Ари

Ю. Сверчинский

















   
                Вверх...  вни-и-з,
                Вверх...  вни-и-з.
                Верх – низ.
                Верх – низ...
                "Остановите!  ...   Остановитесь! "
                Вверх...

"Щелочку  поправим,  попра-а-а-вим…  Щелюсечку!", - губы  почти  каса-лись  состарившейся,  даже  какой-то  синюшной  древесной  плоти  и  поэтому  здесь  нужно  быть  особенно  осторожным.  Во-первых,  нечего  орать,  а  во-вторых,…  нам   не  хватало  только  занозы. 
Ари  осторожно  потрогал  край  доски  на  уровне  глаз,  так,  что  очень  приближенный  кончик  пальца  показался  на  миг  даже  более  интересным. 
Безымянный.  С  левой  руки…
Длинненький  ноготок,  свернутый  желобком  едва  ли  не  в  трубочку,  мутно  отливал  лоснящимся,  почти  крыжовенным  бликом  а  заметно  выступающий  краешек  неоднородной  черноты  привносил,  пожалуй,  и  что-то  от  насекомого. 
Сложившего  влажные крылышки. 

Не  очень  хорошо!   Этот  ещё.... 
Заметит.
Откуда,  спросит,  снова  земля?
И  догадается…

 «Этим»  в  его  мыслях  именуется  отчим.  Второй  муж  матери… 
Ари  старательно,  с  выворачиванием  руки,  прошелся  острой  вершинкой  зуба  под  ногтем  и  сплюнул  солоновато  скользкий  катышек. 

Что  б  ты  сдох!
Сволочь,  сволочь,  сволочь…

Заводясь  в  подсознательном  экстазе,  он  до  боли  уперся   лбом  в  ребро  деревянной  планки  перед  собой  и  конвульсивно  передернул  плечами.  Потом  еще,  и  еще  раз.   Как  это  в  мысленных  образах  все  иногда  получается  всласть! 

Справа!  И  слева…  и  снизу,  под  дых!
И  ногами…

Он  даже  чуть  слышно  застонал.  От  удовольствия.  На  вершинах  подобных фантазий  он  потом  еще  и  ссал  на  жертву.   Так,  чтоб  по  лицу,  через  глаза  и  рот… 
Переполняя.
Сейчас  не  вышло.  За  стенкой  скрипнула  и  захлопнулась  дверь.

Пришла!  Значит,  всё  верно  было  подмечено,  давай  сестрёнка,  давай…

Теперь  всё!
Не  должен дрогнуть  не  единый  мускул.
Ни  даже… 
Волосок.
Лишь  мерное  сползание  к  цели.  Как  сталактит,  миллиметр  в  столетие…  Ари,  если  надо,  умеет  подождать. 
Перетекая  от  напряжения  в  мешки  под  глазами.

Лизо-очек!
С  платьица  и  начнем…

Смотреть   в  столь  низко  расположенную  щель,  конечно,  не  очень  удобно,  зато,  можно  надеяться,  что  оттуда   ничего  ей  не  будет  заметно.  Да  и  с  улицы…
Хоть  кто  мимо  пройди -  просвет чистый.  А что там  под  хламьём  и  старыми досками  между  сараем  и  стенкой  душа,  никому  не  известно. 

Свету  бы  внутри  побольше…  и  дырочку.

  Вообще-то  он  любил,  чтобы  это  было  не  торопясь,  летом – разве  «кайф»?  Подол  через  голову  и  готово!  Зимой  иное  дело.  И  кожа  нежнее… 
Распаренная   под  одеждой. 
Пухло  розовая... 
Не  здесь,  конечно,  в  закутке  из  нестроганых  досок!    В доме. 

Ага,  вот  там  еще  посмотри!   Вот-вот,  туда!
Ха-ха! 
И  как  оно?  От  пальчиков  теперь?
Чем-то  душненьким?  Сахарок!
Сюда  бы  уж  хоть,  ладошку-то…
Подставила,  к  щели…

Ари  сощурился,  внутренне  вытягиваясь  в  струнку.

Да  не  крутись  же  ты, с - сука!

