Повесть о моей жизни Главы 7-8

Юлия Попова
 
Повесть о моей жизни
 
Часть Первая
Детство
(продолжение)
 
7.           Детские будни в Белоруссии
 
 
      Тем, кто со мной знаком, известно, что в школьные годы надо мной жестоко издевались одноклассники (впрочем, не только они одни), поэтому меня часто спрашивают: как мне жилось в детском саду, обижали или нет меня там? На этот вопрос ответить не так просто. Дело в том, что, по моему мнению, ребёнок в возрасте до семи лет, сознательно истязающий своего товарища – чрезвычайная редкость. Поэтому я могу вспомнить только одного мальчишку, который избивал и мучил меня в детском саду. Имени его я не помню, а фамилия его на слух звучала как Гамарков (я не уверена в точности; может быть, я ошиблась на одну букву в середине). Внешности его я не запомнила и, встретившись с ним сейчас, я бы, скорее всего, его не узнала. Но зато я хорошо помню, что он не только избивал меня, но и приговаривал при этом:
      - Не смей рассказывать своему батьке, что я тебя бил!
      Этому Гамаркову было, видимо, невдомёк, что дети, живущие в Белоруссии, не обращаются так к своим родителям. Что такое «батька», я в том возрасте не знала. Я уверена, что мой малолетний палач был не из Белоруссии; его, скорее всего, привезли откуда-то с Украины, судя по его лексикону. Ничего не поняв, я пожаловалась на него своему отцу - еврею. Тот отреагировал совершенно спокойно, на следующее утро пошёл со мной в детский сад и слегка пожурил Гамаркова; точнее, даже не пожурил, а ласково так перекинулся с ним парой слов, тепло ему улыбаясь. Гамарков старался делать вид, что испуган; однако видно было, что он играет роль (в таком возрасте очень трудно найти хорошего актёра). После того, как еврей ушёл, Гамарков подошёл ко мне, обругал меня, обещая выдрать мне косички, позамахивался немного, но не ударил, а на следующий день не пришёл в детский сад. Больше я его никогда не видела.
 
      Других детей в детском саду, которые бы умышленно меня истязали, т.е. бегали бы за мной целый день, били, унижали и оскорбляли, как Гамарков, я не вспомню. Другие дети обычно ругались, толкались, прогоняли меня, говорили о нежелании со мной играть, обливали водой возле умывальника, но всё-таки целенаправленно меня не третировали. Был, правда, в какой-то из групп такой мальчик, Саша Бортник, который во время тихого часа меня дважды укусил, и то не до крови. Впрочем, этот Бортник кусал и других детей, как собака. Как выяснилось немного позже, он был старше всей нашей группы на целый год, в раннем детстве это огромная разница. Я это поняла, когда узнала, что в последний год моего пребывания в детском саду он уже пошёл в школу, и, учась там, приводил в детский сад своего младшего брата, который был очень похож на него внешне. Но ведь, насколько мне известно, в советское время в детских садах было запрещено помещать в одну группу разновозрастных детей, тем более в садах немаленьких, как мой. А этот Саша Бортник не только выглядел старше всех детей, не только был выше всех ростом и крупнее фигурой, он и по уровню своего развития казался старше всех нас года на три-четыре. У других детей в группе были в голове только машинки да мишки-зверюшки, а Саша Бортник взахлёб рассказывал детям пяти-шести лет о гражданской войне, о фильмах, в которых на переднем плане фигурировали революционеры-интернационалисты, ещё о чём-то таком, что я в том возрасте даже не поняла. Другие дети его тоже не понимали, и в разговоре с ним еле-еле могли связать два слова. Кстати, садистский Гамарков тоже показался мне старше всей группы года на два-три, несмотря на то, что был худощав и невысокого роста. Говорил он внятно, чётче других детей, и голос у него был хоть и детский, высокий, но всё же по тональности заметно ниже других мальчиков нашей группы. Да и держался он по сравнению с ними очень нагло и уверенно, как будто чувствовал за собой поддержку; например, мог с угрозой в голосе потребовать у других детей, чтобы они регулярно делились с ним принесёнными из дома яблоками и конфетами. Помню, однажды у нас в группе появилась черепаха. Сейчас мне известно, что детские сады регулярно обследуются санэпидемстанциями и что нахождение в детской среде животных (тем более земноводных и пресмыкающихся) запрещено категорически. Около недели она жила в детской спальне, там же ела, спала и оправляла естественные надобности, а воспитательницы и няни и бровью не вели (может быть, кто-то строгий принудил их не водить бровями?). А когда эта черепаха вдруг пропала, Гамарков подошёл ко мне и начал бить меня кулаком, приговаривая:
      - Где Чапа, где Чапа, где черепаха, где черепаха?
 
