Дно Главы 4-6

Глава 4               

                -  1  -               

Василий проснулся за пять минут до будильника. Потянувшись, сел, выпростав худые, мосластые ноги из-под стеганого одеяла в цветастом пододеяльнике. Взял в руки будильник, передвинул рычажок вперёд, чтобы не звенел. Просыпаться лучше самому, а не под этот трезвон, который только портит настроение. Жена сегодня в ночь дежурила, и вся утренняя круговерть со скотиной выпала на его долю. Вообще-то, корм скотине Василий всегда задавал сам, но когда жена работала, приходилось вдобавок доить корову. Дёрганье за коровьи соски действовало на нервы. Во-первых, это бабская работа, а, во-вторых, корова, несмотря на то, что кормил её  хозяин, почему-то не считала нужным вести себя с ним, как подобает солидной животине.
Позёвывая и почёсывая костистую грудь, срытую голубой бязевой рубашкой, Василий прошёл на кухню, сполоснулся под раковиной, налил в стакан холодной воды из-под крана, положил туда ложку чёрносмородинового варенья из стоявшей на столе вазочки и, размешав, выпил. Рот приятно освежился кислинкой, и Василий от удовольствия облизнулся. Перед тем, как идти к скотине, сделал первый заход по побудке своих охламонов, старшего на работу, младшего в школу. Захватив подойник и ведро с тёплой водой и тряпкой, отправился к коровам.
Натеребленного с вечера сена показалось мало и он, стараясь не обрушить козырёк снега, свисавший со стожка, выворотил ещё. «Или много будет? Ладно, отдам всё», - подытожил Василий свои размышления. При  разумной экономии сена должно хватить до середины января. Может, сына посадят-таки на машину, сам и вывезет. Тоже, пентюх, работает в совхозе и никак сена не привезёт. Над дверью в коровник намёрз порядочный куржак, дверь скребанула по нему и кристаллики смёрзшейся влаги посыпались за шиворот. Василий, ёжась, зябко передёрнул плечами. Накидав сена в кормушку корове и тёлке, снял пристроенную у матицы скамеечку и подсел к коровьему вымени. Корова размашисто задёргала сверху вниз головой, выбирая сено со дна кормушки, где оно всегда вкуснее. Не зря вчера соломы на подстилку не пожалел, вымя было чистое, только прилипло несколько соломинок. Он обтёр его мокрой тряпкой и потянул за упруго податливые соски. В дно подойника тотчас же ударили звонко весёлые струйки молока. Но эта зараза выводила из себя, без конца переступая с ноги на ногу, и так и норовя опрокинуть подойник. Василий не выдержал коровьего издевательства и, обругав, ткнул кулаком в мягкий тёплый живот. Кормилица обиженно посмотрела, поворотя лобастую рогатую голову, хлестнула хвостом и отошла в сторону. Василий в сердцах сплюнул и переместился за ней на карачках, держа в одной руке подойник, в другой скамеечку. Закончив с коровами, добавил в запаренный с вечера комбикорм горячей воды и, отдав пойло оставленной в живых до Нового года свинье, вернулся в дом.
Сыновья только встали и метались по квартире, одеваясь и завтракая одновременно. Не переодеваясь, процедил молоко в приготовленные парням кружки и, отставив их, наполнил трёхлитровые банки. Бросив цедок в подойник и, налив туда воды, он переоделся и сел к столу. Сыновья к этому времени, выпив залпом парное молоко, улетучились. Отец не успел даже толком слова сказать.
Завтракал в одиночестве. До котельной было рукой подать, минут десять ходьбы и Василий не торопился. С расстановкой жевал свиное жаркое и размышлял. Со сменой ему, в общем-то, повезло. Мужички попались работящие, не сачкуют. Хотя поначалу, как узнал, что Тарасов в городе в инженерах ходил, думал – ну, этот наработает. Тут не пальцем показывать надо, а самому на лопату налегать. Оказалось, зря так думал. Инженер не только не отлынивал, а и то делал, от чего другие отвертеться пытались. Хотя бы эти зольники взять, ни одна смена их так не чистит, как они. Главное, не пьют оба. Ну, её на хрен эту пьянку, как он давеча не удержался. Больше в рот не возьмёт. Оно и правда, выпрут сейчас с работы, и сиди дома. Баба причитаниями со света сживёт. Если рассудить, она и права. Сын последний раз деньги полгода назад получал, когда в следующий раз дадут, никто не знает. И во что эти деньги к тому времени превратятся! В совхозе скоро совсем платить перестанут. Раньше в комхозе кочегарам более, менее вовремя платили, а нынче и здесь что-то тянут. Но хоть вразнобой получают, как-то жить пока можно, а с работы выгонят, на одну её зарплату тяжко придётся. Надо держаться, не ходили бы эти оглоеды, душу не травили.
В половину девятого оделся и вышел на крыльцо. Перед уходом оглядел двор, в стайке горел свет. Пришлось открывать только что запертую дверь и возвращаться. Не повезёт сегодня, ну, да ладно. Не успел Василий сойти с крыльца, как к нему бросился, радостно взвизгивая, Мишка. Утопив руку в рыжеватой, тёмной на концах, шерсти, почесал загривок. Пёс, взвизгивая от удовольствия, встал на задние лапы и, уперев передние в хозяйский живот, умильно заглянул Василию в глаза.
- Эх ты, псина, - он ласково отпихнул пса и вышел на улицу. Мишка, продолжая играть, бросился за ним, но хозяин перед самым носом, клацнув щеколдой, захлопнул калитку. – Сиди дома! – приказал он, понарошку строжась, и пёс жалобно заскулил, провожая глазами удаляющуюся фигуру.

