Бестия

Делать не стыдно,
говорить — непристойно.
Старозаветная истина


Вскоре, вероятно, я окончательно сопьюсь, и тогда начнется то, о чем слишком хорошо известно всем беспробудно пьющим и о чем совершенно бесполезно и не к чему говорить непьющим — они не поймут, осудят, и им наплевать на мои бредовые записки; их дела, так сказать, поважней. Есть ли смысл продолжать? Кому это надо? Вроде бы мне... А между тем я от силы протяну лет пять, ну, а там сыграю в ящик. Но мне почему-то кажется, что она (я собираюсь рассказать о странной встрече с одной женщиной) обязательно должна узнать о моей смерти, я верю в это, хотя совершенно не представляю, как она может узнать.
С тех пор прошло довольно много времени, месяцев пять или шесть, а может, больше, не помню. Смутные были дни. Болезнь прогрессирует, с большим трудом мне удается заставить себя по утрам подняться, почистить зубы, побриться. Ем наспех, работаю кое-как, на меня все поглядывают с каким-то подлым, злорадным любопытством, присматриваются, вынюхивают во мне что-то, по их понятиям, подозрительное. Ну их к Черту! Вот и сейчас, после долгих колебаний, уломал себя — достал из-под кровати машинку…
Я не верю в смерть, то есть я уже несколько лет пытаюсь убедить себя, что собст¬венно смертью является моя жизнь, а жизнь начнется потом, после смерти. Чушь, разумеется! Литературщина! Толстовщина! Но я с нездоровым, маниакальным упорством цепляюсь за эту соломинку, вдумываюсь в нее, толкую о ней со своими друзьями-алкоголиками… Они слушают меня с притворным вниманием, сочувствуют...
Сначала мне хотелось вести запись в форме письма к ней, говорить с ней, вывернуть перед ней душу наизнанку, вызвать в ней жалость к себе, к мертвому. Я и сейчас этого хочу, но она достаточно умна, чтобы чему-нибудь верить, и слишком здорова физически, чтобы пожалеть. Кроме того, не знаю, где она, и никогда не узнаю. Словом, труд мой представляется мне крайне бессмысленным. Но иногда, с похмелья, как сегодня, я испытываю сильную, почти непреодолимую потребность писать о ней, вспоминать все, связанное с ней, до мельчайших деталей: как она ходит, как жестикулирует, как одета, какое у нее выражение лица, когда она что-то говорит, какая улыбка, все, все... Тогда я переношусь туда, в то время, в ту обстановку, где я впервые ее увидел, чтобы снова пережить эти незабываемые часы.
Я провел с ней немногим более четырех часов, нет, больше, значительно больше — целую жизнь. Двести сорок минут, каждая из которых была наполнена ощущениями такой остроты и силы, такой чудовищной определенностью, что описание их заняло бы тома, — двести сорок томов…
В декабре 1977 г. постоянно, изо дня в день, дул противный, холодный ветер, и
я чуть ли не ежедневно напивался, чтобы согреться, скорее и вернее — с тоски. Пил где попало и с кем попало, поздно возвращался в общежитие, что на улице Кржижановского, зажигал привинченный к стене раздвижной светильник и долго сидел, обхватив голову руками, пока не одолевал сон. Работал я тогда на стройке, электромонтажником. Из университета меня выгнали, с домом связь прервалась, изредка лишь писал матери короткие письма, почти записки, с просьбой выслать немного денег. Приближался Новый, мне ничего не сулящий, год. Там… где-то осталась женщина, казанская татарка, красивое безмозглое существо, начинающее дряхлеть и расползаться. Она, бедолага, до сих пор рассчитывает, что я женюсь на ней, прельщенный ее грудью, бедрами и прочим, кстати, продолжающими волновать меня всякий раз при воспоминании о них. Она умела прощать и была терпелива и проста, как лошадь. Частенько я думал о ней, звал ее приехать, писал ей длинные и лживые письма с красивостями, дразнил издалека и издевался над собой и над ней, неизвестно зачем. Очень ей хотелось приехать в Москву, и она все просила меня прислать, хотя бы немножко денег на дорогу. А где их было взять?
