бараки под проволокой, блоки – под проволокой. Блоки стоят рядами, передвигаться по лагерю свободно запрещено, только на работы и в барак.
На вышке дежурит охранник, когда ему скучно – развлекает себя: с вышки бросает в толпу окурок, и огромная толпа – полтыщи оборванцев – со страшным гулом несется: кто первый, тому и достанется, у него уже рвать не будут, а то просто раскрошат. Однажды немец принес с собой на вышку банку кильки и свесился, держа ее в вытянутых руках:
- Рус, рус!
Человеческое море взволновалось, изготовилось к рывку, и вдруг один, рванув на груди остатки рубахи, крикнул:
- Братцы! Не бери!
И - остановились! Не стали брать!
А мужчину того расстреляли.
Потом нас отправили в Мюнстер, Вестфалия.
Рабовладельческие рынки - думаете, это  Древние Греция, Рим, Кафа? В центре современной Европы нас выбирали немки-домохозяйки, придирчиво разглядывали, чтоб не прогадать. (Они, видите ли, не виноваты: это все проклятый Гитлер, он им втолковал, что славяне – не люди, скот рабочий, а люди – Ubermenschen – только они. Они и не слыхали, что у  русских были Толстой, Достоевский, Чайковский, Рахманинов). Наши тоже хитрили как могли: возраст детей уменьшали – легко при нашей худобе – чтоб не забрали на заводы, а лучше – к бауэрам, на свежий воздух. Здесь и встретили Красную армию. Какая была эйфория! Причем в самом прямом, медицинском значении слова: «Благодушно-приподнятое настроение, отнюдь не соответствующее действительности», что мы почувствовали по той холодности и недоверию к нам. Первый советский офицер, которого мы увидели и плакали от радости, потом на сборном пункте советских граждан допрашивал нас трое суток. Были под оккупацией? Служили немцам? И остались живы - да это преступление!
В лагеря не сослали – все же были с партизанами. Школу окончила уже взрослой девушкой, на 4 года опоздав. На Новогодний школьный вечер дирекция пригласила  будущих моряков. Один сразу стал ухаживать, а когда их должны были отправить в Севастополь, попросил мой адрес, и мы стали переписываться. Я любила его первой в жизни любовью. А потом писем не стало. Я послала письмо на адрес части, и получила от руководства ответ, что мне больше сюда писать не следует. Ничего, это зажило…
Другие пострадали больше. Солдатова Раиса Федоровна, медицинская фронтовая сестра. Имела боевые награды. Попала в плен в Севастополе, бежала, попала в облаву, была угнана в Германию. В лагере Освенцим чуть не отправили в печь. После освобождения – СМЕРШ. Потом – Сибирь. Комиссия лишила всех наград, по возвращении – на работу по специальности не брали, пошла матросом на катер – как раз для больной изможденной женщины! Маресьев лично разыскивал узников Освенцима, реабилитировал, заставил  вернуть награды.
Елена Енюк, Василий Аваев – сколько их, узников, было и  как мало осталось!
В 1988 состоялся Первый съезд малолетних узников фашизма. С него началось создание
Международного Союза. Это Россия, Белоруссия, Украина, Польша, Чехия, Израиль. Малолетних узников концлагерей, репатриированных, Москва не принимала, Киев принял  первый эшелон, распределил в детдома. Саратов принял безымянных русских – такими маленькими их угнали.
В 1992 немцы создали Первый благотворительный фонд из личных пожертвований и государственных средств. Название придумали «Взаимопомощь и примирение». Кто там что прикарманил из этих средств, но бывшие узники – кто дожил до счастливого дня – получили – не смехотворную – позорную сумму за свои страдания.
В 1997 – Второй фонд. «Память. Ответственность. Будущее». От Германии – гуманитарная помощь шести странам. Впрочем, детям до 12 лет и сельскохозяйственным рабочим платить отказались. Ладно, мы в 1944 выгадали, когда не пошли на завод!
Ведь были семьи бауэров, которые своих рабов сажали за общий стол и кормили как членов семьи.
Были, были… Я встретил ту, которая попала после каменоломен  в концлагерь. Ее было почти невозможно узнать.  Она была как существо из другого мира. Вся кожа ее была какого-то серого, неживого, невиданного у людей нашей планеты цвета. Не сразу она стала рассказывать о себе. В том лагере проводили над ними какие-то опыты. У лагерного врача она была любимой «пациенткой».  Так людоеды любят своих жертв. Им вводили какие-то растворы, после которых горело все тело, и дети умоляли убить их. Все после одного - двух опытов погибали, а она оставалась жить. И тогда снова ее приводили в медицинскую лабораторию, и снова раздевали и клали на покрытый холодной клеенкой операционный стол, и снова доктор – чудовище склонялся над ней и колол ей вены, изобретая  новые пытки. Однажды она увидела, как привели двух мальчиков. Одному доктор сделал небольшой надрез в области живота и аккуратно, руками в медицинских перчатках, вытащил что-то из надреза. Другого мальчика заставили накручивать это на стоящий рядом барабан. Это накручивалось и накручивалось, и только тогда она догадалась, что это кишки. Ребенок орал так, что его крики преследовали ее в ночных кошмарах еще долгие годы.
Потом, уже много позже, она прочитала обращение сынка этого врача с просьбой не считать его отца  нацистским преступником: он-де  просто проводил научные медицинские эксперименты. Прочитала и содрогнулась. Ведь это – другое поколение, а все  - то же.
Когда она вернулась, от нее шарахались, как от ожившего мертвеца, потому что живые люди – такими не бывают.
Я спросил у Нелли:
- А та, что была в соседнем отсеке?
- Она сошла с ума.
- А такая-то?
- Она всю жизнь одинока. Замуж никто не взял.
- А другая?
- Как вернулась – болела и вскоре умерла.
Разве война кончилась в 1945?