                -  2  -               

Ночная смена дочищала котёл и Василий, чтобы не мешать, увязая ногами в угле, пошёл через наготовленную кучу вдоль стенки. Новосёлов не изменил своему амплуа и задержал сменщика, потянув за рукав, одновременно показывая другой рукой в раскрытую топку.
- Гляди, как чистить надо, - сказал нравоучительно, - а у вас в прошлый раз по углам пооставалось и породу вы не вывезли.
- Да подь ты! - огрызнулся Василий и выдернул руку. – Подметать его ещё, что ли?
Он повесил чистую телогрейку на подозрительно шатавшийся в штукатурке гвоздь и взялся за лопату. Пришедшего через пять минут Тарасова, Василий встретил улыбкой и, поздоровавшись с ним за руку, начал рассказывать, какой занудный мужик этот Новосёлов.
- Да пош-шёл он, - ответил безразлично напарник.
Но Василий разговорился, и длинно, и с подробностями принялся описывать, в какого противного человека превращается Новосёлов.
- Я ведь его давно знаю, нормальный мужик был.
В одиннадцать пришли чувствительно поддатенькие Бульдозер с Мамедом. Мамед, по-деловому потирая руки, тут же стрельнул закурить и, привстав на цыпочки, исследовал содержимое настенного шкафчика. Бульдозер цвёл, как майская роза и смахивал на Иванушку-дурачка. Из обширного кармана полушубка выудил бутылку «Русской» и, причмокивая от удовольствия, поставил на стол. Ничего подходящего, кроме пустых пакетов, пачек из-под чая, Мамед не обнаружил и спросил:
- Мужики, есть чего закусить?
Тарасов развёл руками.
- Мы когда в день работаем, обедать домой ходим, ничего с собой не берём, - и, чтобы не заподозрили в скупости, добавил: - Что мне куска хлеба жалко, Коля, но нету, - он покосился на Марусенкова, глядевшего на красующуюся на столе бутылку, как кролик на удава, и вышел вместе с Генкой.
Василий уже наспех надевал телогрейку и говорил услужливой скороговоркой:
- Пять минут, мужики, посидите. Сала принесу. Я мигом, я быстро, мухой слетаю. Бутылку только со стола приберите, вдруг начальство заявится.
Пробегая рысью мимо работавших товарищей, пробормотал, испрашивая извинения:
- Надо мужиков выручить, я быстро, мигарём.
Тарасов проворчал нечленораздельно вдогонку, что мужики и сами к себе могли бы сбегать, но слова его прозвучали втуне.
Дома никого не было. Жена, очевидно, ушла в магазин, и задавать надоедливые, никому не нужные вопросы было некому. Василий с ходу заскочил в кладовку, схватил шмат сала, резать было некогда, нашёл в кухне пару луковиц и полбуханки хлеба. Сорвал со стены свою кочегарскую сумку и, набросав в неё всё вперемежку, опрометью бросился из дома, отбиваясь во дворе от обрадованного появлением хозяина Мишки.
Бутылку прикончили быстро, глаза у Василия разгорелись, ему захотелось сказать что-нибудь хорошее и Бульдозеру, и Мамеду, похлопать по плечу угрюмого Тарасова, и ему сказать тепло и задушевно, чтобы оставил он свою гордыню и жил просто, как все вокруг живут.
Проснувшегося беса обуяла жажда, и он заставлял Василия искательно заглядывать в глаза собутыльникам. Толстяку уже стало жаль выпитой неимущим собратом водки, он ответил колючим взглядом, и сказал сердито:
- Ты давай за бутылкой беги.
Василий огорчённо развёл руками. Маленькая робкая надежда, что мужики извлекут откуда-нибудь бутылку, или найдут где-нибудь деньги, пискнула придавленным мышонком и испустила дух.
Бульдозер гудел нетерпеливо:
- Ты руками не маши, а в контору давай беги. Там «молочные» дают. Как раз на пузырь, по семь с половиной. Мы с Мамедом уже получили.
- Не успеть мне, - чуть ли не жалобно ответил Василий, глянув на часы.
- Бегом успеешь, - сказал марширующий взад-вперёд Мамед, - ещё почти полчаса.
Он молча, виновато отводя взгляд, обошёл Тарасова с Генкой, грузивших углём бадью и пулей вылетел из котельной. Кассирша уже оделась и закрывала кассу, навешивая многочисленные замки, когда гонец, запыхавшись, взлетел на второй этаж. Она отрицательно замотала головой, ответив, что сейчас ей некогда, и Василий чуть ли не на колени падал, умоляя выдать деньги. Матерясь сквозь зубы, она вернулась в кассу.
Марусенковская бутылка, как-то вдруг, сразу, доконала отстоявших ночную смену Бульдозера и Мамеда. В бутылке ещё оставалось около ста грамм, а их уже окончательно развезло. Бывший вояка, засунув руки в карманы, сидел сгорбившись на топчане, мотал головой и протяжно говорил: «У-у!» Черты лица огрубели и придали ему угрюмо-мрачное выражение, но вёл он себя мирно. Друг и собутыльник его, ни с того, ни с сего, то ли вспомнив что-то, а скорей всего, спутав Генку с кем-то другим, начал на все лады материть добродушного парня. Всё порывался встать и вломить, но ноги не держали забияку, и он опять плюхался на скамейку. Домой его увела жена с помощью того же Генки, а Мамед объявил, что будет спать, и зачем-то перешёл с одного топчана на другой.
Дождавшись, когда все разойдутся, и помещение опустеет, Василий торопливо, словно опасался, что отнимут, выпил остатки водки. Тело налилось силой, мысли успокоились, и нарушитель обета поймал кейф. Одна мыслишка всё же ёрзала и  не давала покоя, она никак не могла прорезаться и только мешала ему блаженствовать. Наконец, егоза остановилась, перестав биться о череп, и Василий смог её прочитать. Он два часа не подходил к топкам. Нет, Марусенков не сачок. Он пьёт, но он работает. И работает ещё лучше, с вдохновением. Василий так и сказал об этом сердитому Тарасову, но тот почему-то ещё больше разозлился.
- Давай, давай, работай!
Уверенно, чуть ли не строевым, Василий подошёл к ближнему третьему котлу и, распахнув топку, начал размашисто кидать уголь. Уголь почему-то летел не по всей топке, а, ударяясь о рамку, сыпался вниз, частью внутрь, частью наружу. Не обращая на эту безделицу внимания, разошедшийся кочегар кидал и кидал, пока за дверкой не почернело, и перешёл к другим котлам.
Злая насмешливость Тарасова, круто изменила настроение.
Ишь, инженер хренов. Гляди-кось. Не нравится ему. Выпил я. Да твое, какое дело, на твои, что ли, пил? Ещё тот гусь, видать. В начальниках ходил, работягам жизни, наверное, не давал. Знаю таких. Я выпил, но я работаю. Ещё веселей работаю. А ты, как сыч сидишь там, сам себе не рад.
Василий швырял и швырял уголь, а злая обида всё больше и больше овладевала им. Мысли появлялись и тут же исчезали, на их месте появлялись новые и переплетались в клубок. Здесь соседствовали и жена, и Тарасов, и мастер, и работа…
Всю жизнь горбатишься, а в результате доброго слова не услышишь. Жена только и знает, что про деньги ноет. Всё ей мало и мало. Всю квартиру мебелью заставила, пройти негде, и ещё давай. А кто этот дом сделал? В нём же жить нельзя было. Всё он, своими руками. Ходил и он когда-то в начальниках, хоть и не шибко больших, но всё же. А из-за чего в работяги попал? Из-за доброты своей. Потому что рабочего человека понимал, с начальством дружбу не водил. Почему с простым человеком не выпить? Пил бы с начальством, сам в начальники выбился. С работягами пил – начальству не понравилось. Коммунисты хреновы. Этот, наверное, тоже коммунист.
Василий примостился на перевёрнутой бадье и хотел перекурить здесь, чтобы не видеть противного Тарасова, но уж слишком едкой была атмосфера возле котлов, и он вернулся в бытовку. С подчёркнутой независимостью сел на топчан, потеснив неспокойно всхрапывающего во сне ночного работника и, оторвав клочок газеты, занялся самокруткой.
- Ты, Вася, когда на обед пойдёшь? – спросил инженер неожиданно миролюбиво, словно и не происходило между ними никакой размолвки.
- Ты иди, я потом сбегаю, мне близко, - ответил Василий, наполняя пространство вокруг себя саднящим дымом. – Ты иди, всё нормально. Вернёшься, я схожу или Генка.
- Ну, ладно, пойду я, - Тарасову не хотелось оставлять Марусенкова одного, но ведь, в конце концов, тот не ребёнок, чтобы нянькой за ним ходить.
Молодой собрат уже вернулся от работодателя, с которого выколачивал деньги и, увёртываясь от вылетавших из топки языков пламени, шуровал в них клюкой.
- Ты что делаешь? – удивился Тарасов.
- Что я делаю? Ты глянь, что в топках делается.
Тарасов открыл дверку и сплюнул, вся поверхность горения подёрнулась серым шлаком, а против дверки чадил чёрный могильный холмик неразгоревшегося угля.
- Вася накочегарил, - сообразил он. – Ты, погоди, не ходи на обед, пока я не вернусь, а то он нам натопит. Он пусть идёт, если хочет, а ты меня дождись. Я уж пойду, раз собрался.
- Ладно, ладно. Иди, какой разговор.
- Ты температуру не глядел?
- Глядел. Сорок девять.

