Чёрная капельница города. Через катетер сочится ночь. Бессонница. Старческий дом умирающего века. Спальный район. Съёмная квартира. Красное женское бельё на спинках кресел.
- Цаган, а Цаган, ты спала когда-нибудь с женщиной?
- Я-то? – отозвалась смазливая коротко стриженая девчонка. – Был такой случай, ещё в школе. Родители на дачу уехали, а мы с подругой по видеку фильм остались смотреть, французский по-моему, как одна классная богатая тётка в негритянку влюбилась. Так они прикольно кувыркались, что аж дух захватывало. Потом негритянка эту тётку в жертву принесла. А всё почему? Парень у этой чёрненькой был смертельно больной, и один колдун сказал, что если его белой породистой кровью лечить, то он непременно выздоровеет. Ну, эта африканка к миллионерше той в прислуги пошла, соблазнила её изощрённо, а потом ножиком горло – раз! В общем, дребедень какая-то. А вот сцены пастельные красивые были. Представляешь, два женских тела, одно шикарное чёрно-фиолетовое, сильное, а другое молочное, белое, хрупкое, немолодое, и всё это на красных шёлковых простынях. Насмотрелись мы с подругой сцен этих любовных и попробовать сами решили, нам тогда лет по четырнадцать было, официально девственницами считались. Короче, разделись, в пастель легли, целоваться стали. А опыта-то никакого. В общем, не очень, не понравилось мне. А ты, Тома?
- Я – нет, - отозвалась смуглая красотка в ярко-рыжем парике, - но попробовать не против.
- Какой там пробовать?! – отмахнулась Цаган. – С нашей работой, сама знаешь: если успеваешь до койки доползти, и то, слава Богу. У меня лично этот секс вот где, - девчонка сузила и без того раскосые монгольские глаза и провела ребром тонкой ладони по своему горлу, - мужики рвоту вызывают.
- Ха! А кто тебя просил быть проституткой? – недоумённо спросила Тома. Её губы издевательски скривились. – Жила бы с каким-нибудь ублюдком. Скромно. Всё, как у людей: жратва, траханье, дети, сон – обалденно! Он бы тебе изменял с теми же шлюхами, а ты бы его ждала, волновалась, в морги названивала, типа: «Не поступал ли к вам такой-то с золотой печаткой и брюхом волосатым в рваных сношенных ботинках?» Ты бы его, естественно, ненавидела, проклинала, а всё равно жила бы из-за детей, жалких денег, боязни остаться одной и изменять ему тоже боялась бы.
- Ничего бы не боялась, - раздражённо выговорила Цаган, - помоги лучше бюстгальтер застегнуть. Ну, как я?
- Шикарно! Супер! Секс бомба! – восхитилась Тома. – Если взорвёшься, любой мужик в кучу дерьма превратится.
- Вот то-то, - довольно протянула Цаган, - а ты говоришь: боялась бы. Весь этот сволочной противоположный пол я имела, имею и буду иметь, а они меня – никогда! – Проститутка томно улыбнулась, качнула обнажёнными бёдрами и с наигранной страстностью провела пальцами по своему телу.
- Стой! – всполошилась Тома. – Телефон! – она вытащила маленькую трубочку и, мило пощебетав с минуту, радостно сообщила: Аларафчик из ресторана звонил. Говорит, что в город итальянцы приехали представительство фирмы своей открывать. Ну, братва «ленинская», что центр контролирует, принять их решила, под городское начальство закосили.
- Представляю, прикольное начальство! – захохотала Цаган. – Жлобы двухметровые, рукава на рубашках от мускулов лопаются, а в карманах семечки, мятые доллары и патроны, и все подчистую – от отморозков до бригадиров – каким-нибудь «Паша Картье» на километр благоухают. Этакие «цветы ада».
- Так вот, - увлечённо продолжала Тома, - напоили их в ресторане у дяди Сабика до поросячьего визга. Сейчас в интурист повезут. Итальяшки совсем разошлись, девочек в номера требуют. Алараф говорит: «Если ублажите, как следует - по пятьсот баксов и неделя отдыха» Собирайся, подруга! Ребята с минуты на минуту подъедут. Говорят, чтобы у свалки, как всегда, ждали.
Девушки нацепили дешёвую бижутерию, вышли в мрачный прокуренный подъезд, заперли не раз травмированную пьяной братвой дверь и провалились в ночь.
- Хорошо, что мы в пригороде квартиру сняли, - сказала Цаган, вдохнув свежий ночной воздух. – Менты опять же не отслеживают, да и спокойно как-то.
- Смотри, какое небо! – восхитилась Тома, зацепившись двенадцатисантиметровым гвоздём каблука о кирпич.
- Ты лучше не голову задирай, а под ноги смотри, - недовольно буркнула Цаган, больно сдавив её локоть.
- Что это за звезда? – не унималась Тома, не обратив ни малейшего внимания на упрёк подруги. – Видишь, яркая, и пульсирует будто.
- Ещё раз повторяю, - настойчиво сказала Цаган, - думай, чтобы у тебя между ног хорошо пульсировало, а звёзды подождут. Сама знаешь, что бывает, когда клиент не доволен. Алараф…
- Да пошла ты со своим Аларафом! Не боюсь я его вовсе! Подумаешь, отморозок грустный. А иностранцы всё равно в усмерть напились, им бы подрачиться только.
- Хоть бы, - тяжело вздохнула Цаган.
Через несколько минут девушки добрались до свалки, зловещими руинами растянувшейся вдоль автотрассы, по которой сновали грязные комки автомобилей.
- У ребят наших «мерс» зелёный, - озабоченно сказала Тома, взглянув на золотые часики. - Ну, тот, помнишь, что у дяди Сабика за долги отняли? Классная тачка! Мне на такую никогда не заработать.
- Почему? – пожала плечами Цаган. – Понравишься какому-нибудь итальяшке, он тебя, глядишь, замуж возьмёт, а там и вилла на море, и тачка не одна…
- Стой, - напряглась Тома, - послушай, голоса какие-то на «металке» слышны.
- Да, слышу, - насторожилась Цаган, - а кто там может быть ночью?
- Кто, кто – покойники, наверно. Говорят, на месте свалки кладбище было очень старинное. В начале купцов и попов всяких там хоронили, а потом, после революции, когда холера началась, всех в общую яму сыпали. Потом кладбище закрыли и свалку металлолома устроили.
Девушки подошли к ещё сохранившейся чугунной кладбищенской ограде, украшенной задохнувшимися скорбью личиками толстощёких херувимов, и осторожно заглянули на территорию свалки.
- Смотри, - прошептала Цаган, - там люди какие-то ходят. И тачки, смотри, дорогущие, не то, что битый «мерс» дяди Сабика.
- Пойдём поближе, - предложила Тома, - посмотрим, что они там делают.
- А ребята приедут?
- Ничего, подождут с минуту. Мы только одним глазком.
- Что-то неспокойно мне на душе, - запричитала Цаган.- Говорю тебе, гадалка мне смерть от пули в девятнадцать лет нагадала.
- Вот дура! Да плюнь ты! Как можно гадалкам верить? Я вот – ни чёрту, ни Богу… Мне тоже многое предсказывали, не слаще твоего вышло, а я, как видишь, жива здорова. Пойдём.
Девушки, крадучись, пробрались в развороченные трактором кладбищенские ворота и, прячась за изувеченными трупами автомобилей, направились туда, откуда раздавались голоса.
- Смотри, что это? – вскрикнула Цаган, заткнув рот ладонью.
Прямо на середине расчищенной от металлолома площадки, в центре огромной пятиконечной звезды стоял железный стол, на котором пылали чёрные свечи в деревянных чашках. Вокруг собралась толпа дорого и со вкусом одетых женщин. Все они как-то странно суетились, бормотали и были чем-то сильно возбуждены. Через некоторое время из толпы вышла пожилая женщина, скинула чёрный плащ и оказалась совершенно голой. Она подошла к железному столу и, поддерживаемая другой, но уже молодой и красивой женщиной в красном плаще, легла на его поверхность. Молодая женщина повернулась к толпе, высоко подняла изящные тонкие руки, исчерченные какими-то знаками, и начала произносить непонятные слова.
- Что значит «Сатан, оро те про арте …»? – шёпотом спросила Тома.
- Не знаю, - испуганно пожала плечами Цаган, - заклинание, наверно. На сатанистов похоже или секта какая?
Закончив молитвенные вопрошания, женщина в красном достала чашу и поставила её на расплывшееся морщинистое тело лежащей…
- Господи! – Тома отпрянула в сторону и лихорадочно забилась в истерике. – Смотри, они хотят убить ребёнка! Мальчика! – Цаган метнулась к подруге, заткнула ей рот и неосторожно выглянула из укрытия. Всё было, как в страшном кино. Красная женщина схватила орущего ребёнка за ногу, потрясая им, подняла высоко над толпой, другой рукой достала нож, размахнулась…
- Стой, сука! – заорала Цаган. – Ребёнка не трожь!
Женщина опешила, выронила дитя и издала бешенный, душераздирающий вопль. Грохот выстрела распорол свалочную ночь пополам.
- Бежим, Цаган! – завопила Тома, волоча за руку дрожащую подругу. – Они нас убьют!
Ломая каблуки, спотыкаясь, царапаясь в кровь о торчащие куски металла, девушки опрометью ринулись к выходу. Пули свистели над их головами, злорадно звякали, ударяясь о груды железных черепов автомобилей. Первой упала Цаган.
- Я говорила, - хрипела она, захлёбываясь кровью, - гадалка была права! Пуля в 19 лет. А ты ни в Бога, ни в чёр…- Её хрупкое тельце конвульсивно скрючилось, и девушка в одно мгновение стала похожа на высохшую стрекозу, застывшую между стекольных рам окна.
Тома бежала вперёд, не чувствуя земли под ногами. Вот уже виден выход, фары знакомого «мерседеса», мощная фигура Аларафа, чёрный предмет в его руке.
- Помогите! – закричала Тома из последних сил, раздирая окровавленными руками пространство. Но Алараф ни с того ни с сего выстрелил, и девушка упала навзничь.
- Я, кажется, кого-то завалил, - сказал бандит, садясь в машину, - темно, ни хрена не видно. Поехали отсюда. - «Мерседес» дёрнулся, испуганно отскочил от кладбищенских ворот, неуклюже вылез багажником на трассу, и был снесён ревущим зверем возникшего неизвестно откуда бензовоза. Тяжёлая машина слетела с дороги, скомкала под собой игрушечный «мерседес», несколько раз перевернулась и взорвалась, покрыв драным саваном огня всё пространство бывшего кладбища.
Ближе к утру район свалки был оцеплен милицией. Пожарные утопили его в густой пене, и потому земля сильно просела, образовав многочисленные котлованы. Когда огонь был полностью задавлен, следственная бригада вышла на поиски улик и трупов, но неожиданно обнаружила в одной из ям висящий на полусгнивших корнях дерева орущий мешок. В нём был чудом уцелевший ребёнок. Ниже, на самом дне котлована из глиняной жижи и пепла выступал портик неизвестного каменного строения.
Милицейский рапорт был скуп, как убранство протестантской церкви: «Сегодня ночью на территории свалки, принадлежащей ООО «Денебола», произошла криминальная разборка, повлекшая за собою автокатастрофу на Лабрском шоссе. Найден 21 обгоревший труп. Из найденных никто не опознан.»
Две иконописно вытянутые тени на пыльном полу. Кабинет археолога завален книгами и рукописями.
- Как Вы думаете, – спросил следователь у пожилого профессора кафедры археологии, - что за руины обнаружены вследствие проседания почвы на территории бывшего кладбища?
Профессор снисходительно улыбнулся и вымолвил:
- Это всего лишь фундамент церкви. – Затем он открыл бар, извлёк запылённую бутылку коньяка и налил в напёрсточные рюмочки себе и следователю. – Выпейте, господин следователь. Коньяк отменный, сталинский, из отцовской коллекции. Так вот, - продолжал он, - я заглянул в архивы и неожиданно нашёл папку, помеченную грифом «Инкогнито», наложенным на сии документы ещё царской секретной полицией. В ней содержатся сведения о кладбищенской Вознесенской церкви, выстроенной иждивением графини Ц. Савской над могилой своего мужа, между прочим, завзятого масона и каббалиста. - Профессор громко чихнул, утёрся рукавом и вытащил грязно-жёлтые кисло пахнущие исписанные выцветшими чернилами листки. – А это донесения на священников, служивших на кладбище. Скажу честно, я был потрясён разнообразием их судеб, но, тем не менее, всех святых отцов преследовал один рок.
- Какой же? – Оживился следователь, с явным интересом взглянув на жидкость в сталинской бутылке.
- Сумасшествие. Да, - профессор сверкнул очками, - именно умственное помешательство священнослужителей сделало эту церковь безприходной и даже проклятой. Вот, взгляните, письмо благочинного Знаменского округа епископу Флавиану.
Следователь поднёс ветхий листок к самым глазам и, пытаясь разобраться в неясном дерганом почерке, начал читать по слогам:
Ваше Преосвященство, написать Вашей милости меня вынудили странные события, имеющие быть в Вознесенской церкви моего благочиния. Настоятель сего прихода отец Иеремия был уличён в соблазнительном поведении, а именно: во время литургии разговаривал с покойниками на «ангельском языке»; остриг волосы и бороды, утверждая, что духи мёртвых птиц плетут в них гнёзда и высиживают там поминальные субботы, через праздную скорбь которых можно увидеть, что ада не существует. На всенощной под Преображение Господне сей богохульник вместо молитвы на благословение хлебов громогласно прочёл следующее: «О, Ра, обитающий в вышних и нижних земли! О, творец великого первозмия, величаю тебя! Бог Тот и богиня Маат определили путь вчерашнего дня твоего. Твой храм в Гелиополе подлунном справляет праздник насыщения мира светом, достигающим ядовитые подземелья души. О, ты, вечно странствующий туда же, где и был вчера, благослови хлеб сей» - после таковых ужасных слов отец Иеремия не мог пошевелиться долго, а лицо его то бледнело, то покрывалось испариной. Прихожане и староста сами подтверждают, что их настоятель на проповеди говорил богохульные речи. Во-первых, что христианство якобы пришло из Египта, Во-вторых, что Христос, Осирис и Гермес Трисмегист – суть один образ Бога, в-третьих, что пасхальный кулич есть то же, что и языческий фаллус. Ваше Преосвященство, досточтимый пастырь, просим принять меры против означенного выше священника и подвергнуть его духовному суду.
Смиренный послушник Вашего Преосвященства
протоиерей Пётр Крец
Подписали 76 прихожан
21 сентября 1911 года от Р.Х.
- Вот так-то, товарищ следователь, - загадочно сказал профессор. – У меня есть материалы и на других священников, обвинённых не только в масонстве и мистицизме, но и в мужеложстве. Несчастная церковь. – Профессор покачал головой, задумчиво посмотрел на бутылку коньяка. – После революции тамошнего настоятеля распяли прямо на царских вратах, а в 50-ые годы церковь зверски разрушили, не оставив камня на камне. Если, конечно, наша драгоценная милиция не будет против, я всё-таки, любопытства ради, хотел бы лично изучить этот старый фундамент.
- Конечно, милости просим, - согласился осоловевший следователь, осушивший шестой напёрсток коньяка, - следствию Вы нисколько не помешаете.
На следующее утро профессор, облачённый в высокие сапоги и охотничью куртку, приехал на кладбище. Он деловито осмотрел пространство, потёр между пальцев липкий грунт и, неуклюже цепляясь за корни, сполз в яму. Постепенно его скептицизм подвергся брожению и, наконец, выразился в суеверный религиозный страх. Он что-то промямлил себе под нос, споткнулся и грузно сел в глиняную жижу. «Смотрите, что я нашёл! – Завопил он скопившимся вокруг котлована зевакам. - Здесь барельефы! Очень древние базальтовые барельефы!» Спустившиеся в яму увидели то, что так потрясло профессора: все каменные руины были покрыты проступающими через грязь и пепел очертаниями крылатых женщин. Их тела неестественно выгибались в развратных позах. На таинственных стенах были запечатлены сотни невероятных сексуальных позиций. Птичье-заострённые лица крылатых богинь выражали неземное, почти наркотическое упоение. Глаза были полуприкрыты, как в лёгком полуденном забытьи, а на губах играла чувственная истома, слегка прикрытая наивной улыбкой. Крылатые существа совокуплялись с себе подобными, с мужчинами в воинских шлемах, с бесполыми духами мёртвых, с цветами, бабочками, дождём, молниями, морской бурей, городами, траурными шествиями, амфорами, заваленными едой столами. Профессор поморщился, размазал по лицу глину и устало сказал: «Я не знаю, чья эта культура, что эти камни делают в России, кто на них изображён. Я вообще больше ничего не знаю»
Раскопки шли полным ходом. И вот из земли показались очертания гигантского сооружения. Уже через неделю на свет появилась статуя лежащей богини. Переживая страшные муки, она рожала паука в виде солнечного диска. «Все находки, - увлечённо рассказывал профессор, - близки своей статикой, пропорциями и колоритом античным, но, тем не менее, существенно отличаются сюжетной линией. Допустим, Тесей покидает спящую Ариадну. Но он не просто уходит, как на греческих пеликах, а входит в лоно женщины и заново рождается через её рот. Аид вовсе не похищает Персефону, а Персефона выпивает властителя ада из поданного слугами кубка. Сам властитель представлен в виде некой аморфной сущности, заключившей в себе сумрачный Тартар, Асфоделевые луга, мутную клоаку Кокита, Стикса и Ахеронта. Он более походит на предсмертное состояние души, чем на мрачного бога, ибо глаза Персефоны запечатаны печатями великого Первоужаса – недоразвитого дитя, стыдливо скрываемого Всевышним. Возможно, найденный храм являлся святилищем проституток и был посвящён Милитте или Кибеле, или ещё какой-нибудь богине плотских утех. Во всяком случае, он очень похож на Коринфское капище, где собирались пилигримы со всего мира, чтобы почтить дар бездонной чувственности, обитающий в человеке. Оскоплённые хиеродулы с благоговением раздвигали лёгкую газовую ткань, и лишённый одежд чужестранец проваливался в бассейн, наполненный не водой, а месивом из влажных женских тел. Вагина Матери мира поглощала его целиком, чтобы прославить всё, что вечно молодо, безрассудно свято, праведнически порочно. В те времена плоть не таила в себе греха, так как любая женщина могла зачать и родить Бога».
Вечером профессор остался один, решив заночевать в брезентовой палатке около раскопов. Он выпроводил своих сотрудников, зажёг тусклую настольную лампу и скрючился в неуютном складном кресле. Однако археология почему-то не лезла ему сейчас в голову. Он вспомнил свою первую жену, неприятный развод, многолетнее одиночество, блуждания по ночным улицам в поисках женщины. Он вспоминал, как сотни раз проходил мимо проституток, но не решался даже приблизиться к ним. Придя в своё одинокое логово, он проклинал себя за трусость и вновь плёлся на улицы, чтобы до изнеможения мучить себя дешёвым соблазном, но бояться подвергнуться ему. Со временем это переросло в непроходящую боль, которая не оставляла его ни днём, ни ночью. Он боялся себя, боялся женщины, возможности переспать с ней. Он боялся всех проявлений жизни и в этом находил извращённое самоуспокоение. Только руины оплодотворяли его душу уверенностью, ибо сами были невосполнимо одиноки и носили оттенки мёртвого человеческого тепла. Профессору стало жаль себя. Он немного всплакнул, вспомнив, что всегда жил только воспоминаниями. Сначала они были живописны, образны, он играл с ними, пририсовывал им крылья, головы, наделял чутьём диковинных животных. Но со временем, поклоняясь Христу своего воображения, он невольно уверовал в Иуду всепоедающего забвения, и все образы, в которых он жил, потемнели, покрылись продольными трещинами, превратились в труху. Ему нечего стало есть. «Разве я такой дряхлый старик, – думал профессор, - чтобы прислуживать на похоронах земной любви? Разве это чувство только для молодых, ветреных, неопытных, способных нещадно молоть его в мясорубках своих тел и выдавать никому не нужную страсть? Да, может, я могу любить не так пылко, как раньше, но зато озлобленно благородно, извращённо красиво, старчески зрело. Мои чувства уже не ветер, а родовитый герб, охраняемый ведьмой Бенши». Профессор снял очки, потёр глаза. Крупные капли пота выступили на его изрытом морщинами лбу. Возбуждение постепенно нарастало в его душе, как будто какая-то неведомая сила вопреки Евангельской притче вливала в штопаный мех его тела молодое пенное вино. Он начал метаться по палатке в поисках фонаря, случайно разбил амфору, досадно плюнул и, кляня себя за недостойные мысли, выскочил на улицу. Предательский луч фонаря бешено скакал по простёртым повсюду барельефам. Профессору казалось, что все крылатые богини готовы к соитию и ждут его измученную самокопанием, обрюзгшую, болезненную, презренную смертными плоть. Трусливо оглядываясь, он подошёл к стене, порвал на себе рубаху, расстегнул штаны и прижался всем своим разгорячённым телом к холодному базальту. Его губы тут же нашли каменные уста богини, затем жадно впились в её подбородок, сползли по тонкой шее, цветущей многочисленными ожерельями, и припали к большому выпуклому соску. Осколки амфор срастались прямо на глазах. Нанесённые на них изображения оживали, как кости в видении пророка Иеремии. Изящные мужские и женские фигуры непрестанно меняли позы, истово прижимались друг к другу, прося у звёзд ещё более сильной, более властной, неисцелимо болезненной сласти взаимопроникновения. Когда стены слепых жилищ совершенно хмелели, насытившись лицезрением человеческих страстей, наступало утро, придававшее всему однообразную розоватость жгучей припухлости. Сразу за утром наступал вечер. Он был активен, багрово тёмен и потому окроплял свои тягучие часы густой девственной кровью, благословляя новый круговорот совокуплений. Откуда-то веяло прохладой. Напыщенная процессия птиц в жреческом убранстве перьев несла на тончайших плащаницах аромат мандариновых лепестков, собранных руками юности. Дрожащий комок подступал к горлу. С грохотом отворялись двери многочисленных анфилад, ведущих в усыпальницу молодости. Профессор бежал вперёд навстречу давно минувшему возрасту, в котором любая ошибка была превыше религиозной добродетели. Но он споткнулся и провалился в войну. Над его головой сочетались мечи, жалобно пели стрелы, страшно шипели копья, вторгающиеся в чью-то плоть. Он полз среди отрубленных рук, обезглавленных трупов, ополовиненных торсов. Кто-то схватил его, перевернул на спину. Профессор увидел обезображенное шрамами лицо воина в медном шлеме. Воин дохнул на него цингой, схватил за горло, приставил к виску короткий меч: «Не ори дура! Шлюха греческая! Хочешь попробовать римского жеребца?» Деревянная колыбель в виде грифона украшена бубенцами. Профессора берут на руки, подносят к чьей-то груди. В его рту холодная земляная горечь каменного соска. Он пытается вырваться, но кровожадная зловещая юность настигает профессора, тащит его за волосы в чёрную нору. Профессор хватается немеющей рукой за трапезный стол полный объедков уснувшего города, неловко стягивает скатерть, обрушивает на себя монастырские миски с раскалённым постным варевом чьих-то жизней и обнажает могильную пустоту.