© Copyright: Нина Турицына, 2010
Свидетельство о публикации №21003030474



Черная бабочка

Удонтий Мишия

Мой дед был военным. Как и все семьи офицеров, они часто переезжали с места на место. В далеком 1949 году семейство жило во Владивостоке, где дедушка преподавал экономическую географию на высших военных курсах для комсостава.
Мама часто рассказывает мне о своем послевоенном детстве, но эта история мне почему-то  особенно понравилась.
Жили они тогда в деревянных коттеджах на две семьи на окраине города в районе, который назывался «Гнилой угол». Это место и, правда, отличалось плохой погодой. Когда над городом светило солнце у нас всегда моросил дождь, и постоянно было грязно и сыро.
Моей маме Лиле тогда было семь лет. Им, детям все было нипочем. Они гуляли в любую погоду. Летом целой ватагой ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, ходили купаться в бухту Потрокль. Ныряли в океан за морскими звездами, ежами и трепангами.
Напротив их дома через дорогу шло строительство трехэтажного общежития для рабочих. Там трудились военнопленные японцы, которых каждое утро под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь для военнопленных. Эти странные люди вызывали постоянный интерес у всех ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая «банзай!», а другие жалели и приносили им кусочки хлеба.
Пленные выглядели очень измученными. Униформа цвета хаки висела на них как на вешалках. И все они были так малы ростом, что казались семилетней девочке ровесниками.
Военнопленные часто подзывали детей, и, отдавая свои гроши, просили купить для них  что-нибудь съестное или папиросы. Сами они не могли отлучаться со стройки. Ребятишки охотно выполняли их просьбы, хотя в то время в магазинах ничего нельзя было купить, кроме черного хлеба, ржавой селедки или консервов.
Лиля и ее подружка Зойка часто беседовали с японцами, несмотря на то, что это было строго запрещено. Бдительные охранники, наводящие ужас не только на пленных, но и на детей, присматривали за ними. Они постоянно отгоняли всех от японцев, грозя тюрьмой за предательство Родины и шпионаж.
Да дети и сами побаивались японцев, несмотря на их солнечные улыбки, ведь они были нашими врагами.
Среди пленных Лилька с подружкой выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно их приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.
«Дети сан, смотри!», - говорил один из них и показывал, как он «отрывает» себе палец и при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Дети понимали, что он шутит, и весело смеялись. Маленьким девчонкам льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.
Как-то раз один из японцев с таинственными видом подозвал Лильку и вручил спичечный коробок, в котором что-то тихонько шуршало. Там оказалась очень красивая бабочка – черный махаон, которого даже в те далекие времена было очень трудно встретить.
Потрясенная красотой и размером бабочки, девочка спросила: "Где ты взял ее?» Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для нее. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба. «Да, да, конечно!»,- сказала Лилька и помчалась домой, бережно прижимая к себе коробочку с бабочкой.
Дома она схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно. Мама (моя бабушка)  остановила ее и сказала: «Зачем ты берешь хлеб? Лучше вымой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила очень вкусный борщ с мясом». Лилька показала маме черную бабочку и ответила, что хлеб несет пленному японцу, который подарил ей эту красавицу.
Мама вздохнула, немного подумала и сказала: «Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. Там в лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.»
Лиля радостно побежала звать своего знакомого на обед. С ним рядом стоял его друг. И она пригласила их обоих. Японцы переглянулись, о чем-то поговорили между собой, и, воровато оглядываясь, пошли вместе с девочкой. Было как раз обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селедку, чем-то запивая ее. Так что можно было отлучиться незаметно.
Мама, увидев двоих гостей, вместо одного, погрозила Лильке пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Она налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща и крупными ломтями нарезала буханку черного хлеба. Японцы замерли от восхищения при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду.
Если бы вы могли только видеть как они ели! Лилька никогда не забудет этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства свои маленькие узкие глазки. Чтобы не уронить не одн6ой капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся ее ко рту.
Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно. Покончив с едой, японцы улыбнулись хозяевам, встали из-за стола, и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, выражая благодарность. Мама растрогалась и даже заплакала. Ей было очень жалко этих изголодавшихся молодых ребят.
После этого обеда Лилькины знакомые японцы встречали ее как родную. Они каждый день разговаривали. Пленные очень  смешно произносили некоторые русские слова: хреп – вместо хлеб, растуй – вместо здравствуй. Ее имя Лиля они произносили как Риря.
В японском языке нет буквы «Л» и во всех русских словах они заменяли ее на «Р». Девочке удалось узнать имена японцев. В шутку или всерьез они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками – брал в руки камень. Тор и Ками еще много раз обедали у Лильки дома. Мама старалась приготовить для них рыбу и рис, так как для них это была любимая еда.
Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен? Японцы смутились и стали уверять: «Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война.»
Оба очень тосковали по дому, так как в плену были уже почти три года. У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего отца – надувал щеки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.
Ками был из простой рабочей семьи. Но война стерла все сословные грани между ними, и в плену они стали лучшими друзьями. А еще молодые японцы очень полюбили наш черный хлеб. До войны они даже не знали вкуса хлеба. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки. «Когда моя пошла дома, то скучай русский хреб» – говорили они.
Прошло несколько месяцев, и однажды дети увидели, что вместо военнопленных на стройке трудятся наши русские рабочие. Они думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, то ли отправили на родину, то ли перевели в другой город. Своих друзей Тора и Ками Лилька больше не увидела. Вскоре и ее семья переехала из Владивостока на новое место службы отца.
А черная бабочка – махаон еще много лет хранилась в Лилькиной коллекции, пока не рассыпалась от времени.




© Copyright: Удонтий Мишия, 2009
Свидетельство о публикации №1901240525



Юрий Разумовский

ПЕРВАЯ БОМБЁЖКА

Наш старшина - Кравцов Алёшка -
Лежит ничком, и кровь кругом.
Он без ноги лежит, а ложка
Ещё торчит за сапогом.
А началось всё как-то просто:
Мы шли - мальчишки - по войне.
И леса обожжённый остров
Шел рядом с нами - в стороне.
Гудели самолёты глухо.
И мнилось, это всё - игра.
Но бомбы падали из брюха,
Как рыбья чёрная икра.
Они свистели бесновато
Над каждым скорченным бойцом
И, чуя смертную расплату,
Я распластался вниз лицом.

И мне казалось - я и не был
не мыслил, не жил, не страдал.
И я, под этим гулким небом
Иною землю увидал.
И мне врасти хотелось в травы.
Зарыться глубже - с головой:
Уйти от огненной расправы
И юность унести с собой!
Как пред грозой природа стихла.
Вдруг твердь ушла из-под меня
И пред лицом моим возникло
Лицо огня...
Я эту первую бомбёжку
Не позабуду и вовек,
И этот лес, и эту ложку,
И слёзы, капавшие с век!




Тыква
Татьяна Кожухова

        Вчера пекла пирог с тыквой. За столом заговорили о её целебных свойствах.
  Отец войну вспомнил:
-А ведь именно тыква меня спасла в 1943 году. На Алтае. Как и другим общажным, выделили и мне участок поля. Участок - канава. Кому такой нужен? Ну и отдали мне - пацану. Купил горсть тыквенных семечек на базаре и посадил, не надеясь на урожай. Тогда время было - повышенная моя стипендия была 150 рублей, а буханка хлеба на базаре стоила триста. И засуха летом стояла. Всё на корню засыхало. А тыквы в канаве выросли. И сохранились, потому что в канаву никто не заглядывал. Так вот бывает...