                -  3  -               

Предчувствие не обмануло Тарасова. Через четверть часа после его ухода, Василий уговорил молодого коллегу идти обедать, но самому дойти до котлов так и не удалось. Едва Генка успел покинуть пределы котельной, пришли двое сантехников. Старый волк Бизон и его молодой напарник, имени которого Марусенков так и не смог вспомнить, сколько не пытался. По-настоящему Бизона звали Серёга Куряков, но когда-то, ещё в молодости, с чьей-то лёгкой руки, прозвали Бизоном, так эта кличка и осталась за ним на всю жизнь. Вообще-то, она объяснялась просто, в драках, которые Серёга любил с малолетства, он наклонял по-бычьи голову и пёр, как танк, молотя пространство своими увесистыми кувалдами. На всякие приёмчики был не мастак. Выручала сила.
В добрых традициях сантехников, Куряков считал оскорбительным поделать чего-нибудь с трубами или батареями, и покинуть облагодетельствованную квартиру пустым.
- В новом доме выторговал? – захихикал Василий, увидев в его руках бутылку.
Бизон самодовольно усмехнулся, основательно усаживаясь за стол. Был он мужчина крупногабаритный и очень  себя уважал.
- Ну, давай закусь, - небрежно ответил на заигрывания кочегара.
Тот торопливо нарезал на промасленном обрывке газеты остатки сала и услужливо пододвинул щедрому гостю. Канителиться Бизон не любил и разлил  бутылку в один приём. У молодого дёрнулся кадык, когда, морщась, ставил пустую кружку на стол.
- Чего, не пошла? – спросил старший товарищ насмешливо. – Привыкай, мы стопочками не пьём, - сам он жадно жевал сало, мало заботясь о сотрапезниках. – У тебя есть чего? – спросил Василия, но тот с огорчённым лицом развёл руками.
- Откуда, Серёга?
- У тебя десять штук есть, - Бизон повернулся к напарнику и посмотрел так, словно тот сделал что-то нехорошее и пытался скрыть это. – Я видел.
Желторотый сопротивлялся недолго, и скоро деньги оказались у торопливо одевавшегося Марусенкова.
- Я мухой, туда и обратно, - бормотал он. – Вы сидите, отдыхайте. Мне всё равно делать нечего.
- Пожрать захвати! – крикнул вдогонку молодой, которому пара ломтиков сала только раздразнили аппетит.


