Дождливым утром – таким же, как и все дождливые утра в мире – они сидели и вновь разговаривали. Ничто не могло им помешать. Они встречались весной, в жару, осенью, в снег – любым утром.
Сидели они на бревне в парке, в кустах, где в теплые времена года шуршали листья, где никто не мог никого увидеть, и наблюдали за тем, как играют дети.
- Слушай, и все-таки я им завидую. У них есть то, чего у нас не было и никогда не будет.
- Например?
- Положим… пластмассы. У них есть яркие игрушки. У них есть пистолеты, стреляющие пульками. Пластилин, из которого можно лепить красивую жизнь. Мелки для асфальта. Фломастеры для стен… ну и бумаги. У них есть то, чего у нас уже никогда не будет.
- Ба-а-а. Это все хорошо, что ты говоришь. Но это все – материя. Чувствуешь? Материя. А суть осталась та же, что и у нас. Если не хуже.
- Да нет, не хуже. Действительно та же. Сколько лет мы уже так смотрим и наблюдаем… мир, наверное, был таким со времен сотворения и ничуть не изменился.
- Мир – вопрос сложный, а люди – точно. Вон посмотри на этих. Мальчики дерутся. Не поделили что-то. Кидаются песком так же, как мы кидались. Как вавилоняне бы кидались. Как древний человек чем-то кидал в себе подобного, чтобы отобрать пищу.
- Возможно. Я уже не знаю. Да мне и все равно. Мне пластмассы хочется.
- … Мне тоже.
Молчание.
- Как думаешь, а они бы кидались, если бы знали, что мы на них смотрим?
- Думаю, что нет. Но они никогда не узнают: так устроен этот мир. Может, когда-нибудь он станет не этим, а лучшим, но пока нам не на что надеяться. Будем сидеть на этом бревне. Давай?
- Давай.
Молчание.
- А знаешь…
- Что?
- А я знаю, чего у них нет такого, что у нас есть.
- Да ладно. Ты только что говорила, что у них все такое же.
- Нет, не все. У них такой нет такой дружбы, как у нас. Чего смеешься? Даже если и есть, то не у всех. Веришь?
- Верю.
И две фигуры улыбнулись друг другу.
***
Иван Богатырев быстро шел по кладбищу, как будто стараясь не пропустить ни одной лужи, в которой можно испачкаться. Ему главное скорость: жена в такой хороший день заставила покрасить ограду могилы ее мамы! Надо все быстрее сделать и пойти к мужикам, они-то уж знают, как время весело проводить!
Но все-таки Иван Богатырев, окончательно забрызгвашись, замедлил шаг. И начал по инерции рассматривать надгробия. Вон сколько людей-то было! Больше дедушки и бабушки, наверное. Хотя нет… вот это да!
Иван увидел два креста, на каждом из которых был портрет девочки. Графинина Полина Трофимовна (1903-1916), Кормильцева Наталия Васильевна (1901-1916). Но это не главное. Это не ново. Между могилами была посажена ива, и эта ива обняла своими ветвями оба креста, сплела самую трогательную корзину на свете, так, что их никогда уже нельзя будет разлучить.
Иван Богатырев даже как-то растерялся. Он даже как-то на миг задумался: «Как они там?». Он даже как-то на миг поверил… но отряхнулся и побежал дальше. Жизнь зовет.
09. 05. 10
Жизнь зовет
© Copyright: Дарья Кувшинова, 2010
Свидетельство о публикации №210051000035
Свидетельство о публикации №210051000035
Рецензии
Вот могучая рецензия от общ-ва "Фортуна". Дико спорная, впрочем, но доставляет, впрочем.
Перед нами блестящая психическая зарисовка (шифр 44-27-3). Её пространством является мир, в котором что живые, что мёртвые – суть та же (если не хуже). Это уже с ходу троллит витальных шовинистов и жизнелюбов, отнимая у них спасительную цитадель сладкого аргумента «Кто остался – тот и свят». Это не некрофилия, это простая непредвзятость. Действие, заметьте, происходит на обыденном, да-да, фоне. Незримо сидеть на бревне – шумно резвиться во плоти… Суть та же. Если не лучше. Впрочем, данный тезис иронично опровергается тоской по полимерам в концовке. Ну а как вы хотели: жизнь-то зовёт! В результате получаем картину мира, сотканную из здорового троллинга во имя открытия границ, а также некоторого противостояния суете сует, но впрочем, это всё амбивалентно.
