Григорий Александрович Ткаченко 1947-2000

"Григорий Александрович Ткаченко родился в Москве 21 октября 1947 г. В 1965 г. он поступил в Институт восточных языков (в настоящее время Институт стран Азии и Африки) при Московском государственном университете, где учился на кафедре китайской филологии. Уже в студенческие годы он начал работу над делом своей жизни—переводом первостепенно важного памятника китайской мысли III в. до н. э. «Люйши чунь-цю» («Весны и осени господина Люя»), который ему «передала» проф. Л. Д. Позднеева, одна из основательниц Института, воспитавшая целое поколение отечественных синологов. Чувство самой глубокой признательности к ней Григорий Александрович сохранил навсегда1. В 1970г. Григорий Александрович закончил институт, защитив диплом по «Люйши чуньцю». В 1970—1972 гг. он проходил воинскую службу, в 1972— 1974 гг. работал в главной редакции Дальнего Востока АПН, в 1974—1976гг.—в Институте востоковедения АН СССР. В 1976—1984 гг. он преподавал китайский язык в одной из войсковых частей и работал под руководством другого крупного синолога, Л. Е. Померанцевой, над диссертацией «Весны и осени Люй Бувэя» как литературный памятник», которую в 1982 г. и защитил в МГУ. В 1984 г. Григорий Александрович вернулся в Институт востоковедения, в котором проработал до 1991 г. С 1991 г. он был сотрудником Института философии РАН (сектор восточных философий), а с 1995 г. заведовал кафедрой восточных языков в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ). В 1996—1999 гг. Григорий Александрович, не оставляя должности заведующего кафедрой, исполнял в РГГУ также обязанности директора-организатора Института исторической и культурной антропологии. 23 августа 2000 г. Григорий Александрович скоропостижно скончался в расцвете своих творческих и учительских дарований.Пытаясь обозначить неопределимое—основной вектор духовного облика Григория Александровича, можно выделить прежде всего его особый духовный аристократизм. Этот аристократизм проявлялся в совершенном бескорыстии (не только материальном, но и духовном), презрении к обычным «престижным» благам этого мира и подлинном смирении, при том что Григорий Александрович был человеком не только исключительных дарований, но и глубочайшей эрудиции, отнюдь не ограничивавшейся китайской культурой; в знании же последней его вряд ли, видимо, из здравствующих ныне отечественных синологов кто-либо превзошел.
Хотя Григорий Александрович считал себя преимущественно филологом и текстологом и о философии высказывался нечасто и достаточно «аскетично», ему, однако, принадлежит весьма весомый вклад в изучение истории китайской мысли. Прежде всего — благодаря осуществленному им (впервые на русском языке) переводу «Люйши чуньцю», над которым он работал почти три десятилетия и который постоянно «совершенствовал», чтобы сделать доступным для русскоязычного читателя восприятие стиля китайского мышления.Григорий Александрович часто говорил: мы не в силах целенаправленно изменить культуру, потому что культура— это не материал, принимающий в руках ремесленника придаваемую ему форму. Культура «воспринимает» то, что мы хотим дать ей, «отбирает» из этого то, что «способна усвоить», и «перерабатывает» в приемлемую для себя форму в соответствии с собственными «установками», со своей «диспозицией». Мы еще слишком мало знаем о культуре, о том, как она устроена и как функционирует, для того, чтобы метафоры, употребленные в последней фразе, заменить рационально выверенными понятиями. Поэтому все, что мы можем сделать,—это «вбросить» в культуру то. что считаем правильным, необходимым и полезным, и ждать, надеясь, что это будет усвоено. Научное и интеллектуальное наследие Григория Александровича Ткаченко—не что иное, как подобный «вброс» в нашу культуру. Будем надеяться, что мы окажемся способны это наследие усвоить."

В. Шохин, А. Симрнов, "Люйши Чуньцю. Весны и осени господина Люя. Лао-цзы. Дао Дэ Цзин (Трактат о Пути и Доблести) / Пер. с китайского, предисловие, примечания и словарь Г.А.Ткаченко. М.: Мысль, 2001 (серия "Философское наследие") - Послесловие."