      Не знаю, как вам, а мне всё это кажется сознательно организованной провокацией. Я была единственной из детей, кто не прикасался к этой черепахе. Верьте мне или нет, но я чувствовала, что она появилась в спальне не к добру, это во-первых; а во-вторых, мне до смерти не нравился её отвратительный специфический запах. Я ничего не ответила своему палачу, а когда он меня избил, черепаха буквально тут же нашлась. Как будто кто-то её сознательно спрятал, чтобы у Гамаркова появился повод ударить меня.
      Кстати, после того, как черепаху всё же убрали из сада, у некоторых детей появились на руках бородавки.  Наверное, вы знаете, что от черепах, как и от жаб, у людей – особенно у детей - появляются бородавки. Но, видимо, тем, кто всё это организовал, было не жалко русских детей.
 
      Впрочем, с другими детьми у меня тоже иногда случались конфликты. Например, в одной из групп мы с мальчиком по фамилии Васильев играли в игру: мы оба надували щёки и тыкали друг друга в надутые щёки кулаками. И в самый разгар такой игры я нечаянно промахнулась  и вместо щеки попала ему в глаз. Удар был детский, несильный, даже синяка у него под глазом не было. Однако воспитательница подняла страшный шум, кричала, что по моей вине человек чуть не остался без глаза, забегала, заголосила, в-общем, подняла на ноги весь детский сад как при каком-то серьёзном ЧП. В другой раз я нечаянно толкнула не то рукой, не дверцей шкафа в раздевалке девочку по имени Оксана. Она тут же пожаловалась всё той же воспитательнице, которая вновь злобно меня отругала, словно я сделала это нарочно. И надо же было такому случиться, что эту же девочку я через несколько дней толкнула ещё раз, и опять нечаянно, нехотя. То ли я была такая неуклюжая, то ли всё это было специально так подстроено умными взрослыми дядями, у которых Оксана была куклой на ниточке – не знаю. На этот раз Оксана не стала жаловаться воспитательнице, а только пригрозила мне, что сделает это. Я очень испугалась, так как помнила, как злобно воспитательница кричала на меня, и стала умолять эту самую Оксану простить меня, взяв её за руку. А она вдруг упала (как в театре), а потом сказала, что больно стукнулась ногой, но при этом на лице её была улыбка. Кончилось тем, что она всё-таки не стала жаловаться воспитательнице, зато недели три мурыжила меня, обещая сделать это.
 
      И всё же, если честно, ладить с детьми было гораздо легче, чем с воспитателями. Конфликты с детьми чаще всего оканчивались миром, конфликты с воспитателями оборачивались неприязнью на долгие годы. Я не знаю, где подобрали таких воспитательниц? Они могли угрожать детям скакалкой, или, схватив ножницы, сказать: «Сейчас отрежу тебе пальцы!». Дети, естественно, пугались и плакали. Воспитательницы ругали и даже били девочек из группы, если у них расплетались косы; накладывая детям огромные, повторяю, ОГРОМНЫЕ порции пищи, которые смог бы съесть не каждый взрослый, удивлялись, почему дети не доедают, после чего начинали их ругать выражениями, приведёнными выше (паскуда, скотина и т.п.). Я, к слову сказать, съедала, давясь, почти всё, однако меня причисляли к числу детей, которые хуже всего едят, и постоянно, постоянно ругали за это самыми гадкими словами.
 
      Не думаю, чтобы всё это было случайно. Случайно попался донельзя гадкий детский сад, случайно попались грубые и злобные воспитатели (больше похожие на тюремных надзирателей), случайно закармливали детей едва не до потери пульса, чтобы потом появился повод их обругать? Сомневаюсь. Знаете, очень я сомневаюсь, чтобы всё это было случайно.  Кстати, у моих еврейских «родителей» (отца и мачехи) именно в это время впервые проявилась – даже и не знаю, как сказать – впервые проявилась и на долгие годы закрепилась прямо какая-то мания насчёт того, что будто бы я, по их мнению, МАЛО ЕМ. Ну надо же, какие заботливые. Сунут кусок побольше и пожирней, а потом идут в свою комнату смотреть телевизор, и попробуй ещё хоть раз за вечер подойди к ним – получишь ремня или подзатыльник. Особенно это относилось к мачехе. Помню, когда я, ещё совсем маленькая, «лезла» к ней поиграть, еврейка отталкивала меня ногой, словно собаку; хватала за руку, тащила меня в мою комнату, совала в руки игрушку и уходила. Я плакала. Так вот именно в эти годы мои «родители», будто сговорившись с воспитателями, начали, что называется, есть меня поедом за то, что я, оказывается, СЪЕДАЮ МАЛО ЕДЫ. По мнению этих евреев, несъедание того, что они мне навалили в миску, было величайшим детским преступлением; чем-то таким, что не лезет ни в какие ворота и что может быть искоренено только увеличением порции.  Более того, еврей даже бил меня ремнём, если я не полностью съедала огромную миску еды, которую они вдвоём мне накладывали. Не правда ли, в этом есть что-то глумливое и садистское? Два голодных солдата вряд ли бы осилили миску таких размеров; да и сам еврей со смешочком называл её «тазиком». Бил ремнём за это, стаскивая с меня трусики! А когда я подросла и пошла в школу, бегал за мной по школе и наказывал всем встречным, а особенно учителям и одноклассникам, чтобы следили, всё ли я съедаю. И это он преподносил как свою отцовскую заботу, вы только подумайте! Якобы он не понимал, что позорит меня; якобы он не видел, что на меня показывает пальцем вся школа! Ах, боже ж ты мой, ну до чего же заботливый еврей попался мне в отцы! Ах, ну надо же!
 