Жизнь мне уже тогда осточертела настолько, что я подумывал даже о самоубийстве, но боялся… Отмечу, мыслишка эта поселилась во мне с постоянной пропиской.
Так вот, 30 декабря я получил посылку, ерунду какую-то: баночку варенья, кекс домашний, что-то еще, не помню, и 15 рублей. Бедная мать, она еще надеялась, что я поднимусь…
Пить начали на работе. Я не пьянел, видно, от того, что перед тем плотно пообедал, а может от беспричинного волнения — такое со мной случалось и раньше. Вечером, допивая третью бутылку, говорили о чем-то скверном с бригадиром и плохо разошлись, злые друг на друга. У меня оставалось пять рублей и я решил купить бутылку водки и поехать к товарищу в Химки. К счастью моему, он был дома, уже довольно пьяный, дико обрадовался мне, прослезился даже, и после первого же стакана окончательно сломался.
Заночевал я у него. Спал, не раздеваясь, укрывшись пальто. Утром, 31-го, не побрившись, поехали на Колхозную площадь опохмеляться. Был там когда-то мерзопакостный пивной бар... Потом поехали к его тетке, выпили там, заняли у нее денег еще на одну бутылку, часа в четыре поперлись к моей и, как ни странно, она, хоть и с отвращением, но тоже дала пять рублей, и к шести вечера мы были в доску пьяны и очень плохо соображали что делали. Очнулся я в метро, товарища со мной не было, как меня пропустили — не помню. (По мне частенько трудно определить, когда я в отключке.) Долго пытался сообразить, как доехать до “Октябрьской”, так и не сообразил… Пошатываясь, поплелся по длинному переходу, куда, зачем — не знаю. Хотелось спать. Дальнейшее похоже на сон.
Состояние мое было невыразимо ужасным, оно знакомо всем пьющим. Мне тогда казалось, что такого полного, беспросветного одиночества я еще никогда не испытывал. Поташнивало. Порылся в карманах, нащупал сигареты и решил выйти на улицу покурить, но вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Я поднял голову и встретился глазами с шедшей мне навстречу женщиной. “Чего она уставилась на меня”, — подумал и невольно замедлил шаги. Я не выдержал и первым опустил глаза, но когда посмотрел на нее вновь, она была уже на расстоянии примерно двух метров и так же пристально продолжала смотреть, словно узнала во мне старого знакомого и не решается заговорить. Я ее видел впервые. Вот мы уже поравнялись, и я, окончательно растерявшись, остановился. Остановилась и она.
— Мне необходимо поговорить с вами, — тихо и очень отчетливо произнесла она.
— Чего? — спрашиваю, хотя понял все, что услышал.
— Уделите мне несколько минут, — так же отчетливо выговаривая каждую букву, сказала она. — Давайте отойдем в сторонку.
— Давайте, — говорю, стараясь не дышать на нее.
Я запомнил наш разговор до последнего слова. Я помню каждое ее движение, выражение глаз, интонацию голоса. Я запомнил все, как запоминается на всю жизнь тяжкое наказание. Она, эта женщина, была чертовски красива. По старой привычке я попробовал найти в ее лице какой-нибудь изъян, его не оказалось, а осмотреть фигуру не успел, ее скрывала шуба.
Мы отошли и остановились у кафельной стены. У меня началась дрожь в коленках, стало стыдно за свое небритое, испитое лицо, красные глаза и старое, дрянное пальтецо. А какие у нее ясные, серые, с холодком, глаза, свежая кожа, тронутая легким румянцем, полные влажные губы! А тело какое у нее?! И меня захлестнул страх, старый, знакомый с детства, гадостный страх, который я всегда испытывал перед красивыми женщинами. Слушал я ее, не подымая головы, мучительно и безуспешно стараясь унять дрожь.
— Мне кажется, что вы чем-то расстроены, и очень сильно. — И опять каждая буковка отпечаталась в голосе. У меня засосало под ложечкой.