Зарисовка состоит из четырёх сцен, предоставляющих нам выбор, причём отдельные эпизоды и образы позволяют оценить нам варианты этого выбора. В первой сцене они сидят на бревне и наблюдали за тем, как играют дети. Вопрос в зал: они – это кто? Что они там наблюдают? Эта загадка выпячивает разные ходы мысли, ибо пестрит хитрыми намёками про материю, пластмассы, категорические наречия (никогда), прошедшие времена. Круг подозреваемых понемногу сужается от абстрактных сущностей до усопших духов. Предметный ряд, короче говоря, несёт игровое начало. Причём это всё функции вещей в тексте – показывать те или иные подвохи автора.
Во второй сцене вопрос в зал таков: может быть, мир когда-нибудь станет не этим, а лучшим… Тонко, господа, ух как тонко! Этот мир – это какой? Где они сидят мёртвые? и он устроен так, что живые их не видят? А лучший – это где они живые или где их видят? Или данные два утверждения вполне равнозначны? Но они сидят на бревне и более-менее довольны, а впрочем, это всё амбивалентно.
Третья сцена – пассаж о дружбе. Тут на первый взгляд всё просто: а у вас, мол, какая дружба? В ЖЖшечке? Олоол. Но интересно другое: данная сцена говорит о внутреннем споре в промежутке молчания перед этим. Отрицаем превосходство жизни? Но признаёмся во фрустрации о пластмассах? Что ж, НЕСМОТРЯ на пластмассы у нас кое-что есть: вечная, понимаешь, дружба! Вот это и есть образ: двое усопших грезят о пластмассах, но дружба – больше!
Четвёртая сцена – Иван Богатырёв. Вот тут уже тонко вполне: Иван – это ты, читатель! Хорошо ли себя с ним отождествить? Он тоже смотрит со стороны на них, как и ты, тоже задаётся вопросами, и его тоже жизнь зовёт. Вот он, образ, через отношение к которому создаётся твоё отношение и ко всему остальному.
Композиция текста определяется событиями, показывающими парадигму мышления. Это достигается за счёт столкновения в тексте разных парадигм. Например, парадигма мёртвых, которые не тлеют, не горят, через ситуацию их наблюдения за детишками сталкивается с парадигмой беспечной человеческой суеты. Более того, обе эти парадигмы сталкиваются с озабоченной суетой Ивана. В этом заключается идейная установка автора: показать, столкнуть, смешать в реторте и взгреть.
Антураж зарисовки изменяет наши взгляды на вещи. Это достигается следующим хитрым приёмом: мы видим поток вещей, отражённый в диалоге героинь, при этом сам поток сознания характеризуется имплицитно, через отношение к предмету речи. Иными словами, это точка зрения. Например, точка зрения вековых покойников на современные промтовары для детей и игрушки. Подчёркивается вечность – и как повторяемость (дождливое утро, как и все дождливые утра, они вновь разговаривали и т.д.), и как бесконечность (никогда уже не будет). Описание того, как кидаются песком во все века. Вполне воссоздаётся поток сознания, присущий, так сказать, мёртвым. Покойник свободен от оков мгновения, он живёт перспективой.
Комментарии внутри текста изменяют наши стремления. Это делается через переживания, позволяющие понять их источник. Например, произошедшая из фрустрации зависть к детишкам, гоняющим полимеры. Это много тоньше, чем кажется. Допустим, у вас есть вечность, нет проблем с организмом в виду его отсутствия, есть зато парк и утро, и друг. А ещё есть возможность абстрагироваться от сует мира сего и наблюдать незамутненным взглядом глобальное во всей красе и мощи. Но проблема в том, что жизнь зовёт. Проблема в том, что потребность играть в пластмассы зашита в самое ядро сознания. Как далеко не уйди, а от себя не уйдёшь. Вот как раз этот тезис меняет несколько наши стремления. Если вы тяготеете к гнозису и прочим разумовским идеям, то вас потроллит осознание того, что вы пытаетесь уйти именно от себя, а не от ничтожной материи. Если вы, наоборот, стремитесь к быдлости, то вас потроллит наличие не слишком-то большой дистанции между тем, к чему вы стремитесь и тем, чего вы боитесь. А вот, например, Иван переживает по мимолётным поводам. Данная мимолётность как таковая и есть источник переживаний. А что? Тоже правда. И да, всё вышеизложенное есть позиция автора, хотя сам автор может это отрицать.