23.02.2010

© Copyright: Татьяна Кожухова, 2010
Свидетельство о публикации №21002250069




Шрамы василькового поля
Рагим Мусаев

        ШРАМЫ ВАСИЛЬКОВОГО ПОЛЯ

        - Дед, а как ты узнал о начале войны?
        - Из репродуктора на «крестах» (перекресток улиц Ленина и Коммунаров в Богородицке). В те годы значительную часть новостей люди узнавали именно из уличных репродукторов. Пожилые люди запричитали, старухи заплакали.
        - И что ты сделал?
        - Ничего. Домой пошел. Я как раз возвращался с продуктами.
        - И что дальше? Война ведь!
        - А что война? Я понял, что пришло время больших и тяжелых испытаний. Но нас готовили к этому. В кино шли фильмы о войне, по радио пели песни: «Непобедимая и легендарная», «Когда настанет час бить врагов, не зевай!». Только что закончилась финская война, из которой СССР вышел победителем. Нам внушали, что страна готова дать отпор врагу, что война если и начнется, то продлится недолго. Мы верили, что никакой враг не сможет перейти нашу советскую границу, и военные действия будут вестись на территории противника. Того, что случилось в действительности, мы не ожидали.

       Через несколько дней по дворам начал ходить секретарь комсомольской организации, собирая не достигшую призывного возраста молодежь в добровольные комсомольские отряды для отправки на трудовой фронт. Говорили, что отправляют на оборонные работы в Смоленскую область. Когда подъехали к Брянску, навстречу подошел военный состав с ранеными бойцами. Они кричали вчерашним школьникам: «Куда вас везут, там же стреляют!»

       А вот воспоминания коллеги деда Григория Моисеевича Каданера, в 1960-80г.г. заместителя начальника Следственного управления Тульской области, который как раз в эти дни правдами и неправдами вместе со старшей сестрой выбирался из прифронтового Смоленска вглубь страны: «Отец уже в июне ушел на фронт, на оборону Смоленска. Мать не отпускали с работы… Меня с сестрой одних посадили в поезд, который шел на восток, в надежде, что мы сумеем добраться до Москвы, где жил дядя. Но на станции Колодня мы попали под бомбежку. … Из пылающих вагонов выбирались, кто как мог, прыгали из окон, хватая детей. Одна из беженок была с тремя детьми. Двоих лет восьми и шести, сумела схватить и вывести на улицу. А младший, еще грудной ребеночек, так и остался в горящем вагоне. Потом, в дороге, мы несколько раз встречали ее … от горя она сошла с ума. На станции находились и красноармейцы - молодое пополнение. У них было новое обмундирование, но не было никакого оружия - их просто не успели вооружить. Высадившийся немецкий десант буквально расстрелял безоружных солдат. Мы с сестрой пробирались между горящих вагонов вместе с уцелевшими во время бомбежки людьми. «Не наступите на нас», - обращались к нам раненые, которые сумели выбраться из разбомбленных составов и лежали теперь на земле, обессиленные и истекающие кровью. От Колодни мы пошли дальше на восток. Добрались до Гжатска, где усталые и голодные попросились на ночлег у встретившейся нам на улице девочки. Она указала на один из домов: «Он пустой, там никого нет, кроме одной тети, которая не совсем в себе, - пояснила девочка. – Днем она зачем-то все бегает на станцию. А ночью ложится, кладет сверху головы подушку и так засыпает». Мы решили остановиться в этом доме, вошли в него и видим... нашу маму. Ее все-таки отпустили с работы. Она пыталась навести какие-либо справки о нас, … но ей отвечали, что поезд … так и остался в Колодне, разбомбленный ... и нужно смириться с мыслью, что детей уже нет в живых...»

        Из интервью в день 85-летия (за день до смерти): «Уже шли бои за Смоленск, поэтому эшелон с комсомольцами дальше Дорогобужа не пропустили. Парней и девчонок расселили по разным деревням. Сразу же определили фронт работ – копать противотанковые рвы. Первый – на поле цветущего льна. Ров был глубок. Копать землю приходилось уступами: стоящий ниже перекидывал лопатой землю вышестоящему на площадке, и так до самых синих цветов льна.

        Труд был очень тяжел физически, но молодость брала свое. Вечерами мальчишки, пройдя несколько километров, не забывали навестить своих одноклассниц. Приносили с собой кусочки знаменитого дорогобужского сыра. Чтобы девчонки ели и не стеснялись, обманывали: «А вам разве сегодня в пайке не выдавали?»

        Потом рыли на ржаном поле, поросшем васильками. Скоро вслед за немецкими «рамами» (самолеты-разведчики) появились и бомбардировщики. Работали уже под бомбежками и обстрелами. Кого-то убило, кого-то ранило. А васильковое поле было до неузнаваемости изуродовано воронками от бомб, напоминавшими жуткие шрамы. В сентябре подростки получили приказ работы прекратить.

        До станции Брянск добирались 90 километров пешком. Шли по ночам, днем прятались в лесах от наступавших немцев. На станции эшелон сильно бомбили. Вернувшись домой, дед пришел в военкомат и попросил направить его добровольцем на фронт».

        - Дед, не страшно было идти на фронт? Ты же вполне мог остаться в тылу.
        - Думаешь, в тылу было легче? Оставшиеся в тылу работали как проклятые, начались перебои с продуктами питания. К тому же вполне можно было угодить в оккупацию. Так что неизвестно, где было сложнее.


© Copyright: Рагим Мусаев, 2010
Свидетельство о публикации №21003311562



Три медали
Сергей Герасименко

Немецкий штык прошелся с хрустом
По ребрам вдоль той злой зимой.
Отец был ранен, выжил чудом
В той страшной битве под Москвой.

Остался рваный шрам под сердцем.
А сколько будет их потом.
Но этот шрам – он самый первый.
Отец впервые награжден.

Судьба армейская бросала
По белу свету тут и там.
Всего запомнилось немало,
Но больше всех – Афганистан.

Пошел в ход ствол от пулемета
Когда патронам край пришел.
Зубами рви, коль жить охота.
В крови, в мозгах железный ствол.

Мой сын служить совсем не рвался,
Но если надо – что ж, пойдем.
«Отмазаться» и не пытался.
Два долгих года под ружьем.

Он вспоминать совсем не любит
За что медаль привез домой.
Чечня спокойною не будет,
И в двадцать лет уже седой.

Лежат рядочком три медали,
И блещет тускло серебро.
Мы вместе их не получали,-
Три поколения прошло.

Три самолета, старый танк
Вперед зовут, назад ни шагу!
Как просто все и сложно как.
Да, в центре надпись – «За отвагу».

Рубрика произведения: Стихи, не вошедшие в рубрики
©Сергей Герасименко 14.07.2009




Горький праздник
Лариса Самойлова Шабуня

Стоишь одна. Поникли плечи
И пряди пеплом у виска.
Сегодня не пришёл на встречу
Никто из твоего полка.

Повсюду праздничные звуки,
Бурлит вокруг людской поток.
А ты стоишь, и только руки
Сжимают скомканный платок.

И память бьёт в виски, нет силы!
И лица, лица чередой
Солдат, что с поля выносила,
От взрывов заслонив собой.