- Профессор, голубчик, очнитесь! Что с Вами? Вы слышите меня? Вам плохо?
- Кто Вы? – шепчет учёный, пытаясь узнать лицо незнакомца.
- Я? – златокудрый юноша усмехается. – Я – Смерть Археолога, - говорит он и вонзает в сердце профессора короткий гладиаторский меч.
«…Так и было. Я усмехнулся и вонзил в сердце царя Ксеркса свой короткий меч…» - Девушка испуганно озирается, комкает лист крупно исписанной бумаги, прячет его в сумочку.
- Что Вы там читаете? – пожилой полковник бьёт широкой ладонью по казённому столу. – Я ещё раз повторяю: что Вы читаете, когда мы обсуждаем 21 смерть?
Кабинет полон народу. Все напряжённо курят, опасливо поглядывают в сторону разъярённого полковника.
- Вы знаете, что вы там откопали? Нет? Так слушайте: водоворот смертей, 21 труп не опознан, прошлой ночью умирает профессор. Патологоанатомы констатируют смерть от сердечной недостаточности вследствие отравления. Но чем?
- Не волнуйтесь, товарищ полковник, - трусливо процедил следователь, - мы уже работаем в этом направлении и пригласили специалиста, который определит состав яда.
Девушка прячет мятое письмо в сумочку и встаёт из-за стола:
- Разрешите представиться. Лилит.
Путь от прокуратуры до дома краток. Небо вычерчивает карты судеб, пользуясь христианской символикой перекрёстков. Мир угрюмых улиц болен тромбами тупиков. Он самозабвенно исповедует кривизну, в которой живут пути людей. Он сводит и разводит их в разные стороны, но не позволяет ни на йоту отклониться от предначертанной схемы. Лилит подошла к синей голове почтового ящика, висящей на серой стене здания. Она огляделась по сторонам, открыла вратницу металлической губы, поднялась на цыпочки и заглянула в узкую прорезь, через которую ротолобый идол чужих мыслей пожирал бумажную снедь. Там была особая темнота, темнота светской исповедальни, пахшая старомодным неспешным слогом. «Слава Богу, письма ещё не вынимали», - подумала Лилит, достала золотой конвертик и втолкнула его в стервозно растянутый рот ящика.
Лилит боготворила письма и все аксессуары, существующие для их написания и рассылки. Каждую ночь девушка проводила, создавая новое письмо в никуда, а утром перед работой она, как бы невзначай, заходила в незнакомые подъезды и воровала чужие письма. Работа аналитического химика не сильно увлекала её, хотя она великолепно знала составы всех существующих ядов, особенно тех, которыми пропитывали страницы книг и посланий. Однако примитивная смерть в стиле галантных французских картинок с конвульсиями, пеной у рта, в марсельских кружевах, под балдахином была для неё чересчур романтична. Лилит пыталась вникнуть в смерть, вызванную написанным словом. Она хотела по полочкам разложить состав убивающей буквы, развенчать страшнейший психотропный наркотик, заключённый в корявых однообразных символах, начертанных рукой человека на куске бумаги. Ворованные письма девушка наклеивала в «Аристотелевы врата» - большую книгу с деревянной обложкой, обтянутой чёрной теснённой кожей. В этой книге помимо её писем содержались советы, даваемые Аристотелем своему ученику Александру Македонскому. Чернокнижный вид астрологического трактата сильно волновал воображение девушки, а запах страниц ассоциировался у неё с непоколебимой запретностью, настоянной на сапфировой пыли чердаков и средневековых шифрах спиритических сеансов. Почтовый ящик для Лилит был своеобразной церковью человеческого общения, где все слова смешивались воедино, образуя звериный вой человечества, обращённый в её любимое никуда или пространство, или давяще нудное небо. Сегодня Лилит долго блуждала по переулкам, с любопытством заглядывая в печные оконца унылых арок, за которыми теплилась домашнедымное пламя дряхлых дворов. На стене одной из арок она заметила деревянные ульи старинных почтовых ящиков, разорённых беспощадной сыростью времени и ночными хулиганами. Переполняющее любопытство толкнуло её вперёд. Стараясь не стучать каблуками, она тихо подошла к ящикам. Все они оказались пусты и пахли поздравительными открытками и платёжными квитанциями. Когда Лилит совершенно разочаровалась, то вдруг заметила иностранный конверт, притаившийся на дне одной ячейки. Сердце девушки забилось в радостном предчувствии. Она достала из сумочки длинный пинцет чернёного серебра, гравированный изображениями трёх Вселенских Эонов по системе Иоахима Флорского. Агатовые концы пинцета загибались и образовывали два острых орлиных когтя. Девушка окунула своё орудие в ящик, зацепила письмо и вытянула его наружу. В этот момент её кто-то сильно схватил за плечо. Девушка конвульсивно дёрнулась, выронила пинцет и, резко развернувшись, увидела огромного мужика.
«А-а-а… Вот кто ворует письма! – заревел он. – Сука! Наконец, я выследил тебя! Сейчас за всё ответишь!»
Здоровяк грубо толкнул девушку и сильно ударил её наотмашь по лицу. Лилит упала на гулкие камни, беспомощно заверещала, подобно ослеплённой солнцем летучей мыши, но тяжёлый сбитый ботинок наступил ей на горло.
- Молчи, сука! – рявкнул мужик. Он схватил девушку за волосы и широкой вонючей ладонью заткнул ей рот. - Будешь орать – убью, - зашипел он и потащил бьющуюся Лилит за угол. Здесь мужик распахнул ногой дверь дворницкого подвала, швырнул несчастную вглубь своей мрачной конуры прямо на вёдра и мётлы, и привязал к ржавой трубе. – Я знаю, - злобно сказал он, - как ты любишь красть чужие судьбы. А готова ли ты, чтобы тебя покупали? – мужик откупорил бутылку водки, сделал внушительный глоток, отёр пальцы о штаны и подсел к дрожащей девушке. – У тебя красивые, очень красивые ноги. Можно потрогать?
- Оставь меня, - простонала захлёбывающаяся слезами Лилит. Мужик плеснул в лицо девушки водки, положил свои огромные ладони на её колени и сильно сжал их.
- Хороша-а-а! Да… Мои клиенты будут рады, - он засунул руку под её юбку – О, да ты никак возбуждена?! Или обмочилась со страху? – радостно ухмыляясь и нюхая свои корявые пальцы, прохрипел он. – Ничего, тебя купят сразу. Помни: твой отказ – твоя смерть. А теперь познакомься, - мужик вытащил картонную коробку и вывалил на девушку гору писем, - это письма самоубийц и преступников. Я устал жить с ними наедине и целыми днями выслушивать их истории. Они потребовали слушательницу. Чистую. Непорочную. В общем, тебя. Я буду читать тебе самые гадостные послания миру, которые только смог собрать. Меня не привлекают длинные исповеди фанатиков и самосожженцев. Я верую в лезвие похоти, заострённое аскетизмом слова. Вдохни аромат лопающихся слив, обними тонкой рукой стан кипариса, о ты, пришедшая сюда из страны Чёрной Луны, чтобы отдаться каждому за несколько словесных монет, - одним движением мужчина порвал блузку Лилит и коснулся её соска первым конвертом. – Прекраснейшее письмо шестидесятилетнего охотника к своей тринадцатилетней жертве. Послушай, что он пишет: «Бледно-розовый колючий цветок моей стариковской пустыни! Милое дитя! Все дни напролёт я провожу как забытый всеми отшельник, перебирая чётки моих мыслей о тебе. Я знаю, что ты чересчур юна, чтобы чувствовать любовь к зрелому мужчине. Пока тебя неосознанно влечёт всё молодое, субтильное, всего лишь на голову превосходящее твой рост. Но поверь, моя маленькая принцесса, придёт момент прозрения, и ты выхватишь меня своими зелёными глазами из толпы, пожелаешь пойти в мой дом, милостиво позволишь целовать твоё не налитое прокисшим соком женщины тело. Знаешь, уже совсем скоро, то ли через злые Андерсеновские сказки, то ли наяву я явлюсь тебе, моя девочка, моя детка, мой случайно увязший в патоке детства эльф…» Автора этих строк десять лет назад зверски казнили сокамерники за то, что он насиловал и убивал детей. – Мужик отбросил письмо и приблизил свою жуткую опухшую физиономию к перепуганному лицу девушки, окатив её смрадным дыханием. – Ты слышала когда-нибудь, милая, о священных рощах, о венках из верёвок, о посвящении себя Искар через любовь с первым встречным, так как твой выбор не имеет никакого выбора? Сегодня ты войдёшь в тайный союз антивесталок и 22 апреля будешь приносить богине болот огромные венки из чёрных и белых роз. Во всяком случае, для начала тебе нужно совершенно раздеться перед народом.
Мужик стащил с переставшей сопротивляться Лилит остатки одежды, превращённые в лохмотья, и продолжил:
- Смотри, кто-то идёт сюда в парчовом халате и голубой чалме. Его взгляд печален, он повторяет слова Абу Дхарра, услышанные им от Посланника Господа: «Я вижу то, чего вы не видите, и слышу то, чего вы не слышите. Небеса стенают, и стенают они по праву» Взгляни, этот конверт изумрудного цвета с золотой арабской вязью. В нём письмо одного юноши, воткнувшего в себя кинжал из-за любви. Послушай: «Дорогой отец, Аллах распорядился мною не так, как хотел ты. Да простит Он мне грех непослушания! А тебе, отец, остаётся жить и постепенно стареть, имея на шее мельничный жернов сыноубийства. Не забудь вбить гвозди в пятна моей крови, чтобы красноглазые Ифриты, преследующие преступников, не потревожили твоего сна. Даже тогда, когда ты будешь совершать ежедневный салят или даже, возжелав вящего благочестия, зикр, произнося его громко для соседей либо шёпотом для любовниц, либо мысленно для себя, терзания души не покинут тебя. В ночи священного рамадана ни жирная баранина, ни женщина не принесут тебе наслаждения, так как ты будешь слышать стук железного табута о дверные косяки, на котором вынесут из дома моё тело. Пусть, когда надо мной мулла произнесёт вдохновеннейшую суру Ясин, ты поймёшь, чего ты лишился, и, наконец, прозреешь…» Конечно, - сказал мужик, больно схватив Лилит за подбородок, - ту, ради которой он зарезался, ты ему не заменишь, но всё же, когда филигранная арабская вязь обрывается, а фригийский колпак пера оставляет на бумаге глубокий, рванный, почти сабельный росчерк… Впрочем, тебе этого не понять. А теперь скажи честно: любишь ли ты военных? – Лилит закрыла глаза и не произнесла ни слова. – Молчишь? Молчишь… Это хорошо. Аякс Теламонид тоже не произнёс ни слова, когда, в безумии перебив стадо скота вместо ахейских вождей, покончил с собой. Взгляни на это грязно-зелёное письмо. Оно принадлежало генералу. Он сидел в своём помпезном кабинете, щупал рукой табельное оружие, спрятанное в левом кармане и думал, как будут после его генеральской смерти разлагаться белки и другие биополимеры, являющиеся основным субстратом его обрюзгшего тела, как ДНК его сильных половых клеток будет жить вечно даже в могиле, чтобы по гласу архангеловой трубы или поцелуя Иуды, или других благоприятных условиях воссоздать его плоть ещё более могущественной и сексуальной. Так вот этот военный написал всего одно слово:: «аминь», запечатал в конверт и послал своим родственникам, а затем, как обычно бывает, разворотил свою голову пулей. Открой глаза, сука! – Заорал мужик. – Тебе неприятно слушать? А впереди тысяча и одна ночь сказок, написанных на вратах преисподни.
- Заткнись, маньяк! – закричала девушка.
- Ничего, - спокойно сказал мужик, смахивая крупные градины пота, - я сейчас прочту тебе такое, после которого ты не сможешь ни спать, ни есть, да и вся жизнь тебе покажется куском дерьма. Это обгоревшее письмо где-то здесь. Солдат написал его за две минуты до того, как он превратился в пепел, в бренную пыль, кремированный розовым сандаловым поленом снаряда. Война будет плевать в этот пепел, смешивать его с грубой бранью и траурными мантрами, чтобы отбить у покойника желание при реинкарнации снова поселиться в теле человека. - Мужик стал шарить среди конвертов, и вдруг ему попался тот самый, иностранный, который достала Лилит из ящика пинцетом. Он внимательно осмотрел его, понюхал. - Странно, но в моей коллекции не было такого. - Затем мужик оторвал краешек, извлёк листок и прочитал: «Вскоре мы высадились на побережье каменистой Троады, где я при первой же схватке убил подлого царевича Троила...» Троила… - задумчиво повторил мужик, поднёс листок прямо к губам, его глаза расширились, налились кровью, он тяжело вздохнул и удивлённо посмотрел на свою мокрую грудь, из которой выглядывала стальная, змеиная голова копья. Мужчина отчаянно закряхтел, скорчился и повалился к ногам девушки.
«Как всё просто», - грустно подумала Лилит. Она свернула листок, спрятала его обратно в конверт и вышла из здания прокуратуры. Дома она сварила себе кофе, села за старинное резное бюро, достала чистый лист, имеющий на просвет водяной знак обратной стороны Луны, слегка заточила тугое гусиное перо, напоила его чернилами из золотого поильца и начала писать ответ. Не отвечать на письма, даже присланные не ей, а чужим людям, Лилит считала непростительным кощунством. Её письмо начиналось со слов: «Милый Незнакомец…»
Милый Незнакомец,
Вчера день начался очень интересно: с автобусных наблюдений. Женщина-кондуктор предлагала всем пассажирам пуговицы, точнее – она хотела найти их бывших хозяев, провозглашая лозунгом: «Кто ищет, тот всегда найдёт!» Эта милая добрая ситуация опровергла, разбила в пух и прах моё убеждение, родившееся накануне: «Всё вокруг – бред. Я не вижу ни одного события, от не свершения которого мир что-нибудь потерял бы, а если это так, то всё происходящее могло быть и не быть в равном праве!»
В жизни случаются странные вещи: о чём-то подумаешь – совсем незначительном – и оно незамедлительно являет себя. Напечатала Питерские фотографии, одна меня заинтересовала, пробудила «литературный» отклик. Павловский дуб напомнил о мёртвом – живом! дубе Андрея. Захотелось перечитать этот отрывок, но книги под рукой не оказалось и вспыхнувшее, как искорка, желание сошло на «нет». А перед сном я включила телевизор и первое, что увидела, - желанный эпизод. Подобные чудеса очень вдохновляют, побуждают смотреть на жизнь как на мистическую карусель.
Амплитуда колебаний моих настроений необъятна! Вчера ела финики без наслаждения, а сегодня выпила три чашки заведомо плохого кофе – с душой…
Твоя Луна
P.S. Магические действия: изготовление пантаклей для путешествия в прошлое, письменные заговоры на любовь и ненависть.
В конце письма Лилит поставила круглую печать с изображением театральной маски флорентийской монахини из монастыря Игрушки Аспазии, на которой лежала фаллическая дубинка гонителя христо-античных мистерий Святого Лаврентия. Изображение окаймляла надпись: «Невозможно обиду нанести тому, кто непредсказуем». Теперь Лилит решила немного отдохнуть и покурить. Она открыла старый скрипучий шкаф, в котором хранилось 93 кальяна. Каждый курительный сосуд имел неповторимую форму и имя. Сегодня она достала полутораметровый Аль-Фард. Испитый из его янтарного мундштука табачный дым давал девушке возможность особо тонко чувствовать искусство человеческой природы и наслаждаться как аморальностью, так и внезапностью её побуждений. Кальян Лилит состоял из совершенно разных, но по-своему одухотворённых вещей. Нижняя колба была когда-то «спящим» мужским черепом с Индонезийского острова Сулавеси. К сожалению, череп был ещё не до конца мёртв, так как его похитили во время торжественного перенесения из ритуального дома в скальную пещеру, и потому он считался только спящим. Лилит никогда не наливала в него разбавляющую сновидения воду, а только херес «Oloroso», насыщенный ямайским кофе «Blue Mountain» и маслом цветов алканны, которое обостряло половые запахи. Пропущенный через эту смесь табачный дым имел особый бриллиантовый привкус дорогой самовлюблённости, зачатой в поспешно неумелом прелюбодействе со шлюхой самокопания. Итак, Лилит наполнила череп вином, прикрутила серебряную верхушку и бережно взяла в руки кожаную трубку, изготовленную из двухметрового члена лара. Этот проказник лар был когда-то известен своими выходками на весь Рим. Ни одна чашка крепкого кофе, ни одна макаронная бабочка «фарфалина» в густом сливочном соусе, ни один истекающий кровью флорентийский бифштекс не проваливались в рот без упоминания шелудивого лара. И не мудрено! Для римлян, пристрастившихся с младенчества к вину и роскошной праздности, он стал целым развлечением на уровне ежевечернего пасьянса или бриджа. На перекрёстке Аппиевой дороги с улицей Сьете – Кьезе лар каждый день разводил костёр, и потому клир базилики Св. Себастиана непрестанно жаловался на запах жжёных цветов, возникающий во время конфермации девочек. Сам лар часто любил принимать образ Св. Себастиана влазил в богато украшенную кардиналом Маттео Барберини часовню реликвий и пытался своим огромным… соблазнить богатых иностранок, приглашая их - страшно сказать (Римлянки затыкают уши, детвора ловит каждую букву)! Итак, страшно сказать - для coitus’a! Иногда этот бездарь забирался в постели новобрачных, чем страшно гневил Св. Августина, и когда мужчине не хватало опыта лишить римлянку девственности, улучив удобный момент, вталкивал в неё своё орудие, наполняя женское лоно окровавленными лепестками лилий. Вот смеху-то было в простонародном Трастебере! «Санта Чечилия! Вы слышали? Джакомо Кароцце спит с цветочной клумбой!» Сам лар до 1256 года жил в античном мраморном саркофаге с изображением римской свадьбы, покуда его не присмотрел себе принц эстетов кардинал Вильгельм Фиески, наверно, перепутав поклонение любвеобильному Мутимусу с пиром в Канне Галилейской. Высокопреосвященнейшие кости, завёрнутые в алый атлас, быстро разлагались, и потому лар переехал в усыпальницу Цециллы Метиллы, проигранную Банифацием VIII своим родичам Каетани во время катания рубинового мяча. И всё бы ничего, если бы лар не дразнился в ресторане «Еврейской кухни» на улице Портико ди Оттавио, где его арестовали за антисемитизм и примерно через пятьсот лет казнили, предварительно содрав кожу с двухметрового члена. Кожа была освящена инквизицией, размягчена в проточной воде, проквашена в пшеничных отрубях, натёрта дубильным экстрактом для пущей эластичности. На её поверхность нанесли сочинения Нония Марцелла и продали в бургундский герцогский дом. Там её неосторожно испортили дряхлым вином и родовитой девственной кровью, а затем в 1633 году продали королю Турции Мурату IV, из которой тот изготовил трубку для кальяна. Лилит очень любила эту тёплую кожаную трубку и часто ласкала её кончиками своих ледяных, как пах гетеры Эриксы, пальцами. Девушка взяла «стариковский» табак, воспитанный на границе с Ираном в строгом благочестии и потому пахший сурами Корана, смешала его с табачной глазурью из финика, чернослива, миндаля, абрикоса, добавила толчёный жемчуг, нарезающий аромат на тончайшую багдадскую бахрому, и положила сверху раскалённые угольки. Они были сделаны из сожжённых в 1748 году дубовых бочек, продавших Демону Коньяка свою душу. Лилит всегда курила кальян и пила ледяное шампанское после написания очередного письма. Сегодня, как и всегда, девушка удобно устроилась в кресле и вдохнула сладкий дым. Кальян тут же оживился, по всему его телу пробежала возбуждённая дрожь и он сместился немного в сторону.
- Стой спокойно! – Строго сказала Лилит и опять потянула дым в цветок своих чувственных губ. На этот раз кальян дёрнулся и простонал:
- Как ты неожиданно нежна сегодня со мной.
- Что ты, Аль-Фард! – Махнула рукой Лилит. – Ты как всегда ничего не чувствуешь. Не надо стесняться, сядь со мною рядом. – Высокий худощавый мужчина осторожно присел на краешек подлокотника кресла. – В моей жизни что-то изменилось, - продолжила Лилит, отхлебнув шампанское, - представляешь, после многих лет одиночества я начала получать письма.
- Поздравляю, - грустно произнёс мужчина, - ты, наконец, обрела своё счастье. А я вот одинок во всём: в своей влюблённости в себя, отфильтрованной через женственность, в поедании красной чечевичной пищи первородства, в молитве тебе, Луне, твоей черноте на дне…
- Не переживай, - сказала Лилит, дружески хлопнув мужчину по плечу. – Кстати, я провела обследование губ умершего на раскопках профессора и нашла глину, в которой роятся бактерии Древнего - Современного Мира. Профессор умер не от яда, а от осознания собственного ничтожества перед чем-то великим. Ну, как те, что удостоились видения Бога. Увидели и умерли. Так как смысл жизни придуман только для не видевших, но верующих, заведомо слепо верующих.