Чем-то  невидимым  погрохотав  вверху,  Лизка  шагнула  в  сторону,  исчезая  из  поля  зрения.  Сейчас  это  было  даже  кстати.  Можно  перевести  дух  и  устроить  глаз  поудобнее.  А  дёргаться  никуда  не  стоит,  не  зря  же  там  так  поставлена  табуретка.
И  зеркало.

Ну  же!…

Иногда  всё  получается  само  собой  и  ничто  не  мешает.  Как  теперь.  И  сам  разворот  и  даже  руки…
Казалось  бы  могущие  в  своём  старании  испортить  всё. 

Ну нет  ведь  ничего...
Абсолютно!  Ну,  хоть  бы  что-то!
В  чём  она,  эта  ваша  распрелестная  прелесть?  Ничего!  Ну,  ни  капли  же,  ни  половинки  от  чуть-чуть… 
Безгубая  кривота  и  только?…
Как  рыбья  пасть...

Станочек  для  безопасного  лезвия  своим  мельтешением  туда-сюда,  конечно,  слегка  раздражал.  Как  немножечко  и  всё-таки  ее  пальцы.  Красноватая  кожа  во  влажной  глубине  под  ними  обещала  кровь.  В  каком-то смысле  ее  хотелось  и,  может  быть,  (что  обиднее  всего)  она  даже  была…  сметаемая   краешком  пластика  вместе  с  пеной.
Скривившись  ото  лба  до  подбородка,  Ари  с  силой,  почти  раздавливая  их,  закрыл  глаза.  Невольно  припоминая....

"Кисляк!  Мерзкий  кисляк!"  Она  ведь  так  говорила… 
Зажимая  ноздри…

Сегодня,  этот  её  выпад,  особенно  задел.  Он  ведь  толком  и  войти-то  еще  в  дом  не  успел.  И,  потом... 
Её  платье,  белое  в  синий  цветочек... 
Неплохо  выглядело.

"Кисляк!" ...

Даже  вспоминать...  невыносимо. 

Такая  же!  Такая  же  сволочь,  как  «этот»!
Дочь  ведь!

  Не  удержавшись,  Ари  скрипнул  зубами  и,  тотчас,  едва  ли  не  всей  кожей,  почувствовал,  что  там,  за  стенкой,  притихли. 

Неужели…

Сердце,  сразу  ёкнув,  почти  остановилось. 
Вместе  со  всем  остальным. 
Сжимаясь  в  комочек! 
В  пылинку! 
В  ничто!  В  тончайшую  тень...
Даже  мысль,  затаившись,  словно  прильнула  к  переносице. 

Секунды.... 
Одна  за  другой,  одна  за  другой… 
Все  более  частя  и  сливаясь  в  непрерывно  истошный  писк.  Попавшей  в  паутину  мушки.
А  мушка-то,  вон!  Смотри  левее. 
Попалась! 
Чуть  дернувшись,  взгляд  выловил  деловито  снующего  вокруг  жертвы    паучка  и  застыл. 
Прилипая. 

Не  вы-ышло... 

На  одном  дыхании,  цепляясь  за  ветки  и  корявый  ствол  терна,  умудрившегося  прорасти  именно  здесь,  в  пространстве  между  стен,  Ари   метнулся  вверх.
Зря, наверное. Лучше бы  в  сторону,  в  помидоры,  например.  Юркнуть  в  борозду,  прижаться  к  земле  и…
Ищи-свищи!
Уж  там-то,  в  их  загущенной,  терпко  пахнущей  сени  он  знает каждый бугорок,  о  который  можно  опереться,  и  каждую  низинку,  куда  лучше  не  наступать,  дабы  не  вываляться  в  грязи,  ещё  не  просохшей  со  вчерашнего  полива.
Затаиться  и  переждать,  или…

В  любом  случае,  не  через  колючки  же,  как  сейчас,  на  обжигающий  шифер! 