И для тебя они - живые,
О них ты часто видишь сны.
Пришлись четыре фронтовые
На двадцать две твои весны.

И ты идёшь домой под вечер,
Салют взметнулся в облака.
Сегодня не пришёл на встречу
Никто из твоего полка…


© Copyright: Воинство Руси, 2010
Свидетельство о публикации №11001310280



Мы их побили
Абдуджабор Абдуджалилов

Как-то ещё в советское время я оказался по делам в Ашхабаде. Под 9 мая ресторан гостиницы "Ашхабад" был разделен на две части. Справа столы были накрыты для  ветеранов-фронтовиков. Их собрали, кажется, со всей Туркмении – пожилые, в высоких каракулевых шапках, с золотистыми от загара лицами, которые бепорядочно привинтили и прикрепили к своим чакманам боевые ордена. Левую часть зала по какому-то случайному совпадению заняли немецкие туристы, в основном  тоже пожилые люди. Они были все холеные, ухоженные, хорошо одетые, навешанные фотоаппаратами.
Немецким туристам внимание оказывалось больше – молочное, салаты, бутерброды с икрой.  Ветеранам же – стандартные: первое-второе и чай. Тем не менее, они благодушно сидели, и негромко переговаривались между собой. И один из ветеранов, обернувшись ко мне, спросил:
- Сынок, кто они? - он показал на левую часть зала.
- Немцы, - ответил я.
Он улыбнулся, слегка, и повернувшись к своим собеседникам, продолжил беседу.
Я посмотрел на их скудный стол, не выдержал, и спросил ветерана:
- Яшули, может, позвать кого-нибудь, чтобы навели порядок?
Он усмехнулся, слегка поднял руку, и сказал:
- Зачем, не надо. Я дома ягненка зарезал, там поем нормально. Пусть они кушают. Зато мы их побили!
А ордена, старые, потертые, на его груди гудели и рокотали, как бы храня в себе от прошлых времен прерывистый рев танков, свист снарядов, и слитные крики «УРРРАААА», наполняющих яростью…


© Copyright: Абдуджабор Абдуджалилов, 2010
Свидетельство о публикации №11002131319



Победа - одна на всех! Юбилей!
Виталий Гольдман

Понедельник, начало Великого поста на Руси!
Вчера прощёное воскресенье... Боже, прости!

Проснитесь, солдаты, бомбят! Мир ведь...
На передовой, кровь в окопе, вспомните!

Канонада, ракеты, прожектора! Ослепли!
Крест! Над головой самолёт, пропеллер...

Летят самолёты, пилоты не спят! Гром!
Команда: "Пли!", - зенитки палят, попали!

Отгремела война, Победа, юбилей! 9 мая! 65 лет!
Ноет череп, осколки мин и гранат, слепки памяти...

Замучила бессоница, одинок, нет таблеток!
Вскочил. Закурил. Горькую в рюмки налил...

В трёх стаканах! Как перед атакой? Спирт!
Абрам убит! Иван погиб! Выпью! Помяну...

Звон в ушах, соседа опять бомбят! Крик!
Зажрался, сукин сын, он жмот-капиталист...

Неужели наша Победа одна на всех? Салют!
Кровь, раны, много отдано жизней, солдаты...

Песня солдата в сердце народном, за Родину!
Но папам и мамам вновь похоронки приходят...

Земля охвачена пламенем! Войны! Дети гибнут!
Террористы угрожают миру, стреляют, убивают...

Много страданий! Опомнитесь, люди! Жизнь одна!
Не воюйте, живите с миром в мире! Наслаждайтесь...

Европа объединяется, все люди радуются, счастье!
Без виз путешествуют по белу свету! Влюбляются!

15.02.2010

© Copyright: Виталий Гольдман, 2010
Свидетельство о публикации №11002150541




Пожалеть, не прощая
Ефим Марихбейн

     В 1944-1945 годах я учился в первом классе школы № 181.
     Отец был на фронте, а мы с матерью жили в доме № 8 по улице Пестеля.
     На этой улице в то время восстанавливали разрушенные в блокаду
     дома № 9 и 11,расположенные напротив Пантелеймоновской церкви.
     В работах были задействованы и немецкие военнопленные.
     После уроков мы, мальчишки разных классов, вертелись у строительных
     лесов, разглядывая живых немцев.
     Они были тощие, в потрепанной одежде. С опаской косились на проходящих
     мимо людей, понимая, какие чувства могут вызывать у ленинградцев.
     Еще шла война, почти в каждой семье были убитые или искалеченные.
     Еще была свежа память о страшных блокадных днях, и кровоточили
     душевные раны.
     И все же, несмотря на это, иногда случалось нечто выходящее за рамки
     нашего мальчишеского понимания.
     Однажды к строительным лесам подошла пожилая женщина и протянула
     немцам несколько запеченных картофелин.
     В другой раз им принесли кашу, а кто-то отдал даже хлеб.
     Хлеб! Он тогда продавался по продуктовым карточкам и не целыми буханками,
     как сейчас, а нарезался нормируемый кусок.
     Жители близлежащих домов стали подкармливать военнопленных, чем могли.
     Это было удивительно, невероятно. Но было же!
     Какой душевной красотой и силой должны были обладать люди, чтобы после всего,
     не прощая - простить невозможно - возвыситься над своей ненавистью и,
     еще не залечив свои раны, пожалеть побежденных, сломленных, побитых немцев.
     Ленинградцы были дома. В изуродованном, голодном, но своем доме, в своем городе,
     в своей стране. А эти люди...
     С тех пор прошло много лет.
     Но и сейчас, когда я прохожу по улице Пестеля мимо тех домов, у меня в памяти
     всплывает картина из далекого детства, картина-символ:
     худые, изможденные победители протягивают еду худым, изможденным поверженным...
               

                Публикация в газете "Санкт-Петербургские ведомости".

© Copyright: Ефим Марихбейн, 2009
Свидетельство о публикации №1911060334




Из сборника Кумiада Павла Глазового
Анна Дудка

Перевод с украинского

(из сборника "Кумiада" - от слова кум)

БЫЛЬ

В дни военные былые
То произошло:
Оккупировали немцы
Малое село.
Комендантом стал ефрейтор,
Злобный человек,
Знал по-нашему три слова:
Яйка, млеко, шпик.
Как-то вечером ефрейтор
Брёл, не знал куда,
А под хатою сидели
Два старых деда.
– Ишь, надулся, фриц несчастный! –
Молвил дед Яким.–
Слушай, кум, хочу немного
Покалякать с ним.
– С немцем будешь ты калякать?
С этим что ль? – Ага!
– Да ты что ли по-немецки
Понимаешь, а?
– Если что, я по-турецки
Тоже, кум, пойму.
– Ну, давай тогда попробуй,
Говори ему.
Дед как вскочит и давай-то
Немцу козырять:
– Поцелуй меня в то место,
На каком сидят!
Говорит тогда ефрейтор
 По-немецки: – Вас?!
– Точно так! Меня сначала,
Потом кума раз.