- Совершенно верно, - согласился мужчина. Его огромные печальные глаза, похожие на две кислых вишни, наполнились вдохновением. – Древний мир и доселе жив. Кто сказал, что он умер? Где те иудеи, что подкупили стражу? Если мы родились на его задворках в трущобах городов, это ещё не значит, что не существует блистающего шикарными витринами Сохо реальности. Вспомни всех этих археологов. Что о них пишут? «Умерли от старости, укуса змей, разбойников». – Пьяные вишни мужских глаз налились раздражением. – Ложь! Наглая, подлая, пустая ложь для черни! Они умерли от соприкосновения с Древним миром, осознав его не в душе или воображении, а в реальности, как завещанное Христом Царство Небесное.
- Скажи, Лилу, - уже спокойным голосом продолжил он, - кому, как не тебе, знать кто разделался с автором «Monumenti antichi inediti». С этим несчастным Иоганном Иоахимом Винкельманом, подобно Антонио Паллайло, схватившим своей эскизной лёгкостью фривольные движения трёх танцующих юношей: поэта, философа и художника. Ему было дано запечатлеть дух античности. И что? Где заслуженная награда: патрицианские почести, рабыни, золото? 1768 год. Несчастный Винкельман лежит в душной квартире старого Триеста и истекает кровью. Вокруг него суетятся люди, вьются мёртвые змеи коричневых бинтов. Колокольный хаотичный бой напоминает ему надгробные рыдания… Всё против него. «Откуда эти раны на моём теле? - спрашивает Винкельман сам у себя. – Нож разбойника? Клюв орла, посланного Зевсом? Меч Аполлона? Стрелы Артемиды? Нет, нет, не то! А, может, просто стигмы, вызванные переживанием религиозного экстаза Троянской войны… или слогом Ашшурнасирпала, обращённым к Иштар… или ночи, смешанной с испепеляющим взглядом Изиды, случайно упавшим на царевича с острова Библос или на него, археолога Винкельмана, когда над пустошью висела чёрная луна Рима?» Скажи, Лили, что заставляло Иоганна Георга Цоэга в юности, когда его друзья пили крепкий эль и лезли под юбки белотелых блондинок на промозглом балтийском ветру, что заставляло его самозабвенно рассматривать античные черепки, испытывая при этом сумасводящее возбуждение, закончившееся венчанием с Римом. Но Рим, рим, Рома – созданная из огня женщина, которую нельзя брать в жёны от усталости, пресыщенности или неопытности. Она ненавидит миссионерской позы развратных священников и храмовой бутафории примитивных ласк. Разбуженная демоническая прелесть этой христианской волчицы будет лакать кровь Авеля пастуха или Цоэга археолога, насмехаться над ночным семяизвержением монахов, изменять с духами патрициев, пахнущих лавандой. Те, кто спал подле Ромы хоть раз, уже не способен удовлетвориться земной женщиной. А она пополняет океан своих жертв. Самонадеянный Цоэг – всего лишь капля! Вспомни, милая Лиллаке, что стало с Френелем, Беллом, Лэйярдом, покусившихся на сокровища ассирийцев и вавилонян. Говорят, Белл утонул в Тигре. Ложь! Он утонул в своих мыслях, принёс себя в жертву Змее, чтобы воскреснуть в виде рыжего скорпиона на выжженной солнцем слепой стене древнего Самарра. Разве Лэйярд заболел лихорадкой? Да она была следствием его влюблённости в царицу в халцедоновых бусах, когда он, подлец, подсмотрел, как она обнажилась своей смертью до самых костей.
- Постой, постой! – перебила мужчину Лилит. – По-моему, ты всё слишком драматизируешь. Вспомни христиан, совершающих свои мессы и литургии. Они говорят, что это делается не только в воспоминание Христа, но Бог вполне реально заново воплощается на земле. Вот он рождается во время проскомидии, идёт на проповедь во время выноса Евангелия, шествует на Голгофу, когда поют «Иже херувимы», чтобы воскреснуть во время евхаристии. Ведь так? Поэтому археологи или художники, или писатели, волей-неволей материализующие древние события, становятся почётными участниками их оргий, обличённых в неброские цвета современности. Что ты думаешь? Когда оплёванный жизнью Френель плёлся в рваных сандалиях по приземистому глинобитно-пыльному Багдаду мимо медерсе Мустансирия, он разве не думал об этом? Его путь лежал как всегда на улицу Харуна-ар-Рашида, где простёр свои щупальца вонюче гомонящий Медный Сук, чтобы среди этого восточного базара найти дешёвую женщину или хотя бы мальчика и предаться с тем или с другим на голых камнях заброшенного мавзолея Гиппократовской «малой эпилепсии». Но знал ли Френель, что та некрасивая девчонка, пахнущая мускусом «Харассана», которую ему посчастливилось купить всего за несколько монет, превратится в богиню и вырвет, Вырвет его измученное сердце! Когда ты зол, ты окружён смрадным гаревом ада – когда влюблён, вокруг тебя хрустальные стаканы, полные гиацинтов, очищенный миндаль, фисташки, жирные фазаны на серебряных блюдах… А когда ты в поиске, ангелы поиска обнимают тебя своими крыльями, чтобы скрыть от смертоносной самоудовлетворённости.
Мужчина внимательно посмотрел на Лилит и жалобно произнёс:
- О, сколько демонов, милая, ты породила! Сколько прекраснейших демонов! Одем – Гоголь. Фагот – Булгаков. Батна – Блок. Аморфо – Цветаева…
- Через кровь Адама родилась смерть. Через кровь Христа произошла жизнь. О, кровь, остановись! Остановись, слышишь?! Мне надоело слушать твои монологи, - сказала Лилит, допивая шампанское. – Помнишь, я рассказывала тебе, что стала получать письма? Вот послушай одно из них:
Милая подруга,
пробовала ли ты когда-нибудь взлелеянный горячим пеплом сочный мазгуф? Извини, думаю, что нет, раз финики и плохой кофе, пусть даже с душой, - твоё ежедневное кушанье. Хотя, когда любимая жена Харуна-ар-Рашида Зубайда рассыпала свои бриллиантовые пуговицы, ей их никто не вернул. Ну, и Бог с ними. А была ли ты когда-нибудь в городе Мадинат-аль-Халяли? Опять дерзну ответить за тебя – нет. Так как там, где живёшь ты, на его месте царство всепрощающего песка. Раз так, послушай, что я тебе расскажу. Когда-то этот город именовался Калидон, и им правил царь Ойнея. Я сам хорошо знал этого почтенного человека, имевшего вместо правой руки гриф музыкального инструмента, а вместо левой – жезл с птичьим черепом своей сестры, которым он суматошно бряцал по струнам на закате в зависимости от амплитуды своих настроений. Думаю, что у тебя, подруга, не такие экзотические методы. И не удивительно, так как Ойней был женат на собственной тени, именовавшейся Алфея. Много раз мне приходилось наблюдать, как слуги купали тень или наряжали её в праздничные одежды для ежегодных торжеств в честь Артемиды. Для этого царь становился напротив мраморной стены, и его царица в виде вытянутой костлявой тени была видна подданным. Как-то Ойней изрядно досадил своим тоскливым бряцаньем Артемиде, и та, привыкшая к арфе и фиалковому алтарю, решила насолить царю. Она наслала на всех женщин города Калидона сатириаз – болезнь повышенной половой чувственности. Всё начиналось с обычных поцелуев в тени тамарисковых кустов, а заканчивалось тем, что несчастная женщина превращалась в дикого вепря и убивала мужчину. Царь объявил охоту на вепря и собрал великих охотников: Адмета – добровольного скопца, Амфирайя, сила ложесн которого сокрушала крепостные ворота, Ндаса, надругавшегося над целомудрием неба и Аталанту – гетеру самого Зевса. Но именно сын царя - Милагр первый сорвал с себя ослепляющую страсть и увидел в женском лоне отверстую пасть вепря. Милагр вырвал её из женщины и собрался разрубить пополам, но она превратилась в гневные уста Артемиды, плюнувшей в него проклятьем в виде пылающего полена. Пока оно пылало, безумный Милагр умертвил своих родственников, ушёл на восток, а город был завоёван династией Аббасидов. Сегодня здесь в Мадинате-аль-Халяли праздник. Халиф Аль-Маамун берёт в жёны дочь визиря Буран. Я тоже был в числе приглашённых. Мне трудно описать тебе вид золотых ворот Баб-аз-Захаб, которые вели на центральную площадь халифского дворца. В качестве подарка я захватил с собой тысячу жемчужин, но Халиф был не весел. Сидя среди шариков мускуса с предсказаниями, он рассказал мне, что недавно на его площадь,
вопреки закону о верховой езде, въехал на ослице один нищий часовщик, и вся, представляешь, вся его придворная челядь, включая шутов, чтецов Корана, астрологов, с криками «осанна!» вывалила встречать его. Они сыпали под копыта его ослицы шёлковые ткани, меха, пряности, павлиньи перья. Этот часовщик сказал им, что пришёл в этот город потому, что он - его, и что ему предначертано устроить здесь пир, который превзойдёт пир Халифа аль-Мутаваккила, равного которому не было на Востоке. Однако, на пире часовщика не будет гастрономической оргии, он сам приготовит лишь одно блюдо – свою плоть. Странные слова! После этого рассказа опечаленный Халиф забылся любовью с наложницей, а я отправился на берег Тигра, чтоб есть мазгуф, смотреть на грустно бряцающий по струнам реки закат и писать тебе письмо. Однако в моих глазах - часовщик. Он сидит со своими друзьями в деревянной пристройке, обмазанной серой глиной, на бедном вытертом ковре и предлагает своим гостям вместо острого перца, лука и гранатовых яблок свою плоть.
Твой Друг
Внезапно Лилит почувствовала, что вкус табака испортился, приобрел палёную горечь бумаги, краски и железа. Взволнованная девушка закашляла, распахнула окно и выглянула на улицу. По тротуарам и проезжим частям города ползло смердящее марево угарного дыма. Из тараканьей щели соседнего подъезда выскочил перемазанный сажей старик в шапочке, растянутом спортивном костюме и безобразных советских кроссовках, волочащий за собой огромного дога.
- Что случилось? – кркнула ему Лилит.
- А что? – недоумённо отозвался старик.
- Просто хочу знать, почему дым. Разве где-то пожар?
- Поинтересуйся в старых газетах или у Симона Самарийского, - пожав плечами, ответил старик. Его собака моментально оживилась, подняла слюнявую морду и, негодующим взглядом смерив своего хозяина, сказала:
- Не забывайся, ты, слава Богу, не Святой Пётр, чтобы заставлять меня общаться с человеком. – Старик недовольно хмыкнул и произнёс:
- Если бы не я, ты бы продолжал лежать возле тех проклятых колдовских ворот с изображением похотливых мужских ягодиц в венке из адамовых черепов и перекусывать глотки прохожим.
- Не слушай этого дурака, - сказала собака, обратившись к Лилит. – Император Тиберий как всегда устраивает семейные разборки и порет чушь. Его давно пора сжечь, как сто пятьдесят Новаррских колдуний за то, что они натирали свои тела вороньими
экскрементами… или как почтовые ящики, но, к сожалению, сейчас не 1509 год, а всего…
- Ящики?! – закричала перепуганная Лилит.
- Не переживай, красавица, - равнодушно сказала собака, - какая польза в этих почтовых капканах? Разве ты не слышала - во всех «новостях» говорят – Великий Пан рукотворного слова умер! Человечья эмоция, впаянная в кусок дерьмовой бумаги, нынче не в цене. Сама понимаешь: телефон, интернет… И вообще, спустись оттуда. Во-первых, мне трудно задирать голову из-за ошейника, во-вторых, уже утро, в-третьих, ты не монашка из Камбре, которая, совершив 434 сношения с дьяволом, влезла в голубятню и выла оттуда раненным зверем...
Не дослушав до конца слова собаки, Лилит выскочила из квартиры, скатилась кубарем по лестнице и оказалась возле ошарашенных императора Тиберия и его пса.
- Так вот, - после секундного молчания продолжил пёс, - племя Ламбардийских ведьм давно выслеживало новорожденные письма и, превратившись в злые любопытные глаза, вгрызалось в печень, роднички, темень и самые нежные ткани-ассоциации этих слабых созданий…
Но Лилит не внимала россказням пса, её заражала шизофрения жалобных голосов опальных пророков и юных Гертруд. Они бились в своих железных кельях - темницах и, постепенно снедаемые пламенем, превращались в невесомый прах, который хорошо смешивался со слезами и размазывался по лицу.
- Как же это возможно? – Плакала Лилит, упав на колени перед почтовым ящиком, словно это была икона. – Где же Бог, сохраняющий жизнь самоубийцам и письмам, пронося их подвиг через душевную боль веков?
- Не волнуйся, - сказал император Тиберий, погладив девушку по растрёпанным волосам, - телефон, интернет – всё это чушь, бездарная, дилетантская живопись языка, умирающая, как индийская вдова во время Сати, вместе со своим супругом-автором. Саха-Марана – совместная смерть творца и творения – вот символ твоей эпохи! Живи с тем, что не можешь вместить; веруй в то, что не доступно твоему понятию; поклоняйся разуму, конденсирующему безумие; люби только то, что не доступно, рискованно, опасно – и спасёшься. Скоро пройдёт чума увлечения сиюминутностью, и на свет народятся новые, полные святых чувственных откровений книги писем. Как-то мой друг, Апполоний Тианский решил очистить город Эфес от эпидемии. Он облачился в фелонь греческого епископа, взял в руки кропило из волос децемвиров – десяти жрецов, соблюдающих культ народных законов, и указал на греющегося под солнцем старика. «Вот творец чумы», - сказал он, окунул кропило в водосвятную чашу Иудиного кошелька и обрушил на старика капли тяжёлых динариев, отчеканенных в огне Второй Пунической войны. Когда жители разгребли монеты, они обнаружили опутанный проводами железный скелет, испускавший через разорённые дупла своих глазниц огонь мёртвой всеядной информации и очень доступных, как дешёвая шлюха, мыслей. Таковым образом Апполоний Тианский предвидел будущее.
Лилит поблагодарила императора и направилась в близ лежащее кафе. Её мысли с этой минуты исповедовали страх и недоверие к целомудрию почтовых ящиков. «А вдруг их используют, чтобы добывать сокровенную информацию, а потом издеваться над ней?» Девушке представились мрачные готические подвалы Главпочтамта и железный инквизиторский голос расфасовщика, пытающий письма:
- Для чего ты вошло в тело этого конверта?
-Чтобы рассказать о любви.
- Чем подкреплён договор?
- Цветами чернил.
- Какими цветами?
- Синими розами.
- Кто их послал?
- Друг.
- Скажи его фамилию.
- Не знаю.
- Назови его должность.
- Священник Астрологии.
- Какой церкви?
- Святого смешения времён.
- Кто принёс цветы?
- Знатный мертвец.
- Почему он был пьян?
- Потому что было воскресение, и землю на его могиле опоили поминальным спиртом.
- Знаешь ли ты, что ходить на кладбище в Пасху – советская греховная добродетель?
-Да.
- Во что ты веруешь?
- В Слово.
- Где твоё Слово?
- В начале.
- Что такое начало?
- Бог.
Лилит зажмурилась. Она ненавидела, когда калечили письма, пытаясь через них влезть в человека и устроить на потухающем алтаре его сердца пьяную кадриль. Лилит тут же села на высокий стул, уколола свой пальчик английской булавкой и начертала кровью письмо:
8 часов утра. Сижу в кафе на барном стуле с высокими ножками напротив окна. Весь подоконник – мой, есть где разгуляться – расписаться. Спиной чувствую утреннее похмелье зала, который наполняется студентами, военными, простыми работягами. Вся эта разношерстная публика приглажена гребнем желания разогреть себя с утра «градусом». Меня бы здесь не было, если бы не временная бездомность, а до работы ещё 2 часа, и я решила «разогреть» себя тобой, мой неведомый друг.
Каждый день загадываю на твои письма. Сейчас передо мной обратная сторона нашлёпки на витрине. Виден только контур, по которому пытаюсь угадать картинку. Острая вытянутость одного края наводит мысль на Буратино. Если «ставка» выиграет, завтра услышу тебя…
Ночью мне снился Страх, родившийся 10 лет назад на больничной койке. Меня тогда часто оперировали, боль глушили наркотиками, а я, как маленький неоперившийся птенчик, лежала в пропитанных лекарствами простынях и пыталась быть мужественной. Я смотрела на боль равнодушно-высокомерно, совсем не плакала и считала себя сильной девочкой. А когда всё закончилось, и врач, пришедший извлечь подключичный катетер из моей вены, сказал: «Лили, это совсем не больно», - «сильную девочку» охватил внезапный страх и ужас, она разревелась в стену от навалившейся беспомощности и пустоты.
Прошло много лет. Весь кайф моей жизни носит умозрительный характер. Он блуждает по извилинам моего мозга, нежно царапая и покусывая воображение. А Страх, родившийся на больничной койке, возмужал. Я засыпаю – с ним, я просыпаюсь – с ним. Я его почти не ощущаю, но он всегда идёт на полшага впереди меня, закрывая от чувственных наслаждений. А когда ночью я достаю вторую подушку, Он умерщвляет мою плоть, “спасая” от мгновения слабости – сласти, беззащитности – доверия, победы над скрюченностью – силы…
Моё время истекло.
Твоя Луна
P.S Плохо сегодня сыграла: Буратино моего воображения оказался посредственным хлебом на дёрганном зигзагообразном полотенце.
P.P.S. Сочинять заговоры с целью получить милость у великих мира сего и посеять вражду.
Однако сейчас перед Лилит возникла проблема: куда опустить письмо. Она принялась бесцельно блуждать по городу, рассматривать яркие ценники на карнавальных одеждах, красках и колбасах, прятаться от костров одиноких окон, в которых плавилась, шипела и издавала зловоние чья-то непонятая городом жизнь. Незаметно для себя она вошла в дурно пахнущий полуподвальный магазин и замерла у прилавка.
- Эй, девочка, ты тоже в очереди?
- Да. Извините, а что тут продают?
- Не-е-е, во дура!
- Почему?
- Потому что влага прозрачного нежнолицего демона забытья требует новых жертв.
- Демона?
- Да, его, его. С одним крылом неброской этикетки, летающего под углом 400, чтобы упасть в русские граали, кубки и священные стаканы.
- Но для чего?
- Точно больная! Чтобы понять, что всё – бред, жалкая книжная иллюзия, плетущаяся на Голгофу чужих смертей.
- Смертей?
- Да, да, не пугайся. Только они образны и реальны, а остальное – гнусная развратная пьеска или заунывная лжефилософская сага, или чёрная мужская свеча из человеческого жира, кощунственно всунутая в золотой церковный подсвечник женщины.
- Я бы хотела попробовать демона.
- Хорошо, - немолодая уставшая женщина с отёчными глазами, окаймлёнными жалом чёрного карандаша, подсела к Лилит, неровным движением перекрестила стакан и налила в него водку, - на, выпей, девочка. Помяни за упокой опороченную многоразовым красным гробом душу профессора. Всё-таки он мой бывший муж.
Лилит осушила стакан, надела чёрные очки и смешалась с толпой скорбящих родственников. «А что, если опустить письмо в гроб? Куда оно попадёт?» - подумала она. В это время во двор въехал старый «москвич». Из машины вышел средних лет батюшка, опечатанный бурным военным прошлым. Он оправил засаленный подрясник, разжёг кадило, набросил на шею старенькую епитрахиль, сурово посмотрел на толпу и вымолвил гнусавым надтреснутым голосом:
«Дорогие братья и сёстры, просьба во время отпевания снять шапки, не разговаривать, не курить и пристегнуть привязные ремни веры, чтобы ваша душа при резком молитвенном взлёте моего слова не вывалилась в центральный проход и не болталась в ногах у ангелов».
Троекратно пропетое «Святый Боже» выстроило над покойником египетскую пирамиду. Клубы дыма, вырывающиеся из нечищеного кадила извлекли внутренности из мертвеца, наполнив его пустоту аравийским ароматом Бога. Далее священник взял медный ковшик с тремя благовониями и намазал профессорское тело с головы до ног витиеватым полуночным трагизмом семнадцатой кафизмы, состоящей из слёз царя Давида, сикомора и масла страны Ману. Заупокойная ектения изливалась то в виде финикийской смолы, то в виде вавилонского битума. После этого пелись стихиры, освящающие покойного золотом, серебром, ляпис-лазурью, бирюзой, хрусталём, сердоликом. Ногти на руках профессора налились византийским блеском заупокойного канона. А во время пения «Со святыми упокой» ангелы упеленали тело бинтами с изображением Изиды. Евангельские слова о всеобщем неминуемом воскресении опутали грудь цветами анхама, а пение «Вечной памяти» плотно укутало тело учёного в пурпурное и белое полотно покоя, пропитанное миррой мумификации. Священник окончил отпевание, сказал пару казённых фраз, разрешил отстегнуть привязные ремни и, получив мятые рубли с пакетом конфет, выпрыгнул из салона скорби.
Лилит сделала вид, что тоже, как и все остальные, хочет попрощаться с профессором. Она подошла к гробу, наклонилась над холодным восковым лбом, поцеловала бумажный венчик и сунула свой конверт под жёсткую подушку. Невольно её взгляд скользнул по чёрному костюму покойного, застёгнутому на женскую сторону к белым перевязанным марлей рукам. Неожиданно руки порозовели, дрогнули и выпустили из своих формалиновых тисков пластмассовый крест и листок разрешительной молитвы. Лилит спрятала бумажку, отделилась от плачущей толпы, вошла в подъезд и развернула свой трофей. Это было письмо.