— Я немного выпил, — бормочу, отвернувшись к стенке. — Так сказать, по случаю… — “Успокойся, да успокойся же”, — твержу самому себе и напрягаю ноги. Съежился весь внутри, а она говорит совершенно немыслимое:
— Я хочу пригласить вас к себе. Но с одним условием: завтра вы уйдете и больше никогда не будете искать встречи со мной. Вы слышите, никогда. Я не назову вам своего имени, называйте меня, как вам заблагорассудится. Не стану говорить вам, кто я и зачем мне понадобилось именно вам делать подобное предложение, хотя я и понимаю, что могу сделать вас еще более несчастным, на всю жизнь, сама при этом не потеряв ничего;.
Я услышал запах, исходящий от нее, каких-то дорогих духов, и представил свой — омерзительный: смесь из пива, водки, портвейна и гнилых креветок. А она продолжает, будто не замечая ни моего вида, ни моего состояния:
— Подумайте хорошенько... Нет, нет, — поторопилась она исправиться, — я не настаиваю и не угрожаю пошлым отлучением, но оставаться с вами здесь, сейчас, я не могу, я должна буду уйти.
— Да, да... пойдемте, — говорю, — я согласен.
Мне показалось, что я начал трезветь и снова захотелось выпить. “А вдруг у нее не будет! Не может быть! Надо спросить…” Вспомнил о куреве: “Сколько их там осталось? А должно быть мало…” Достал пачку и пересчитал — девять сигарет. “До утра хватит. Полтинник есть… Киоски закрыты, небось”. Она догадалась: “Не беспокойтесь, у меня есть сигареты”.
Мы вышли на Таганскую площадь, прошли мимо церкви, спустились вниз, к библиотеке, и там она остановила такси. Она села рядом с шофером, я — на заднем сиденье. Когда мы отъехали, она что-то сказала ему на ухо и он кивнул головой, будто знал заранее, куда придется ехать.
Волнение мое улеглось, чувствовалась усталость. Я думал почему-то о ерунде: представил себе длинный коридор общежития, комнату, в которой провел два страшных года, свою кровать, стол у окна с грязной, липкой клеенкой, и на мгновенье мне показалось, что я туда уже не вернусь. Я люто ненавидел этот красный кирпичный дом и его обитателей. “Они не поверят мне, никто не поверит!”
Ехали мы долго, молча, в каком направлении — не помню. Возможно, меня укачало и я задремал, впрочем, не уверен, так как помню мелькавшие за окном темные дома с редкими огоньками, ее негромкий голос — она объясняла, как проехать, и бензиновую вонь в салоне. Слышу: “Здесь направо, — и примерно минуту спустя, — остановите, пожалуйста, здесь”.
Я вышел из машины и, пока она расплачивалась, огляделся. Кругом, на небольшом удалении друг от друга, стояли занесенные снегом избы. Вдали чернел лес. Стало тихо. Я понял, что машина отъехала и сразу исчезла.
— Пойдемте, — сказала женщина и протянула мне связку ключей. — Вот этим. — И повторила, — пойдемте.
Плохо соображая, зажав в кулаке теплый ключ, я пошел за ней, споткнулся, едва удержался на ногах и снова услышал в темноте ее голос с приятной интонацией: “Осторожней, не упадите”. “Ничего, ничего, — бормочу, — я не упаду”. “Сколько снегу, Господи! Вот мы и пришли. Откройте калитку”. Она пропустила меня вперед и я, повозившись, как ни странно, открыл ее. Откуда-то сбоку неожиданно появился громадный, лохматый пес и, позванивая цепью, подошел ко мне, обнюхал и тоже исчез, как призрак, не издав ни звука.
— Вам не страшно? — спрашивает она.
— Нет, а вам?
— Нисколько, — быстро отвечает она и всматривается в меня. — Как здесь тихо, хорошо, посмотрите, какая луна…
Я вожусь с дверным замком, слушаю ее, а в голове неотступно: “Будет у нее выпить? А если не будет? Неужели не будет?!”
…В доме темно, сыро и как будто еще тише, чем на улице. Она зажгла свет. Комната была обставлена почти по-городскому: в углу два кресла, между ними журнальный столик, один ковер на полу, другой на стене, над диваном, несколько репродукций — пейзажи. Справа камин, слева горка — кажется, ничего не упустил.