Виной  всему  этот  звук.  Он  ведь  возник  тогда?
Знакомое  воркованье!
То,  от  чего  сразу  захотелось  как-нибудь  отмахнуться,  не  слышать,  словно  почудилось.   Заглушить  чем-то,  выбросить  из  головы.
Совсем  тихий  ещё,  доносящийся  от  дорожной  развилки…
Возник,  продолжился,  сменился  другими,  то  же  знакомыми,  логично вытекающими  из  него и  тоже  не  слишком  приятными  звуками.

Брат.  Это  его  машина…

(На «двацульник»  буду,  сестрёнка!  Жди.)
 
Какая  досада,  право.  Разом  испорчено  всё..
Уткнувшись  лицом  в  ложбинку  шифера,  Ари  вдруг  ощутил  себя  жидко  раскисшей,  бесформенно-рваной  тряпкой, заброшенной  в  неприязни  на  крышу,  чтобы  не  попадалась  более  никому  на  глаза.  Но  ведь  это…

Неправда!  Не  правильно…
Не  так, - чтобы  ОНИ  не  попадались  мне  на  глаза!
 
Тряпке  уж  точно  на  все  эти  звуки  и  прочее  решительно  наплевать.  Пускай  себе  будут.   

Будут  ожоги…

Мысли  охотно  качнулись  в  сторону,  в  себя,  в  некую  неопределённость. 

Ну  и  пусть!
Царапины,  ожоги  -  ерунда! 
Как  я,  у  вас  не  выйдет!
Не  всякой  кошке...
Тихо!   

Так  уж  стараться  быть  незаметным,  вжимаясь  в  ненавистную  твердь,  может  быть,  сейчас  и  не  стоило.  Высокая,  почти  горизонтальная,  заставленная  по  краю  всяческим  хламом  крыша  сарая  сама  по  себе  надежно  прятала  свою  середину. 
Это  уже  отчасти  просто  привычка. 
Сливаться  с  окружающим,  впитываться,  не  затенять...
От  тени  бы,  кстати,  он  сейчас  не  отказался.  И  даже  не  потому,  что  так  жжет  под  ним,  а  потому,  что  светит.  Не  для  его  это  кожи. 
Не  переносит. 
От  того  ли,  что  слишком  тонкая,  или  из-за  цвета,  бледно-коричневого,  как  промасленная  бумага? 
Не  известно,  а  только  не  терпит  и  все.  Сразу  краснеет,  вспухая  на  глазах,  а  позднее  и  с  нестерпимым  зудом  шелушится.
Голым  он,  конечно,  не  был,  но  и  съехавшей  до  колена  штанины  выцветшего,  в  «сотый»  раз  ушитого  с  боков  и  подрезанного  снизу  трико  с  растянутым  воротом  такой  же  по  новизне  и  качеству  футболки  вполне  хватало.

"Ари?  Гаденыш?   Как  ты  достал...  Пришибу,  щусенка!".

Лизкин  голос  раздавался  совсем  рядом,  но  сейчас  он  даже  не  попытался  определить,  откуда  точно.  Странное  состояние,  вдруг  овладевшее  им,  сладко  затягивало.  Как  некий  сон.
Подумалось,  что  это  совсем  даже  и  не  к  нему.  Ведь  зовут  его  Аристарх  и  никакого  Ари  он  просто  не  знает.  Может  и  есть  такой?  Где-нибудь  далеко... 
Вон  там,  например,  много  дальше,  в  тех  домах,  за  висящим  под  веткой  шариком  абрикоса. 
Там  ведь  где-то  шоссейная  дорога?    И  Станция... 
Это  слово  почему-то  просто  повисло  в  сознании.  Как  будто  звеня.  А  еще  в  нем  мерещилось  какая-то  раздвоенность:  что-то  односложное  основное,  и  как  будто эхо  от  ускользающего  другого...
 
Надо  сходить...

Поразило  даже  это.  Как-то  само  по  себе  пришедшее  на  ум.  Абсолютной  простотой  и  размеренностью...

А  и  впрямь...  я  ведь  не  был  там  ни  разу...

Застучавшая  по  крыше,  видимо,  брошенная  в  него  горсть  щебенки  тоже  отчего-то  показалась  забавной.