Едва войдя в котельную, Тарасов заподозрил неладное. Куча угля перед четвёртым котлом не уменьшилась, а главное, воздух был на удивление чистым. Подхватив прислоненную к стене лопату, открыл дверку, от нетерпения не сразу попав в щель. Взору предстала погасшая топка, лишь кое-где из-под серого шлака рдел жар. «Случилось что? – мелькнуло в первый момент. – Топки углём бы закидали, да и вентиляторы работают. Н-ну, всё ясно». Не переодеваясь, как был в полушубке, принялся торопливо, как попало забрасывать уголь. Скоро пот катил градом, падал с носа крупными каплями, взмокшая рубашка противно липла к телу. У последнего котла его застал Генка.
- Ты где был? – сходу набросился на него Тарасов.
Генка удивился окрику, они в сене не орали друг на друга, но добродушно ответил:
- Переодевался.
- Так ты домой ходил? Я же тебя предупреждал, - гнев распирал Тарасова.
- Ну, сходил, пообедал. А что случилось?
- Топки-то погасли!
Генка потянулся к дверке, но он остановил его.
- Да я накидал.
Казанцев сходил в насосную и вернулся с вытаращенными глазами.
- Сорок три.
- Ну вот. Сейчас чистить начнём, ещё упадёт. Где этот раздолбай?
- Я пришёл, сразу переодеваться начал, - Генка молчаливо признавал за Тарасовым старшинство и говорил оправдываясь: - Он мне сам сказал, иди пообедай, часок я и один потоплю. Всегда же так делали.
Тарасов с шумом втянул в себя воздух и, не глядя на Казанцева, опять сердито проговорил:
- Я же предупреждал. Да где этот раздолбай есть-то?
Оставив Генку размышлять, он ушёл переодеваться. В гневе Тарасов выпустил из виду, что если Марусенков топить бросил, то скорей всего обретается в бытовке.
Так оно и было. Раздолбай вальяжно лежал на топчане и, наподобие какого-нибудь бая, блаженствующего с кальяном, меланхолично дымил самокруткой. Вытирая лыжной шапочкой непросохший пот, Тарасов смерил его долгим, внимательным взглядом и процедил сквозь зубы:
- Как дела, Вася?
Вася поймал очередной кейф и благодушно ответил:
- Всё нормально, Юра, всё нормально.
- А почему же тогда температура упала, если всё нормально?
Упоминание о температуре и ехидный голос ненавистного инженера разом оборвали кейф, и обозлённый жуир вскочил, как ужаленный.
- А мне по хрену твоя температура. Понял? Ты про температуру с начальником говори, а со мной не надо, - в Васькиных глазах появился зловещий блеск, лицо изменилось: губы запеклись, щёки покрыла бледность и синё обозначились глазницы. – Мне главное, чтобы люди не обижались. Вот что главное! Про температуру вы с Новосёловым толкуйте, он тоже любитель на градусник смотреть.
- Ну, поня-атно, - разговаривать сейчас с Марусенковым было бесполезно. Тарасов повернулся к выходу и столкнулся в дверях с мастером.
- Юра, у вас, почему температура низкая? – роли поменялись, теперь уже с Тарасовым разговаривали зло и раздражённо.
Чувствуя себя без вины виноватым и, испытывая унижение от необходимости оправдываться, он готов был сцепиться с мастером. Втянув носом воздух, быстро глянул на него и, обходя стороной, буркнул:
- Сейчас подымем.
Но Константин остановил его и, как какому-то пришей-пристебаю, начал выговаривать:
- Слушай, Юра, мне в принципе всё равно, кто работает: Вася, Федя, Лёня, мне нужно, чтобы котельная тепло давала. Пришли на работу, работайте, а вы бегаете взад, вперёд. Не хотите работать, не надо. У меня десять человек на работу просится. Безработица кругом. Усёк?
- Усёк! – повышенным тоном ответил распекаемый кочегар, будто не он, а Константин был виноват в недосмотре. – Я сказал – сейчас подымем.
- Ну, глядите, мужики, я предупредил, а там дело ваше. А с тем другом, - мастер кивнул на Марусенкова, - я ещё разберусь.
Проводив мастера и инженера презрительным взглядом, Василий лёг на прежнее место, и отгородился от всего мира, прикрыв глаза рукой.
Ишь ты, сами ходят по два часа, а он тут один упираться должен. Покурить спокойно нельзя. С этой температурой, как с цепи все сорвались. Надо же – упала! А он что, плечом её подпирать должен? Всё про инженерство своё забыть не может, ну и сидел бы в городе, а то в деревню принесло. Крестьянином хотел стать! А поцелуй-ка пожилого зайца! Не получилось? Таких только так и учат. Покидаешь с нами уголёк, сам забухаешь, никуда не денешься, таким же, как мы будешь. Хозяйство он разводит, а хрена ты не хотел?
Мысли Марусенкова перепрыгивали с товарища по смене на мастера, и он сам не понимал, о ком в данный момент думает. Начальничек, туда же. Видел я вас кое-где. Меня всю жизнь пугают, да не больно-то я вас боялся.


Потом наступил провал и очнулся Василий на куче угля рядом с бадьёй, наполненной горячим шлаком с кнопками от тельфера в руках. Сбоку стоял Генка и уговаривал оставить бадью в покое. Дальше происходило что-то несуразное. Бадья, которую требовалось вывозить, двигалась к котлу, взлетала вверх, шлёпалась на уголь, из неё сыпался раскалённый шлак и оба кочегара, и трезвый, и пьяный еле успевали отскакивать в сторону. Конец представлению положил Тарасов. Обложив многоэтажно разъярившегося Василия, он едва не тычками прогнал его прочь.
- За козла ты мне ещё ответишь! – Марусенков стоял ниже Тарасова и смотрел на него снизу вверх. Инженер даже не глянул в его сторону и прошёл мимо.
Василий постоял, соображая, чтобы такое сделать, но ничего не сообразил и демонстративно ушёл на топчан. Ему хотелось пожаловаться Мамеду на свою судьбу, но тот исчез, даже не попрощавшись.
На следующий день, в ночную, Вася ни словом не обмолвился о совершённых чудесах, но работой старался искупить грехи. Первым хватался за лопату, когда приходило время грузить бадью, отстоял лишний час у котлов вместо придремавшего ночью Казанцева. Гнев Тарасова постепенно улёгся. Придя на работу, он первым делом хотел выговорить Марусенкову всё, что о нём думает, но, встретив виноватый взгляд, отложил беседу по душам на потом.