Милая подруга,
ответь, как ты оказалась в той гадкой простолюдинской траттории среди пьяных работяг, грубых военных и студентов, не упускающих ни одной симпатичной девчонки? Здесь в Неаполе полно таких заведений для бедноты, но, несмотря на то, что я - мужчина, у меня не возникает желания лезть в их пропахшую гнилой рыбой и горелым оливковым маслом утробу, хотя новый опыт всегда интересен. Кстати, один убогий слепец, обретающийся на паперти капеллы Сант Аспрено аль Порто, основанной на месте римских бань, рассказал, что в их городе появился некто по имени Джованни, который прямо на площади в городском фонтане крестит горожан. Я естественно поспешил туда и увидел низкорослого небритого молодца, ретиво зазывающего удивлённых зевак покаяться и принять крещение. Вокруг него собралась толпа иезуитов из братства Мадонны «Семи Скорбей». Среди них был и сам генерал ордена монсеньёр Ювенал, посланный папой Целестином для разведки. По счастливой случайности я стал свидетелем разговора Джованни с «серой» братией.
- Кто ты? – С иудейской опаской спросили они.
- Я? – Джованни гордо подбоченился. – Я не Тот, о котором вы думаете.
- Что же, ты – Илья?
- Нет.
- Святой Франциск?
- Нет.
- Кто же ты, хотим мы знать, чтобы донести ответ до папы? Что ты скажешь сам о себе?
- Я? – Улыбнулся Джованни своей белозубой улыбкой. – Голос вопиющего в пустыне. «Исправьте путь Господу», - как сказал пророк Исаия.
- Что же ты крестишь, когда есть обладающая полнотой благодати церковь?
- Я крещу так же, как и вы, водой, но во имя стоящего среди вас, которого вы знаете или делаете вид, что знакомы. Я не достоин развязать ремни на сандалиях Его.
Естественно вся братия учтиво посмотрела на генерала, смиренно потупившего свой жадный до прелестей мира взгляд. Его нервная рука, держащая изумрудные чётки, перемежаемые красными рубинами, немедленно спряталась в рукав рясы и так напоминала ночную сову, втащившую в дупло чёрно-красную извивающуюся змею. Мне стало неприятно находиться в этом обществе, и я удалился, думая о сумасбродстве Джованни и о рубиновых чётках, выбивающих зубы или оставляющих на лицах смельчаков свой
кровавый княжеский росчерк. Затем я спустился в приморские кварталы, так как люблю пальмы, и оказался на набережной Борго Маринаро, где мне захотелось увидеть корабль божественного Диониса, весь повитый сочными виноградными лозами. Но – о, сумасшедший романтик! – такового здесь, естественно, не оказалось. Зато я увидел португальскую каравеллу «Nona» с красиво изогнутыми бёдрами корабельных линий и латинскими парусами, украшенными чёрным вороном византийского креста. Здесь же стояли и венецианские галеасы – изысканные, галантные альфонсы старой морской пучины. Неподалёку был пришвартован английский военный трёхпалубный корабль «Lust», вооружённый шпингардами и бомбардами, числом около ста, мечущими каменными ядрами. Вдоволь налюбовавшись этим голиафом, я направился к французскому судну, где купил несколько тёмных, засиженных крысами кривобоких бутылок, запечатанных гербовым сургучом. В них было розовое вино из Шампани. Я распечатал одну бутылку и - о Боже! - был потрясён: вино искрилось, как звёздное средиземноморское небо. Виноторговец объяснил мне, что это происходит вследствие действия температуры, замедляющей превращение сахара в спирт. Ещё сей благородный старец поведал мне, что в прохладной Шампани не знают, какого цвета будет вино следующего года, точно также, как слуги, боящиеся изменчивого нрава своей герцогини. Далее на город скатилась ночь. Я пошёл наобум по незнакомой мне улице, где увидел что-то, похожее на труп большой собаки, но при ближайшем рассмотрении им оказался разлагающийся человек. Спасаясь от неприятного зрелища, я через рыбацкую сеть переулков вышел на неизвестную мне площадь, где среди факелов развернулся Праздник дураков. Восторженные люди катили винную бочку, гремели в сковороды и кастрюли, надевали на голову медные тазы и дудели в режущие ухо гудки. Несколько беременных старух тащили трон с праздничным королём – мужиком в шутовском колпаке, кардинальской сутане и с глиняным винным стаканом в руке. Он велел остановиться – далее ты можешь не читать, так как я не хочу искушать твой нежный рассудок, не испорченный римскими оргиями и похабными сказками Нерона. Но если ты всё же раба бесстыдного любопытства, то слушай. Он велел остановиться, влез на своё седалище и похлопал себя по животу. Радостная толпа выполнила то же, изобразив при этом отрыжку. Тогда он сказал:
- Ну, что ж, дорогие прихожане, начнём литургию пьяниц? – Все закричали:
- Да! Начинай, святой отец, начинай! – Мужик успокоил беснующуюся толпу и произнёс:
- А теперь послушайте проповедь. – Он прокашлялся и торжественным голосом начал:
А у нашего монсеньёра от ведьмы дочка –
Полная пива стопудовая бочка.
А у нашего кардинала молоденький зайчик –
Для услады святой плоти ручной мальчик.
- А теперь пошли все в задницу! – Хрипло завопил мужик. И все единогласно выкрикнули:
- Аминь!
Вдруг из толпы раздался похотливый женский голосок:
- Покажи нам папу!
- Да! – Радостно подхватил её народ. – Папу! Папу!
- Сволочи! – Крикнул мужик. – Вы не достойны!
Тогда две проститутки, переодетые в ведьм, влезли на трон и задрали мужику сутану, предоставив лицезрению толпы его стоящий член. Все женщины подняли визг, а мужчины хохот.
- А теперь покажи нам священного Палладия!
Мужчина развернулся и показал толпе свои ягодицы:
- Целуйте, сволочи!
Тут же все от девочек до старух кинулись срывать с мужчин одежду, хватая их за половые органы и крича: «Благослови нас, папа!» Затем все разделись донага и пустились в развесёлый пляс, сопровождая его песней про Адама, соблазнившего змею. Вдруг из тёмного переулка на площадь выкатили деревянную каталку с лежащей на ней обнажённой девушкой. Её ноги были широко раздвинуты и привязаны к столбикам с изображением Мадонны.
- Несколько монет! Всего несколько монет! – Кричал седовласый отец девушки. – Я дам вам заглянуть в окошко, чтобы увидеть девственность.
Что тут началось! Мужчины ринулись на старика, сбили с ног и тут же умертвили, нанизав его на вилы. Далее они влезли на каталку и, издавая звериный вой, с дракой ринулись на девушку. Кровь смешалась с болью, бликами факела, мужским семенем и эпилепсией. Утоливший жажду Карнавал дураков, приобретал свою дьявольскую силу. Внезапно меня кто-то схватил за рукав, поволок в клоаку толпы, но я вырвался и побежал обратно в сторону набережной, где меня уже целый час за чаркой вина ждал Джованни, чтобы рассказать, ради кого он крестит горожан в фонтане.
Твой Друг
Прочитав письмо, Лилит тут же решила написать ответ, но бумаги под рукой не оказалось, поэтому она достала химический карандаш и сильным движением оторвала от своей шёлковой блузки рукав. Сев на ступеньки, она разгладила рукав на колене, послюнявила кончик карандаша и начала вырисовывать на ткани буквы…
- Ах ты, зараза! – заголосила худющая, сморщенная, обглоданная жизнью старуха. – Что уселась? Наркоманию разводить? Да? Изгадили, вы****ки, подъезд весь! Стены, вон, гвоздём расцарапали, углы обоссали, ящики почтовые подожгли. Я вас, сучьих детей, всех перебью!
Вдруг из-за бабки появилась голова заплаканного, размазывающего сопли по лицу ребёнка:
- Ба, а ба, а мамка меня прыгалкой саданула-а-а…
- Щас ещё тебя тряпкой половой по жопе садану! И мамку твою, чтоб по ****кам не бегала! – гаркнула старуха и грохнула ободранной скрипучей дверью.
Всё время молчащая Лилит содрогнулась и продолжила писать письмо:
Милый друг,
у меня выдалась музыкальная неделя, которую я открыла «Страстями по Матфею» И.С. Баха – кстати, ты с ним не знаком? Говорят, он бывал в Неаполе – а завершила современным французским композитором Шелси, которого слушала в Доме композиторов, где раз в месяц организуются вечера зарубежной музыки. Слушатели - главным образом музыканты с редкими вкраплениями гуманитариев. Когда было произнесено слово «химик», все присутствующие посмотрели в мою сторону с недоумением-недоверием, как на нечто, прилетевшее с другой планеты. Ольга – «дирижёр» этого салона – приветливо мне улыбнулась, а после, во время обсуждений выставила на шведский стол противоречивых мнений адептов моё эмоциональное суждение, не вызвавшее ни у кого аппетита. А эмоций было много. Я давно не ощущала такой самопогружённости, музыка переплавлялась во мне в формы, объёмы, движения. Даже сейчас, спустя шесть часов, перед моими глазами летает маятник-топор, рассекающий пространство, в котором упрямо что-то преодолевают ноги. Но это преодоление и рассечение накладываются друг на друга, оставаясь независимыми. Они как будто живут в одном времени, но разных пространствах, которые параллельны друг другу. A la Дали. Мне эту музыку перепишут на кассету.
Реально осознала ограниченность символа: мазка, слова, звука. Каждый символ ограничен содержанием, он оформлен. Музыка – самая свободная стихия, она пуста смыслом, заложенным в неё от рождения, но наполнена эмоционально-энергетической волной.
Твоя Луна
P.S. Загадывать на любовь и путешествие по суше, а также на заточение кого-нибудь в тюрьму.
С сегодняшнего дня Лилит была озабочена поиском ситуации, которой можно было воспользоваться для передачи писем неведомому другу. По её мнению, лучше всего для этого подходили чьи-нибудь похороны, но найти их оказалось не так легко. «Странно, - думала девушка, - почему, когда ты упоена жизнью, похороны встречаются чуть ли не в каждом дворе, а когда тебя потрясает пе нтеликонский мрамор саркофага смерти, то кажется, что Христос уже совершил своё страшное судилище, навечно запретив новой земле жрать человечье мясо». Тогда, немного подумав, Лилит решила купить газету, найти в ней некрологи, отправиться по указанному адресу и опустить своё письмо в чей-нибудь гроб. Для этого она зашла к ближайшему торговцу газетно-журнальным ширпотребом, имеющему маленькую лавку среди объеденных переулков в подстолье продуктового рынка, немилосердно раздавленного ромовой бабой старинного кафедрального собора. В лавке приятно пахло свежей бумагой, типографской краской и сонной непуганной информацией. Лилит полистала «Московский комсомолец», «Аргументы и факты», «Оракул», «Спид-инфо», даже заглянула за глянцевую витражную дверь толстого «Мизанина», но кроме лживой политики, душещипательных историй и роскошных интерьеров ничего для себя интересного не нашла.
- Ищешь чего? – спросила её ярко накрашенная продавщица с немыслимым сплетением волос на голове.
- Не посоветуете ли что-нибудь на тему похорон? – спросила девушка.
- Конечно, - обрадовалась продавщица, - эта литература будет скоро стонать от пролежней и вшей, так как ей никто не интересуется. Бояться, дураки, смерть подцепить. – И продавщица прыснула ехидным смешком. – Но для начала купи этот чудесный дневник в полукожаном переплёте, всего 7 рублей. В него можно заносить страшные сны и пикантные подробности чужих смертей. А если ты больше любишь смотреть, чем участвовать, то купи альбом древних практик по скорейшему и безболезненному переходу в вечность с пояснительным текстом Фани Марилуан – любовницы адепта «тщетных» месс аббата Булана, изготавливавшего порченые вина для развратных аристократических ртов. 75 страниц символистского текста подкреплены двустами отдельно резаными по красному дереву гробовых крышек рисунками. Между прочим, рекомендовано министерством образования для ученических библиотек, альбигойских семинарий, ИТК, ИТУ, СИЗО и других пентеционарных заведений.
- Нет, спасибо, мне что-нибудь более конкретное, - пояснила девушка.
- Прекрасно, - согласилась женщина, - вот учебник по истории гниения времени профессора Неймара. Всего 15 выпусков на веленевой бумаге, пропитанной маслом лузитанского кипариса, и 469 художественных иллюстраций, выполненных на стекле ароматом дыхания марсельского священника Луи Гофриди, казнённого на площади Прешер за ночной танец с факелом. Впрочем, если тебя не волнует романтичное средневековье, купи сегодняшние «Новости» с телепрограммой на неделю. Может, там чего-нибудь найдёшь.
Лилит пролистала газету и на последней странице после юмора и кулинарных рецептов нашла рубрику «Наш коломбарий», ниже она прочитала «Безупречный стиль смерти»:
Чтобы жизнь была не сильно горькой, а кончина приторно сладкой
Зайди в люкс-бутик «Ламия»
Ламия – это имя легендарной леди, царицы Ливии,
Никогда не скрывавшей Чешуи, копыт, хвоста
И своего животного происхождения.
«Ламия» – марка знаменитого смертоносного шоколада,
Все конфеты выполнены в виде посмертных масок европейской знати
И являются прекраснейшей чёрной косметикой для языка…
Лилит терпеть не могла рекламы и потому сразу переключилась на чтение узких столбцов некрологов. Первое скорбное поздравление было от коллектива работников службы быта своему скончавшемуся от инсульта начальнику:
Скажи, о Пирей, сколько же дней осталось трудиться нам?
Мы скроемся в даль от скорбей и вместе прибудем там!
Второй некролог посвятили студенты своему преподавателю – профессору археологии:
Сорок дней по воскресеньям буду всем являться я,
Насаждать вокруг сомненье в явь земного бытия.
Третье посвящение написал муж, убивший в припадке ревности свою горячо любимую жену:
Меланхолия – мать пресыщенья,
Пресыщенье – отец пустоты,
Сажей писем любовных очерчены брови,
Век печальных узорны литые мосты.
Взгляд – безумье ночного Версаля,
Нос Людовик с кровавой слезой повенчал,
Алость губ вдохновляет щетина дофина,
А стервозный язык – королевский трёхгранный кинжал.
Пальцы стонут в объятьях бирманских сапфиров,
Меж грудей – бриллиант – однорогий «Манньян».
Ядовитая устрица чёрного пира,
Стимфалийская птица – мадам Монтеснан.
Лилит понравился этот некролог, она купила газету и собралась идти по указанному адресу, но - о Господи! – это был её собственный домашний адрес. «Ошибка? Опечатка? Нет! За мной кто-то следит, - с бешеной скоростью девушка начала перетасовывать колоду подозрений, но главной карты в ней не оказалось, именно это утвердило её в мысли, что всё, происходящее вокруг – чья-то злая театральная инсценировка, а город – безвкусная бутафорская декорация сцены. – Быть деревянной куклой, ведомой льняными нитями чужой воли? Никогда! Однако во всех событиях, случившихся за последние дни, будь то пожар на кладбище, смерть профессора или поджёг почтовых ящиков, прослеживалась непонятная, пугающая крепкими узлами связь. А письма? Можно ли верить им? Может, просто кто-то при помощи цепких крючков букв пытается ухватить тонкую пряжу моего внутреннего мира и разорвать её в клочья». Руки девушки задрожали, она села на скамейку и зарыдала. В каждом мимо проходящем прохожем сквозь очищающую истину слёз ей мерещился голодный клещ, напрягший хитиновое тельце, чтобы прыгнуть на её голову. Лилит казалось, что даже любимая ночь лжёт ей рассветом, а нелюбимый день вдвойне обманывает её сумерками. «Реальность не чурается площадных словечек, требуя от Абсурда гротескно-шутовских алиментов, а Абсурд не хочет признавать себя отцом человечества и кричит, что импотентен, хотя, как и все, лжёт. Каждый, прошедший врата зачатия, занимает место в очереди за свечкой жизненного предназначения. Сварливая свечница уютной женской утробы разворачивает старую учётную книгу и, напялив близорукие роговые очки, отыскивает полуграмотные записи предков, чтобы решить, какую свечу кому продать. Одним через пуповину выпадают толстые купеческие, другим кривые страннические, кому-то бледные бедняцкие, а кому и полуобгоревшие, украденные смертью с подсвечника и заново продаваемые за полцены». Лилит чувствовала себя не церковной свечой, а стеариновым огарком, ярко пылающим в руках искателя кладов, что спускается по ступеням неизвестности в древнее подземелье, чтобы подарить щепотку света то ли пустоте, то ли опаутиненным жёлтым костям, то ли россыпям золотых монет с профилем императора. Ей всегда хотелось быть не безликой схематичной линией на божественных географических картах, а грифелем в руках Бога, которым Он вычерчивает тайный от человека план сложнейших бункерских хитросплетений под равнозначной и предсказуемой громадой мироздания.
Приближаясь к дому, Лилит увидела пластмассовые венки, полупьяными работягами смерти притулившиеся к грязной стене возле подъезда в ожидании выноса гроба. Оплёванные серые ступени, ведущие на второй этаж были почему-то украшены конфетными фантиками, раздавленным мармеладом, мелкими монетками и крашенным рисом, как будто там наверху провожали в последний путь не чью-нибудь посиневшую плоть, а непрочную девическую плёночку – виновницу свадебной пирушки. Лилит быстро взбежала по лестнице и к своему ужасу обнаружила, что её дверь распахнута настежь и оттуда доносятся суматошные ритмы весёлого фокстрота. На пороге квартиры возник молодой человек, загримированный под печального арлекина с кровавой слезой на щеке. Он был одет в лимонный фрак, из петлицы которого торчала капризная головка чёрной искусственной розы. «Итак, - крикнул он, - пришла наша Лилит!» Клоун запустил руку в карман широченных штанин, вытащил горсть конфетти и бросил его в лицо девушки. Сейчас Лилит не могла узнать своего жилища. Во всех комнатах толпилась незнакомая разнаряженная публика, всюду сновали элегантные официанты, разносящие бокалы с шампанским и фрукты. На столах покоились дворцы из мороженого, облитые глазурью, а под потолком кто-то развесил гирлянды пузатых китайских фонарей с изображением даосских святых, карабкающихся по стеблю лотоса на небо. То и дело людей накрывали взрывы хохота, они дули в хоботки клоунских языков, кидались катушками серпантина, неуклюже пританцовывали в ритм динамичной музыке. Посередине зала на круглом обеденном столе стоял большой голубой гроб, в котором среди леденцов и плюшевых игрушек двое обнажённых мужчин предавались оральному совокуплению.
- Ну, как тебе похороны в стиле Клода Монтана? – крикнул арлекин. – Кстати, это твои похороны.
- Мои? – опешила Лилит. – Но кто вы?
- Расслабься, девочка, - дружески сказал клоун, чмокнув её в щёку, - у тебя сложнейший путь выздоровления или просыпания, или возвращения – называй, как хочешь. Во всяком случае безнаказанные шатания по городу в поисках романтической чуши подошли к концу, ибо каждый должен катиться по своим узким рельсам и не выползать на чужие пути, а если и выползать, то не более чем вертлявой задницей. – Арлекин залился задорным смехом. – Хочешь, девочка, леденец?
Лилит негодующе отвернулась. Арлекин театрально взмахнул руками и нараспев произнёс:
- Внимание, господа! Похороны достигли своего апогея: гей отделяется от гея, душа от тела, леденец от палочки, слово от подвижного языка, а Лилит от своего дурацкого письма незнакомцу. – Клоун схватил потную бутылку шампанского и опрокинул её на головы мужчин, лежащих в гробу. – Пошли вон отсюда! Готовы трахаться даже на детских праздниках. Терпеть не могу секс и вообще любое влезание в чью-нибудь плоть! Весь этот гадкий физиологизм чувств так грязен! Так недопустимо анатомичен! Если бы Бог не сотворил у человека этих влажных дверей в голове и ниже пояса, то человек так и не нашёл бы выход из Райского Сада. Лилит, не волнуйся, я знаю, что ты исповедуешь вне временную некрофилию. Ничего, мы доберёмся до того холёного господина в блестящих ботинках, что свернул тебя своими письмами с истинного пути. А теперь, дрянь, гони сюда письмо! – клоун вырвал у девушки сумочку и достал оттуда шёлковый лоскут, исписанный буквами. – О, вот оно, – восхитился арлекин, - «Книга низвержения Апопа», плачь «Исиды и Нефтиды», зодиакальные «Рафли», «Житие Марии Египетской», заурядный бред, не дающий спокойно тлеть мертвецам! Положи эту тряпку в гроб, - строго приказал клоун. – Помнишь, как пела Урсула Лионская, когда её волокли на четвертование:
Где твой кожаный жезл, о развратный монашек?
Ну-ка выпусти из лона моего чудных пташек!
Ну-ка дай мне его в ладони!
Спой псалом в сладострастном стоне.
Арлекин больно схватил руку Лилит, сунул в неё лоскут и резко вывернул запястье. Лилит вскликнула и выронила своё письмо в гроб.
- А теперь, ангельская душа, сама полезай туда, - радостно заверещал клоун.
Двое мужчин схватили сопротивляющуюся девушку, впихнули её в гроб и накрыли крышкой. Удушливая конфетная темнота наполнила лёгкие. Спазм, вызванный стрессом, не давал возможности закричать, и Лилит лишь бессильно шевелила губами, как запертая в горячую духовку живая рыба. Она слышала фокстрот, чей-то смех, слышала, как в крышку вбивают гвозди, чувствовала, как один криво вошёл в стенку гроба, пронзил её насквозь и теперь блестящим жалом торчал у её головы.
«За что? – думала Лилит. – За какие грехи Бог даёт мне столько темноты? Разве я уже святая?» Ход её мыслей перебил нежный стук по крышке, сопровождаемый сладким голосом клоуна:
- Ну, что, готова повенчаться с землёй? Черви – безмолвные свидетели твоего брачного союза, уже на местах, в земляных норах лижут свои скользкие тела, готовятся к знатному угощению. Сейчас выйдет могильщик в золотых ризах и лопатой, вместо креста, благословит ваш брак. А затем будет первая твоя ночь с самым развратным, самым совершенным одиночеством, которое в силу многих обстоятельств не способно жить на поверхности земли.
Лилит почувствовала, как кровь ударила ей в голову, она отчаянно вцепилась в атласную подкладку крышки, порвала её и потеряла сознание…
Тусклый свет обжёг лицо девушки. Она с усилием раскрыла больные отёкшие глаза и увидела над собой яйцо бритой головы незнакомого человека с глупым, почти детским выражением лица.