      И чему же привели все эти хорошо скоординированные усилия? К тридцати годам, когда я выходила замуж, мой вес был примерно 130 кг., и это при росте 162 см. Я была безобразно жирной, безобразно, во всей силе этого слова. Я была толще всех в любой компании, толще самых толстых и расплывшихся старух, со сплошным ноздреватым целлюлитом от пояса до колен и спереди, и сзади. А еврейские «родители» продолжали хладнокровно смотреть свой телевизор, как будто не имели к этому никакого отношения! Причём сами они, обратите внимание, ПОЧТИ НИКОГДА не принимали пищу вместе со мной. Почти никогда, можете мне поверить? Меня они «подчевали» на кухне, а сами «кушали» отдельно, у себя в комнате: наложат себе на один-единственный подносик что-то там на блюдечках и несут его в свою комнату поближе к телевизору. Это чтобы я как-нибудь ненароком не обратила внимание в детстве, сколько ем (по их требованию) я, и сколько съедают они сами. Не сравнила и не призадумалась. Нет, ну правда ведь, евреи – очень умная нация?
 
      Ладно, я отвлеклась. Что касается детского сада, то можно (даже нужно) ещё добавить, что наши воспитательницы брали под контроль не только количество пищи, которое обязан был съесть ребёнок в их группе, но и то, в какие игры играют вверенные им дети. Учёт и контроль, как говорил товарищ Ленин. Мальчиков из группы воспитательницы сильно ругали за игры в войну, девочек – за игры в ресторан; видимо, и то, и другое считалось несовместимым с психофизикой белоруса.  Это касалось и занятий и по рисованию: всё тот же строгий учёт и контроль – что дети рисуют, как дети рисуют и не рисуют ли они то, что им рисовать не положено. Никаких войн. Никаких ресторанов. Никаких коней со всадниками.  Никаких машин и никаких людей. Учёт и контроль. Учёт и контроль. Учёт и контроль.
 
 
 
8.                Родительские «ласки»
 
 
      Если уж я начала про своих «родителей», то скажу, что в «родительском» доме мне было ничуть не слаще, чем в детском саду. Детский сад, если честно, я ненавидела, и в основном из-за воспитательниц, которые жестоко обращались с детьми, а особенно со мной. Помню, меня очень возмущало в детстве то, что на меня злобно кричали за то, в чём я была совсем не виновата, например, за то, что я приходила в детский сад в обуви не по сезону. Я же не сама выбирала, что мне обуть; что мне мачеха давала, то я и обувала; меня за это облаивали; а когда я вечером жаловалась мачехе, та начинала улыбаться своей характерной улыбочкой. Смех у неё неповторимый, гаденький - прегаденький, и такая же улыбка. Такую улыбку, как говорится, надо видеть. Люди говорили мне, что их переворачивает от улыбки моей мачехи, до того она гаденькая. Так, говорили, и хочется… Ладно. Не будем. Ну так вот, про детский сад… Или вот, например, такой случай.  Однажды «родители» разрешили мне не ходить в детский сад, т.к. они купили мебель, и нужно было кому-то открыть дверь грузчикам; сами же отец и мачеха ушли на работу. Я сделала, как мне велели. Когда же на другой день я пришла в детский сад, меня опять облаяли, и притом очень грубо. Помню, я была очень обижена и очень страдала; ведь в данном случае я была ни в чём не виновата. Это была ошибка евреев, они должны были позвонить в детский сад и предупредить полканих - воспитательниц. Однако они этого не сделали.  Случайно ли это?
 