                -  4  -               

На выходной Тарасов наметил обширные планы. Освобождался он в пятницу утром, и вся суббота оказывалась свободной. В пятницу вечером приезжал на побывку из города сын-студент, Роман, и добавлялась лишняя пара рабочих рук. В субботу с соседом Митей условились навозить соломы. Хорошим был Дмитрий парнем, но слишком тяжёлым на подъём. Дольше тянуть было нельзя – выпадет настоящий снег и к стогам для его газона дорога закроется, только это его и убедило. В пятницу, после небольшого отдыха, Тарасов решил заколоть свинью. Первую, после летнего поста,  он зарезал месяц назад. Хрюшка оказалась небольшой - килограмм на семьдесят, и разошлась довольно быстро – городскому жителю на погашение долгов, и вторую неделю в доме мясо употреблялось в пищу для запаха. С наступлением морозов подошла пора сокращения свинопоголовья и мясоеда. Правда, от сегодняшней тоже мало что останется. Сыну пришло время пополнить запас, и сослуживицы жены хотели купить килограмм пятьдесят, и стоило воспользоваться случаем.
Роман жил на квартире и расплачивался не столько деньгами, сколько продуктами – картошкой и мясом. Первый год, после переезда семьи в село, он, уже будучи второкурсником, пару месяцев прожил в общежитии. В декабре материнское сердце жены не выдержало и, переставив дни занятий, она высвободила пару дней, и съездила в город посмотреть на сыновью жизнь. Вернулась в тихом ужасе.
- Это дедовщина какая-то! Самая настоящая дедовщина! Какие-то пьяные парни ходят по комнатам, отбирают деньги, бьют. Двери в комнате без замка, говорит, два раза ставили – всё равно выламывают. Сидит сейчас без гроша, есть нечего, ещё и тёплая куртка исчезла, которую в прошлом году купили. Говорит, украли. Товарищ его весь избитый, у Ромки синяк под глазом. Что за парни ходят, не рассказывают, вроде старшекурсники. Да это что ж такое! У нас ребята тоже тихонями не были, но такого?! – жена всплеснула руками. – В общем, я заняла у Одинцовых двести тысяч, купила ему куртку и договорилась пожить у них, пока квартиру не подыщем. А иначе я не знаю…
- А у них что, рук нету? – возмутился супруг, с округлившимися глазами выслушав жену. – Сдачи дать не могут? Не знаю, у нас такого не было, чтобы кто-то ходил деньги отбирал! Да это вообще! Пусть на квартире живёт, как её найти только?
- Я Наташку попросила, она поищет, и звонить буду.
Через неделю объединённых усилий, квартиру нашли у матери одной учительницы, жившей на окраине в собственном домике. Она сдала комнату, и Роман поселился в ней со своим другом. Бабке надо было таскать воду, колоть дрова, топить печь, копать огород, но всё же это был лучший вариант, чем общежитие. Летом, во время отпуска, жена съездила в город, выбелила весь дом и бабка прекратила разговоры о маленькой пенсии, по полночи горящем свете и окончательно прониклась чувством симпатии к своим жильцам.