— Присядьте вот сюда, на диван или, хотите, в кресло, куда вам удобней… Мне необходимо кое-что добавить к тому, о чем я говорила вам в метро. Вот только чайник поставлю…
Она вышла и скоро вернулась. Шубка на ней уже расстегнута и я увидел то, чего не мог, но очень хотел увидеть раньше. Она перехватила мой взгляд и запахнулась, сложив руки на животе, потом присела на краешек кресла напротив меня, чуть поддавшись вперед.
— Да, мне нужно кое-что добавить. Я вижу, вы озябли, вам холодно, потерпите немного, скоро вам станет даже жарко. Постарайтесь понять меня, хоть это будет немного сложно в вашем положении. Видите ли, я намерена, я хочу и могу исполнить любое ваше желание, любую прихоть, любой каприз, какими бы унизительными для меня они ни были. Зачем? Неважно, вас это не касается. Извините…
Она встала и прошла на кухню. Я метнул взгляд на ноги, но не успел их рассмотреть, она как-то неуловимо быстро скрылась за дверью. Только светлые изящные сапоги на высоком каблуке простучали и скрылись. Меня бил озноб, но глаза вроде бы прояснились, мутная пелена с них сошла, и я вдруг очень ясно представил, как она там, где-то, стоит, склонившись над газовой плитой, помешивая ложечкой кофе, что-то еще, связанное с ней, ее туалетом, позой, выражением лица. Мне казалось, что я даже догадывался, о чем она там думает. Какие-то отчетливые картины, затем они расплываются, как пролитая вода, и вновь — склоненная над плитой фигура женщины. Я не услышал, как она вошла, и пожалел, что не успел опять посмотреть на ноги, но все же посмотрел туда, где должен был их увидеть. Я взял чашку из ее рук двумя руками, они дрожали и поднести ее ко рту я не решился, еле-еле донеся ее до столика. Женщина внимательно следила за каждым моим движением, и я был убежден, что она видит меня насквозь. Она сидит напротив, уже не на краешке, свободно откинувшись, шубка на груди распахнута, она уже не замечает моего взгляда, а я не вижу то, что должен
в этот момент видеть. Перед глазами ее склоненное надо мной лицо и чашка, которую она держит. Черт-те что, со зрением у меня все в порядке.., но я не могу понять, что со мной происходит…
Очнулся я, когда услышал ее голос.
— Поверьте мне, я в самом деле готова до утра быть вашей, вашей рабыней, преданной, послушной любовницей, способной сделать явью самое изощренное создание вашей фантазии. Я целиком и безраздельно вверяю вам себя, делайте со мной, что хотите. Но только на одну ночь. Вы должны, а я помогу вам избавиться от всего, что может нам помешать, вы просто обязаны сбросить с себя все свои комплексы — страх и сознание собственной неполноценности, не думать ни о чем, забыть весь мир, чтобы насладиться мною до конца. Я красива, как вы успели заметить, и знаю, что могу, не прибегая ни к каким уловкам, удовлетворить самый взыскательный вкус, если он не извращен до патологии, и выполнить самое изощренное ваше желание. Не стыдитесь меня и не бойтесь, я согласна стать частью вас самого. Ведите себя так, как если бы вы были совершенно одни. Мечтайте, фантазируйте, выдумывайте и ваши мечты, фантазии, выдумки, извлеченные из глубины вашей сущности, сделают меня счастливой, если я помогу их исполнению. Но только на одну ночь! Перефразирую известное выражение: в любви все средства хороши! Так изобретайте их, требуйте от меня, чтобы их изобретала я, будьте моим хозяином и не унижайте себя до признания передо мной своих слабостей, бессилия, до просьб ко мне, до глупых и недостойных вас объяснений со мной. Заставьте меня слушаться вас, как собаку, делайте с моей волей и моим телом все, что пожелаете: вынудите меня страдать и испытывать боль самую острую — моего крика, кроме вас, никто не услышит и у вас не будет неприятностей с властями. Мы здесь совершенно одни. Я готова ко всему, но только на установленное время — до утра. Каждое мгновение моей жизни в течение этой ночи будет принадлежать вам, помните об этом и проникнитесь этим. Ради Бога, унижайте меня, втопчите в грязь, если вам это может доставить удовольствие, любите, ласкайте и вы получите взамен удвоенную любовь и удвоенные ласки. Лишите меня,
в конце концов, жизни — большего я вам предложить не могу... Я люблю вас, клянусь вам, поверьте, люблю, как может любить женщина мужчину, мать — сына, сестра — брата, слуга — хозяина. Я отдам вам все, на что способна, если вы захотите, оставаясь всегда самой собой, красивой, жаждущей любви женщиной. Вашей любви, но разумеется, лишь до утра.