- А-г-г-ги-зра-пл-и-и-и-и, - сказал он и попытался засунуть свой пухлый палец с большим перстнем ей в рот. Лилит, что было силы, сжала зубы.
- Пошёл вон, козёл! – раздался низкий грубый голос. Лилит увидела, как над ней нависла мощная фигура, отвесившая лысой голове оплеуху.
- Аг-ги-зра-пли-и, - жалобно заныла лысая голова и, шлёпая пятками, убежала в соседнее помещение, унося за собой свой странный, получеловеческий выкрик.
Лилит попыталась сесть, но её тело страшно отекло.
- Лежи пока, не дёргайся.
- Кто вы? – слабым голосом спросила Лилит.
- Я – Гладиатор, - сказал обладатель мощного торса, - а тот, блин, лысый, он – жрец, ну, типа главпетуха в нашей конторе, вся козлота хренова под его началом. Короче, за мамку, блин, держат. Здесь полно таких, с отрезанными яйцами и языком. Из них трупаки охрененно дорогие выходят. Только ты с ними не контачь шибко, иначе поймают и так затрахают, что аж из горла вылезет. Так, пока не забыл: здесь всё, как на зоне, только лучше. Выломиться отсюда – думать забудь, пупкари у нас злые, косячников не любят. Жрать будешь один раз в день, ссать только в банку и мне отдавать. Про книжки забудь, красный уголок здесь отсутствует. Писать запрещено, увижу – жопу на место сортира вставлю. Спать по ночам запрещено. Соску свою открывать можешь только тогда, когда позволит хозяин, а так молчи, целее будешь. Каждый день к концу готовиться будешь, потом тебя выпотрошат, набьют травкой, сделают чучело прикольное и одному крутому мудаку за сто миллионов грин продадут.
- Меня уже пытались купить, - грустно сказала Лилит.
- Не в те руки попадала просто, - отмахнулся Гладиатор, - сейчас, блин, чушкарей правильных дохрена, и все в бизнес лезут. А теперь вставай, пойдёшь в баню, а потом к хозяину.
Лилит с трудом встала на ватные ноги и поковыляла за Гладиатором. Они вышли в тоскливый больничный коридор, освещённый голубыми лампами, подошли к железному лифту и, сопровождаемые нервозным лязгом его старого механизма, медленно сползли в сырое жерло каменного колодца. «Помыть её», - приказал Гладиатор и куда-то исчез. Лилит осталась одна и потому решила лучше рассмотреть помещение. Прежде всего, её поразили огромные масляные лампады, подвешенные к зацветшему чёрному потолку на ржавых цепях. Пол помещения был устелен цветной мозаикой, а посередине располагалось гигантское изображение лица Диониса с бассейном в виде широко раззявленного рта. Возле бассейна хаотично стояли терракотовые лутрофоры для омовения невест. Их высокие узкие тулова имели необычные для древних сосудов изображения: смуглые девушки в прозрачных туниках черпают росу из чашевидных цветов, но почему-то растущих на животах хрупких юношей, в отчаянии или молитве заломивших свои руки. Щёки стоящих на столиках бронзовых лебесов покрывала вековая щетина благородной зелени. Эти сосуды имели острые рукояти, напоминавшие шакальи ушки Анубиса, а из их широкого горла вырывались, подобно воплю, упругие руки стеблей, коронованные белыми папскими тиарами лотосовидных бутонов. Тяжёлое тело свода этого удивительного помещения устало опиралось на костыли колонн, цветущих ветреной коринфской весной капителей. Прямо возле Лилит стояла кровать с каркасом в виде мужчины. Изголовьем служила его запрокинутая голова, а сам он опирался впереди на указательные пальцы рук. Сзади же на большие пальцы ног. Ложе состояло из слоновьей кости, инкрустированной золотом, вместо глаз были вставлены большие изумруды, что придавало костяному лицу мужчины полумёртвое безумие, а из раскрытого рта выпадал длиннющий кожаный язык, опущенный в бассейн. Лилит осторожно села на краешек кровати и вслушалась в тишину. Где-то глухой фанатичный пилигрим слухового окна вторил воющему псалму ветра. Жалобно пели ржавые цепи, держащие лампады, поминутно сетуя на многовековую боль своих железных звеньев. В драконьих телах труб вздыхала и ухала родниковая вода. Все звуки постепенно сливались, обезличенные пространством зала, и превращались в чей-то знакомый шёпот. «Милая подруга, - слышала Лилит, - приготовься к сретенью Бога твоего Из…» Сейчас Лилит почувствовала лёгкое прикосновение к своему плечу. Она вздрогнула, оглянулась и увидела тоненькую миловидную девушку в массивном ошейнике. Девушка улыбнулась, обнажила зубы, испещрённые таинственными буквами, и Лилит увидела, что за их ровным частоколом прячется страшная язва. Пластичными движениями купальщица сняла с Лилит одежду и, слегка надавив на её плечи, предложила лечь. Затем она наполнила металлический канфар густым вином, окунула в него губку и нежно коснулась ей груди, живота, лобка и коленей Лилит. Прикосновения купальщицы вызвали у Лилит приятное тепло, разлившееся по всему телу и усилившееся, когда та окатила её тёплой мускатной водой. Далее безмолвная рабыня окунула свои неестественно длинные кисти в сосуд с мандариновым маслом и сильными плавными движениями начала втирать его в тело Лилит. Так она дошла до ног. Осторожно раздвинув их, обрила волосы, вновь намочила пальцы, но теперь уже в меду, смешанном с корицей и мякотью фиников, и мгновенно ввела их во влагалище Лилит. Властное возбуждение поглотило всё естество девушки, ноги упились слабостью, мозг покрылся красными ароматными пятнами, соски заточила воинственная острота, а бурный молочный поток обрушился в низ разгорячённого живота, чтобы выступить в виде росы на нежных мочках женского «уха», которое способно слышать, как поворачиваются ключи в замках неба. Лилит глубоко вздохнула, попыталась преодолеть головокружение, повернула голову и увидела, что стены купальни покрыты живыми фресками. Вот группа женщин собралась у бассейна, все они о чём-то оживлённо говорят, дарят богу воды, лепестки своих белозубых отражений, нежно обнимают друг друга за стройные талии и вдруг в купальню врываются пьяные паны. Ударами копыт они переворачивают сосуды с благовониями, топчу цветы, с хохотом мочатся в бассейн, нападают на женщин и насилуют их флейтами, а потом безжалостно рвут белые женские тела в клочья и плюются кровью…
- Остановитесь, - что было силы закричала Лилит, - я не могу этого видеть!
Она вскочила с кровати и опрометью кинулась бежать, но поскользнулась, закрыла лицо руками, приготовившись удариться о каменную кладку стены, однако, удара не последовало, так как стена, в которую она ткнулась, оказалась мягкой, водянистой и тёплой, на ней не было фресок, а только сети раздутых красно-синих непрестанно пульсирующих вен.
- Что это? – Испугалась Лилит, резко отстранилась назад и угодила в руки разъярённого Гладиатора.
- Я ж, блин, объяснял тебе, сука, что здесь нужно жить по понятиям! – Заорал он. – Теперь попробуешь римского жеребца!
Гладиатор схватил девушку, поставил на четвереньки и воткнул в неё страшную липкую боль. Лилит стошнило, она упала на бок, ударилась виском о пол, но боль всё продолжала исторгать в неё тягуче густое жжение. Тело наполнилось кислотой. Душа свернулась в комок, всплыла на поверхность к самому горлу и уже готова была вырваться в виде смертельного хрипа, но тут всё прекратилось. Лилит открыла глаза. Над ней вновь была всё та же купальщица с язвой во рту, продолжавшая тщательно массировать её тело маленькими, круглыми и очень твёрдыми плодами, надетыми на прекрасные пальцы. После окончания священнодействия купальщица помогла Лилит встать, надела на неё чёрный хитон, перехватила его золотым поясом, а поверх накинула красный гиматий. Её ноги она обула в высокие римские сандалии с ременными переплетениями, теснёнными орнаментом из ломаных свастик. Через минуту вошёл Гладиатор, жёстко взял Лилит за локоть повёл её по тёмным коридорам в обширный притвор, где на каменных скамьях подобно нахохлившимся стервятникам сидели голые старики и старухи.
- Что они здесь делают? – спросила Лилит.
- Ждут страшного суда, - буркнул Гладиатор, распахнул кованую дверь и втолкнул Лилит в сводчатую готическую капеллу.
Девушка увидела длинный золотой престол и распятие в виде четырёх водяных лилий, произрастающих из головы страдающего Бога. Возле престола находился трон. Вся его богатая отделанная поверхность была облицована золотом, стеклом, фаянцем и драгоценными камнями. Ножки трона имели форму птичьих лап, крылатые змеи образовывали подлокотники, а спинка была вырезана в виде целующихся львиных голов. На престоле лежало парчовое покрывало, были навалены книги, рукописи, стоял компьютер и несколько телефонов.
- Итак, пришла наша Лилит, - раздался до боли знакомый голос. Лилит увидела перед собой тщедушного молодого человека. – Узнаёшь меня? – Весело сказал он. – Я тот дурацкий арлекин, что затолкал тебя в гроб. Но на самом деле меня зовут Минотавр, а это мой лабиринт. Здесь я репродуцирую древность.
- Зачем вы меня выкрали из моего мира? - Спросила Лилит.
- Во-первых, - молодой человек начал загибать безобразные кривые пальцы, - ты чересчур много нафантазировала, трепалась про какие-то бактерии на губах профессора, что древний мир жив, но невидим, и, знаешь, была права, ибо он действительно существует, но только как механический воспроизводитель хаоса. Во-вторых, ты чокнулась на романтике, а здесь её нет – одна суперсовременная техника, лаборатории, газовые камеры, тюрьмы. Моё предприятие производит великолепные ничем неотличимые от древних мумии. Ты станешь тоже таковой. Тебя убьют, высушат, забальзамируют, подвергнут специальным методам старения. Я продам тебя в Каирский музей или в коллекцию какого-нибудь богатого лоха, помешанного на Египте. Помнишь, когда нашли мумию Тутанхамона? Сколько криков было! Научный мир праздновал второе пришествие своего дряхлого миссии. Этот 1922 год запомнился всем. Несчастный Картер впервые нашёл не разоренную варварами могилу фараона и шаг за шагом, натыкаясь на несметные богатства, пробивался в её глубь. Глупец! Знал ли он, что этим Тутанхамоном был восемнадцатилетний бродяга, которого вытащили из каирского притона, умертвили, сделали шикарную мумию и подложили в давно ограбленный саркофаг Тутанхамона. Всё это было чистой воды инсценировка. Потом мы выдумали мистические смерти. В ненастную египетскую ночь, когда удары молнии озаряли фиолетовое африканское небо, мы пробрались в госпиталь, где лежал страдающий малярией лорд Карнарвон. Тщетно он пытался позвать свою сиделку, спрятавшуюся в подвале от грозы. Врачи по своей глупости констатировали сердечный удар, но это были мы, мы умертвили человека, который финансировал поиски мумии. Мы убили ещё очень многих, имеющих причастность к этому делу, и породили миф о якобы существующем проклятье фараонов. Слышала ли ты по телевизору, что часто пропадают люди? Их ищут, но никогда не находят, так как мы очищаем, регенерируем вселенную, отлавливая людей и изготавливая из них потрясающие скелеты и даже святые мощи. Всем этим мы насыщаем руины древних городов, пересыпаем кости бусинами лазурита и монетами, и вот все газеты пестрят информацией о новых находках, которые прольют свет на историю. Но свет испускают не кости, а мы, творящие историю в наших мастерских и лабораториях. Мы приватизировали прошлое человечества, мы посеяли бунт в умах, особенно когда налепили на Панафинейские и Ноланские амфоры христианскую символику, хотя сами сосуды по своему стилю относятся к шестому веку до пришествия Христа. Ничего, истинный кайф начнётся тогда, когда на этрусских терракотовых саркофагах найдут изречение из Корана или лучше из Достоевского, тогда всё придёт в совершеннейшее смешение, люди перестанут верить прошлому, перестанут ходить в церковь как в хранительницу преданий, они перестанут верить завещаниям, старым фотографиям, письмам, отрекутся от стариков, и вот тогда исполнятся слова Священного Писания, когда брат восстанет на брата, а сын на отца, они все потеряют небесную веру, а значит и земное доверие, потому что вера плодит любовь, убей веру, и любовь превратится в грязную смертоносную похоть. Доверие – вот что ещё держит человека в узде. А когда мужчина перестанет доверять женщине и не давать ей ребёнка, боясь, что она перережет ему шейку, когда женщина начнет сомневаться в самом ребёнке и видеть в нём неблагодарного пожирателя жизни, вот тогда настанет наше царство. Уничтожать религии бессмысленно. Их кровь, как сперма, плодородна. Лучше опоить мир до пьяна религиями, насытить невероятной роскошью жизнь человека, показать доступность всего духовного, высокого и таинственного и вот тогда… Тогда заново воскреснет милый толстяк Апиций – известный римский чревоугодник, покончивший с собой от страха, что когда-нибудь не сможет вести жизнь на подобающем уровне.
- Но каков же на самом деле древний мир, если всё, найденное археологами, - ложь?
- Древний мир? О, он неописуем, - восхищённо сказал молодой человек. Там нет всей этой дурацкой пошлой мишуры типа Осирисов, Зевсов, Аполлонов, снедаемых человеческими страстями, которым человечество вменило право быть образцами совершеннейшего вкуса и эстетики. Как можно судить о человеке, найдя его очешник и трамвайные билеты? Узнаешь ли ты по этим предметам о его фобиях, терзаниях, несбывшихся надеждах, любви? Нет! А эти придурки археологи пытаются по черепку отхожего горшка рассказать о душе древнего мира. Но я знаю, каков Он! Пойдём, - Минотавр схватил девушку за руку и потащил к алтарю. – Видишь эти золотые рамы? А в них что? Скажи, что в них?
- Ничего, - ответила, пожав плечами Лилит, - чернота.
- Вот, - возбуждённо сказал Минотавр, - только совершенная чернота, если на неё долго смотреть, породит тысячу образов. Человек ложится спать, закрывает глаза и что? Чернота. Потом цветные круги, блуждания по эпохам, разврат, войны… Вся сновидческая сладость мира – это плоть черноты или поток воображения, направленный в её плодородную стихию. Древний мир имел только одну культуру – мрака, и только одного бога – Мрак.
Вдруг Минотавр схватил Лилит за голову и тонким кинжалом отсёк ей ухо.
- Вот твоя первая жертва, - сказал он, - я высушу это ухо, надену на него берилловую серьгу в виде Луны и суну в зубы какому-нибудь христианскому мученику. Вот ужасу будет, когда его откопают!
- Зачем ты это сделал? – застонала Лилит, пытаясь остановить хлещущую кровь куском своей одежды.
- Как зачем? – удивился Минотавр. – Помнишь, апостол Пётр в Гефсиманском саду тоже отрезал ухо рабу, пришедшему в составе спиры с Иудой? Ты тоже покушалась на моего Бога, целовала его, говоря: «Радуйся, равви!», а сама продала Его за тридцать серебряников свету. Ван-Гог имел смелость сам отрезать себе ухо, когда понял, что может предать бога своего необыкновенного видения, может упасть, усредниться, гонимый обывательским вкусом. К тому же, - тон Минотавра обрёл деловой оттенок, - мне один арабский шейх заказал мумию царицы. Видите ли, вычитал в каких-то журналах, что в Египте когда-то жила царица с отрезанным ухом, а после смерти из неё сделали мумию прямо с ребёнком в утробе. Шейх нанял сотни археологов, но ничего не нашёл. Тогда я пообещал ему откопать эту царицу через девять месяцев. Долго выбирал модель и нашёл тебя. Запомни, твоя цена – минимум сто миллионов долларов, так что готовься венчаться на царство!
Лилит уже несколько часов сидела на полу без движения. Ей сделали какой-то укол, от которого немела правая сторона головы. Она коснулась пальцами раны и почувствовала, что на неё кто-то пристально смотрит. Девушка по привычке оглянулась, так как опасность всегда подкрадывалась к ней со спины, но позади была только незрячая тюремная стена. В этот момент узница поняла, что неё смотрит мрак, он пытливо изучает её, как одинокий мужчина, пытающийся выявить в незнакомой женщине черты, которые могут раздражать его, если вдруг он наберётся храбрости и познакомится. Лилит знала, что это не та слежка, когда накокаиненнный маньяк мозга крадётся по следам измождённого им тела. Она знала, что дворцы психиатрических клиник, шампанское лекарств, норковые одеяла казённых простыней в её случае не помогут. Девушка много раз видела византийские иконы, её всегда удивляло, почему взгляд, текущий из восточного разреза божественных глаз, всегда отведён чуть в сторону. «На кого он смотрит? – думала она. – Разве есть что-то важней молящегося ему человека?» Сегодня она, наконец, поняла, что если Бог будет смотреть в упор, то жизнь потеряет всякий смысл, а на его месте воцарится пронзительная всепоглощающая тяжесть Его взора. Сейчас нечто подобное творилось в её душе. Она попыталась не прятаться, а наоборот как можно ближе подойти к чёрной луне яблока, оправленного в воспалённую красноту век. Её смелость была вознаграждена: она увидела там своё отражение. Увы, перед ней была уже не та беззаботная романтичная девчонка с вплетёнными в русые волосы колосьями тайн, а женщина со слипшимися от крови седеющими прядями и раной пониже виска. Тогда Лилит подобралась так близко, что глаз в её душе не выдержал и моргнул, отразив не рану, а великолепную фреску на месте отрезанного уха. На фреске был изображён Св. Августин в красной мантии и епископской митре. Его лицо выражало томление, в руках он держал циркуль и астролябию, а перед ним лежал древний манускрипт. Лилит напрягла зрение и прочитала то, что в нём было написано:
Милая подруга,
почему от тебя нет писем? Может, что-нибудь случилось? Хотя не удивлюсь, если твоё письмо где-то заблудилось или потерялось, потому что шаман войны вновь путешествует по миру на своём боевом барабане. Ты знаешь, как-то я шёл по пустыне и неожиданно для себя нашёл утонувший в песке череп. Я откопал его, вымыл ключевой водой, накормил теплом жизни, и он рассказал мне про войну. Она смутила, напугала меня, вдавила в землю. Я лежал ничком на дне окопа, как скифский вельможа в своей богато убранной усыпальнице, но ждал не приближения грабителей, а скрежещущую гусеницами железную шкатулку танка. Она ползла ко мне, полная янтаря фатальной неизбежности, стеклянных бусин тёмных предчувствий, пуговиц лунного затмения, срезанных с одежды убийц, и булавок естественного органического конца. Чем ближе был ко мне танк, тем более мне хотелось превратиться в старческую клюку или в брошенный костыль, или в жезл Ааронов, или во что-нибудь ещё, что не чувствует человеческих страданий, но неосознанно берёт их часть на себя. Я молился о том, чтобы, подобно неодушевлённому предмету, не иметь никакой веры, чтоб моя смерть под танком не имела религиозного оправдания, а была неосознанна и ни с чем не сравнима. Мне чудилось, что на промасленном рычаге танка лежит тяжёлая рука естественного отбора, та самая третья уродливая рука Аполлона, усердно скрываемая за спиной или в складках хитона и всегда готовая казнить. Жизнь не может не убивать. Она – деликатес, приготовленный из тысячерукой твари, питающейся на свободе исключительно мертвечиной. Поэтому ещё тысячи лет Прекрасный Ребёнок будет рвать в клочья свои игрушки и отламывать головы оловянным солдатикам, чтобы кратким путём многосложного опыта смертей научиться издавать бессмысленные звуки, так ещё далёкие от молитв. Мне повезло: танк не заметил меня, перевалил через окоп, испражнился соляркой и уполз охотиться дальше. Слава Богу, остались в живых моя фотокамера и блокнот, в который я как военный корреспондент должен был заносить расшифровки скупых покалеченных символов войны. В кармане гимнастёрки я чудом отыскал обломок карандаша и написал в своём блокноте: «Жизнь опять голодна. Целый день она таскалась за Богом, вечером сожрала пять Его хлебов, ночью в тайне от всех закусила человечиной, а утром умело изображала духовную жажду и усердно записывала слова Нагорной проповеди на своих окровавленных гладких ладонях». Ты можешь не поверить, но двенадцать человек солдат после боя остались в живых. Правда, один из них был сильно контужен и совершенно ослеплён взрывом. Он лежал, замотанный в грязное тряпьё и просил воды. Вечером нам удалось доплестись до какой-то деревни, она была сожжена дотла, и лишь в одной чудом уцелевшей хате теплился огонёк. Нас встретил старик, он помог нам внести раненого, положил не стол чёрствый хлеб, благословил его широким крестом и предложил есть. Тогда из тёмного угла хаты раздались
стоны. Это был наш контуженый слепец. Он просил света. Старик встал, надел холщовое священническое облачение, заплатанное, как одежда Исаака цветными лоскутами, взял горсть земли, плюнул в неё, смешал и помазал ей язвенные дупла, где когда-то жили влюблённые в мир голубые глаза. «А теперь умойте его», - сурово повелел он. Когда мы стёрли со слепца грязь, то пришли в ужас: на нас смотрели голубые глаза. Они проницали сквозь нас туда, к логову жизни, и прощали ей все преступления. После этого я долго не мог заснуть и наблюдал, как молится старик перед обугленной иконой, а может, пред почерневшим зеркалом, в котором отражалось его лицо. На третий день починили рацию, и наш командир получил заикающееся свистящее сообщение, что его семнадцатилетний сын, вёзший в часть письма, сильно контужен. В тот же день мы собрали свои пожитки, пришедшее в негодность оружие и решили пробираться в часть. Старик вызвался быть проводником. Он повёл нас длинной, но безопасной тропой, то ли утонувшей в болоте, то ли подвешенной к горным перевалам, то ли распятой на голых деревьях.
- Почему ты повёл нас этой тропой? – сетовал командир. – Как там мой сын, а? А если ему плохо? А если он умирает, и я не успею закрыть ему глаза?