***

Как один из его последних учеников, публикую его стихи. В нашу последнюю встречу в августе 2000-го он мне сказал - "Грант, человеку очень трудно понять, что с ним в данное время происходит."

Итак, стихи -
_________________
 

Кусочек счастья нам дадут,
Пока мы детвора,
Как неба голубой лоскут
В колодезе двора.
Всего на несколько минут,
А там - пора! пора!

Пора за парту и тетрадь,
Бороться и страдать
Учиться, жить и прославлять,
Пороть, поклоны отбивать,
Скуля, в чужую лезть кровать,
Лгать - трусить, трусить - лгать.
Час съест минуту, месяц - день,
Год - месяц, жизнь - года,
Нам оглянуться станет лень
И некогда - туда,
Где самой раннею порой
Глазеем, детвора,
Какой лоскутик
голубой
В колодезе двора.

***

Этот город рассыплется в прах,
И ветры его сметут,
Со страниц, которые переписать
Господь не сочтёт за труд.

Город, в котором тёплый асфальт
Подошвы моих кед
Так любил целовать, -
Его больше нет.

Мы вырастали, а он сдавал,
Крутясь у пивных ларей...
- "Я люблю тебя! - пьянице я кричал,
- Не стыдись своих сыновей,

Красивых, как новенький золотой,
Отделавших всех верзил..."
"Никому не нужных, - рушась в запой,
Пьяный старик гнусил, -

"Ни на что не годных, - клюкой стучал,
По спине стараясь перетянуть,
- "Никого не согревших..." -
                и брёл на вокзал
Где менты не дают уснуть.

"Извини, отец!" - вслед ему я орал, -
"Кто виноват, что нас нет?!" -
И плакал, и тёплый асфальт целовал,
Стёртый подошвами кед.

***

В этом городе я чужой - ниоткуда и никуда,
Здесь никто меня на постой не ждал никогда.
Здесь никто мне не наливал, не встречал со мною рассвет,

Были домом моим вокзал да буфет.

Сколько их, таких городов, которых не сосчитать,
И на каждом тайны покров или тоски печать,
Проигравших своё до тла - норы, хижины и дворцы...

Невесёлые тут дела и концы.

Да и сам я останусь тут, и от этого в горле ком,
Потому что нигде не ждут и забыл я давно, где дом,
Потому что возврата нет, и куда б ты не уезжал,
Будет ждать такой же буфет и такой же точно вокзал.
Где не нужен ты никому, как прохожий или звезда,
Пролетающая сквозь тьму ниоткуда и никуда.
Где ты выпьешь 150, поведёшь озябшим плечом,
И из прошлого чей-то взгляд

станет временно нипочём.

***

Не стоит говорить, что горе - не беда,
Что жизнь могла бы быть как чистая вода
В бушующих ключах, в прозрачной глубине,
И любящих глазах твоих, наедине, -

Нам нет пути назад, и небеса пусты,
Возделывавших сад кровь выкрасит листы,
Возделывавших сад и певших у реки
Кретин пошлёт в закат движением руки, -

Кретин пошлёт туда, где птицы и цветы,
Где чистая вода омоет кровь листвы,
Огонь отбелит прах и двинет в синеву,
Нам снящуюся в снах несмятую траву.

***

Когда со службы, под хмельком,
Бреду по улицам московским,
Мне кажется, что каждый дом
Грозит мне в спину кулаком
Или плечом толкает жёстким.

И  с паствой слившийся своей
Для пастырей в овечьих шкурах
Я - голубь или воробей
Иль волчья сыть, всего скорей,
Вдоль стен бредущая понуро...

Ещё мне позволяют жить,
Но я уже сочтён и взвешен,
И начали верёвку вить,
Народ сгонять и плащ делить,
И строить храм из двух орешин...

***

Я не забуду никогда
Ту улицу и ту причуду,
Слетевшую, подобно чуду,
На наши ранние года.