***
БУВАЛЬЩИНА

В дні воєнні незабутні
Ще й таке було.
Увірвалися фашисти
У одне село.
Комендантом став єфрейтор,
Лютий чоловік.
Знав по-нашому три слова:
Яйка, млеко, шпік.
Раз увечері єфрейтор
Брів не знать куди,
А під хатою сиділи
Два старі діди.
– Ач, надувся, фриць нещасний! –
Мовив дід Яким. –
Слухай, куме, як я буду
Розмовляти з ним.
– З німцем будеш розмовляти?
Із отим? – Еге ж!
– Та хіба ж ти по-німецьки
Хоч словечко втнеш?
– Ге, як треба, то я, куме,
Й по-турецьки втну.
– То давай тоді балакай,
Починай, ну-ну…
Дід схопився й заходився
Німцю козирять:
– Поцілуй мене в те місце,
На якім сидять!
Став єфрейтор та й питає
По-німецьки: – Вас?!
– Точно так! Мене спочатку,
Потім кума раз.


© Copyright: Анна Дудка, 2010
Свидетельство о публикации №21003100289



Лина Костенко. Тут обелисков стала рота
Анна Дудка

Перевод с украинского

Тут обелисков стала рота.
Стрижи без устали снуют.
Как стражи, кладбища ворота
Покой высокий стерегут.

Чины, фамилии и даты
Печальны в бронзовом литье.
Лежат уставшие солдаты, 
Полжизни не прожив еще!

Кто, может, виноват пред ними.
Кто, может, что-то позабыл.
А кто под звездами шальными
В снах юношеских не побыл. 

Кто, может, пал, держа записку,
Не дочитал... Нашла шальная...
Тут на одном из обелисков
Есть даже почта полевая.
***

Тут обелісків ціла рота.
Стрижі над кручею стрижуть.
Високі цвинтарні ворота
високу тишу стережуть.

Звання, і прізвища, і дати.
Печалі бронзове лиття.
Лежать наморені солдати,
а не проживши й півжиття!

Хтось, може, винен перед ними.
Хтось, може, щось колись забув.
Хтось, може, зорями сумними
у снах юнацьких не побув.

Хтось, може, має яку звістку,
які несказані слова…
Тут на одному обеліску
є навіть пошта польова.


© Copyright: Анна Дудка, 2010
Свидетельство о публикации №11002228012




Стихи о войне
Александр Трубин

      
Рассказ мальчика

Когда разворотило башню
И бой ушёл на дальний фланг
Мы резво бросились на пашню,
Чтоб поглядеть подбитый танк.
Уже ни страха, ни озноба,
Но что-то дрогнуло во мне...
Не вызывал привычной злобы
Фашист, лежащий на броне.
Красивый бант у изголовья!
Как у сестры моей коса!
И губы крашены не кровью!
И подведённые глаза!
И вся, застывшая орава
Никак поверить не могла,
Что немец тот, точнее фрау
Кому-то матерью была.

1981-82


Блокадное

Она несла в худой руке
Кусочек сахара блокадный,
А ты был в близком далеке,
А рядом - отзвук канонадный.
Чуть меньше тысячи шагов
Идти до госпиталя было,
Но каждый шаг, как сто веков.
И с каждым - сила уходила.
Казалось, лёгкое пальто
Потяжелело "дестикратно".
И на весь мир не знал никто
Дойдёт ли женщина... обратно.

1984

       Фронтовик

Он простоял весь день с табличкой,
Седой задумчивый старик.
И, опоздав на электричку,
К седому дереву приник.
И дерево его узнало...
Тогда, чтоб защитить страну
С того же самого вокзала
Не опоздал он на войну.

Мать моя

Ни холма, ни столбика.
Только похоронка.
И заплачет громко
Мать моя - девчонка.
Ни холма, ни столбика.
Только слышит ухо.
Это тихо плачет
Мать моя - старуха.
1986


© Copyright: Александр Трубин , 2010
Свидетельство о публикации №11003178427




Несправедливость
Алекс Сидоров


В преддверии Великого праздника – 9 мая, вместе с гордостью за нашу страну, выстрадавшую эту Победу, выстоявшую в немыслимых испытаниях… переломившую хребет фашизму и отстоявшую мне и мои потомкам право на свободную жизнь, тем не менее, накатывает горькое чувство вселенской несправедливости… т.к. некого поздравить… некому сказать спасибо и поклониться в ножки… не с кем пройтись по весенним улицам с «детским» ощущением гордости – вот… рядом со мной идет мой дед! Мой дед!!!

Дед, который воевал с лютым врагом, не испугался, не сломался, не дрогнул… а приложил свою …пусть малую толику в общее дело…

Не с кем... Некому помочь надеть старенький китель с тяжелыми орденами… Некого поддержать под руку… Некого отвезти на Поклонную гору и на Красную площадь…

Никто из моих дедов… ни по материнской, ни по отцовской линии не вернулся с войны… НИКТО!!! Горько, обидно…

Особенно обидно за дедушку Мишу – отца моего отца, которого я никогда не видел. И лишь одна-единственная фотография бравого старшины-гвардейца, на потрескавшемся глянце которой изображен гигант под два метра ростом, русский богатырь ...вся грудь в орденах, включая два ордена Славы (Орден Славы - очень достойная награда, три ордена Славы приравнивались к званию Герой Советского Союза)… единственная фотография - все, что осталось…

Михаил Васильевич Сидоров начал «свою» войну пограничником еще в 1938 году на Дальнем Востоке в боях с японцами у озера Хасан… Затем, в 1939 году бои у реки Халхин-Гол… Потом, карело-финская война в 39-40 годах. С 1941-го по 1945-й сражался с немцами, дошел почти до самого логова фашизма…

А когда весь народ Советского Союза, люди освобожденной Европы и всего мира праздновали Великую Победу, гвардейскую артиллерийскую воинскую часть, где служил мой дед, уже перебрасывали …опять на Восток, чтобы воевать с японской группировкой в Манчжурии…

В 1947 году демобилизовавшись после ДЕВЯТИ лет участия в непрерывных боях и сражениях…мой дед – гвардии старшина Сидоров Михаил Васильевич …был зверски убит «лесными братьями» - бандеровскими недобитками, которые в соседней Украине в настоящее время получили статус и все льготы «ветеранов войны» ...и горделиво шествуют помпезными парадами по центральным улицам столицы… по улицам Киева?!

Два моих деда не вернулись в войны… а те, кто жрал в три горла немецкую пайку, лизал хозяйские сапоги и убивал ПОБЕДИТЕЛЕЙ ФАШИЗМА, сейчас «ветераны войны»?!

Горько! Обидно и горько… НЕСПРАВЕДЛИВО!!!