С  крыши он  спустился  немного  позже.  Когда  все  вокруг  стихло.  Или  самую  малость  до  того.   В  любом  случае  отдалённый  лязг  гаражных  ворот  и  совсем  уж  оживлённые  голоса  он  расслышал  уже  почти  «у  себя».  С  бухающей  дробью  в  голове  и  тяжестью  под  бровями.
Ему  двадцать  девять! 
И  наступило  это  больше  недели  назад!

Неужели?

Даже  по  пути  поднятый  с  тропинки  Лизкин  пакет,  почему-то  оставленный  ею,  ни  мало  от  этих  мыслей  не  отвлек.

Июль  ведь!  Почти  середина...

Цифра  показалась  невероятной!  Такого  просто  не  может  быть!  Но... 

(«Приеду  обязательно.  Всем  табором...»)

Лизке – двадцать!   И,  значит...  мне – двадцать  девять!

"Двадцать  девять!", - застучало  в  мозг  с  частотой  перебежек. 
От  угла  сарая  к  кусту  смородины,  От  нее  к  винограду  «У прохода».  Оттуда  к  проржавевшей  решетке  бывшего  птичника. 
Если  бы  сейчас  не  ярко  желтый  кулек  в  его  руках,  даже  внимательный  взгляд  постороннего  издали  вряд  ли  что-нибудь  в  этом  месте  заметил.  Ну,  качнется  где-нибудь  ветка  или,  покажется,  что  птица  вспорхнула  с  земли?  Вот  и  все
Ари  знает  здесь  каждую  ложбинку.

 А  вот  и  покосившийся  штакетник!  Калитка,  собственно,  много  дальше.  А  здесь – просто  лаз  сквозь  него.  Просвет  между  реек.  На  протоптанную  под  сорняком  тропинку. 
Юркнул  и  там!  Только....

Ну,  зачем?

Зачем  это  опять  закачавшееся  в  голове,  эти  бесконечные  «вверх… вниз,  вверх… вниз»,  рваное,  если  закрыть  глаза,  мельтешение  зелени,  вспышек  света  и  темноты,  зачем  орущий  в  том  же  подсознании  собственный,  ещё  совсем  пацанячий  голос?
Никто  уже  ничего  не  сможет  остановить.

Ни  тогдашнее,  ни  то,  что  теперь. 
И  пусть  там  что-то  тянется  сзади,  вывалившись  из  надорванного  пакета,  пусть  что-то  со  всех  сторон  вцепляется  в  волосы,  пытаясь  удержать,  главное  сейчас  не  оглянуться.  Ни  на  этот,  уже  окончательно  оставленный  позади  шелковистый  жгут  чего-то  из  нижнего  белья,  ни  вообще…
Ах,  если  б  не  музыка  оттуда,  сзади,  не  эти,  так  ненавистные  сейчас  голоса!
Он  смог  бы  собраться…
И  оно  бы  пришло…
Торжество  отреченья,  праведная  свобода  оставленного  за  чертой.
Всё  ведь  к  этому.  И  стелящаяся  сейчас  перед  глазами,  чёрно-серая,  в  трещинах,  какая-то  засаленная,  как  в  растёртых  плевках,  земля, и  рыжие  сучья  торчащих  корневищ,  и  комья  склеившейся  от  паутины,  заплесневелой  листвы,  и…      
Все  остальное.
Остальное,  оставшееся…
Всего-то  чуть-чуть.  Оно  впереди.  Уже  близко.  Обвитое  плющом  до  приземистого  конька  почерневшей  крыши.  Раздавленное  им.
Клочок  замкнутого  пространства
 
Ах,  если  б  не  музыка  за  спиной! 
Не  оглянулся  бы. 

Не  буду  и  все.  Не  позволю!

Ну  что  там  такого,  чтобы  почти  остановиться,  опустив  на  землю  этот  дурацкий  мешок  с  тряпьём? 
(Добыча!)
За  травянистой  мишурой,  за  реденьким  частоколом  забора  чуть  дальше,  (граница),  за  стволами  и  ветками  сада  сразу  за  ним,  за  вывешенными  на  плетень  перед  домом  цветастыми  половиками? 