Ассоциации здесь изменяют наши ценности, при этом через субъективные впечатления происходит познание миров. Главным впечатлением является ироничное, немного игривое безумие. Например, пластилин, из которого можно лепить красивую жизнь. Ясно вам, что такое красивая жизнь и из чего она слеплена? Далее – характер диалога. Учитывая особенности перехода с одной мысли на другую, это, в сущности, внутренний диалог одного субъекта, а не двух. Ясно вам, как сильно внутренний мир довлеет над внешним, как призма, сквозь которую смотришь, внедрилась в глаз? Наконец, дурацкий Иван. Он похож на народного шута, который, как известно, амбивалентен. Ясно вам, что такое жизнь? Это вот такая вот смешная, глупая, милая, неуклюжая, ненаглядная, грязная, добрая вещь. И всё это – анализ законов мира.
Характеры в зарисовке имеют свойство изменять нашу жизнь, при этом через субъективное мнение даётся опыт приобщения к мирам. Пускай изменения неуловимы глазу, но они есть. Субъективное мнение здесь заключается в том, что показывается разумная притягательность смерти и неразумная притягательность жизни, которая сильнее. Большинство из нас испытывает оба этих влечения, не избежал и автор. И вот мы видим столкновение двух аттракторов: вечность и разум vs бренность и суета. Показательно, что вечность – это вроде как смерть, а не жизнь. Не менее показательно, что, с точки зрения автора, это всё амбивалентно. Итак, вот вам жизнь, вот смерть. Ясно? Так-то. И всё это – демонстрация законов мира, это и есть художественная цель произведения.
Мастер Никита Андреев 12.08.2011 13:15 • Заявить о нарушении
Перед нами блестящая психическая зарисовка (шифр 44-27-3). Её пространством является мир, в котором что живые, что мёртвые – суть та же (если не хуже). Это уже с ходу троллит витальных шовинистов и жизнелюбов, отнимая у них спасительную цитадель сладкого аргумента «Кто остался – тот и свят». Это не некрофилия, это простая непредвзятость. Действие, заметьте, происходит на обыденном, да-да, фоне. Незримо сидеть на бревне – шумно резвиться во плоти… Суть та же. Если не лучше. Впрочем, данный тезис иронично опровергается тоской по полимерам в концовке. Ну а как вы хотели: жизнь-то зовёт! В результате получаем картину мира, сотканную из здорового троллинга во имя открытия границ, а также некоторого противостояния суете сует, но впрочем, это всё амбивалентно.
Зарисовка состоит из четырёх сцен, предоставляющих нам выбор, причём отдельные эпизоды и образы позволяют оценить нам варианты этого выбора. В первой сцене они сидят на бревне и наблюдали за тем, как играют дети. Вопрос в зал: они – это кто? Что они там наблюдают? Эта загадка выпячивает разные ходы мысли, ибо пестрит хитрыми намёками про материю, пластмассы, категорические наречия (никогда), прошедшие времена. Круг подозреваемых понемногу сужается от абстрактных сущностей до усопших духов. Предметный ряд, короче говоря, несёт игровое начало. Причём это всё функции вещей в тексте – показывать те или иные подвохи автора.
Во второй сцене вопрос в зал таков: может быть, мир когда-нибудь станет не этим, а лучшим… Тонко, господа, ух как тонко! Этот мир – это какой? Где они сидят мёртвые? и он устроен так, что живые их не видят? А лучший – это где они живые или где их видят? Или данные два утверждения вполне равнозначны? Но они сидят на бревне и более-менее довольны, а впрочем, это всё амбивалентно.
Третья сцена – пассаж о дружбе. Тут на первый взгляд всё просто: а у вас, мол, какая дружба? В ЖЖшечке? Олоол. Но интересно другое: данная сцена говорит о внутреннем споре в промежутке молчания перед этим. Отрицаем превосходство жизни? Но признаёмся во фрустрации о пластмассах? Что ж, НЕСМОТРЯ на пластмассы у нас кое-что есть: вечная, понимаешь, дружба! Вот это и есть образ: двое усопших грезят о пластмассах, но дружба – больше!