© Copyright: Алекс Сидоров, 2010
Свидетельство о публикации №21004230853



Антонинкина хата
Николай Поляков


- Ну, вот и все!- вздохнул  председатель.- Нет больше твоей хатки, Антонинка.
Опершись на крыло своего «козла», Максим Павлович Медведь с тяжелой душой наблюдал, как бульдозер собирает в одну большую кучу покосившуюся, поросшую крапивой и лопухом избушку.
Из проулка на  сером в яблоках Табеле выскочил бригадир, Ленька Рамзин.
- Здорово, дядька Максим!
- Здорово, Лёнька! Ты где ж такое седло прикупил? Армейское вроде?
- Места знать надо!- расплылся в улыбке бригадир. Кивнул в сторону бульдозера. – Что, все-таки решили сносить?
- Да пора уже. Наследников у Антонины не объявилось. А хата сгнила совсем. Как бы не придавило кого. Там же детишки играют.- Медведь  тяжело вздохнул.- Мы с её сыном дружили до войны… А с другой стороны, место хорошее. Новый дом кому-нибудь построим. Вот тебе, например. Жениться-то надумал?
- Что же я вам плохого сделал, Максим Палыч? – засмеялся Ленька.
- Тьфу! - сплюнул председатель.- Годов-то тебе сколько, Доватор? Так с конями и состаришься…
Ленька был заядлый лошадник, даже служил в кавалерийском полку где-то под Москвой.
Бульдозер заглох, и в тишине вдруг раздался крик:
- Максим Палыч! Мертвяк тут!
Председатель выпрямился.
- Скачи-ка, Ленька, к Борткевичу! Пусть сюда едет. Мертвяк – это по его части.
Однако ИЖак участкового уже тарахтел на горе.
- Во чутьё!- присвистнул бригадир и нетерпеливо соскочил с коня.- Пойдем, посмотрим?
Под вывороченными половицами, завернутые в полусгнивший брезент, лежали останки солдата. На скелете был десантный комбинезон. Рядом лежали ТТ и полевая сумка. Ни документов, ни медальона при нем не было.
На развалинах Антонинкиной хаты собралась вся деревня. Люди переговаривались вполголоса. Участковый Борткевич деловито осматривал содержимое сумки.
Из толпы вышел деревенский сумасшедший, Тит Лавников. Старик пошевелил беззубой, выдающейся вперед нижней челюстью и негромко  прошамкал:
- Ну… это… нашелся, значит… парашютист… Антонина прятала… Понимаете ли…

   
Антонина Морозова, гренадерского вида баба, маялась в пустой хате. Недобрые предчувствия не давали ей покоя. Давненько ей так не выматывало душу. С первой военной осени, когда потеряла она  всех своих мужиков.
«Да, что же это со мной? Может, к Татьяне сходить?»- пробормотала вслух Антонинка.
Татьяна Букашка была её первой подругой и утешительницей. Не один вдовий вечерок скоротали они вместе.
Вдруг вдалеке, со стороны леса застрекотали сороками автоматы. Хлопнула граната. По стенам метнулся луч света от проехавшего мотоцикла. Следом бежали два Варьковских полицая, огромный Бамбула, бывший ветеринар, Володя Ворсонов и Титок Лавников, маленький уродец с крючковатым носом и  идиотской улыбкой на красной, лошадиной морде.
- Божачки!- Антонина накинула платок и вышла на улицу. За рекой, у Михайловского леса шел бой. Женщина прошла через пуню в сад, чтобы получше разглядеть сквозь сумерки происходящее. Однако сразу же наступила тишина.
- Эх, сыночки!- вздохнула Антонинка. Уже повернулась, пошла было к дому, но услышала за спиной какой-то звук. Не то вздох, не то стон…
- Ма-ма!- как будто выдохнул кто-то.
Антонинка подбежала к изгороди. В сухой прошлогодней крапиве лежал человек. Женщина ловко взвалила сухое тельце на плечи и понесла в хату.
А по деревне пошел шум –  оживились собаки, затопали сапогами солдаты, что-то крича друг с другу на бегу. Эти звуки сливались в один лай, в котором уже не разберешь, где псы, а где люди.
Морозова  положила солдатика на лавку. Вгляделась в лицо.
- Отошел хлопчик! Мальчишка совсем…- заплакала  женщина.- Куда ж я тебя сейчас? Земля мерзлая, не удолбишь… А давай-ка в сени.
В сенях, под половицами, у нее был выкопана небольшая яма. Туда она и определила солдатика, завернув его в кусок старого промасленного брезента. Пистолет и кожаную полевую сумку положила рядом.
- Вот тут полежи, сынок, до весны. А весной мы тебя по-людски похороним. Наши уже  близко…
Женщина накрыла тело соломой и сдвинула половицы.


Утром в хату ввалился уже пьяный Бамбула.
- Собирайся, Антонинка! С Настой Восиповой в Могилёв поедешь. Добро немецкое повезешь.
- Что, драпать собрались? А ты как же, Володя? С ними побежишь?
- А что мне расстрела тут дожидаться? В Германию поеду. Там ветеринары тоже нужны.
- Ну-ну…
- Молчи, баба!- рыкнул Бамбула.- Собирайся быстрей.
 У правления её уже ждали Наста и длинномордый, придурковатый Титок.
- Здравствуйте, тётка Антонина!- спрыгнула с подводы кареглазая, востроносая Наста.
- Здравствуй, Настенька! Давно тебя не видела! А подросла-то как! Это ж сколько тебе уже?- Антонина по-матерински обняла девчушку.
- Тринадцать.- Наста опустила глаза с густыми, длинными ресницами.
- Невеста прямо!- улыбнулась Морозова.
- Ну, это… поехали уже… понимаете ли…- заворчал Титок.
Подводы с мешками и чемоданами тронулись в путь.

В Могилеве командующий разгрузкой офицер подозвал фельдфебеля и что-то быстро заговорил ему, кивая в сторону Насты. Старый солдат на больных ногах вперевалку подбежал к девчушке и сдернул с её головы коричневый, в клетку, платок. Густые, черные, как вороново крыло, волосы, рассыпались  по плечам.
- О! Юде?- недобро улыбнулся офицер.
- Пан, полька она.- затараторила Антонинка.- Нашего ксёндза, Юзефа Карпиньского дочка.
Титок вытаращил глаза и перестал улыбаться.
- А ты что молчишь, придурок! Ты же до войны в МТС с Восипом  работал! Расстреляют ведь девку!
- Так это… понимаете ли… на то и война..- Титок, похоже,  растерял остатки ума.
Офицер о чем-то поговорил с фельдфебелем, потом подозвал Титка. Антонинка краем уха услышала: «Эршиссен!»
Полицай вскинул ружье.
- Вот, значит… Обе в распыл пойдете…Понимаете ли...
Титок завел их в небольшой дворик, где у стены из красного кирпича сбились в кучку несколько женщин с детьми и бородатый старик в старой тройке, черной фетровой шляпе и на деревянной ноге.
В воротах появились несколько солдат с полицаями. Деловито и обыденно выпустили по людям несколько очередей и вышли со двора.
Выстрелов Антонина не слышала, в её глазах ярким фиолетовым огнем вспыхнула молния и угасла в темноте. Падая, дородная женщина, подмяла под себя испуганную Насту.
Поздно ночью качающийся маятником на телеге и беспрестанно  бубнящий что-то Титок привез в родное Варьково мертвую Антонинку и всхлипывающую Насту с перевязанным окровавленным платком плечом.