      Я ненавидела такой детский сад и страшно им тяготилась. Идти туда мне до смерти не хотелось, и «родители» это прекрасно знали. Для этого мой отец нарвал во дворе детского сада прутиков с каких-то низкорослых кустов, которые там росли, и хлестал меня этими прутиками по ногам и бёдрам перед тем, как вновь отвести туда, если я, маленькая, вырывалась и не хотела ещё раз посетить это белорусское «прэдпрыэмства». Но долго ему этими прутиками бить меня не удалось, хотя он и притащил их домой целую охапку (какой хозяйственный еврей попался!), потому что они быстро ломались о моё тело, иногда с первого же удара. Видимо, эти растения белорусы насадили для каких-то других целей. Тогда, разочаровавшись в этих прутьях, мои «родители», сами по себе на деньги омерзительно жадные, решили, тем не менее, потратиться и приобрели в магазине детских игрушек набор для фехтования, состоящий из двух пластмассовых шпаг с закруглёнными наконечниками. Я думаю, они сделали это ещё и с политическими целями, чтобы не было этнического конфликта между белорусами и евреями; т.к. белорусы могли бы обвинить евреев в том, что те портят им зелёные насаждения. Ни я, ни сын моей мачехи этими шпагами никогда не играли; «родители» приобрели их для нашего (по большей части моего) воспитания. Ими они могли отхлёстывать меня сколько угодно, не боясь, что шпаги сломаются и им придётся снова идти обрывать зелёные посадки, рискуя нарваться на национальный конфликт.
 
      Занимались моим «болевым воспитанием» отец и мачеха поочерёдно, вроде как вахту держали. Когда была мачехина очередь «дежурить», она угощала меня за беготню и самые - самые незначительные детские шалости. Когда приходил с работы её муж, специалист по навозоуборочным машинам, она считала своим долгом отрапортовать:
      - Они бегали, прыгали, резвились, шумели! А мне-то что? Влупила шпагой одному и другому!
 
      Но когда на дежурство оставался её уставший от навоза муж, было ещё хуже. Сын моей мачехи не сразу стал моим палачом; он начал меня избивать только когда ему исполнилось 12 лет, а мне 7, а до этого он был мальчик как мальчик. И вот однажды мы с ним так развеселились, как не веселились ещё никогда. Мы пели с ним песню «Серенький козлик», прыгали, скакали и смеялись счастливым детским смехом. Мне в детстве редко удавалось от души посмеяться, поэтому этот случай врезался в мою память на всю оставшуюся жизнь. Вместо припева, который мы не знали, сын моей мачехи придумал вставлять слова «Тумба – тумба, серенький козлик», что показалось мне в том возрасте страшно смешным, я просто захлёбывалась от смеха и счастья. И вот, в самый разгар этого веселья, в самую прекрасную минуту детского счастья мой отец, это хитрое, подлое, злобное, трусливое и продажное подкаблучное ничтожество, до того молчавший как рыба, вдруг выскочил как из-под земли, подбежал ко мне и начал хлестать меня этой пластмассовой шпагой! Счастливый смех мгновенно сменился горьким плачем, и всё детское веселье, всё детское счастье сняло как рукой. Мне было так горько, так больно на душе, как ещё никогда в жизни…
 
     Сколько живу, столько и буду ненавидеть этого проклятого навозоуборочного жида! Столько лет прошло, а до сих пор, как вспомню это, так душа всё болит и болит…
 
      «Болевое воспитание», видимо, очень нравилось моим «родителям», потому что они практиковали его почти до моего восемнадцатилетия; эволюционировали только предметы, с помощью которых это «воспитание» осуществлялось. Начали они с гибких прутиков, вырванных на улице; потом перешли к пластмассовым шпагам; следующий этап эволюции символизировал ремень, власть нагулявшийся по моим ягодицам; а лет с пятнадцати его окончательно и прочно сменили подзатыльники. Подзатыльники особенно нравились моей мачехе; отвешивая их мне, она, можно сказать, цвела и пахла; было видно, что ей очень приятно и что она хотела бы, да не может это скрыть. Отвесит подзатыльник и разулыбается вся своей гаденькой - гаденькой улыбочкой. В квартире этой интеллигентши всегда, сколько я себя помню, стояла грязь неописуемая; она мыла полы также часто, как мылся в ванне её муж – примерно два раза в год, но не каждый год. В некоторые годы она его вообще не мыла, ни разу за целый год; раз в квартал подметёт, и ладно. При этом у обоих евреев была привычка (и до сих пор) расхаживать по квартире в той же обуви, в какой они ходят по улице. Когда я подросла и однажды сказала ей, что у нас очень грязно, она обозвала меня занудой. В другой раз по этой теме она сказала: «Лучше я с книжкой полежу, чем буду полы мыть». При этом сама еврейка замарашкой вовсе не ходила; наоборот, у неё было несколько шкафов самой - самой разной женской одежды. А в квартире нашей всё было запущено донельзя; потолки везде были чёрные (а на кухне так просто ужас); по кухонным столам, полкам и стеллажам сновали тараканы; на углах потолков пауки плели свою паутину. А по кухонному потолку так ещё и черви ползали, которые затем пробрались в шкаф и всю крупу изгрызли. Оконные рамы были сгнившие, потому что их долгое время никто не красил. Обои тоже были грязные, потемневшие, в некоторых местах засаленные и ободранные. К тому же у нас 15 лет жила маленькая собачка (мачехина любимица), которая не только непрерывно визгливо и пронзительно лаяла, принюхиваясь к прохожим через закрытую входную дверь, но и ежедневно гадила по всей квартире, причём иногда делала кучки сразу в 7-ми или 10-ти местах, недалеко друг от друга. (Убирать их, естественно, приходилось мне – ежедневно втечение примерно 15-ти лет – моя мачеха категорически отказывалась это делать, говоря, что её тошнит). А мои «родители» всё сидели и сидели перед своим телевизором (у нас в квартире было несколько телевизоров) или же валялись оба на кроватях с книжками в руках, не обращая внимания на собачье дерьмо.
 