Полюбите меня, прошу вас, отдайте мне все заложенное в вас Богом, природой и жизнью, все без остатка, дурное и порочное, сильное и слабое, хорошее и омерзительное, все соки, питающие вас, вашу душу, мысли и тело. Освободите себя от всего, что могу принять я, растратьте со мной ваше здоровье, влейте его в меня и вберите в себя мое, не щадя ни меня, ни себя. Я сделаю все и, может быть, невольно заставлю страдать вас, но вы никогда не пожалеете о пережитом страдании, так как будете любить меня с той пронзительной болью, которую одну только и можно приравнять к счастью.
Согласитесь, и я сделаю вас своим холопом, принижу до животного, буду издеваться над вашими чувствами ко мне и вашими желаниями. Заставлю ползать червем у ног своих, суля блаженство и награждая брезгливым недоверием. Изведу до отчаяния и не позволю поцеловать даже ножки своей кровати. Вынужу вас испить до дна всю ненависть и неудовлетворенную страсть ко мне, доведу до смертельного исступления и с восторгом прочитаю в ваших глазах мутную, пропитанную грязью вашего влечения, безнадежную похоть и тоску по моему прекрасному телу, близкому — только протяни руку — и недоступному. И когда блудливое, собачье обожание моего тела, обнаженного и похабного, как на порнографических дешевых снимках, которыми торгуют по поездам, станет для вас невыносимым, я отдамся, да-да отдамся, но не вам, а тому дрессированному сенбернару, который нас встретил у калитки и ждет моего зова.
— Неужели вы способны на такое?
Женщина улыбнулась, посмотрела на меня ласково, как на ребенка, задумалась, взглянула вновь, глаза ее потемнели и выражение ласковой насмешливости сошло с лица. Руки, которые она держала скрещенными на груди, грациозно высвободились и она потянулась за сигаретой:
— Что вы имеете в виду?
— Ну, вот это самое… последнее, с собакой и так далее.
Она негромко рассмеялась — так смеются знающие себе цену актрисы перед телекамерой — и сквозь смех проронила:
— Нет, пожалуй, про собаку я вам наплела, меня немного занесло, но подобная увертюра к любви может порой сделать ее незабываемой.
Я не заметил, как во время ее страстного и, не сомневаюсь, искреннего монолога стало тепло, как на столике появились два стаканчика, напоминающие по форме женское тело (их на Востоке называют “армуды”), початая бутылка “Посольской” водки и две тарелочки — одна с мочеными яблоками, другая с курагой и грецкими орехами. Оглядев меня еще раз очень внимательно, женщина, не убрав с лица бесовской улыбки, сказала:
— Я вас покину ненадолго, мне нужно переодеться, а вы пока примите ванну — она вам не помешает, и вообще…
В компании с бутылкой и мочеными яблоками я оставался довольно долго и успел несколько раз с гадкой жадностью приложиться к “Посольской”, впервые в своей жизни узнав вкус зелья, потребляемого власть предержащими;.


…Очнулся я в вытрезвителе. На вопрос, как я тут оказался, дежурный вежливо объяснил, что меня по звонку какой-то женщины подобрал наряд в районе Филевско парка.

-------------------------------
 ; *В подлинности рассказанного я нисколько не сомневаюсь, но описание подобного случая у кого-то встречал: не то у Кафки, не то у Гамсуна, о которых В.П. Стрижаков знал понаслышке. Одного порока, а именно склонности к мелкому воровству, кстати, присущей многим алкоголикам, он не имел, и обвинять его в плагиате нет оснований. — Прим. ред.

; **Детальное описание дальнейшего настолько непристойно, что никак не поддавалось редактированию, и мы вынуждены были опустить остальную часть рассказа
В.П. Стрижакова, дабы не оскорблять общественной нравственности и элегантный вкус членов Государственной думы, выступающих за ее соблюдение. — Прим. ред.