Старик же сказал:
- Не волнуйся, он уснул, но я иду разбудить его.
- Зачем? – не отставал командир. – Зачем его будить? Пусть лучше спит. Говорят, сон лечит.
Тогда старик сказал:
- Твой сын умер.
Один из солдат усмехнулся и добавил:
- Пойдём, и мы умрём с ним.
Через неделю скитаний мы добрались до части, где узнали, что сын командира уже четвёртый день, как мёртв. «Как же, кричал командир, - этот старый болван вставил новые глаза слепому, а моему сыну не мог помочь?» Старик молча пошёл к могиле и попросил, чтобы её раскопали. «Это не возможно, - говорили ему солдаты из похоронной роты, - пошёл четвёртый день, он уже смердит». Но всё же они выполнили просьбу. «Как звали покойного?» – спросил старик. «Павлом звали», - ответили ему. Тогда старик спустился в яму, развернул прилипший к трупу брезент и громко произнёс: «Павел, иди вон!» Все увидели, как умерший пошевелился, встал на ноги, потянулся и попросил есть. «Накормите его», - сказал старик и ушёл по своей тропе в неизвестность, туда, где ночует странник-солнце. С тех пор я понял, что нет логики в жизни, а есть хаотичные движения танцующих в раскалённом пепле, есть невнятные косноязычные изречения, пробуждающие мертвецов, есть магические вздохи шаманского бубна, вплетённые в курлыканье диких гусей над тёмно-синей равниной, есть нанизанные на жемчужную нить бесконечные спирали и ничем неутолимая жажда движения вверх.
Твой Друг
Дочитав письмо, Лилит задремала. Ей приснилось, что она сидит в своей уютной квартире и, взобравшись ногами на руки усталой няньки старинного кресла, пишет письмо:
Мой Друг,
я задыхаюсь в своём городе. Сегодня, перебегая ул. Пушкина в районе Оперного театра, попала в выхлоп грузовика. Меня чуть не вытошнило от этой газовой атаки, а всплывшая мысль о степени просвинцованности моего молодого красивого тела настроила на апокалиптический лад. Да, к своим пятидесяти я подойду достойно: с лёгкими, как у курильщика со стажем, и лицом старухи. Хватило ещё ума месяц назад «прискочить» к холодильнику статью из «Космоса» о всех поедаемых «Е-шках». Невольно изучаю этикетки на всех продуктах питания на наличие этой буквы и, что самое противное, легко нахожу, а потом всё же ем злосчастный продукт, присовокупив к ненавистной букве ещё и омерзение. Играя на клавишах телевизионного пульта, выхватила с экрана: «Мы живём не в природе, а в окружающей среде». Что ж, всё правильно: живём в том дерьме, которое сами наложили. Да, у меня маленький депресняк, сжирает вот уже несколько месяцев, скоро начнёт обгладывать косточки, которые родители, обеспокоенные дефицитом веса, взвешивают каждую неделю. Лихорадочно мечусь между Блоком: «…А между тем – кругом молчанье, Мой кубок пуст, И смерти раннее призванье Не сходит с уст…» и Дрездонской галереей – папа подарил диск на день рождения. Накачиваюсь прекрасным. Захлёбываюсь кофе – пью вёдрами. Но весь этот «убёг» в свои миры не получается. Вчера тётя Вера привела очередного бездомного пса, я бегала за обрезями для собачьего супа к доброму грузчику Грише через дорогу. Собака оказалась больной, делали ей лекарственную клизму и мазали писку противовоспалительной мазью... В городе повесилась бабушка 1914 г.р… Мир скоро кончится… Я всё время жду войны… Ехала в метро. Длинноногая красотка опрокинула на меня копну своих шикарных чёрных волос. Разве на этой земле можно быть женственной? Только лысый человек адекватен этому миру. Сегодня утром сняла с себя скальп – не полегчало. Будем грести дальше…
Сквозняк распахнул окно, и холодный порыв ветра сдул последние строки. Лилит увидела себя в каком-то театре, где не было декораций, а от потолка до края сцены кто-то натянул розовую ткань, отгородившую зрителей от актёров. Она подошла с левой стороны и по скрипучим деревянным ступеням поднялась на сцену. Там стоял простой кухонный стол, за которым сидели трое. Лилит сразу бросилась в глаза их воинственная получеловеческая внешность: густые рыжие шевелюры, высокие лбы, породистые крупные носы, бесцветные глаза навыкате и витые позолоченные рога, искусно оплетённые золотым плющом. На их руках были золотые рыцарские перчатки, на плечах отороченные золотом плащи, расшитые триязыкими лилиями дома Валуа. Все трое сидели на обтянутых кожей стульях, положив на стол свои лезвекрылые лабрисы, осыпанные слезами хризолита, и о чём-то беседовали. Лилит прислушалась к их разговору:
П е р в ы й п о л у ч е л о в е к
О, рыцарь Востока и Запада, Ланцелот!
Расплавленным золотом влажен твой рот,
Для женских ключиц - твой ядовитый зуб,
Как для запястьев, шеи и пальцев - золота зуд.
Ты – демон тех, кто не спит по ночам.
Ты – ангел для тех, у кого на глазах золотая парча.
Поцелуй же скорее Лилит, пока она беспокойно спит,
Пока она дремлет слегка, пока её ценность ещё не крепка,
Пока её крепость прозрачней сусального золота детского сна.
В т о р о й п о л у ч е л о в е к
(Вдохновенно - первому)
Нет, о, прекрасный магистр Фатон!
Крести её лучше небесным огнём,
Дающим секире червонную стать,
Дающим поленьям святую свободу,
Не пьющим железной воды с эшафота
И ждущим тела непокорных обнять.
П е р в ы й п о л у ч е л о в е к
(Восторженно – второму о третьем, грустно молчащем)
Нет, пусть рыцарь Голгофы – блаженный Артая,
Тот, что с чужою судьбою играя,
Рулей корабельных суставы ломает,
И слабость солёных канатов,
Как истину, ветром пытает,
И гонит покой не седых стариков,
И смерть как трофей полудиких богов
Мальтийским крестом проклинает.
Внезапно сон кончился. Лилит решила, что сны кончаются также внезапно, как любовь, вино, деньги, кокаин или бензин. К сожалению, в человеке не предусмотрен орган, который напоминает своему хозяину о нехватке топлива, а стрелка интуиции порой лицемерна и лжива. Часто бывает, когда роскошная спортивная машина человека отрекается от тормозов морали и мчится навстречу сияющему на горизонте городу, но внезапно топливо её денег или любви, или жизни заканчивается, и машина навечно замирает на обочине, уступая дорогу другим, лихим, самонадеянным, также не думающим о конце. Сорок лет Моисей странствовал по пустыне, чтобы только издалека увидеть медовые берега земли обетованной, но так и не ступить на них.
Лилит открыла глаза и увидела перед собой улыбающееся лицо Минотавра.
- Пойдём, - сказал он, - я познакомлю тебя со своим лабиринтом. Ты что сначала хочешь увидеть, Мюнхен или Елисейские поля?
- Мюнхен? – удивилась Лилит.
- Да, да, настоящий Мюнхен, где с колокольни собора хорошо виден заснеженный гребень Альп, а на площадях продают пиво в высоких потных стаканах и ароматные сосиски. Магазинчики забиты фарфоровыми Христами, Мадоннами и гномами, а с подоконников прекрасных зданий падают каскады цветов, – так сладко разглагольствуя, Минотавр подвёл Лилит к выкрашенным белой краской дверям и сказал: «Добро пожаловать в Европу!»
В первый момент девушка не могла понять, где она находится. Она стояла на пороге неимоверно гигантской залы, потолок которой был расписан облаками. В него упирались крыши массивных картонных зданий, на самодвижущемся полотне дороги ехали картонные автомобили, с подоконников, подпирающих нарисованные окна, свисали каскады пластмассовых цветов, по улицам сновали одни и те же люди, только каждый раз надевающие разную одежду.
- Но это же всё искусственно! – воскликнула Лилит. – Похоже на детскую железную дорогу.
- Ну, и что? – пожал плечами Минотавр. – Давай сядем вон за тот столик и закажем по кружке отличного мюнхенского пива.
Они сели за столик, и к ним тут же подбежала официантка, обнажившая своей услужливой улыбкой страшную язву во рту и инкрустированные буквами зубы. Лилит огляделась вокруг. Вентиляционные трубы подавали прохладный баварский ветер, повсюду встроенные динамики транслировали городской шум и жёсткую немецкую речь, все люди, что гуляли по городу или сидели за соседними столиками, только создавали видимость весёлого беззаботного общения, а на самом деле они или просто шевелили губами, или издавали уже знакомый Лилит звук «а-г-г-ги-зра-пл-и-и-и-и». Поданное пиво оказалось мочой с плавающим на поверхности кружком пенопласта. Минотавр заметил негодующий взгляд Лилит и сказал:
- Милая, разве ты не видишь? Здесь всё точно так же, как наверху. Однако есть существенное отличие: здесь я имею смелость сказать, что здания – бутафория, пиво – моча, машины – окрашенный картон, люди – рабы с вырванными языками. А Тот, - он указал пальцем вверх, - Тот не говорит правду созданному Им миру, Он наоборот возбуждает веру в ценность его составляющих элементов, как духовных, так и материальных. Он говорит: «Вы свободны», - и Его рабы устраивают кровопролитные войны. Он говорит: «Вы богаты», - и каждый мечтает ездить не иначе, как в шикарной машине, чтобы плодить вокруг себя зависть и ненависть себе подобных. Он говорит: «Вы красивы, как Я», - и все пытаются любой ценой добыть деньги, чтобы спустить их на безвкусную тряпку с броской логотипной этикеткой и, выделяясь среди неимущих, достигнуть высшей степени посвящения в усреднённость, войти в её серую гостиную не с парадного входа, как все, а с чёрного вместе с прислугой. В Его мире цари – рабы, рабы – цари, но они об этом не знают, пребывают в блаженном неведении, чтобы потом как следует поплатиться за него на страшном суде. Мой лабиринт – это великое озеро, отражающее мир, но только отражение реальнее, чем его источник. Там, наверху, живут такие же рабы, которые, несмотря на наличие языка, могут говорить только «а-г-г-ги-зра-пл-и-и-и-и». Их мозги сосредоточены на сексе и жратве, которые посвящены общественным сознанием в различные степени дозволенности и деликатесности. Человек – раб вкусов, комфорта, зрелищ, книг, но вырви из него микросхему общечеловеческих ценностей, и вот на столе зловонная мертвечина. Комфорт сродни тюремному, зрелища – это медленное поворачивание ножа в беспомощно орущей плескающейся кровью плоти, а книги – бесконечная интерпретация уже кем-то сказанного. Но человек никогда не увидит правды, так как он обожил своё бытие. Назови лошадь спасительницей мира, заставь уверовать в это толпу, и вот все ценности человечества – от кулинарных до моральных – обретут запах стойла и вкус прошлогоднего сена. Сегодня там веруют во Христа, а завтра вдруг осознают подвиг Иуды, и предательство станет такой же добродетелью, как ранее было страдание. Здесь под землёй я создал мир таковым, каковым он является на самом деле: освещённым духом древней свободы. Но это ещё что? Пойдём, увидишь, как цветут Елисейские поля.
Лилит и Минотавр вошли в соседнее помещение, которое оказалось таким же невероятным по размерам, как и прошлое. В самой его середине стоял слоновый остов Эйфелевой башни, все здания были аляповато нарисованы на голубых стенах, а пол покрывало поле белоснежных лилий. Лилит наклонилась рассмотреть их, но в ужасе отскочила, так как все лилии росли из плотно сложенных друг к другу полуразложившихся человеческих голов.
- Ну, как? Потрясно? – спросил Минотавр. – Я создал новый сорт египетских лилий, которым для роста необходима микрофлора человеческого рта. Эти лилии собирают и продают там, наверху, для свадеб и похорон. Пойдём дальше. За этой дверью мастерские, там изготавливают амфоры, точнее те загадочные черепки, которые выкапывают археологи. Мои художники слепы на один глаз, но зато заправски умеют щекотать кисточками глиняные бёдра сосудов и вызывать их античный смех. Тебе, конечно, интересно знать, где же шляется эта наука, которая устанавливает подлинность наших купюр, коими мы оплачиваем её временное существование. Дело в том, что много веков назад, когда она была ещё ребёнком и тащилась за своим Великим Слепцом, прося подаяние на перекрёстках, мы проезжали мимо в золотой колеснице и бросили ей монетку, указав каким путём ей надлежит идти, так как, следуя за Великим Слепцом, она могла только попрошайничать или воровать. Мы – авторы Библии идентификаций, в которой подробно изложили технологию исследования древности. В 1738 годы мы финансировали раскопки Геркуланума и Помпей, начинив их предварительно до отказа, как рождественских гусей, нашим материалом. В 1798 году под нашими чёрными флагами прошла египетская компания Наполеона, родившая от похотливого солдата разрисованного дьявольскими картами родимых пятен гермафродита по имени Египтология. Но благо, что этот ребёнок был положен в корзину и пущен наобум по течению реки туда, где купалась фараонова дочь наших желаний. Она взлелеяла это дитя среди дворцовой роскоши, инициировала, а затем, ослепив его полуженственное безбородое лицо, поставила быть вождём многих. Вождь оказался злым фанатичным и ни в чём не терпящим компромисса. В 1805 году химик Шанталь за стаканом абсента задал вопрос: «Может ли химия служить искусству?» - и вскоре нашими устами ответил сам себе, написав работу на основе якобы найденных красок на раскопках Помпей. С 1919 года мы создаём сеть лабораторий при Британском и Каирском музеях, в США при музее Фагга, а также при музее Изящных искусств в Бостоне. Все эти научные центры исповедовали только нашу форму построения цивилизации. Со временем все они много возомнили о себе, но подброшенная нами Туринская плащаница вызвала скандал и всех поперессорила. Это произошло не только потому, что она доказывала или опровергала бытие Божие, а, прежде всего потому, что она «послала к черту» все их радиологические, микрохимические и другие анализы. Пророк уже не мог внятно рассказать, о ком он свидетельствует, чьё пришествие он предвещает. Многокомпонентные системы органических и неорганических веществ претерпевают с веками многочисленные физико-химические трансформации, поэтому определить их происхождение невозможно. Как правило, аристократические роды, хранящие чистоту крови, страдали дебилизмом и быстро вымирали, а те, кто потихоньку разбавлял её кровью сенных девок, живы до сих пор, но их аристократизм имеет весьма сомнительный характер. Чтобы всех немного успокоить, мы создали «Общество по испытанию материалов», которое издавало рентгенометрическую картотеку, содержащую сведения о структуре вещества. Однако в 1970 году президент общества, посвящённый в высшую касту жрецов мрака с именем Прекрасный Мист королевского секрета или Милосердный Князь чёрной лозы, добровольно пожертвовал своё тело для разведения в нём микромицетов – грибов, которые деструктируют органику и старят произведения искусства. После смерти президента мы выпотрошили его тело, набили землёй, посадили в неё прекрасную византийскую виноградную лозу, дающую чёрный виноград с кипарисовым привкусом, и организовали объединённый «Комитет порошковых дифракционных стандартов», которым руковожу сейчас я. Скажи, Лилит, как ты думаешь, откуда взялось знание, что, например, Западно-Европейской живописи 13-16 веков характерно применение четырнадцати видов древесины, если все эти произведения искусства – поздняя подделка? Представь, что средневековье, как экзотический гриб, искусственно синтезировано, выращено, а затем очень мило догматизировано. А что если человечество существует на планете всего тысячу лет, а всё его прошлое – это легенда? Знаменитостям свойственно выдумывать себе легендарное происхождение и не признаваться, что они родились в трущобах. Как сейчас проверить древность полной противоречий Библии? Не возможно, но, тем не менее, ей верят, живут и умирают с молочным туманом её изречений на губах. Библия произвела на свет святоотеческие предания, позволила себя трактовать, превращаясь, то в аскетичную монашку, то женщину Соломона, развратившую его сердце. Но, несмотря на это, её авторитет всё так же непререкаем. Мы дали безногому человечеству хорошие протезы, это его прошлое и его религия, и оно благодарно окучивает сады наших лилий. Но вдруг появился твой «милый друг». Кто он? Простой сумасшедший, сбежавший из клиники, спрятавшийся в гнилом подвале и кропающий там свои письма? Я создал ряд погребально-почтовых кантор. Каждый, приходящий туда, может воспользоваться гробом как почтовым ящиком и отправить послание своим предкам. Мои люди прочувствованно напишут ответ и пошлют его обратно нашему клиенту в виде опалённого адом конверта или музыкальной картинки рая. Однако кто дал право этому самозванцу писать из разных эпох, таскаться там за всякими часовщиками и утверждать, что прошлое настолько же реально и ощутимо, как и настоящее?! Он хочет разрушить с таким трудом выстроенную систему смерти египетских фараонов, греческих героев, римских императоров и Христа. Да, они, конечно, периодически воскресают в патетическом слове поэта или проповедника, но мы знаем, что твёрдо сидим на их могилах. Всеми силами мы заставляем поверить человечество, что его будущее, настоящее и прошлое – фальшь, иллюзия. Мы стремимся затащить его как можно глубже в лабиринт по узким галереям богословия, науки, искусства, скрестить эти тропы в отдельной зале и следить, как они пожрут друг друга от страха, только заслышав бычье дыханье Минотавра.
- Вы просто шизофреники, - спокойно сказала Лилит. – Налепили в своём подземелье кучу горшков и считаете себя олимпийскими богами. Тем не менее, самого простого вы не понимаете, что мир, каким он был, таким и остался. Правда, сейчас он сменил свою античную брачную одежду на траурный плащ современности, потому что такие, как вы, пытаются поделить его на прошлое и будущее, напичкать его своими земными страстишками, уверить его, что он также смертен, как и они. Хотя наш мир есть растворившаяся в пространстве слеза Вечности, которой не свойственно ни болеть, ни стареть, ни видоизменяться, а лишь, преломляя, отражать солнечный свет или немеркнущее сияние различных культур. А вы – секта жалких гробовщиков, не посвящённых ни во что, кроме физиологического конца. Над вашими головами рваное небо савана, в руках ржавые лопаты, а снизу и по бокам земля.
- Ах, вот ты как заговорила! - зло зашипел Минотавр. – Я заставлю тебя написать письмо твоему проклятому другу, и будь уверена, он вылезет на поверхность, как дождевой червь.
- И не подумаю ничего писать, - твёрдо сказала Лилит. Минотавр прыснул высокомерным смешком и указал своим сучковатым пальцем с уродливым крючком ногтя в сторону двери, за которой простирались Елисейские поля:
- Ты, верно, хочешь присоединиться к ним? Стать глупым цветочным горшком во вдовьем окне на Рю-де-Берри? Хочешь, чтоб из твоего очаровательного лобика выглянула не менее очаровательная лилия? Хорошо, Гладиатор, приготовь её. Она выбрала прохладу парка Берси. Пусть ещё одной лилией станет больше.
Выскочивший из-за угла Гладиатор схватил Лилит и поволок в камеру, в которой стояло кресло, вырезанное из ливанской сосны в виде искореженного женского тела.
- Ты - дура! – кричал ей в след Минотавр, ожесточённо размахивая руками. – Дура, потому что упёрто веруешь в сказки со спящими красавицами, ждущими девственного поцелуя принца. Ха-ха! Так знай, что это – некрофилия, прививаемая с детства. Египетский раб лезет на тело своей мёртвой госпожи, чтобы в отместку за унижение изнасиловать его. Так-то. Помни, что несчастному Андерсену диктовал сказки чердачный дьявол, прячущийся в головах старых датских домов от бабьего плача колоколен, дождя и герба Мартина Лютера. Автором «Иудейских древностей» был не тот, кто ты думаешь, не Иосиф Флавий, не-е-е-ет, а Захария Бен-Талонит, привёзший в 14 веке в Россию учение о Метотроне – мужском херувиме Белого Столпа, покровительствующем иконописцам и женщинам, а в 19 веке и богомилам. Римскую историю Карнелия Тацита написал итальянский жигало Поджо Брачолини, переспавший по пьянке с нежным ротиком неаполитанской лже-принцессы Эмилии Сфорци, оказавшимся незрячим глазом инкуба, потерянным 11 сентября 1678 года в складках кардинальской сутаны. Историк Тит Левий был тремя монахинями урсулинками, а александрийский кодекс Библии, найденный в 15 веке был классно подделан Иеронимом Нектариусом – автором трагикомической пьески «Ненасытный живот святейшего неба»…
Лилит уже не расслышала последних слов Минотавра. Гладиатор подвёл её к креслу. Оно было покрыто чёрным золотом и изображало обезглавленное женское тело, имеющее необыкновенно длинные руки, сплетённые в виде сложного лабиринта. Одна его короткая нога оканчивалась заострённым пальцем, непрестанно что-то писавшим на листках бумаги по-древнегречески. Гладиатор посадил Лилит на колено монстру, пристегнул её руки к деревянной балке под низким потолком и сказал: «Сама виновата, нечё хозяину западло делать. Одну ночку в тумбочке переконтуешься, а Пифия, - Гладиатор указал на кресло, - сама маляву твоему гопнику накатает. Ты только думать должна, что накатать хочешь. Да, чуть не забыл, - Гладиатор насильственно открыл рот девушке, впихнул в него цветочную луковицу и залепил губы липкой лентой. – Учти, к утру луковица даст корни и первые побеги, так что вари котелком своим шибче».