      Я понимаю, что евреи – это не немцы, что от них глупо требовать чистоты и аккуратности; но я была и в других еврейских домах, однако их нельзя было назвать свинарниками, как наш. Мои «родители» даже для евреев были в этом вопросе свиньями из свиней.
 
      Но нужно ещё сказать, что моя мачеха, конечно, видела, что она живёт, простонародно выражаясь, как чушка, но преподносила это так, будто была в этом ничуть не виновата. Она по характеру скользкая - скользкая, как какой-нибудь мокрый обмылок; отопрётся от всего, знай евреев. Такую, как она, за жабры не схватишь. Сначала, когда я была школьницей средних классов, она на вопрос о грязи отвечала грубостью или подзатыльником, а когда мне исполнилось лет пятнадцать, она стала говорить, что в квартире, где есть взрослая дочка, мать вообще ничего не должна делать, и уж тем более заботится о порядке в доме. Матерью она называла себя; мачеха до самого моего замужества (и даже несколько лет после него) врала мне в глаза, будто бы она моя родная мать. Мол, если люди говорят о грязи и беспорядке в каком-то доме, то это не в материн огород камешки, а в дочкин. Я всё моё детство искренне старалась быть для евреев хорошей дочерью, чтобы они поменьше меня били; поэтому я тогда наивно решила, что мачеха права, и начала мыть полы по всей их немаленькой квартире; одно время мыла каждый день, но чище от этого почему-то не становилось. Я думаю, это было от того, что для наведения порядка в таком запущенном жилище нужна была не одна юная хозяйка, а целая бригада здоровых и широкоплечих мужчин - строителей. Проще говоря, квартире требовался основательный ремонт.
 
      И напоследок нужно ещё сказать о ремне. От мачехи мне в детстве тоже иногда доставалось ремнём, но она никогда не заголяла меня, чего не сказать о моём отце. Били они меня за самую незначительную провинность, такую мелкую, что я сейчас даже не могу и припомнить, как-то не отложилось в памяти. Неудобно об этом говорить, но у меня почему-то очень рано, в десять лет уже выросли волосы на лобке, а «папуля», как он любил себя называть, аж до четырнадцати где-то лет всё драл и драл меня ремнём, как бы не замечая моего оволосения. Не сказать, чтобы он бил очень больно, зверски, но зато он любил это делать очень долго, примерно восемь – десять минут, не торопясь, размеренно и монотонно, как маятник, пока у него, по его словам, не уставала рука. Практиковал он ремень в разные годы по-разному, когда раз в месяц, когда раз в две недели; но особенно часто он стал к нему прикладываться, когда я стала оформляться по-женски, т.е. когда мне исполнилось примерно 12-13 лет. В это время особенно участились мои порки, одно время чуть ли не каждый день, за исключением тех недель, когда еврей был в командировках. Оправдывал он это тем, что  у меня начался переходный возраст и из-за этого испортился характер; что я стала грубой, дерзкой, злой на язык, а также стала хуже учиться, поэтому меня надо драть, драть и драть. Однако, по моим наблюдениям, моё «болевое наказание» зависело не от моих действительных проступков, а от настроения моего папаши: на одну и ту же мою фразу он мог в одном случае совершенно не обратить внимания, а во втором случае схватить ремень и выдрать меня. Со временем я даже научилась чувствовать, что сейчас будет порка, потому что он становился хмурым, злым, начинал придираться ко мне, как будто искал повод меня выпороть. Этот повод, конечно же, легко находился; я становилась к небу задом, первый ремень звонко шлёпался о мои подростковые ягодицы, за ним второй, третий, десятый, и пошло - поехало.
 