Весело?
Раздражаясь  всё  больше  и  от  того  по-особому,  исподлобья  насупясь,  Ари  скорее  не  увидел  а  мысленно  представил  за  всем  этим  свою  мать. 
С  кем-то  из  внуков  на  руках.  В  фартуке.  Сощурившуюся  от  солнца.  Второй,  наверное,  теребит  за  подол…   
(покажите  зверька...)
Нарядная  Лизка… 
Закурившие  по  первой  «этот»  и…

Старший  брат!  Бр-рат,  бр-рат,  бр-р-рат!

Мысленно,  с  оттяжкой  произнесённое,  наконец-то,  все  вернуло  на  место.  Туда,  где  оно  должно  находиться.  Жёстко,  безо  всяких  соплей. 

Он  еще  не  знает  про  свои  канистры!  Х-ха!  Но  узнает…
Узнает,  узнает!
Замков  понавешал…

Мерзкое  ведь! Мерзкое! Мерзкое!  Оно  всюду!  Даже  если  сначала  бывает  другим.  Всё  одно  к  одному - смять,  разжевать…
Выплевать!  С  треском  вывалить  в  зловонную  дыру. 
И  подтереться.

Отделившееся  от  сознания  поволокло  за  собой.  Заставляя  согнуться,  занавеситься  землёй  у  самых  ног,  отрешиться  почти  ото  всего.  Некая  эрзац  смелость - не  видеть,  не  слышать,  не  знать.  Хоть  стреляй,  хоть  просто  дави.  Конец  осознается  мгновенно-бесконечной  болью,  и  все. 
Да  и  что  там  особенно  жалеть?
Эту  прогнившую  «халупку»  в  четыре  окна?!?
Эту,  почти  вросшую  в  землю  дверь? 
(Обходимся  без  неё)
Остаток  скамейки?

Жаль,  конечно…

Перед  фрамугой  подслеповатой  форточки  Ари  чуть  помедлил. 

Всё  равно,  это – самое  дорогое…

Здесь  всегда  можно  было  укрыться,  спрятаться. 
Чтобы  никто-никто…

Пускай  себе  делают,  что  хотят…

Своя,  пусть  и  не  большая (к  чему  она,  больше-то?), но  не  менее  значимая  жизнь.  Больше, меньше,  толще,  короче…
Всё  имеет  свои  плюсы.

И  минусы  тоже.

Оказавшись  внутри  хатёнки,  Ари,  уже  без  промедления,  миновал  подслеповатую  кухню-прихожую с  растрескавшимся  потолком,  и,  коснувшись  сдвинутой  в  сторону  дверной  занавески,  давно  потерявшей  цвет,  остановился в  проходе. 
  «Зала» - вспомнилось некогда  звучавшее здесь  словцо.  Теперь  никто так  не  говорит.  Некому. 

Она  хоть  не  рыскала  глазами  по  углам...  как  «этот».  И  не  делала  вид,  что  ничего  не  замечает...
Как  мать...

Это  он  о  старухе,  вынесенной  отсюда  два  года  назад.   

Бабушка…

Это  всё  её. 
И  круглый  стол  у  окна,  застеленный  свисающей  почти  до  пола  тяжелой  и  темной  от  пыли  скатертью.  И  диван. 
Огромный,  облокотившийся  в  стену.  С  продавлено  круглыми  подушками-валиками  по  бокам  и  измято  откинутым  к  середине,  крупно  стеганым  одеялом.  На  открывавшейся,  коричнево-серой  простыне  до  сих  пор  ещё  лежат  её   полураскрытые  и  какие-то  совсем  потухшие  очки. 
Её  герань.  На  подоконнике,  в  высокой,  металлической  банке. 

Засохла!

Расположиться  здесь  после  её  смерти  он  так  и  не  смог.  Что-то  мешало.  Так  и  остался,  в  своём  закутке. 
Там.
Через  коридорчик в  три  шага.  Бывшая  кладовка.
Скрипнула  дверь,  и  на  миг  затемненный  угол  слегка  осветился.  И  опять  померк,  словно  прислушиваясь   к  звуку  опускаемого  там,  за  последним  барьером,  тяжелого,  кованого  крючка. 
Пришел  хозяин.