Душным июньским днем парашютиста со всеми почестями похоронили в  школьном саду. На следующий год, к двадцатилетию Победы на могиле установили огромный бронзовый памятник. А на месте Антонинкиной хаты так никто и не построился.


© Copyright: Николай Поляков, 2009
Свидетельство о публикации №2901140254

 


Татьянино счастье
Николай Поляков


       За окошком звякнул велосипедный звонок, и через секунду в хату влетела Ганна, колхозный почтальон.
- Татьяна Семеновна, вам письмо пришло. Казенное…
Татьяна дрожащими руками вскрыла пакет. Пробежала глазами по бумаге и без сил опустилась на лавку.
- Василь… Василёк мой нашелся…
Через час в её хате не было места. Взволнованные солдатки то плакали, то смеялись, поздравляя сельскую учительницу с негаданным счастьем.


Василь Климов был колхозной гордостью. Гармонист и балагур, уехавший из деревни поступать в летное училище, стал примером для многих Шепелёвских мальчишек.
В конце мая сорок первого приехал он в родную деревню с молодой женой. Под удивлённые взгляды односельчан, шли они под руку по деревянному мосту через речку Басю. Василь в синей летной форме с новеньким Боевым Красным знаменем на груди. А Татьяна в белом платье и в белоснежных прорезиненных туфлях.
Свадьбу гуляли всем колхозом. Вскоре Василь отбыл на аэродром под Могилев, а Татьяна осталась в свекровкином доме. Собиралась учительствовать в деревенской школе. А потом подоспела война...
Капитан Климов пропал без вести в середине июля. Сбили его “ишака” в родном белорусском небе, где-то недалеко от отчего дома. Мертвым его никто не видел, но и живым тоже… С самого начала сорок пятого принялась Татьяна искать своего Василя, хоть над холмиком его поплакать. И вот, наконец, в августе сорок шестого пришло заветное письмо. Её муж, Василий Егорович Климов, нашелся в специальном госпитале для инвалидов войны. Вскоре проводили бабы счастливую Татьяну в дорогу.
А через две недели, поднимая серую пыль, в Шепелёвку въехал санитарный “ЗиС”.
Вся деревня поспешила к климовской хате. Два молоденьких санитара в новых гимнастерках вынесли носилки с коротким телом Василя.
- Ай, божачки !- стоявшая ближе всех тетка Фрося всплеснула руками. Жалкий обрубок человека, лежавшего на носилках, мало походил на знакомого с детства Василя. На его обожженном лице были только серые, мутные глаза. Под одеялом угадывались культи рук.
- Василь!- подошла тетка Фрося.- Ну, як же ты?
- Не говорит он, Фрося. И не встанет уже… - всхлипнула Татьяна.
- Оох, Таня. Нашла ты своё счастье… - подруга уткнулась ей в плечо. Бабы заголосили.
Долго еще обсуждали в Шепелёвке нелегкую долю учительницы. А Татьяна, веселая и говорливая, порхала над своим супругом, который молча глядел на жену вечно влажными глазами и вдруг заходился гортанными рыданиями, растирая культяпкой слезы по изуродованному лицу. В такие минуты Татьяна хватала подойник и бежала в пуню выплакать своё бабье горе поджарой криворогой Лыске. Три с половиной года лелеяла Татьяна своё горькое счастье.
Поздним апрельским вечером пятидесятого в Климовских сенях раздались тяжелые шаркающие шаги. Дверь открылась, и в хату вошел худой, изможденный мужчина в грязных кирзовых сапогах, латаных галифе и заношенном ватнике. Он уронил у ног “сидор” и устало опустился на порог. Снял солдатскую ушанку без звезды, и погладив седой ёжик волос, родным, долгожданным голосом произнёс:
- Ну, здравствуй, Танюшка!
У Татьяны на секунду остановилось сердце и потемнело в глазах.
- Василёк…- только и прошептала она.
В углу скрипнула кровать и на обожженном безносом лице впервые появилась безобразная, но счастливая улыбка.


© Copyright: Николай Поляков, 2008
Свидетельство о публикации №2809250201



Дед
Татьяна Эйхман

Дед боялся смотреть на снег
Зажимал на виске рубец…
Среди послевоенных калек
Он был видом почти юнец…

Дед на Солнце смотреть не мог -
Начиналась глазная  резь,
Застилал его очи смог,
А сквозь дым хохотала смерть.

Помню, бражку прятал в сенях…
Дед мой очень любил меня:
Он катал меня на санях,
А потом целовал коня.

Дед мне голову укрывал,
Гул от лайнера услыхав,
И вослед кулаком махал…
А другой был пустым рукав…

Май на свете. Вишни в снегу.
Солнцем залита даль лугов.
Слёз своих сдержать не могу,
Дед смотреть на Солнце не мог…


© Copyright: Татьяна Эйхман, 2010
Свидетельство о публикации №11004250625



Неожиданная встреча!
Николай Долгирев

 9 мая 1980 года я пришёл с женой и  с детьми в парк победы.
Мне всегда нравилось, видеть, как встречаются однополчане.
35 лет прошло, а они как молодые, встречались,  обнимались.
Купил мороженое своим детям, жене.
Сам сижу и любуюсь стариками, которые спасли Мир.

Но вот рядом на скамейку присели двое ветеранов.
В руках у них бутылка вермута.
Сели,  достал один из них два складных стаканчиков, были  в то время.
Разлили,  выпили, утёрлись рукавом и закурили.
Я прислушался.
- Слушай Володя, я тут вроде увидел одного полковника.
- Он тогда был капитаном из заградотряда.
- Помнишь,  пошли в атаку,  нас отбили и мы вернулись опять назад.
- Тогда в спину  и застрелили Андрея.
- Мы его ещё подхватили и принесли в окоп.
- Я  оглянулся и увидел его, того капитана из смерша.
- Помнишь, мы ещё за ним охотились, что бы отомстить за Андрюху.
-  Но он исчез.
-  Да помню я это Василий, успокойся.
-  Да вот он толстый с животом полковник.
-  Смотри, стоит с женой видно и оглядывается.
- Давай подойдём к нему и спросим с него, за что убил нашего друга.

- Так Василий наливай до конца,  и пойдём, я согласен.
Они разлили,  выпили и опять рукавом и закурили.
Я отправил жену с детьми на карусель и продолжал наблюдения.