      Моя попа становилась красной - красной, а он всё бил, и бил, и бил, словно барин свою крепостную. Я стояла и терпела, с шумом втягивая воздух после каждого удара; ожидая, когда же, наконец, устанет заботливая отцовская рука. Однако рука уставала очень не скоро, обычно пока не начинало гореть огнём всё моё девичье седалище, на которое потом было горячо присесть. Сейчас я понимаю, почему порка затягивалась так надолго: еврей получал острое сексуальное наслаждение, раскрашивая в красный цвет мои красивые в то время ягодицы. Он бил не со злостью, не так, чтобы остался синяк, а так, чтобы осталась красная полоска на красивой попке. И по этой булке ударит, и по другой, и в этом месте, и в том; и старался так, чтобы она вся целиком стала ярко - красненькая, как помидорчик. Вроде как художественным творчеством занимался. Сколько раз за десять минут можно ударить? Ну, наверное, раз двести, не меньше. Судите сами, сколько пришлось вытерпеть моему бедному заду. Я думаю, он прекращал порку только тогда, когда у него наступало сексуальная разрядка (догадайтесь уж сами, какая); тогда он говорил, что у него устала рука, после чего отпускал меня, выпоротую, в свою комнату. Я уходила с красным задом и красным лицом, потому что всегда стояла, низко наклонившись, во время этого «воспитательного процесса».  Очень часто красными у меня были также и уши. От стыда.
 
      Сейчас, став взрослой, я вполне допускаю мысль, что мои порки большей частью зависели даже от настроения моего еврейского папочки; а от того, грызла ли его в данный момент похоть. Если грызла, он начинал придираться, приказывать, обвинять, и наконец, вёл меня на порку, обычно почему-то на кухню. Там он подводил меня к какому-нибудь углу, как он это обычно делал; низко нагибал меня, так, чтобы я приняла позу женщины, занимающейся ручной прополкой грядок, и начиналась «горячая десятиминутка». Он ставил меня почему-то только в такую позу, хотя мог бы в любую другую; например, поставить на колени, а животом положить на стул. Но нет. Уж не потому ли, что у наказуемой, которую принудили принять такую позу, широко раздвигались ягодичные мышцы; и к тому же, чтобы сохранить равновесие, она волей-неволей должна была пошире раздвинуть ноги, отчего становились прекрасно видны и её половые губы, густо заросшие жёсткими еврейскими волосами, и особенно анальное отверстие, получавшееся как на ладони?
 
      Я изо всех сил старалась не плакать, в крайнем случае, всхлипывать, хотя мне было и больно, и стыдно, и обидно. Как я уже говорила, бил он хоть и очень долго, но не особенно больно, можно было терпеть; и только если удар приходился в «коричневый кружок», я стонала или взвизгивала. Меня тогда словно пронизывало током, по всей тазовой области разливался огонь и начинал больно жечь, особенно  в энном месте. Тогда любимый папуля открывал рот и произносил что-нибудь нравоучительное, не переставая монотонно работать правой рукою.
 
      В последний раз он попытался меня выдрать, когда мне было уже почти пятнадцать лет, за то, что я сказала, что уйду из дома и не вернусь. Он вынул свой кожаный ремень, но я убежала и закрылась от него в туалете; он поругался немного под дверью, называя меня паршивой дрянью, но саму дверь ломать не стал.
 
      Если я в детстве возвращалась выпоротая к себе в комнату и встречалась в коридоре с мачехой, та иногда почему-то оглядывала меня с острым неудовольствием, словно не на шутку ревновала к своему папику. Но ещё чаще она, столкнувшись со мной, начинала ехидно улыбаться, словно торжествовала, что меня только что выдрали и что мне теперь придётся минут двадцать походить или постоять на ногах, потому что если я сяду сейчас на стул или на диван, то меня будет сильно припекать снизу. Во все годы моего детства, если она снисходила до беседы со мной, она не уставала повторять, растягивая слова:
      - Девочку надо пододрать, пододра-а-ать! Девочек надо поддирать, поддир-а-а-ать, им полезно, полезно-о-о!
      И как-то очень своеобразно, гаденько - сладенько улыбалась. Особенно любила она это говорить, если у неё было хорошее настроение; это у неё было чем-то вроде ласки. У меня от таких материнских нежностей краснели уши и поджимались мышцы внизу.
 