Четвёртая сцена – Иван Богатырёв. Вот тут уже тонко вполне: Иван – это ты, читатель! Хорошо ли себя с ним отождествить? Он тоже смотрит со стороны на них, как и ты, тоже задаётся вопросами, и его тоже жизнь зовёт. Вот он, образ, через отношение к которому создаётся твоё отношение и ко всему остальному.
Композиция текста определяется событиями, показывающими парадигму мышления. Это достигается за счёт столкновения в тексте разных парадигм. Например, парадигма мёртвых, которые не тлеют, не горят, через ситуацию их наблюдения за детишками сталкивается с парадигмой беспечной человеческой суеты. Более того, обе эти парадигмы сталкиваются с озабоченной суетой Ивана. В этом заключается идейная установка автора: показать, столкнуть, смешать в реторте и взгреть.
Антураж зарисовки изменяет наши взгляды на вещи. Это достигается следующим хитрым приёмом: мы видим поток вещей, отражённый в диалоге героинь, при этом сам поток сознания характеризуется имплицитно, через отношение к предмету речи. Иными словами, это точка зрения. Например, точка зрения вековых покойников на современные промтовары для детей и игрушки. Подчёркивается вечность – и как повторяемость (дождливое утро, как и все дождливые утра, они вновь разговаривали и т.д.), и как бесконечность (никогда уже не будет). Описание того, как кидаются песком во все века. Вполне воссоздаётся поток сознания, присущий, так сказать, мёртвым. Покойник свободен от оков мгновения, он живёт перспективой.
Комментарии внутри текста изменяют наши стремления. Это делается через переживания, позволяющие понять их источник. Например, произошедшая из фрустрации зависть к детишкам, гоняющим полимеры. Это много тоньше, чем кажется. Допустим, у вас есть вечность, нет проблем с организмом в виду его отсутствия, есть зато парк и утро, и друг. А ещё есть возможность абстрагироваться от сует мира сего и наблюдать незамутненным взглядом глобальное во всей красе и мощи. Но проблема в том, что жизнь зовёт. Проблема в том, что потребность играть в пластмассы зашита в самое ядро сознания. Как далеко не уйди, а от себя не уйдёшь. Вот как раз этот тезис меняет несколько наши стремления. Если вы тяготеете к гнозису и прочим разумовским идеям, то вас потроллит осознание того, что вы пытаетесь уйти именно от себя, а не от ничтожной материи. Если вы, наоборот, стремитесь к быдлости, то вас потроллит наличие не слишком-то большой дистанции между тем, к чему вы стремитесь и тем, чего вы боитесь. А вот, например, Иван переживает по мимолётным поводам. Данная мимолётность как таковая и есть источник переживаний. А что? Тоже правда. И да, всё вышеизложенное есть позиция автора, хотя сам автор может это отрицать.
Ассоциации здесь изменяют наши ценности, при этом через субъективные впечатления происходит познание миров. Главным впечатлением является ироничное, немного игривое безумие. Например, пластилин, из которого можно лепить красивую жизнь. Ясно вам, что такое красивая жизнь и из чего она слеплена? Далее – характер диалога. Учитывая особенности перехода с одной мысли на другую, это, в сущности, внутренний диалог одного субъекта, а не двух. Ясно вам, как сильно внутренний мир довлеет над внешним, как призма, сквозь которую смотришь, внедрилась в глаз? Наконец, дурацкий Иван. Он похож на народного шута, который, как известно, амбивалентен. Ясно вам, что такое жизнь? Это вот такая вот смешная, глупая, милая, неуклюжая, ненаглядная, грязная, добрая вещь. И всё это – анализ законов мира.
Характеры в зарисовке имеют свойство изменять нашу жизнь, при этом через субъективное мнение даётся опыт приобщения к мирам. Пускай изменения неуловимы глазу, но они есть. Субъективное мнение здесь заключается в том, что показывается разумная притягательность смерти и неразумная притягательность жизни, которая сильнее. Большинство из нас испытывает оба этих влечения, не избежал и автор. И вот мы видим столкновение двух аттракторов: вечность и разум vs бренность и суета. Показательно, что вечность – это вроде как смерть, а не жизнь. Не менее показательно, что, с точки зрения автора, это всё амбивалентно. Итак, вот вам жизнь, вот смерть. Ясно? Так-то. И всё это – демонстрация законов мира, это и есть художественная цель произведения.
Мастер Никита Андреев 12.08.2011 13:15 • Заявить о нарушении