Странный  он,  этот  хозяин. Ну,  чего  запираться?  В  пустом-то  доме?   Здесь  нет  даже  мышей.  И  вообще....
Ни  света  толком,  ни  обстановки.  Полки  от  потолка.  Полки,  полки...  Крохотное  окошко.  Вверху.  Откидной,  из  толстой  фанеры  столик. 
Рыжая  клеенка,  огарок  свечи... 
Ниша  с  некоей  кушеткой,  где,  впрочем,  он  может  даже  прилечь,   и... 
Считай,  что  все.

Есть  ещё  кое-что.  На  полу,  за  свисающим  с  лежака  покрывалом. 
Как  давно  он,  однако,  это  не  доставал!
 
С  каждым  годом  всё  тяжелее…

В  конце  концов,  ничто  с  годами  не  становится  легче. 
Ничто,  а  особенно  память. 
Тяжело  дыша  от  приложенных  усилий,  Ари  погладил  дерматиновый  верх  старомодно  угловатого  чемодана. 
Если  стереть  пыль,  на  нём,  местами,  ещё  можно  увидеть  настоящий  цвет.  Красно-коричневый.  Не  чёрный,  как  сейчас. 
В  смазанных  руками  просветах.
Никелированные  застёжки,  углы,  подбитые  кожей…
Изнутри  добротно  обклеенная  бумагой  крышка.
В  клетчатый  ромбик. 
По-своему  некогда  даже  красиво.
Если  открыть.

 А  сейчас… 

Что  там?  Ах,  ну  да...  Это  же  было  лучшее  время!
С  пяти  до  семи!
Ари  поднял  лежащий  сверху   блестящий  лоток  для  стерилизации  медицинских  инструментов.  Из  полированной  нержавейки.
Помнишь  ведь? 
Белоснежная  палата,  высокая,  и  тоже  белая  постель!  Медсестра  тётя  Валя…
Старенькая  тоже... 
Сиделкой  была.  Даже  пела  вам!  С  Толиком.  Вечерами.

А  это  что? 
Неужели? …

Ари  смахнул  рукой  какую-то  мелочь  и  вынул  продолговатый  кошелек.   
С  шариками  старомодной  застежки..
Он!
Не  забыл  ведь  тогдашний  переполох?  Да…
Цело  хоть?
Веер  вывалившихся  купюр  почти  бесшумно  щекотнул  по  руке.  Желтые  рубли  и  красные  десятки...
Сумма  приличная!  Недаром  ведь  мать  потом  едва  откачали... 
Помогал  ведь  искать  тогда?
А? 
Так  ей  и  надо!

И  даже  отвертка  здесь? 
Тогда  такие  были  в  редкость!  С  прозрачной,  как  янтарь,  просто светящейся  рукояткой!  И  держится  до  сих  пор,  как  влитая! 
И  она,  значит…
Никуда  не  пропадала?
 
Брючина?  Неужели  та  самая? 
Джинсы «Levi`s»!  За  сумасшедшие,  кажется,   деньги! ...
Не  удержался? 
Тупым  ножом? 
Брат  ведь!?!  Хотя,  понятно... 
На  качели  не  утащить. 
Да  и  поздно… 

Ах,  если  бы  не  они!

Метался  из-за  них  тогда,  точно  вепрь! 
Не  бить  же  тебя.
Недоросток… 

"Я?  А  они?  А  они-и-и! ..."

Ари  судорожно  зашарил  обеими  руками  в  содержимом  чемодана. 
Часики,  желтая  гильза,  зажигалка,  брелок...