Первый год свиней лишали жизни соседи, потом приловчился сам. Приподняв хавронье левую ногу, приставлял нож и быстро, и резко втыкал в сердце. Главное было не упустить момент собственной решимости. Беда только, никак не мог приобрести паяльную лампу, и приходилось одалживаться у соседей. Как назло, в этот раз сосед за стенкой кому-то отдал взаймы, а у Мити сломалась, о чём он сокрушённо сообщил, заехав домой пообедать. Намеченное мероприятие грозило сорваться. Тарасов вспомнил, как Марусенков нахвали свою лампу, и решил сходить к нему.
Поглядев с опаской на бесновавшегося на короткой цепи у калитки рослого рыжеватого пса, Тарасов поскорей взошёл на крыльцо, и нырнул в полутёмные сени. На стук ответил бодрый женский голос, и он вошёл в кухню-прихожую. Жена Василия месила тесто в эмалированном ведре и, поздоровавшись с гостем, громким голосом позвала мужа.
- Спит ещё, - объяснила она. – А вы вместе с ним работаете?
Тарасов ответил утвердительно, и словоохотливая женщина начала расспрашивать о жизни. Он не имел склонности откровенничать с малознакомыми людьми, отвечал вежливо и неопределённо.
- А мы видите, как живём, - продолжала стряпуха, - до ручки дошли. Хлеба купить не на что, сама пеку. Да и хлеб-то, - махнула она испачканной в тесте рукой. – Моим мужикам буханки пообедать не хватает. Срамота одна, а не хлеб, пока порежешь, половину раскрошишь. А ваша жена не печёт?
Вопрос её остался без ответа. В кухню вошёл хозяин дома, приглаживавший на ходу свисавшие на лоб волосы, делавшими его похожим на подростка.
- Я лампу хотел попросить, - приветствовал его нежданный гость. – Ты как-то говорил, твоя хорошо работает. Дашь на денёк?
- А-а! – протянул Василий. – Сейчас оденусь. Где ключи? – спросил у жены.
Поспешно надев вытертый, лопнувший по шву полушубок, хозяин взял связку ключей, и они вышли во двор. Подойдя к сараю, Василий отомкнул амбарный замок, скрылся в полумраке. Тарасов огляделся. Подворье у напарника по смене отличалось порядком и старательным уходом. Нигде не болталась скособоченная дверь, не валялся брошенный за ненадобностью огородный инвентарь. Длинный ряд построек радовал глаз аккуратностью. И на каждой двери висел замок. Незамкнутой оставалась только собачья конура. Василий вышел, держа в руках лампу, поставил её на землю, и усиленно заработал насосом.
- Сейчас проверим на всякий случай, - сказал не подымая головы.
- Что это у тебя, и волкодав у калитки, и замки везде висят? – спросил Тарасов с шутливой насмешливостью.
- И не говори, замаялись с этими замками. Да, вон, у соседа через два дома, на прошлой неделе сарай обчистили. Двадцать кроликов взяли. Их чего не брать, за уши и в мешок. Не визжат, не мычат. И собаку – хозяйскими же вилами припороли.
Василий говорил без умолку о том, что это свои, местные, по стайкам шарятся, и где это видано, чтобы в деревне всё под замками держать. Он сыпал и сыпал словами, будто предугадывая намерение гостя, старался не дать тому и рта раскрыть. У Тарасова на языке вертелись пара вопросов, он всё-таки выбрал момент и вставил слово:
- Ты что это, Вася, фестивалить начал?
Василий, разжигая лампу, склонился над ней, и не подымал головы.
- Да так вот, - пробормотал виновато себе под нос.
Тарасов, разглядывая вылезший из прорехи на плече мех, прокашлялся.
- Ты вот что, друг, брось это дело. Ни к чему.
- Да я что, не понимаю, - Василий зажёг лампу и, поднявшись, встал рядом, бросив на товарища короткий взгляд. – Бес попутал, одним словом.
Тарасову неудобно было выговаривать, и он взял шутливый тон.
- Сам подумай, тебя за пьянки выгонят, мы с Генкой с кем останемся? Какого-нибудь шарамыгу дадут, и будем с ним маяться. Так что, бросай это дело.
Набирая силу, лампа загудела, и они не слышали шагов подошедшей сзади хозяйки.
- Правильно, правильно, так его, - поддала она жару. – Хоть вы за него возьмитесь. Денег на хлеб нету, а он опять за пьянку принялся. Полгода продержался, снова начинается. Что за мужики пошли! На том конце деревни бутылку покажут, ночь-полночь, про всё забудут, и про семью, и про работу, лишь бы шары залить.
- Да перестань ты, - огрызнулся муж.
Присев на корточки, он подрегулировал форсунку, и из лампы вырывалось ровное голубоватое пламя.
- Понял, пять минут, и  палить можно. Цены ей нет.
- Добро! Пойду я, - заторопился Тарасов, ему не хотелось слушать перебранку супругов и, заглушив лампу, он поскорей направился с ней к калитке.
- Бензин-то есть? – поинтересовался заботливо Василий. – Могу дать литра два.
- Спасибо, не надо, - обернулся Тарасов. – Я у соседа взял.


