и были они в тягость Ему

С детства слово «женщина» ассоциировалось у меня с чем-то неприличным – постыдным – бабским, что ли. Плакать было стыдно – но я плакала. Быть слабой было нельзя – но большую часть поступков моего архидалёкого, и такого сумрачного на теперешний взгляд, детства – большую его часть пропитало ощущение непростительной слабости и робкости. Как-то само собой разумеющимся было себя ненавидеть: ещё бы, после всех моих непрекращающихся недозволенных страстей и ошибок. Говорят, что детство с нами навсегда….очень жаль. Потому что именно в детстве у меня было неизмеримо много стального – непробиваемого, нержавеющего – страха. Он присутствовал во всём. Он был в каждом сканирующем моём взгляде: я будто проверяла мир на наличие должного количества страха вокруг и внутри меня. Страх: оступиться, не понравиться Ему, страх быть девчонкой, страх хотеть большего.

Я не хочу уже об этом говорить.

Но я почему-то всё ещё не научилась об этом не помнить. Моя гамма чувствований претерпела огромные метаморфозы. Теперь я в основном проживаю горечь. Горечь – в том, что я старею. Горечь – в том, что что-то постоянно уходит от меня, выскальзывает из рук то неуловимое ощущение – быть любимой – которое мне ещё никогда не удавалось обнаружить среди пёстрого набора чувств и бесчувствий в доверху набитой сумке моей души. Ведь всё это нелепое гавно – все мои попытки не быть слабой – ведь они были ради нахождения любви. Избранная мною стратегия обратилась против меня же.

Я седею, начиная с восемнадцати. Уже который год каждый вечер я заливаю в своё одиночество кубометров фильмов – и, честно говоря, мне противна мысль провести эти пару часов отдыха как-то иначе (я поудаляла из контактов всех так называемых подруг и друзей). Мне двадцать четыре – и я не трахалась уже три года. И вот что ещё: мне наплевать.

Я бы могла убить себя уже несколько раз в течение этого года: любым из доступных мне способов, благо их хватает. Раз в раз меня останавливала моя любимая работа: пока у меня есть моя любимая работа, можно немного ещё пожить. И мама…. да: она никогда не приближалась ко мне настолько близко, как сейчас, когда я живу в восьми часах от неё. Можно считать это одним из чудес. Я не хочу умирать раньше мамы – моя смерть может больно ранить её.

Я выросла глупой, наивной, старой, параноидно-истерической хамкой. Я ненавижу детей, взрослых, униженных и превознесённых в равной мере. У меня нет определённой цели. Для меня уже не существует морально-общественных принципов вроде «почитай старшего по званию». Меня давно не вдохновляют лозунги антицеллюлитных компаний. Я мечтаю о том, чтобы как-нибудь внезапно меня переехал поезд метро: насмерть, конечно. А до этого я бы не прочь сама убить парочку-другую так называемых человек.

Мне было больно, когда меня обижали. Мне было больно, когда мною самой кому-то наносился необоснованный удар. Но я не запомню имён ни тех, ни других: мне это теперь ни к чему.

Я не просила рождать меня женщиной. Я не уверена, что, родись я мужчиной, было бы лучше. Однако, даже теперь, находясь в гуще жёлтого тумана, делая шаги босыми ногами по болоту говна, я – дура – всё ещё надеюсь на кружевное чудо любви. Я – старая некрасивая кокетка. Но наивность и вера – два главнейших моих недостатка.

Если ты сейчас читаешь это, значит произошла какая-то ошибка: значит, кто-то показал тебе это против моей воли. Потому что мне не надо ни твоего сострадания, ни твоего гневного негодования, ни твоих фальшивеньких бульварных фраз к моему ободрению. Но раз уж так получилось….я бы многое дала, если бы ты сейчас – прямо с этой вот минуты – возлюбил себя, искренней и чистой любовью, незатуманенной догмами крупных корпораций, непокарёженной общественной моралью, Любовью, невписывающейся в рамки людских законов – чистой. А потом, в один из тех разных текучих дней, которые тебе даны, оглянулся – и увидел бы себя в каждом из них.