Надсмотрщик вышел из камеры и захлопнул за собой двери. Лилит опять осталась одна. Она хотела пошевелиться, но сморщилась от боли, так как путы крепко стянули её начинающие неметь руки. Вдруг Пифия издала механический звук, её палец начал выводить на бумаге не древнегреческие буквы. Лилит опустила глаза и прочитала:
Милая подруга,
Мой лоб венчает терновый венец испарины. Пальцы лишены милости колец и изгнаны в пустыню деревянной столешницы, чтобы лихорадочно перебирать разрозненные суховеем праздности страницы дней. Мои опальные персты не могут найти твоих пометок, печатей, экслибрисов, и потому безжалостно комкают рукописи, исписанные монотонными откровениями индустриальной эпохи. Неисцелимый недуг бродяжничества, подхваченный от чихающего дорожной пылью горизонта, не даёт мне сегодня спокойно спать. Уже битый час он гонит меня в неизвестность мимо заводских труб, спальных районов, оптовых рынков, по улицам города, твоего города. Я повинуюсь своей болезни, воспринимаю её как высшее благо, как крест на плечах, стигму во лбу, как келью затворника, выдолбленную в волчьих скалах чужих лиц. Тщетно я ищу в людях дерзостный полувзгляд из-под чёрных клинков бровей. Напрасно я хочу слышать в их голосах княжеский оклик, а в осанках видеть епископскую стать. Я всматриваюсь в их движения, в противоречивое разностилие их полов и понимаю, насколько человечество лунно. Все лица людей парализовала гримаса луны. Им так же, как и ей, свойственны пелена затмения при виде кладбищенских ям или пьяная пунцовость, подаренная на поминках, превратившихся в свадьбу, или постепенная старческая ущербность. Без луны лица твоего города, Лилит, бесполы, расслабленно аморфны. Они существуют как дорожные знаки, указывающие ангелам: «прямо ад, до него 10 лет» или «за углом рай, до него 40 лет». Твоё время отреклось от белоснежной тоги, оно не бреет рук, не носит драгоценностей, оно не привыкло расплачиваться полновесностью тяжёлой золотой монеты, не знает дворцового церемониала, не слышало вопля жертвенного быка под звон систрума. Звуки твоего времени не понятны мне. Они невыразительны, протяжны, глухи, в них нет музыки, но они очень близки к чему-то первородному, допустим, к голосам вымерших животных. Я думаю, что ваше средневековье и ваша античность ещё не родились, так как вы ещё столь молоды, что неспособны к зачатию. Ваш удел - всегда уходить, растрачивая отеческое и, возвращаясь, вновь приобретать его, чтобы опять, через минуту или столетие, уйти. К сожалению, мне здесь не встретился ни молодой Джованни, льющий на головы кающихся фонтанную воду, ни часовщик, угощающий всех своей плотью, ни старик, воскрешающий мертвецов – я только увидел море, пережившее очередной инфаркт бури. Оно оторочило свою песчаную кромку лентами городов, бутылок, ржавых цепей, коряг, раковин. Угасающие волны вызвали из пучины медуз – немых слушательниц её серо-голубых холодных притчей. Стихия твоей эпохи удивлена моим приходом. Она нахлобучила на своё тысячеокое лицо медузные очки человеческих лиц, сев на каменный Лифостротон, внимательно изучает меня.
- Ты царь? – спрашивает она. Затем, помолчав, обращается в пустоту своих медуз-очков: Царя ли вашего распну?
- Нет у нас царя, кроме кесаря, - отвечает студенистая слизь, заполнившая глаза стихии. Стихия с сожалением разводит руками и говорит:
- Тогда распните Его.
Она не хочет ссориться с кесарем. Я поднимаю глаза к небу. Лилит, где ты? Но кесарь неба непреклонно холоден и туманен.
Твой Друг
Лилит чувствовала наступление утра. Цветочная луковица в её рту выпустила из-под своей кожицы корешковые ручки, которые начали странствие по языку. Девушка ощущала их молочный вкус, игривое щекотание, постепенно перерастающее в желание вторгнуться в поры языка и добраться до его сердцевины. Её руки теперь походили на плети, она не чувствовала их и потому с лёгкостью могла бы оставить свои конечности болтаться на балке. Вскоре луковица выпустила зелёный кинжальчик, и он впился в пересохшее нёбо Лилит, вызвав нестерпимую боль. Жажда его жизни была велика, как у всего, что красиво или безобразно. Он знал, что стоит ему преодолеть несколько преград: нёбо, мозг и череп этой девушки – и он превратится в изумительную лилию, которая потом будет стоять в спальне влюблённых или на ресторанном столе, обольщая своим ароматом амбициозные бутылки с винами, или лежать как скорбящий ангел на мраморной плите кладбища. Ростку не терпелось подарить свою красоту наземной жизни и, как можно ожесточённей, унизить её. Да, он в тысячи раз прекрасней любой невесты, в тысячи раз ароматней старого вина, а смерть, не украшенная им, дика и уродлива. Но пока мечтать об этом рано. В начале он должен пробиться и доказать, что более амбициозен, чем сатана. И вот, когда росток почувствовал свою силу, умылся первой кровью, луковица сказала ему: «Остановись, я больше не могу толкать тебя, меня разрушает паразит её мыслей. Лилит не выдержала боли и хочет писать письмо своему другу» Росток моментально сник, а одноногая Пифия сосредоточенно начала выводить буквы:
Сейчас я проснулась от пульсирующего в ритм моему сердцу дыхания. Ещё не открыв глаза, я поняла, что это мой собственный ритм, вытягивающий из звёздного пространства тебя. И ты спустился на меня небом, Леонардовским человеком в круге, утопив во мне звёзды, вскрыв меня ими. По рукам и ногам пробежали змейки боли, свившиеся внизу живота в липкий клубок, который медленно, спотыкаясь о рёбра, влекомый какой-то чудовищной неизбежностью, покатился к горлу, помедлил там и, отрезвив меня, вырвался наружу солёным опустошающим потоком…
Боль. Это единственное чувство, связывающее меня с миром. Всё, исходящее от него, становится значимым для меня, если вызывает болевой импульс. Я страстно, с вожделением ищу в себе эмоции, до умопомрачения боюсь стать «тёплой» - равнодушной. Сколько я помню себя, во мне вибрирует только болевая струна. Я научилась даже счастье выкрашивать в цвета боли, боли не болящей, но тихо-шуршаще-тоскливой, вызолоченной опадающими листьями, которые упадут на асфальт, по ним пройдётся дождь, потом тысячи ног, и, наконец, я ступаю по мареву без дна, скольжу по воде, сбивая ржавые черепки листьев, а под ними – другой слой, и третий, и четвёртый, а чем дальше, тем безличнее. Я утопаю в череде, в поколениях, и вот я уже по колени во времени, накачивающем меня болью…
Но вся боль моего существования – от меня, это онанирующие мозги вызывают оргазм болевых эмоций: иного не умеют.
И я возжелала боли от другого, и получила её от тебя, и это начало Нового Времени – Твоей эры.
Я срочно хочу встретиться с тобой в кафе около Оперного театра на углу Пушкина – Ленина.
Твоя Луна
После того, как Пифия перестала писать, Лилит поняла, что смысл её существования безнадёжно потерян. Красная шерстяная нить предчувствий перетёрлась о каменные рёбра лабиринта, и теперь в руках девушки был её бесполезный конец. Она перестала чувствовать боль, во рту не осталось и следа от цветочной луковицы, а её отрезанное ухо, как рука Святого Иоанна Дамаскина, оказалась цела и невредима. Впрочем, Лилит перестала удивляться всему происходящему. «Такова дьявольская особенность лабиринта, - думала она, - в любой момент ты можешь оказаться там, где был ещё полчаса назад».
- Умница, - раздался довольный голос Минотавра, - правила игры, как Заповеди Моисея, им не стоит сопротивляться. Золотой телец тебя не спасёт. Что такое «человек»? Это клубок мыслей, чувств, физиологических потребностей, обретший статус серебряного шарика в детской пластмассовой головоломке. Ему надлежит катиться по строго заданному барьерами пути. Угодив в тупик, он должен покорно отступить и вернуться на прежнюю позиция – комфортную безопасную лунку. Даже Екклесиаст сказал: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит». Или ещё про ветры, которые «возвращаются на круги своя». Сам мир и все его явления, будь то солнце, Бог, ветер или человек, беспрестанно реинкарнируют, возвращаются, чтобы, всё основательно забыв, как ни в чём не бывало, начать свой путь. Правда, находятся нетерпеливцы, маленькие черти, которые хотят перепрыгнуть через барьеры, не тыкаясь в монастырские ворота тупиков. Но это, как правило, заканчивается для солнца - медным блюдом, для ветра – форточным сквозняком, для Бога – музейным покоем, а для человека – открытым переломом психики, если повезёт. Сопротивляться своей участи бессмысленно, коротконогому олигофрену никогда не стать любимцем полногрудых блондиночек, а самовлюблённому жигало никогда не быть любимцем богов. Видишь, всё логично. Твоя нить вовсе не порвана. Выход из лабиринта, конечно, есть, но лучше, если ты возведёшь его в степень претенциозной религии. Например, окружишь пышным многочасовым культом, придумаешь праздники в честь будущего торжественного нахождения священной двери, осуществишь репетиции с большим привлечением рабов, колесниц и хоругвеносцев. Можешь даже написать какую-нибудь священную книгу, якобы надиктованную тебе свыше, назвать её «Откровения ангела выхода», и, роняя просветлённую фанатично благодарную слезу, перечитывать её витиеватые сутры как молитву. А если ты не религиозна, то просчитай дверь с научной точки зрения, роди исторические ассоциации, сделай её источником вдохновения, лохматой нецензурной музой маргинального творчества. В общем, притворись версальским фонтаном и извергай из себя семя фантазии. Хотя, допустим, кто-то ценой нечеловеческих усилий и безрассудства доберётся до выхода, дёрнет её рукоять, но остановится и, помолясь возникшей щели между дверью и косяком, бессильно рухнет на пол, спросив у себя: «А нужен ли мне этот выход?» Ведь истинный кайф жизни не в выходе, а в поиске его, и не в деньгах, а в возможности роскошно-безалаберно тратить их. Неудовлетворённость или воздержание всегда порождают сильнейшие эмоции, но насыщаемость результатом отвратительно мгновенна. Странствия – великая милость богов. Ты долго ждёшь встречи, прикладываешь ребро ладони к сморщенному напряжённому лбу и шепчешь в пространство: «Где же? Где же он, спасительный выход – вселенский эгрегор благополучия?» Туман рассеивается, ветер утихает, но перед тобой, увы, не ворота Иштар и не царские врата кремлёвских соборов, и даже не скалистый берег Итаки, а стандартная казённая дверь. Знаешь, такие бывают в уездных поликлиниках, на них, как правило, красуется доброжелательная надпись: «Женщины, без клеёнки и перчаток вход воспрещён!» То, что ты развалюха, которой к чёртовой матери нужно всё удалить, там, за дверью, тебе непременно расскажут, а вожделенное задверие разрушит всё, о чём тебе пел лабиринт, а главное – твой самобытный поиск истины…
- Браво, браво, Артая! – Закопчённый возбуждёнными лицами котёл зрительного зала вскипал аплодисментами. Лилит непонимающе взглянула на Минотавра. Он до неузнаваемости изменился, на нём был рыжий парик, золотые рога, красный плащ, он опирался на тяжёлый, въевшийся в грубо оструганные доски сцены Лабрис.
- Поздравляю, Лилит, - сказал Минотавр, - это твой звёздный час – ты дошла до середины лабиринта, ухватила спрятанное меж веток райского дерева зимнее яблоко. Теперь сорви его и, когда будешь вонзать свои зубки в его сладкую сочную плоть, осознай, что кроме Выхода есть целые россыпи иных ценностей, не требующих жертвенности или аскезы. Сейчас мы отыщем твоего «Адама», который, несвоевременно прозрев, что его член весьма мал, спрятался в банановые листья писем и испытал там свой первый священный оргазм стыда. Иначе, почему он боится показаться? Почему твой незнакомец избегает поединка со мной?
Минотавр взял Лилит за руку и помог ей спуститься со сцены. Они прошли сквозь аплодирующий народ и, отмахиваясь от изощрённой патетики комплиментов, вышли на улицу. Солнечный свет ударил Лилит в глаза. Впервые за долгое время она наполнила лёгкие воздухом земного мира.
- Не хотите ли сесть в машину? – обратился к ней с ложной учтивостью Минотавр и, не дождавшись ответа, впихнул Лилит в свадебный лимузин. За рулём сидел скучающий Гладиатор.
- Куда ехать? – спросил он, зевая.
- Угол Пушкина и Ленина, - приказал Минотавр, всовывая в перемотанное изолентой охотничье ружьё стреляную гильзу.
- А если я его не узнаю? – спросила Лилит.
- Значит, всю тошниловку замочим, - ухмыляясь, ответил Гладиатор и таинственно добавил:
- Камня на камне не оставим.
Девушка напряглась и отвернулась к окну. Она не знала, что ей делать. Город, казавшийся ранее необъятным, за время её отсутствия уменьшился, сник. Улицы изменили течение, они протянули свои руки, смиренно спрятанные в рукава асфальтовых ряс, к тому проклятому кафе, к которому сейчас ехал белый свадебный лимузин. Вот улица Пушкина. Дом закрытого Литературного общества. Центральный архив. Один… Второй подъезд. Угол, где раньше жила парикмахерская. А теперь эта стеклянная, студенческая забегаловка. Дыхание Лилит с каждой секундой учащалось. Ноги налились кровью. Гомон города и мерный рокот лимузина слились в одно тупое, юродствующее ворчание или в параноидальную исповедь фанатика, вцепившуюся в сонное ухо духовного отца. Лилит видела, как в замедленном кино, подлетающее к ней ангельское крыло витрины кафе, беззаботную молодёжь, пьющую пиво, вталкиваемые в хрустальные Колизеи пепельниц окурки, испускающие вопль в виде неправедного дыма Каина, с неба сверзались хрустальные башни кружек и с грохотом падали возле пепельничных Колизеев, выстраивая новый Рим непонятного ужаса, расплывающегося по её телу. Несмотря на запруженность кафе, один столик свободен. Он надмирен. На нём не выстраиваются хрустальные города. Он чист. Внезапно, откуда-то сверху на него спускается синтаистский храм кофейной чашки, и чья-то рука в немом благоговении ложится у паперти блюдца. «Это он! – моментально подумала Лилит. – Это его рука! Он ждёт меня!» Девушка сжалась в комок и хриплым, срывающимся голосом сказала Гладиатору:
- Прибавьте, пожалуйста, скорость, я вижу его вон на том перекрёстке.
Гладиатор послушно прибавил скорость, девушка отстранилась назад, скользнула краем глаза по пролетевшему мимо кафе и вдруг с невероятной быстротой ринулась на Гладиатора, одной рукой впившись в его мясистое лицо, а другой резко развернув руль. Лимузин выскочил на тротуар и ударился о позорный столб линии электропередач.
Единственное, что успела подумать Лилит: «Слава Богу, встреча не случится…»
- Смотри, что ты сделала с Гладиатором! Смотри, смотри, смотри! – Минотавр хлестал девушку по щекам и заставлял её смотреть на окровавленный труп атлета. – Твоя глупая выходка чуть не угробила всех нас! Ты не достойна сердцевины лабиринта! Сердцевина важнее, чем сам лабиринт, она держит его лепестки, она источает пыльцу его смысла и обладает изумительно завитыми тычинками непонятой красоты. Сегодня я начинаю Великие игры. Мои сатурналии. Сегодня в лабиринте состоится бой между царём Ксерксом и жрецом Грифоном мужского мрака. Исход сражения решит твою участь: вернуть тебя в начало лабиринта или превратить в мумию.
- Что такое начало? – спросила Лилит.
- Вспомни, - сказал Минотавр, - «Так и было. Я усмехнулся и вонзил в сердце царя Ксеркса свой короткий меч…» Ты испуганно озираешься, комкаешь лист крупно исписанной бумаги, прячешь его в сумочку. «Что вы там читаете? – пожилой полковник бьёт широкой ладонью по казённому столу. – Я ещё раз повторяю, что вы читаете, когда мы обсуждаем 21 смерть?..» Тебе опять, Лилит, предложат выяснить, отчего погиб профессор. Тебя снова будут покупать письма в вонючей дворницкой. Я заново уложу тебя в гроб, и ты расстанешься с ухом. В другом случае, если победит жрец, я отправлю тебя в руки мастера мумификации, и ты обретёшь посмертное существование под защитой пуленепробиваемого стекла и пыли. Так что исход поединка решит всё.
- Но почему, - спросила Лилит, - ты отдаёшь всё в руки этому исходу? Почему сам не хочешь распорядиться моей жизнью?
- Понимаешь, - Минотавр погрустнел, - мой выбор банален, прост, а исход непредсказуем, таинственен, в него можно веровать как в сиюминутного Бога. Человек всегда ставит свою жизнь в зависимость от исхода того или иного мероприятия, он ждёт исхода, как ангела, он не может повлиять на него, исход бестелесен, невидим. Это земное божество, которое живёт мгновение, но его сияние озаряет века. Сегодня я обращусь к нему и спрошу: «О Непредсказуемый! Как распорядиться Лилит? Пусть мечи царя и жреца своей ворожбой вызовут Тебя из Твоего небытия» Пойдём, Лилит, - Минотавр увлёк девушку в помещение, где располагался ринг. Впервые она увидела, что всё население лабиринта мужского пола. – Взгляни, - сказал Минотавр, - все эти люди когда-то были обычными рабочими, учёными, политиками, а теперь они составляют мои великолепные касты.
Лилит действительно увидела, что толпа делится на различные группировки. Здесь были легионеры-аквилиферы со знаком золотого имперского орла на груди. Другие воины несли штандарты в виде пурпурных троянских драконов. За солдатами вальяжно выступали понтифики, ведающие составлением календарей и жертвоприношениями. За ними следовали представители различных жреческих каст: тучные фециалы, саркастичные гуры, нелюдимые луперки и никогда не спящие по ночам арвальские братья. Патриции выделялись своими расшитыми сердоликом мягкими сандалиями. Высокомерные сенаторы горделиво несли на себе белоснежные тоги с красной юношеской полосой. Когда сановники расселись по своим местам, рабы поднесли фрукты, а солдаты заняли место у выхода. В зал вошли бородатые и вечно препирающиеся друг с другом члены плебейского эдилета, за ними появились обнажённые мальчики, украшающие своими телами празднества, гладиаторские поединки и посылающие возбуждённый блеск сенаторским глазам, когда наступает время танцев – гимнопедий. Среди них была и та юная купальщица, что готовила Лилит к встрече с Минотавром. Она тоже оказалась очень утончённым мальчиком.
На ринг вышли царь Ксеркс и жрец мужского мрака. Царь скинул с себя военный паллий и остался в одной короткой тунике. На его голове был галльский шлем, украшенный красно-синим султаном, а рука сжимала гладиус – кривой обоюдоострый меч. Жрец, в отличии от приземистого собачьетелого царя, был тощ, высок и стар. Всё его дряхлое сухопарое тело, укутанное в шкуру чёрной пантеры, покрывала чёрная краска, а лицо густая белильная известь. Голову жреца украшал чёрный бычий череп с многочисленными лентами, привязанными к позолоченным рогам. Жрец с достоинством поклонился Минотавру и, скрестив руки на груди, повернулся к царю. Недолго думая, Ксеркс, издав звериное рычание, ринулся на соперника, но жрец ловко увернулся и полоснул царя коротким бронзовым кинжалом, чёрная эмалевая инкрустация которого немедленно обагрилась кровью. Следующая попытка обезумевшего царя оказалась неудачной и закончилась его позорным падением с ринга. Пока жрец только оборонялся и сохранял совершеннейшее спокойствие. Когда царя обуяло бешенство, и его атаки приняли непродуманно-хаотичный характер, жрец попросил остановить поединок.
- Я уже достаточно насладился мужским мраком этого человека, - сказал он. – Его мрак злобен, одержим, беспринципен. Я хочу причаститься его. Много лет мне приходилось быть служителем мрака и хранителем его ипостасей. Мужчине, в отличие от женщины, свойственно помрачение, когда он пьян, напуган или извергает семя. Но это всего лишь обряды для непосвящённых, а истинное таинство происходит только там, где есть жертвенник злости и фаллос меча. Злость чудотворна, она способна на всё, ей ведомы все методы смерти и даже четыреста сорок четыре позы её зачатия.
Жрец подошёл к царю, вырвал у него меч и воткнул его кривое лезвие в своё сердце. Кровь обагрила песок гладиаторского ринга, старик скорчился и, не издав ни звука, повалился замертво.
- Жрец победил! – громко объявил Минотавр, подошёл к обескураженному царю Ксерксу и воткнул в его живот короткий меч. – Всё, Лилит, - сказал он, отирая лезвие, - Исход неожиданно распорядился по-своему. Как любому карманному божку, ему не свойственна широта, он или всех оставляет в живых, или всех убивает. Так что тебе суждено стать мумией. Но перед тем, как ты умрёшь, вот, возьми и прочти, - Минотавр достал из-за пазухи конверт и подал его Лилит. – Это конец твоей шерстяной нити, - пояснил он, - нет, она не оборвалась, она просто кончилась, как когда-то иссякла пылкая влюблённость Ариадны в златокудрого Тесея, когда он сбежал от неё, спящей на острове Наксос. Но я предлагаю тебе обмен: ты сейчас же вернёшь мне моё письмо, а я покажу тебе выход отсюда.
- Зачем мне выход? – пожала плечами Лилит. – Я больше не могу жить без писем. Подсолнечный мир превратится для меня в такой же лабиринт только жёлтого цвета. День, не разбавленный ночью, безвкусен и годится только для войны. Я – та, что вечно должна держать нить, даже если меня убеждают, что она кончилась. Смысл моего пути не в лабиринте и не в Тесее, а в держании нити, в упоительном ощущении её между своих пальцев. Мне безразлично, что на том конце, кто идёт мне навстречу, кто терзает меня своими страхами, пытает своими болезнями, главное, что нить держу я. Есть лабиринты городов, есть люди, уготованные в жертву, есть Минотавр, питающийся ими, несмотря на их возраст, пол или религию, и есть ещё кто-то, кому принадлежит конец моей нити, кто-то, кто заставляет меня поверить, что все бусины жизни нанизаны на эту самую шерстяную нить…
- Кто-то! Кто-то! – возмущённо перебил её Минотавр. – Ты всё ещё продолжаешь прибывать в иллюзиях, тупо верить в благородство незнакомца и его спасительную миссию для тебя. Задумывалась ли ты, кто на самом деле на конце твоей нити? Кого ты хочешь вытянуть на свободу? Какие ужасы ты жаждешь материализовать для мирно спящих, обильно пьющих и непрестанно совокупляющихся? Ты сама есть часть Минотавра, его глаза, его шерстяной путеводитель во тьме лабиринта. Ты – проводник его воли. Ты – образ его угрюмых кровожадных снов. Итак, дай мне конверт, и я отпущу тебя на все четыре стороны.