Когда была судьба не зла
И сроков нам не назначала,
Всё было утро, всё - начало,
Затем явилась сталь жезла.

Так в кране харкает вода,
Так мыши шастают повсюду,
Так вслед нечаянному блуду
Приходят язвы и беда...

***

Рано - в начале прекрасных лет и прав на рыбьем меху, -
Я встану там, где неясный свет рвётся сквозь шелуху, -
Там, где вчера пил пиво и ржал, а после - плакал и выл,
Где все углы шелухой заплевал от воблы и райских крыл.
А ныне память - рыдай не рыдай, мычи не мычи в бреду -
Воображаемый свой трамвай выведу и поведу:
Он будет пахнуть, как юный лес, звенеть, как спелая медь,
И будет ясный лоскут небес в чистом стекле сидеть.

А ты, приятель, садись в вагон, хошь - пой, хошь - читай стихи.
А что в рукх моих рваный зонт - так это от шелухи.
Весёлых улиц и тесных мест царства безличных сил.
Которое выдумал мелкий бес, а крупный - соорудил,

Где не ко времени взял разгон над свалкой крыш и мостов
Воображаемый мой вагон,полный любви и снов,
Скользящий мимо весёлых стен, клеймящих крах и подвох,
Отсчитывающий - до-дес-ка-ден - стрелки век и эпох,
Где ты улыбнёшься, не помня обид, глаза прикроешь рукой:
"Смотри-ка, Додескаден летит...Старый-то стал какой...
Старый-то стал какой, обормот, седой совсем, паразит.
А шелуха его не берёт - летит себе и летит..."

А я пойду на безумный шаг в сете маршрутных схем:
"Вагон, граждане, следует в парк. А Вам, пожалуйста, мэм...
Садись - отвезу на любой вокзал. За весь намотанный срок
Так ведь никто мне и не сказал - миленький мой зверёк..."
И мы помчимся, только держись, бросим считать года,
Крича в шелуху:
"Что за чудо жизнь, за то, что в ней - навсегда!"
Крича шелухе: "Что за год и лень!" - размахивая зонтом,
Смеясь и плача, бросая тень на город, что под крылом.

***

Любовь ночует под мостом,
На крыше и в подвале,
А нынче праздник - целый дом! -
На час каморку дали.

Любовь банальна, как цветы,
Как стены и обои,
И никогда без суеты
Не обойдутся двое.

Без разговоров до утра,
Без слёз и обещаний.
Но этим - некогда
Пора всегда им со свиданий,

И не предупредили их,
Что в этом переулке,
Грехом кончаются святых
Невинные прогулки,

Когда соседи там и тут,
Кругом - чужие люди...
Усталые, они уснут,
Но скоро их разбудят -

Прощайте, пол и потолок,
И стены и обои!
Был праздник горек и высок,
Так памятнее вдвое.

Прощайте, крыши и мосты,
Вокзалы и трамваи!
Мы оглянёмся с высоты,
Лица не закрывая,

Вот эти двое в январе,
Без видов на спасенье,
И понедельник на дворе,
И ждать - до воскресенья.

До скорых встреч, до юных дней,
До новых тяготений,
И вечной памяти огней
Смертей и воскрешений!...

Приложение
__________

Стихотворение, посвящённое Григорию Александровичу Ткаченко.

А. Мещеряков:

Мы, ровесники безвременья,
сверстники смерти в конце 20 века
(или в начале 21 - не вижу разницы),
мы говорим (или молчим -
не вижу здесь противоречия):
"Мы плохо поняли суть закона
Ньютона, но сила
притяжения пригнула нас к земле:
водку пили нефтяную, еловую,
а остались трезвее предметного стёклышка;
на нас кричали: "Обеспечить
не взад-вперёд, а подъём!"
но руки не подняли на вороньё.
История качала бёдрами -
мы ей грозили кулаком."

Аве, Мария; аве, Отче.
Жизнь моя - прокуренный голос,
волос седой, колос пустой.