Жало

В минуты усталости Энн прятала от себя острые предметы. Ей казалось, что кухонный нож который она держит в руке, упадет и вонзится прямо в её орущее дурным голосом дитя. Она уже видела его истекающим кровью, умирающим, она в отчаянье, не знает что делать. Её забирают в полицию, она ничего не может доказать… она попадает в тюрьму, но ей всё равно. Она живет в тюрьме. Там она, наконец и отдохнет. Энн вздыхала и принималась за домашние дела из последних сил, не в силах успокаивать орущее создание, сидящие на полу. Много лет орущее.
Ей нужен отдых. Она боится сознаться мужу в том, что ей нужна няня. Муж человек не жадный, но всё же попробуйте подбить мужчину вложить деньги в экономически не выгодное предприятие. Няня, экономически не выгодное предприятие, также как и жена, сидящая дома. Но жена всё таки родной человек для большого ребеночка которому постоянно нужна помощь, а вот няня… Энн много раз думала о няне, мечтала о ней, но в минуты такой усталости, жестоко убивала её в своих фантазиях. Или сдавала в полицию. Там няня садилась надолго в тюрьму, а она оставалась заботиться о своем ребенке на многие годы. Фантазии приобретали характер навязчивости, бывало, что она не могла их контролировать. Когда она везла малыша в коляске, и они подъезжали к проезжей части, ей казалось, что машина на скорости мчалась прямо на коляску с её обожаемым чадом, коляска переворачивается… много крови. Она не знает что делать. Как жить дальше?… Её судят, сажают в тюрьму. Нет оправдания.
Она пытается прогнать весь этот бред, но в минуты изнеможения он достигает её и становится явным. «Боже мой, я схожу с ума!» и она начинала молиться богу, в которого давно не верила.

Энн любила своего ребенка сверх всякой меры. Она его обожала, была в него влюблена, вот в такого какой он есть, не похожего на других детей. Он принадлежал только ей. Когда он её обнимал, она забывала обо всём на свете. Боль, которая всё время больше или меньше пульсировала у неё в груди, немного ослабевала. Это тонкое беспощадное жало, которое всё время жалило её изнутри, болезненный зародыш смерти: рано или поздно она должна будет пережить Разлуку с любимым существом. Любовь причиняла ей боль.

Это не значит, что она не могла радоваться жизни. Очень даже могла, когда Грег не болел. Каждая радость, каждая улыбка ребенка, каждое новое движение, слово, как подарок судьбы. Энн радовалась таким вещам, каким в голову никому не приходило радоваться. Она радовалась солнцу, тому как оно разливало свет и мир наполнялся ликующими бликами, синими тенями, солнечными зайчиками, которые так любил Грег. Она радовалась весеннему дождю, пробуждающему жизнь, летящим лепесткам черемухи. Она радовалась, когда ей удавалось выйти одной из дома, оставив на домашнее дежурство одну из бабушек. Она радовалась любому новому впечатлению своей рутинной жизни, будь то затрапезная пиццерия или просто закат солнца.


Здоровье Грега вызывало её постоянные опасения, он всё время болел. Рвота, судороги, температура. Температура, рвота судороги.
Сейчас он тоже болел, этим объясняется её усталость, её внутренне сдерживаемое раздражение. Она пытается быть ласковой, милой, любящей матерью, нести его всюду в объятиях, оградить от болезни, заслонить от боли. Но душевные силы на исходе. Она то и дело проваливается в ступор, теряет ощущение времени.
Она думает не о том, чтобы поскорее вылечить дитя. Совсем не о том.
Она думает, хорошо бы уйти раньше всех, не пережив этой страшной Разлуки. Ни с кем. Хорошо бы лежать глубоко под землей и даже не дышать. Чтобы всё было кончено, чтобы, наконец, как следует отдохнуть.
Энн забыла про обед. Грег не страдал плохим аппетитом, в случае чего мог съесть на обед маму, но в этот раз вел себя почему-то тихо. Может быть, потому что ещё не оправился после болезни. Когда Энн вышла из оцепенения, Грег уже спал. Она укрыла его одеялом и пошла смотреть сериал. Сериал был на тот момент единственной жвачкой, который давал ей возможность немного отвлечься. Но в этот раз отвлечься не получалось. Беспокойство нарастало с каждой минутой. Ей казалось, что она войдет в комнату и найдет ребенка недвижимым. Бледным и бездыханным. Таким бледным, каким она видела его во время одного из эпилептических приступов, с запавшими глазами в темных глазницах.  Будет слишком поздно. Тогда её никто не посадит в тюрьму. И будет всё кончено. Она не сможет жить с таким грузом вины.
Надо пойти проверить как он там, а то слишком долго спит. Но она не могла сойти с места, гнала мысли прочь.
Надо пойти.
Энн встала, тихонько открыла дверь в детскую. Грег крепко спал. Слишком крепко, как ей показалось. Но она успокоилась и пошла досматривать серию. Волнение её не покидало. Она стала думать, что это слишком крепкий сон. Тянущий страх. Страшно войти в детскую. Что она скажет, если вдруг… все будут считать её виноватой, она сама будет считать себя виноватой. Эта вина, которую невозможно себе простить…
Из оцепенения вывел телефонный звонок. Она ответила, а потом решительно вошла в детскую, Грег сладко потянулся, глубоко вздохнул и приоткрыл глазки.
Энн с облегчением вышла. Надо его скорее покормить, она поставила на плиту макароны. Потом ринулась к сыну. Он обмочил постель. Такой нежный беспомощный мальчик, так нуждается в ней. Пока она его переодевала, он засмеялся, обхватил её ручонками и прижался крепко, крепко. Энн заплакала. Никого на свете она сможет полюбить сильнее, чем его. Эта большая любовь разрывала сердце. Грег гладил мать по волосам, в ней для него сосредоточился весь мир. Она была для него тем богом, который всегда рядом, всегда поможет и никогда не предаст.
Макароны подгорели. Она плакала, когда отделяла горелые макароны от не горелых и молилась Тому, в которого давно не верила…