С утра в субботу он распределил работу сыновьям. Мать поворчала, что мальчику надо бы отоспаться, но отец был другого мнения. Не отоспавшегося мальчика отправил чистить коровник, а среднего – Игоря, оставил в помощь женщинам, крутить мясо для пельменей. В нагрузку обоим велел вытопить баню. В девять Митя уже сигналил у ворот, и сам глава семьи отправился возить солому. С Митей затраты поделили поровну – Митя рулил, а Тарасов дал денег на бензин. Из села выехали со стороны кладбища.
- Считай десять километров ехать, как ни больше, - ворчал сосед, сворачивая с большака на просёлок.
- А ближе нету? – удивился Тарасов. – В прошлом году рядом брали.
- Тут кукуруза росла, а на следующей клетке вообще не сеяли, - объяснил Митя.
- Что ж так? Семенной фонд сдали?
- Семенной фонд, - проворчал водитель, - денег на солярку не было, даже не пахали. Не помнишь, что ли?
- Ну-ну, - про весеннее безденежье он хорошо помнил, но во что оно выльется, как-то прошло мимо сознания.
Лёгкий ветерок сдувал с вил солому, порошил глаза половой. Сосед, как младший, лазил в кузов утаптывать, и покрикивал с верхотуры, куда скидывать навильники, приговаривая:
- Это не сено. Сено как ухватишь пластик, аж кости трещат, а солому что, по горсточке кидаешь. Следующим рейсом нетронутый стог найдём. Сразу с верхушки навалим, а так мы до вечера не навозимся.
Мало-помалу подавальщик перестал дотягиваться вилами до верха и, перекликаясь между собой, заготовители притянули шевелящийся груз крест-накрест верёвками. Вытряхивая насыпавшуюся за ворот и в сапоги колючую мелочь, Тарасов сел на подножку. В поле ветер сорвал неглубокий снег, и между стернёй чернела земля, усыпанная зёрнами пшеницы.
- А это что, сразу сеяли? – спросил у подошедшего Мити.
- Кого сеяли? В октябре убирали. Что посеяли, то и собрали.
- Что, опять денег на солярку не хватило?
- Хрен их знает, чего у них не хватило, может ума, может денег. Комбайны стояли. С одного снимут, на другой поставят. Как в сорок первом, тогда, говорят, одна винтовка на десять солдат была, а у нас одна запчастина на десять комбайнов, - говорил Митя с ядовитым смехом.
Роман, вытирая пот, заканчивал укладывать навоз. Вернувшегося отца встретил шпильками насчёт «чугуна и люминия». Отец ответил в том же духе и, похлопав по плечу, велел позвать Игоря и перетаскать на сеновал вываленную из кузова самосвала солому. В дом Тарасов заходить не стал – пришли покупательницы, в присутствии которых он чувствовал себя не в своей тарелке.
В машине, для разговора, поспрашивал соседа о совхозных делах, от которых отошёл, перейдя на работу в котельную. Сосед, перекидывая во рту изжёванную папиросу, крутил баранку, отвечал зло и угрюмо.
- Сейчас всяк за себя, - рассуждал он. – Главное, смотри где, что и как урвать. Меня с мешком отходов поймают – лет пять дадут. Управ со второго отделения в Кемеровскую область съездил, на карман положил, сколько положил, знать никто не знает, и знать не хочет. Это кто в такое поверит – ребятишки только. Чуть не за тыщу вёрст поехал мясо продавать по той цене, которую в городе взять можно. Справки привёз, комар носа не подточит. Ёжику ясно, что шахер-махер. Директору с главбухом на лапу сунул, и спроса никакого нет.
- Быков, что ли? – припомнил Тарасов фамилию управляющего. – Про мясо, откуда знаешь? – спросил насмешливо.
- Откуда. Разведка донесла. Не такие уж мы простодырые, чтобы всему верить. Одни квартиры в городе покупают, другим хлеба не на что купить. И вроде так и должно быть.
Второй раз загрузились быстро. Митя ткнул кузов самосвала в самую скирду и, обрушив верхушку, они в полчаса соорудили на нём хороший стожок. Тарасов помог Мите перекидать солому и вернулся домой. На крыльце столкнулся с Галей, Митиной женой, торопливо вытиравшей слёзы. Смущённо поздоровавшись и потупя взор, она бочком прошла мимо. На кухне жарко пылала плита, в большой кастрюле с красным цветком громко булькало. Сыновья сидели за столом и с завидным аппетитом уминали пельмени.
- Вымой руки, садись за стол. Сейчас сварятся, - встретила его жена.
- Что это Галина вся в слезах вышла? Двоек сыну наставила?
- Я не учу их сына, он только в седьмом классе. Деньги приходила занимать. Я ей шестьдесят тысяч дала, - жена быстро глянула на мужа, но он не выказал никакой реакции. – От чего женщины плачут, значит, причины есть. Деньги два раза в год дают, и то под запись половину в магазине выбирают. Детей одеть не во что, и за мужем не уследить, что заработает – пропивает.
- Уж прямо всё так и пропивает! Что ж я не знаю, - возразил Тарасов, усаживаясь за стол. – Не видала ты, как пропивают!
Жена поставила перед ним полную тарелку дымящихся пельменей, он обильно посыпал их перцем, и, поддев один на вилку, и, окунув в уксус, отправил в рот, но тут же сморщился и шумно задышал.
- Горячие же! А вы с Ирой, что не садитесь? – спросил жену.
- Ира поела, а я не хочу, из кастрюли надышалась. Тебе бы поговорить с Митей, а ты сам его спаиваешь. Чтоб больше не давал самогонки, - сердито сказала жена, налив чашку чая и примостившись с нею на углу стола.
Тарасов выбирал пельмени с краю тарелки, где похолодней, и препирался беззлобно.
- Это наши мужские дела. Можно подумать – в огороде за шиворот схвачу и насильно в рот заливаю. Если я только «спасибо» буду говорить и руку жать, надо мной смеяться станут, и делать никто ничего не захочет. Сколько наторговала-то, коммерсантка? – спросил прищурившись.
- Всего на триста, сейчас отдали сто шестьдесят.
- Шестьдесят Галине заняла, - продолжил муж с набитым ртом.
- Им дочку одеть не во что, и детских, который месяц не платят, - оправдывалась супруга.
- Да я разве против, - ответил Тарасов. – Десятку на чай, сигареты выдай, остальные – сама смотри. Тебе сколько с собой нужно? – спросил у Романа, решавшего проблему – продолжить поглощение пельменей или перейти к чаю.
- Сколько дадите, - меланхолично ответил сын. – У меня калькулятор сломался, а новый семьдесят тысяч стоит, и курсовой считать надо.
-  Я в твои годы на логарифмической линейке считал.
- Тебе никто не запрещает и сейчас на ней считать, - тут же последовало язвительное замечание.
- Ясно. Острослов. Баню-то натопили?
- Перед обедом подложил, а больше мама не велела, - доложил Игорь.
- Это ещё почему? – сурово посмотрел он на жену.
- Вы как накочегарите, мыться невозможно. Мы сейчас с Иринкой сходим, потом топите, хоть до утра.
Со скотиной управились пораньше, к шести часам, и отправились в баню. Первым не выдержал городской сын.
- С вами разве помоешься! – ворчал он на отца и младшего брата, сидя с тазиком на пороге предбанника.
В перерыве между заходами на полок, они пили морс из чёрной смородины и посмеивались над ним. В дом глава семьи вернулся последним, распаренным и ослабевшим. На кухне жена с Романом укладывали в рюкзак мороженое мясо, разложенное в полиэтиленовые пакеты, рядом дожидалась своей очереди объёмистая сумка и банки с вареньями и маринадами. Сын уезжал утренним поездом в восемь часов. Удобней всего было ездить на автобусе, который отходил в обед, но на нём билет стоил на пятнадцать тысяч больше.
- Тебя не дождёшься, - попеняла жена. – Пельмени остывают.
- Опять пельмени? – поморщился Тарасов. – Как мне это мясо надоело, хоть бы картошечки поесть.
- Допросишься, - пообещала жена. – Наварю завтра ведро, и ешь всю неделю.
- Ладно, ладно, с тебя станется, - он открыл крышку супницы и вдохнул подымающийся из неё пар. – Эх, повеселимся! – он потёр руки и сходил в кладовку.
Его возвращение на кухню жена встретила вздохом. В руках супруг держал бутылку с самогонкой. Любил он разок в месяц расслабиться и крепко выпить. Беда только -–не имелось хорошего друга для полного счастья. Сосед за стенкой был угрюмым мужиком, к Тарасову, как городскому, относился с плохо скрытой насмешкой и он с ним контактировал слабо. Митя после двухсот грамм поминутно сплёвывал на пол и крикливо матерился. С ним можно было пить в сарае или где-нибудь за углом. Тарасов же любил расслабляться легальным путём, в тёплой комнате за столом, уставленным закусками. Жена была плохой сообщницей в этом деле. Больше, чем на две рюмки её не хватало. От дальнейшего категорически отказывалась и говорила, что от неё потом неделю несёт сивухой и голова болит.
- Меры не знаешь, вот и болит, - объяснял Тарасов. – Голова болит в двух случаях – с недопою или перепою.
- У нас на двоих, как раз мера получается, - парировала жена. – У меня недопой, а ты чуть ни на карачках из-за стола вылазишь.
- Ты уж прямо скажешь – на карачках!
Гнать самогонку научил его всё тот же Митя, растолковав секреты производства, стоя возле кучи свёклы, привезённой новому соседу.
- Свиньям сваришь, свеклу им отдавай, а сироп заквась. Запашок, конечно, останется. Сам бы гнал, - объяснил он, сбив на лоб кепку. – Да боюсь, баба на моём горбу аппарат изломает. Тебе можно гнать, ты не пьёшь.
Аппарат Тарасов изготовил, работая в мехцехе. Очистку продукта производил самым простым и конструктивным на его взгляд способом – перегонял на второй раз, после чего разбавлял кипяченой водой градусов до сорока пяти, разливал в трёхлитровые банки и засыпал давленные кедровые орешки. Через месяц напиток приобретал стойкий коньячный цвет, и притуплялся специфический свёкольный запах. Полностью избавиться от него не удавалось, что Тарасов не перепробовал. Говорили, хорошо помогает зверобой, но это растение в их местности не росло.
При возлияниях с сыном, жена громко протестовала и требовала больше,  чем по полрюмки Роману не наливать. У Тарасова на языке вертелись собственные похождения на четвёртом курсе, но в воспитательных целях воздерживался от воспоминаний. В том, что сын ведёт в городе здоровый трезвый образ жизни, он глубоко сомневался, и поэтому говорил:
- Пить всё равно будет, а у меня научится, как это правильно делать.
Но всё же больше одной бутылки они не выпивали, а во время душеспасительных бесед, предостерегал от злоупотреблений, и, боже упаси! – попробовать какой-нибудь наркоты. На что сын вполне разумно отвечал: «Скажешь тоже, что я, дурак?»