- Нет, я выбираю письмо, - твёрдо сказала Лилит, - а тебе дарю свою смерть.
- Что может быть ценнее этого подарка? – сказал Минотавр. – В наступлении смерти есть экспрессивная концентрация жизни. Этого напитка хватит, чтобы заново воскресить Лазаря Четверодневного. Помнишь, что написано в Евангелии, когда распяли Христа и мертвецы восстали из своих гробов, и блуждали по улочкам мрачного Иерусалима, и врывались в спящие дома? – Лилит ничего не ответила. Она порвала конверт, развернула письмо и прочитала:
Милая подруга,
к сожалению, ты не пришла. Я ждал тебя, как мы условились, в кафе, но произошла авария: свадебный лимузин врезался в столб. Общая паника смутила меня, и потому я был вынужден удалиться. Весь прошлый день я проторчал под городом Гарган на вилле Нерона. Душевное состояние императора, всегда взбалмошное и нестабильное, теперь особенно удручило меня. Он опять переодевался в женщину и долго лепил всякую чушь про Стесихора из Гимера. «Нет, я ему не завидую, - ныл Нерон, - но смешивать эпос с лирикой и трагедией одновременно! Это, по меньшей мере, пошло! Пылко любить зеленоглазую красотку и тут же насиловать её как последнюю рабыню, а потом петь об этом сладкие эпосы и обвинять в своих грехах богов…Фу, безвкусно! Правильно, что этот поэт ослеп. У нас вечно всякую бездарность водружают на пьедестал новаторства, а истинно одарённых готовы заплевать. Все эти плешивые гиены в сенаторских тогах ещё ответят за свой вонючий шёпот и подлые смешки за моей спиной! Я хочу рассказать тебе кое-что. – Нерон приблизил свою голову к моему уху и, наградив меня пьяным дыханием и икотой, поведал следующее: Вчера вечером я сбежал от этого скучного тупорылого Тигеллина, переоделся в женское платье и решил пошляться по ночному Гаргану. На улице Пеллигонов кто-то изуродовал изображение Гермеса. Я остановился и, завороженный этим бьющим по струнам чистой души зрелищем, решил начертать тут же на стене эпиграмму «Осквернителям герм», но ко мне пристал пьяный солдат. Бабёнка я, сам понимаешь, никудышная, и, тем не менее, он твердил мне, что я ему нравлюсь, и ему хочется поцеловать меня. Впервые я был подвластен страху и возбуждению одновременно. Лирика и трагедия в моей душе решили пожениться и породить новое чувство. Обычно страх припирался ко мне в одиночестве, ковырял в моём желудке своей клюкой, и я становился вялым и беззащитным. Но тот Стесихор, наверно, всё же был прав, когда пытался объединить в своих одах трагедию и восторг. Тот солдат пробудил во мне такую страсть, которую не пробуждали во мне ни добродетельная Октавия, ни развратнейшая гетера Алва, ни тонконогий юноша Финей. Однако солдат совершенно не внимал моим отказам. Тогда я стал звать на помощь, визжать, кричать, что я – девственница, и посватана за одного грозного преторианца живодёра. Солдат же только смеялся и всё крепче сжимал меня в своих объятьях, а затем насильственно впился своими толстыми мокрыми губами в мой рот. Я даже не попытался вырваться. Мне хотелось утонуть в его скользких губах, нанизаться на его язык, вошедший в меня и так чуть ли не до желудка. Вкус этого поцелуя до сих пор, как дурное послесонье, не покидает меня. Я пью вино. Много вина. Очень, очень много хорошего вина. «Фалернское», «Хиосское», «Мессанское»… Да что там! Вкус этого поцелуя не возможно убить, он бессмертен, он даже временами растёт, усиливается, и я проваливаюсь в него как во что-то великое, океаноподобное. - Нерон тихо, жалобно захныкал и ткнулся в моё плечо. – Скажи, что за стихия бушует во мне? Я плыву в ней и не знаю: на краю я или в середине, у входа или выхода. Когда я вспоминаю этот треклятый поцелуй, то вижу мир чужими глазами, как будто в моих зрачках два прозрачных, но всё изламывающих кристалла. Сенека, да упокоят его боги, когда-то рассказывал, что в этих местах бытует легенда об одной девушке, покончившей с собой из-за любви к солдату. Боги превратили её в мстительного демона, который, раскинув свои перепончатые крылья, по ночам кружит над скалами Гарганы и выслеживает добычу. Он прячется в мужское тело, останавливает запоздалых прохожих мужского пола и одним своим поцелуем превращает их в женщин. Может, я встретился с ним? Может, Веста наказала меня за то, что я приказал выбросить её статую из моей спальни? Ненавижу, о, как я ненавижу женщин! Они все – демоницы, преисполненные своей и только своей женочудовищной сущностью. Я всегда знал, что они хотят опоить этим зельем нас, мужчин. Но вдруг меня осенила мысль: может, я тоже женщина и Тегиллин, и Марцел, и Петроний, и вся моя гвардия? А что если мы все – особая порода женщин, способная оплодотворять, но боги решили поиздеваться над нами и подарили амбиции и ощущение этой глупой мужественности. Да, боги явно наврали нам. Они сотворили два вида женщин: оплодотворяющих и рожающих, а мужественность оставили себе. Мужчины в своём большинстве – сплетники, скандалисты, стервозные дураки. Они явно похожи на, по какой-то причине, недоразвитых женщин, увязших в гермафродитстве. Почему мне, императору мира, суждено маяться у стены, за которой цветут сады женской чувственности? Посему мне суждено быть их ночным сторожем, вооружённым ночной колотушкой своего члена? Как ты думаешь, - спросил меня Нерон, - может, заставить сенат называть меня Августа? Сошью себе великолепные наряды, лучше, чем были у толстозадой Ливии. Может, это спасёт меня, и я выберусь из лабиринта своего пресыщенного тела, с каждым днём прорастающего всё новыми и новыми желаниями иметь груди и гладкий лобок? Христианам хорошо: они ушли в римские катакомбы, и ничего, кроме сырости, змей и Бога их не волнует. Я послал в катакомбы легионеров, но они чуть не заблудились и испуганные вернулись назад, рассказав, что стены подземелья изрисованы странными символами, и что только при их помощи христиане могут ориентироваться в лабиринтах катакомб. Скажи, - опять спросил у меня Нерон, - скажи мне, наконец, где символы, с помощью которых я бы мог найти выход из себя или, во всяком случае, знал, куда ведёт галерея той или иной мысли, или желания?»
Под вечер Нерон был совершенно пьян. Он то бешено смеялся, то рыдал, то приставал к безобидному толстяку Проклу, требуя, чтоб тот поцеловал его как женщину, а то падал на пол и, хватая за стройные ноги хорошеньких финикиянок, кричал, что девственность мира душит его, и по приезде в Рим он изнасилует всех весталок и сядет своей задницей в священный огонь.
Устав от бесконечного бреда императора, я вышел погулять за ворота виллы. Подо мной были скалы и прохладная синь недвижимо величественного моря. Наконец, я осознал, что мир есть совокупность разных по сложности лабиринтов. Самый сложный – в человеке, и он называется «катакомбами души». Стены этих таинственных помещений изрисованы символами, которые расшифровываются опытом или мудростью. Там полно черепов, костей паутины, но там есть и юноша, несущий на плечах заблудшую овцу. Есть рыба, лежащая на пяти хлебах, есть чаша с вином и ещё обнажённые крылатые жрицы, готовые ежеминутно совокупляться, если не с самим носителем катакомб, то с его мыслями, идеями, чувствами. Там, на поверхности, есть просторные лабиринты городов. Человек является их символом, и потому Бог беспрепятственно блуждает между серых стен. Но знает ли Он выход? Или только делает вид, что знает? Да и нужен ли он Ему? А, может, Бог и сам есть символ, нерасшифрованный знак на серой стене? Но для кого?
Письмо… Лилит обнаружила, что оно почему-то не имеет подписи.
- Можно, я напишу ответ? – спросила она у Минотавра и, получив согласие, перевернула исписанный незнакомцем листок и написала на его обратной стороне:
Дорогой Друг,
последние пять лет я верила в исход. Во мне сидела мысль, убеждение, что нужно выбрать дорогу и уйти из этого мира, который рассыпается у меня на глазах, превращаясь в кучу мусора. Первые года три я думала о своём Мастере, с которым мы найдём ту жизнь, в которой будем успокоены. Потом я поняла, что была маленькой девочкой, верившей в сказки, которая от собственной несостоятельности перекладывала решение своих вопросов на плечи – точнее хвостик – виртуальной «мышки-мужчины», которая в один прекрасный день разобьёт её злосчастное яйцо. Далее эта идея трансформировалась в одинокий исход, но изменился только состав актёров, а то – «куда» - осталось большим вопросом. И вот я одна. Ощущаю внутри себя прохладную пустоту… «Каждая мушка знает своё место на этом празднике жизни», а я – нет, я – вне. Я хочу Туда… Но куда?..
Твоя Луна
- Вот, - сказала Лилит Минотавру, протягивая письмо, - если можете, передайте ему. А теперь я готова стать мумией.
- Мумификация – дело долгое, - произнёс Минотавр, - твоё тело сорок дней будет находиться в солёном растворе, затем высушиваться в специальных трубах, по которым подаётся горячий египетский воздух. Все внутренности из тебя извлекут, оставив лишь только сердце. Для начала я должен избавить тебя от вязкой глины твоего мозга, потому что она является связующим веществом между монолитными блоками, из которых сложен мой лабиринт.
Минотавр завёл Лилит в пустую маленькую комнату, где стоял металлический стул и ржавый раскуроченный аппарат с двумя тонкими трубками, напоминающими тараканьи усы. Лилит послушно села на стул, и Минотавр ввёл трубки в ноздри девушки.
- Одно мгновение – и твоя голова будет пуста, - печально вымолвил он. – Жаль, что ты ничего не поняла и приготовилась к дальним странствиям со сражениями и победами. Но особенность лабиринта такова, что в горечи входа всегда таится сладость выхода. Прощай, милая подруга, - Минотавр подошёл к аппарату и нажал чёрную кнопку…
Изображение внезапно исчезло, по экрану побежала рябь, и видеомагнитофон со скрипом выплюнул надоевшую ему кассету. Молодой человек взял её в руки, приложил к щеке. Она была ещё тёплой. Он никогда до конца не досматривал этот фильм. Его конец казался ему банальным, сделанным на потребу неискушённой публики, и потому на этом месте он всегда останавливал видеомагнитофон. Кассета была уже довольно старой и имела на своём пластмассовом панцире ссадины, царапины, детские карандашные росчерки. Он нашёл её в каком-то захолустном видеопрокате, взял на два дня, но так и не вернул. В начале он купился на интригующее название «Второе пришествие Лилит», а когда посмотрел фильм, понял, что безнадёжно влюблён в его героев. Молодой человек ставил кассету вновь и вновь, но ни разу не досматривал её до конца. «У всех фильмов бывает «happy end», - думал он, - иногда грустный, иногда жизнеутверждающий, иногда жуткий. Как правило, неумелый конец губит эклектизм самого произведения, обесцвечивает палитру его сложных цветов в угоду безвкусному ядовито-зелёному доминанту модной идеи. Ему же наоборот всегда нравилась незавершённость, загадочная размытость последних строк, когда творческая одержимость не перетекает в съедобные для обывателя формы понимания, а беснуется, искрится, бесчинствует, вызывает классовую ненависть, провоцирует порок. Уж пусть лучше всё разольётся, сгинет, чем превратится в обезличенную жёлтую струю, приносящую долгожданное облегчение раздутому мочевому пузырю головы»
Молодой человек долго и безрезультатно пытался выяснить личность режиссёра фильма, но ни в одном кинематографическом справочнике его имя не значилось. Казалось, что этот человек просто не существует. Все актёры, принимавшие участие в фильме, были дебютантами, больше нигде не снимались, и их след также загадочно растворился в суете жизни. Качество фильма, несмотря на то, что он был снят в начале 90-х годов, из-за многочисленных перезаписей было плохое, поэтому некоторые сцены, благодаря затенённой неразборчивости и наложению кадров, казались абсурдными, а другие наоборот чёрно-белыми и неореалистичными. Например, собака почему-то говорила словами французского инквизитора, а письма Лилит иногда сквозили натуралистичностью, не сочетающейся с её образом жизни. Складывалось впечатление, что фильм был много раз порезан, а затем невпопад склеен. Из-за сильных помех звука диалоги могли внезапно обрываться и после продолжительной околесицы возобновляться вновь, приобретая другой смысл и логику. Когда молодой человек потерял последнюю надежду узнать что-либо об артистах, снимавшихся в фильме, ему попалась фотография одной итальянской актрисы, как две капли воды похожей на Лилит. Она играла в Туринском театре в пьесе Анджело Беолько «Москетта», но постановка была грубо натуралистичной и совсем не сочеталась с образом Лилит. Молодой человек не мог даже вообразить, что утончённая Луна может неожиданно превратиться в Бенину – жену неотёсанного Рудзанте, бегать по сцене, кричать, жестикулировать руками, дурить бедного мужа и забавляться с двумя любовниками. После такого разочарования молодой человек прекратил свои поиски и успокоился.
Сегодня он, как и всегда, проделал одно и то же действие: приложил кассету к щеке, затем спрятал в футляр и воткнул на полку между книг. Затем он рухнул в кресло, откупорил банку с дешёвым пивом и тупо уставился в телевизор. Лабиринт даже там продолжал жить свей насыщенной многогранной жизнью. Экстренные новости устами вышколенных ведущих сообщали невнятный трагико-комедийный бред, который, попав в голову, взаимодействовал с рецепторами мозга и обретал болезненно-яркие образы: авиакатастрофы награждали сотни жизней однополой смертью, Чеченская война поклонялась отрезанным головам, в «чёрных» королевствах происходили кровавые перевороты, underground эпатировал обидиотевшую толпу, литературные и художественные «пефоменсы» мастурбировали на благочестивые лица критиков. Лабиринт пульсировал, играл, пугал, смешил, радовал, оскорблял. Он торжественно воскрешал покойников, трусливо хоронил живых. Спорил сам с собой, распадался на тысячи сект, чтобы выявить своих недоброжелателей, а затем молниеносно сплачивался и тщательно пережёвывал их хрупкие тела. Лабиринт создавал новые человеколюбивые религии, при этом догматизируя суицид и проституцию. Он признавал многовековой авторитет главенствующего государственного вероисповедания, прислуживал ему в его алтарях, подавал кадило, заботливо оправлял его саккосы и дрожащими пальцами пристёгивал омофоры, сеял влюблённость в себя, а потом вдруг предлагал сожительство, и официальное вероисповедание не могло отказать ему, оно, как и люди, боялось, продавалось, хотело ласки и яростно ненавидело то, во что веровало.
Телефон нарушил самопогружённость молодого человека.
- Алло, кто это?
- Таврик, милый, это я. Не узнаёшь?
- Ева, ты что ли?
- Да, милый, я. Ты меня ещё не забыл?
- Нет, не забыл, - холодно сказал молодой человек.
- «Не забыл», - передразнил его женский голос, - исчез куда-то, уже неделю не звонишь мне. Я что, перестала интересовать тебя? Да?
- Нет, просто…
- Молчи! Ты уже меня не хочешь. Ну, что ж, молодец. Думал перепихнуться и послать меня к черту? Да? Так? Не молчи! Не мол…
- Ева, перестань молоть чушь.
- Я говорю то, что чувствую, понял? Короче, сейчас я приеду к тебе.
- Не надо сейчас.
- А-а-а, уже шлюху, наверное, подобрал? Дебил хренов! Сволочь! Так и знала, что тебе доверять… На харе твоей смазливой всё… Нельзя, говорю, доверять тебе! На роже твоей всё чёрным по белому написано!
- Ева, заткнись, у тебя крыша едет. Нет у меня никого.
- Ой, ну, пожалуйста, разреши приехать. Таврик, прости меня, милый. Мне так плохо, одиноко, я же люблю тебя! Таврик, ну…
- Валяй. Только надень чёрный парик, захвати косметику и найди туфли сорок третьего размера на высоком каблуке, - сказал молодой человек и бросил трубку.
Через полчаса на пороге его квартиры появилась яркая высокая девушка.
- Боже, как ты изменился, - запричитала она, - зарос весь, лохматый, как чёрт. В комнате бардак какой, дай хоть банки пивные пособираю.
Приведя квартиру в порядок и ревниво исследовав каждый угол, девушка уселась на колени к молодому человеку и запустила свою мягкую ухоженную руку за ворот его рубахи.
- Я давно хотела спросить, почему у тебя такое странное прозвище «Минотавр»?
- В школе так прозвали, - нехотя ответил молодой человек. – Любил легенды всякие. В общем, не важно.
- А что такое «Минотавр»? – поинтересовалась девушка.
- Что-то среднее между Богом и человеком.
- Иисус что ли?
- Нет, Иисуса распяли, а Минотавр жив.
- Почему?
- Потому что Иисус – это Бог, который стал человеком, а Минотавр – это человек, который посмотрел на Иисуса и решил стать Богом или возомнить себя таковым, не знаю.
- Таврик, поцелуй меня, а? Ну, пожалуйста. Я так хочу тебя! Возьми меня прямо сейчас! Ещё! Ну, ещё! Да, ты с ума меня сводишь! Ещё… Прошу, не останавливайся… Целуй же! Я так скучала без тебя, а ты, дурак, трубку не… не бр… не брал, говорю… О, Господи, как же я люблю тебя! Ненавижу джинсы, их так трудно расстёгивать. Ну, помоги же! Какой он красивый, блестящий. Мне всегда кажется, что он живёт отдельно от тебя. Между мной и тобой. Как человек наблюдает за нами. Да!.. Таврик, любимый! Ещё! Не останавливайся! Да! Боже! А зачем тебе туфли сорок третьего?.. Как хорошо! …ну…ну…Ну-у-у! Никогда! Слышишь? Никогда не бросай меня! Почему ты не звони… Любимый, я тебе нравлюсь…да? Да? Да!
На улице уже стояла глубокая ночь. Минотавр встал с кровати и посмотрел на девушку. Она беззаботно спала, запутавшись ногами в простыне, чуть приоткрыв ротик и крепко сжимая подушку. «Как же она не похожа на Лилит», - подумал Минотавр и пошёл в ванну, предварительно захватив с собой парик, косметичку и всю одежду девушки. Бритва была тупой, но Минотавру всё же удалось избавиться от всех волос на своём теле. Забрызганный зубной пастой старый антиквар ванного зеркала учтиво возвращал Минотавру его измученное отражение как оригинальную безделушку, не имеющую ни малейшей ценности для мистики зазеркалья. Минотавр нужен был здесь, в этом мире, так как невольно играл роль сосуда карацу, в который Всевышний бросил чайную хризантему женственности. Пропитанная кипятком мужской души женственность кружилась в ритуальном танце судьбы, распускала иглистые лепестки, отдавая безвкусному мужскому кипятку свой восточный аромат и изумрудное свечение.
Евина косметичка лопалась от сине-золотых «диоровских» футлярчиков, полных искусственно-липкой женской прелести. Минотавр не знал ритуала нанесения её на лицо и потому решил пользоваться всем подряд, нарушая её жирную иерархичность и доверяя интуиции. Для начала он отыскал карандаш и дрожащей рукой криво подвёл свои моргающие глаза. Один глаз получился больше, но Минотавр был доволен. Тени придали лицу мертвенность, а пудра неприятную восковую желтизну. Помада предательски пересекала границу губ и размазывалась в подрагивающих уголках приоткрытого рта. Окончив макияж, Минотавр нахлобучил парик, кое-как натянул расползающуюся по швам Евину юбку и встал на высоченные каблуки туфель. Так он стоял, смотрел на себя и думал о том, что женщины по своей легкомысленности пренебрегли магическим даром персонифицировать чувственность, хранить её как огонь Весты, и потому Бог оставил им только материнство. Он думал о втором пришествии Лилит, но не во мраке каббалы, не в претенциозном изыске модерна или философско-поэтической метафоре, а в грубой мужской оболочке. В этот раз божественная изгнанница решила воспользоваться мужчиной, тем более что истинная женственность не имеет пола. Женственности не знакомо материнство, она чужда ненасытной похоти и случайных связей, она вечно творит себя и потому вечно холодна к творчеству мира. Она фанатично верна однажды выбранному ею вместилищу. Её зёрна могут прорасти в человеке-мужчине и вечно спать в человеке-женщине. Женственность Лилит не имеет ни первичных, ни вторичных половых признаков, она творчески свободна, её пол пока что ещё не рождён, но густо посеян в мужчинах. Если ты скажешь, что страдаешь недостатком женственности, то ты – наложница Лилит. Если ты чураешься своего мужского естества, и твоя мужественность есть не сталь, а мягкая глина, то знай, что ты – дитя будущего, прекраснейше печальная ипостась изгнанницы рая, рука, оценивающая драгоценную платиновую полновесность нового века.
Стараясь не стучать каблуками, Минотавр вышел из ванной комнаты. Он ещё раз взглянул на спящую Еву и на цыпочках вышел из квартиры. Идти на каблуках было страшно тяжело, ноги подворачивались, голова под париком чесалась, пьяные подростки свистели в след…
Второе пришествие Лилит
© Copyright: Алексей Дардаки, 2010
Свидетельство о публикации №210051100858
Свидетельство о публикации №210051100858
Рецензии
Я ещё вернусь к вам, просто поздно уже...)))
Вы много читали Милорада Павича?
С теплом, Алла.
Алла Бур 22.09.2010 00:27 • Заявить о нарушении
Вы много читали Милорада Павича?
С теплом, Алла.
Алла Бур 22.09.2010 00:27 • Заявить о нарушении