      Я думаю, что она, конечно же, много раз видела, как добрый папа медленно помидорит беленькую задницу её падчерицы; но её никогда не трогала эта сцена. Жалость?! К кому?! Может быть, она даже втихаря подталкивала его на это, иначе откуда же такие замасленные и одновременно торжествующие глазки, и это тягуче - ласковое:
      - А нашу девочку пора пододрать, пододра-а-ать… Папуля, ты слышишь? Девочку пора пододра-а-ать, ей полезно, поле-е-езно…
 
      Чем взрослее я становилась, тем всё более унизительной и унизительной становилась для меня сама эта процедура моей порки; и тем больнее она мне казалась.  В самых младших и даже средних классах я как-то не очень боялась порок; считала, что всех детей родители бьют, и им нисколечко не больно.  Однако классу к седьмому мне стало казаться, что порка – это вообще-то очень больно, особенно если мой интеллигентный воспитатель совершенно нечаянно попадал ремнём мне под хвост. Я стала бояться порок как огня (это и в самом деле был почти огонь), стала тихой - тихой, очень покладистой и очень послушной, лишь бы меня в очередной раз не выдрали. Именно в эти годы я постепенно превратилась в такую тихоню, в такую серую мышку, в такую аутсайдершу, какую редко встретишь в жизни. После каждого такого «воспитательного акта» я всё больше и больше замыкалась в себе; всё больше и больше отдалялась от людей; всё больше и больше ненавидела «родителей». Я стала очень угрюмой, очень нелюдимой и неразговорчивой, старалась быть как можно незаметней. А порки всё продолжались и продолжались, продолжались и продолжались, и даже становились чаше. Я стремилась как можно реже выходить из своей комнаты, а по коридору ходила чуть ли не на цыпочках. Однако мой мучитель сам чуть ли не через каждый час забегал в мою комнату, чтобы проверить, тем ли я занимаюсь, чем он распорядился; и, если ему что-то не нравилось, мог прямо в моей комнате устроить мне порку (хотя чаще вёл на кухню). И ещё мне казалось (и до сих пор), что он сознательно старался попасть ремнём в местечко между анусом и половыми губами, чтобы насладиться моим взвизгиваниями. Под хвост ей, под хво-о-ост!.. Будет знать…
 
      Я не знаю, что им двигало. Всё-таки евреи, насколько мне известно, как-то не отличаются ни какой-то особенной похотливостью, ни тем более склонностью к садизму. Как раз примерно в это время он через своих друзей - евреев (все его друзья были евреями, все до последнего человека, он сам не единожды мне хвастался), через этих его друзей получил учёное звание «кандидат технических наук» и должность руководителя какой-то лаборатории, занимавшейся проектированием навозоуборочных машин. Он стал начальником (как большинство евреев); ходил в костюме, в галстуке, ездил в командировки в какие-то иногородние сельхозвузы, поднимался там на кафедру, читал какие-то лекции (наверное, о различных видах навоза); а потом неторопливо шёл мимо почтительных студентов своей своеобразной походкой (он ходит как Чарли Чаплин, только медленно и как-то полуприсев, на полусогнутых мелкими шажками, словно у него в штанах случился конфуз). Как-то раз, вернувшись из очередной командировки, он хвастался тем, что его поселили в женском общежитии какого-то сельхозинститута, где он в толпе студенток ходил гоголем (по его выражению, «профессором»). Видели бы они этого профессора дома, с ремнём в руках, рядом с единственной его дочерью, стоящей «раком» (как говорят в народе)!
 
      Так что же им двигало? Почему он всё ставил и ставил меня в эту неприличную позу? Может быть, он в моём лице воображал кого-то другого? Вокруг него теперь было много молодых симпатичных девушек, он видел их туго обтянутые джинсами попки, и ему хотелось их выпороть? Увидеть, как хорошенькая попа из белой постепенно превращается в красную, увидеть беззащитный анус, влепить по нему и насладиться взвизгиванием той студентки, которая в данный момент его привлекала? А потом выпороть ещё и вон ту, и вот ту, и вот ту; и вот эту недотрогу, и вон ту скромницу, и вон-вон ту блондинку с томными глазами? И всё в моём лице? Выходит, моя задница отдувалась за всех симпатичных студенток того института?
 
      А может быть, дело вовсе не в нём, а в его таинственных хозяевах, приказы которых он выполнял? В том, что у него есть какие-то «хозяева», я уверена абсолютно, он сам втечение многих лет давал повод так о себе думать. Примеров можно привести очень много, например, такой: однажды он, в какие-то праздники, сидя несколько дней дома, вдруг возмущённо проворчал, ни кому конкретно не обращаясь, что его всё ругают и ругают, да ещё матом, и сам начал произносить грубые ругательства в адрес своих невидимых собеседников. Причём вид у него был как у человека, которого вот только что обругали, а он вспыхнул и начал ругаться в ответ. Я была страшно удивлена, кто это мог его сейчас обматерить, ведь мы тут вдвоём? Да к тому же он же уже три дня не выходил из дому, и был стерильно трезв?! (Как большинство евреев, он пьёт очень редко, три-четыре раза в год). Кто, кто мог это сделать?! И, самое главное, как, ведь я ничего не слышала?!
 