"А...  они...", - из  сжатого,  дрожащего  кулачка,  поднесенного  к  самим  глазам,  выглядывала  пластмассовая  головка  крохотной,  девчоночьей  куколки.
 Её  ли  он  искал?
Вряд  ли.
Просто  сейчас  она  показалась  уж  слишком  розовой.
Лицо  Ари  исказила  гримаса.  С  выкатывающимися  наружу  глазами  и  раскрытым  до  обнаженности  бугристо  малиновых  десен  странно  смеющимся  ртом. 
Он  задыхался.
«Чистю-у-ли!», - Ари,  уже  совсем  в  голос,  почти  завыл.   
Надсадно,  с  пронизавшими  шею  крупными  жилами.
Опрокидываясь  на  спину  и  как-то  вбок,  он  с  силой  дернул  к  себе  оставленный  у  входа  кулек  и  тут  же,  в  сумятице  каких-то  движений,  вывалил  его  содержимое  на  пол.  Едва  ли  не  на  голову  себе.
Что-то  из  женского  белья,  расческа,  полупрозрачная  сумочка  на  ремешке,  надорванный  пухлый  пакет  из  мягкой  бумаги…

"Ага-а!!", - закатывая  глаза,  Ари  брезгливо  выхватил  пальцами  что-то  плотно  свернутое  в  некий  комочек  и  захохотал. 
Треугольный  лоскутик  полупрозрачной  ткани в  вышитых  кружевах  но,  видимо,  с  подкладкой,  удерживаемый  за  какие-то  лямочки  поднятой   рукой,  заплясал  по  его  лицу, то,  опускаясь  на  него,  и  прижимаемый  сверху,  то  вновь  взлетая  к  потолку,  а  Ари  визжал  тогда  и  сучил  ногами. 
   
Когда  раздался  первый  стук  во  входную  дверь  и  послышались  голоса,   он  уже   просто  рвал  этот  лоскутик  зубами,  с  силой  протягивая  ткань  сквозь  их  стиснутый,  неровно  желтеющий  ряд. 
Стук,  впрочем,  не  замедлил  подействовать. 
Ари  ухмыльнулся,  как-то  сразу  обмяк,  пространно  глядя  в  потолок  и  наотмашь   раскинув  руки.  Это  продолжалось  не  долго.
Почти  сразу  же  застучали  какой-то  палкой  и  в  окно. 
Потом  был  глухой  удар  и  надрывистый  скрип,  и  крики,  и  топот  в  доме,  и  первый  лязг  над  головой  неподдающегося  крючка.

"Быстро  ты... - Ари  звонко  хохотнул  в  потолок,  вытягивая  жилистый  подбородок  и  подбирая  остро  согнутые  в  локтях  и  как  будто  дрожащие  руки, -

…среагировал!  А  на  качельках  покататься  не  хочешь?  Я  б  тебя  покатал…
Не  всё  ж  тебе,  братик!".

Его  услышали,  судя  по  стихшей  на  миг  возне  за  дверью. 

"Открой!", - голос  отчима  сдавленно  захрипел  в  замочную  скважину,  но  Ари  его  уже  толком  не  понимал. 
Нужно  было  спешить.
Не  выпуская  несчастной  тряпицы  изо  рта  и  тяжело  озираясь,  он  уползал  под  стол.  За  свисающий  с  него  клеенчатый  полог.
Всё  глубже  и  глубже. 
Только,  коснувшись  головою  плинтуса  у  стены,  он  позволил  себе  по-настоящему  оглянуться.  Вскидывая  голову  над  плечом  и  на  мгновение  замирая.

Вышибли!

Мелькнувшее  в  сознании,  впрочем,  тотчас словно  съехало  в  сторону,  удивляясь  чему-то  в  себе  самом:

Выше  чего?  И  кто?

Ари  же,  грузно,  с  сопеньем  протиснулся  в  щель  у  самого  пола  и,  чуть  повозившись  в  тесноте,  уже  заметно  свободнее  двинулся  дальше.  Окончательно  сливаясь  с  обступающей  чернотой.
Его  долго  искали. 
Но  не  нашли. 
Перевернув  все,  что  можно. 
Под  некоей  фанеркой  в  углу  открылась  неглубокая,  уходящая  под  уклон  нора.  С  полустертой  и  погнутой   ложкой  на  дне.
Туда  бы,  наверное,  не  залез  и  младенец.  К  ложке  кто-то  в  сердцах  тогда  добавил  и  мокрую,  отчего-то  защемлённую  плинтусом,  непонятную  тряпицу.
Потом  все  ушли.

И  стало  почти  тихо...            



                г. Волгодонск,  21.11.08