Они встали и пошли в сторону полковника.
Я потихоньку следом за ними.
Тот, который Василий подошел к полковнику и говорит.
- Помнишь меня и моего друга, сука.
- За что ты убил нашего друга при атаке на деревню Вороново, под Смоленском?
-  Когда мы отошли обратно в окопы.

Полковник стал присматриваться к ним и вдруг снял головной убор и преклонил колено.
- Простите меня мужики, но я тогда дал команду стрелять поверх голов.
- Как выяснилось потом,  вашего друга застрелил в спину лейтенант.
- Он при допросе всё рассказал, ведь ваш друг встречался с медсестрой Галей.
- А она этому лейтенанту отказала.
- Я его тогда сразу арестовал, потому что видел этот выстрел.
- Его отправили  потом в штраф бат и в следующем бою он погиб.
- А я тогда был ранен и болтался по госпиталям три месяца.
- Потом,  Я ушёл  в мотострелковую дивизию и дошёл до Будапешта.
- Простите меня мужики, что не уследил, ведь я всё знал.
- Я ему тогда говорил, насильно мил не будешь.
- А он всё твердил: «всё равно она будет моей».

- Прошло столько лет, я постоянно чувствовал свою вину.
- И перед Вашим другом и перед Юрием.
- А это была безответная любовь.
- Бог ему судья.
- Но, Я Вам рад, нас так мало осталось.
- Вот уже пять лет, как ни кого нет,  с кем были вместе.
- И вот Вы, Я так рад.
К нему подошла его жена и наклонилась.
- Вставай Саша, ты ни в чём не виноват.
Василий пригляделся и узнал в ней ту медсестру Галю.
- Галя это ты, ну как это...?
- Здравствуй Василий, да это Я.
- Благодаря Саше я выжила.
Она помогла полковнику встать.

И тут со стороны фонтана,  подошёл к ним капитан.
- Папа, что здесь произошло?
- Да вот сынок, наконец-то встретил однополчан.
Василий с Владимиром переглянулись:
- Андрюха ты жив...?
Они буквально застыли на месте.

А  потом без слов они  подошли к полковнику, преклонили колени.
Затем   обнялись и заплакали.
- Прости нас Александр.
Капитан подошёл к ним, и они  втроём присоединили  его в свои объятия.

Я всё понял, и у меня  набежала слеза.
-О хо...хо!

Потом Я видел, как полковник с женой, их сын  и его два однополчанина ушли вместе.

Я ещё долго сидел  на скамейке и думал.

Ни что не уходит без следа, всё когда–то выходит наружу……


         ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ НАШИМ ПРАДЕДАМ, ДЕДАМ И ОТЦАМ!   


© Copyright: Николай Долгирев, 2010
Свидетельство о публикации №21004260025



Пред небесным Парадом Победы
Кнарик Хартавакян

   Светлой памяти отца-фронтовика
   Саркиса Вартевановича Хартавакяна*

Не дождался отец юбилея Великой Победы!..
Встретить год юбилейный, с потомством ликуя, не смог.
Голос совести шепчет: «Стихами боль-горечь поведай,
Хоть не сыщешь достойных, огнём обжигающих строк».

Подхожу к вечным звёздам, где сполохи пламени вьются,
Приношу их на холм приютившей солдата земли – 
Из бутонов огня капли, слёзы ль горючие льются…
Сердце, кайся, прощенья проси, повинись и внемли.

Не дождался Отец юбилея Великой Победы,
Как ни силился, долг выполняя, до мая дожить!..
Раны, хвори, усталость безмерная, тяготы-беды
Помешали бойцу в День Победы парад отслужить.

Отстоять  в тех шеренгах, что, сердце щемя, поредели,
Знамя алое вновь над калиткой, крыльцом водрузить… 
Воевал, жил, трудился на совесть всегда, на пределе,
Ношу долга пронёс… Что опять ветерана грузить?!

Богу душу он отдал; взлетела она, воспарила,
Так легко, что смешна подпиравшая воина трость.
Возвратилась к солдату опять богатырская сила…
И не давит земли, под рыдания брошенной, горсть.

Не придёт мой Отец, опираясь на посох, на площадь – 
Он с шеренгой ровесников волен взлететь на парад,
Что по тверди небесной пройдёт, как и белая лошадь,
С коей слит будет Маршал, рядам победителей рад!..

И не будет ни фальши, ни треска салютов, ни помпы –
Доблесть, честь верных дружеству свергнут и ложь, и печаль.
Прошагают свой, Горний, Парад все, кого век нам помнить…
Жаль, Отец мой, его не увидеть нам, долг не исполнить.
Пламень дольних цветов до тебя не доплещется, жаль…

26, 28 апреля 2010 года.
____________________________
  *Саркис Вартеванович Хартавакян (27.02.1921 – 25.12.2009) – уроженец Ростовской области, выпускник историко-филологического факультета Ростовского госуниверситета. Педагог-историк, общественный деятель, занимавший ряд ответственных руководящих должностей, ветеран, инвалид Великой Отечественной войны. Был призван в армию в сентябре 1940 г., с октября 1941-го – на фронте. Защищал Москву, воевал под Тулой. Участвовал в боевых действиях на Западном и 4-м Украинском фронтах.  Был дважды ранен. Освобождал от немцев Западную Украину, Белоруссию, Польшу, Венгрию, Чехословакию. Старший лейтенант, затем капитан запаса. Награждён многими орденами и медалями. Был уважаем людьми.


© Copyright: Кнарик Хартавакян, 2010
Свидетельство о публикации №11005054119


Геннадий Рябов


***
Я по книгам и фильмам судил о далекой войне.
Но украдкой война проникала в подкорку мою.
У знакомой отец до сих пор партизанит во сне,
сколько лет поднимая в атаку семью.
У приятеля тесть с костылями всю жизнь ковылял:
Под Москвою контужен, под Курском лишился ноги.
Шла война.
Все стреляли.
И каждый, представьте, стрелял,
понимая, за бруствером  могут быть только враги.
Не для Сталина в Таллин мой дед прикатил на броне.
(Всю войну ни царапины. После ослеп - в лагерях).
Бил фашистов и точка.
Теперь виноват, говорят.
В чем вина?
В чем прикажете каяться мне?
Только в том виноват, что копаю я свой огород,
никогда не желая ни пяди соседской земли.
В том, что бывший советский –
немного эстонский народ
все взрывает мосты, все пытается жечь корабли.
Все стремится вперед, но с опаской косится назад.
А война не кончается.
И не издохнет пока
по проулочкам узким, где ухают эхом века,
командором бездомным гуляет чугунный солдат.
Дай же, Боже, терпенья хохлу, москалю, латышу.
Дай покоя навеки усопшим – всегда и везде…

Я железной лопатой невинные грядки крушу,
Будто рою могилу последней войне и вражде.

(Из книги стихотворений «Тринадцатый бактун», Спб, 2008)