      Так это ещё не всё! Когда праздники, наконец, закончились, и он утром ушёл на работу, то вечером пришёл с побитым лицом. Я была просто поражена, стояла в ступоре. До этого я никогда в жизни не видела еврея с побитым лицом; русских видела, а вот еврея – никогда. Побит он был, правда, не сильно, не зверски; но всё же было видно, что именно побит; разбитые губы и распухшие скулы ни с чем не перепутаешь. Я была в полной растерянности, не знала, что и подумать. Кто же это такой всемогущий, посмевший побить ЕВРЕЯ?! Не кого-нибудь, не русского, а именно еврея?! Кто это?!.. Ведь все знают, что евреев бить нельзя; что это строжайше запрещено; русских – можно, а вот евреев – нельзя, потому что это же АНТИСЕМИТИЗМ, самое тяжкое преступление в Белоруссии; за это здесь вешают. Лучше быть убийцей и насильником, чем антисемитом (потому что меньше достанется). Кто же этот сошедший на землю Бог, посмевший поднять руку на еврея и не заболтавшийся после этого под перекладиной?! Кто?! Кто?!
 
      Знаете, у меня есть большое подозрение, что его побили чекисты. Точнее, я в этом абсолютно уверена, да-да. Только чекисты в Белоруссии могут поднять руку на еврея; и то только потому, что сами почти все евреи. От любого другого, отважившегося на такой страшный грех, в этой стране только мокрое место останется; уж поверьте мне, я тут выросла и знаю, что говорю. Конечно же, чекисты, они же «работники государственной безопасности», больше просто некому.  Видимо, мой папаша так достал непослушанием своих соплеменников с удостоверениями КГБ РБ, что они, в конце концов, набили ему морду. Довёл их, что называется, до белого каления. А за что конкретно, я не стала и спрашивать, порщик - папа всё равно ведь не скажет (иначе получит от своих хозяев «в морду» во второй раз). Может быть, за то, что недостаточно часто меня порол? Или слишком слабо бил по моим ягодицам? А может быть, за то, что часто «мазал» и не попадал мне «под хвост»?
 
      Так это они его тогда, скорее всего, ругали матом. И я догадываюсь, каким способом: через микрофон в ухе. Впрочем, микрофон у него мог быть прикреплен и где-то в другом месте, пониже; то-то он так редко мылся; наверно, боялся его смыть. Ведь тогда бы его заставили платить за утерю казённого имущества; сумма немалая (чекистские «штучки» весьма дороги), а он страшно жадный; вот в чём, похоже, причина того, что от него все эти годы воняло как от бомжа. Бедный. И рад бы помыться, да чекисты не дают. Понимаю. Хороши и чекисты, которые принудили своего соплеменника столько лет так дурно пахнуть. Конечно же, у него где-то есть микрофон (скорее всё-таки в ухе), именно из-за этого ему слышны команды его хозяев (матерные), а окружающим – нет. Есть только одно «но»: ведь чтобы отдавать ему команды, надо же как-то видеть всю диспозицию; и они явно видели, но вот как? Каким, интересно, способом? Как им это удавалось? У нас что, по всей квартире натыканы видеокамеры каких-то «таинственных» спецслужб? Но зачем? Для чего? Нет, честное слово, какой-то бред творится вокруг меня! То люстры вокруг своей оси вращаются, то в глухой стене радио зашепчет, то вонючка - папуля ведёт себя так, будто он видит и слышит сквозь стены… Что это, в конце концов, всё значит?! Кто всем этим занимается?! И для чего?! Чтобы скомпрометировать меня, выставить меня перед моими читателями как душевнобольную, якобы это всё мне «кажется»?! Да неужели?.. Серьёзно?.. «Если на клетке слона ты видишь надпись «буйвол», не верь глазам своим…» И кто же это, интересно, ко мне так неравнодушен, что в такой нищей стране никаких денег на такую, как я, не жалеет? Уж не поклонники ли каббалы, по которой, говорят, можно предвидеть будущее? Мне что, суждено сотворить что-то для них страшное, что они решили заранее «принять меры»?! Боже мой, какая страшная, какая чёрная, чёрная, чёрная страна, страна подлости, страна стукачества, СТРАНА УЖАСОВ!.. Боже мой!.. Скорей бы из неё уехать!..