Глава 5               

-  1  -               

Братьев Голиковых Тарасов не видел почти месяц, и уже с облегчением думал, что котельная избавилась от части своих надоедливых завсегдатаев. Но радовался он рано. Придя как-то в конце ноября на смену, застал обоих братьев в бытовке, весело беседующих с Мамедом. По словам Бульдозера, вытиравшегося после душа в раздевалке, пришли они пешком в пять часов утра, промёрзшие, немытые и небритые. Издавая нечленораздельные вопли, вместо приветствия, юркнули в бытовку и тут же рухнули на свободные в это время топчаны, прижимаясь спинами к трубам отопления. Едва улеглись и вдохнули воздух котельной, у обоих одновременно вырвался вздох облегчения. Глядя, как они, съёжившись, стучат зубами, Бульдозер с хохотком посоветовал:
- К котлам идите погрейтесь!
Но оба путешественника словно окостенели и могли издавать только мычание. Немного обогревшись, братья уселись за стол и набросились на куски сала, картошки, хлеба, оставшиеся после ночной трапезы. Держа в руках кружку с горячим чаем, Генка, между чавканьем, объяснил, что в трёх километрах от села у «Нивы» заглох мотор, и как они не бились, так и не смогли его запустить. И теперь машину надо чем-то тащить и куда-то ставить.
Где они пропадали, братья не объясняли, но по их недомолвкам и переругиванию, можно было понять, что икали счастья на ниве «купи-продай», но оказались сами остриженными. Вид их вызывал в памяти картинку из учебника истории об отступающих французах двенадцатого года. Старший кутался в телогрейку, лишившуюся пуговиц, и явно с чужого плеча, на затылке чудом держалась облезшая шапка более подходящая огородному пугалу, чем человеку. Гардероб младшего выглядел поприличней, он даже сохранил свою меховую куртку, зато ноги были обуты в разношенные туфли, сваливавшиеся при ходьбе, и грязные дырявые носки.
Дела у братьев обстояли туго. Прошлой зимой старший развёлся с женой, и при делёжке ей досталась квартира, а ему машина. Младший жил с родителями, но весной разругался и ушёл на вольные хлеба. Братья сошлись вместе и жили на квартире у какой-то бабки, но, прожив полгода, не заплатили ни копейки, и хозяйка гнала никудышных постояльцев, оставив у себя их скарб под залог. Имея машину, братья пытались делать деньги, но всё как-то не получалось. Младший обвинял старшего в пьянстве, а с пьянкой какие могут быть серьёзные дела, старший же упрекал младшего в нерешительности и нежелании рисковать, а без этого настоящих денег не сделаешь. Дело шло к продаже машины, она и так требовала ремонта, а теперь что-то случилось с двигателем, в котором ни один из братьев по-настоящему не разбирался. И жизнь братьев зашла в тупик, ни квартиры, ни работы, ни денег, а жрать хотелось, и выпить тоже. Можно было, уподобившись блудным сыновьям, вернуться на жительство к родителям, но это означало конец разгульной жизни и - прощай зелёная мечта!
Старшего мастер звал в электрики.
- Ты же НЭТИ закончил, энергетиком работал. Тебе наше оборудование, как семечки, в порядок приведёшь, будешь ходить поплёвывать. Миллионов иметь не будешь, но на жизнь хватит, а то болтаешься, как дерьмо в проруби.
Но Генка отмахивался обеими руками. Тогда уж точно можно прощаться со своей мечтой и, посыпав голову пеплом, идти на мировую со стариком, с которым рассорился именно из-за неё. Генке снились зелёненькие. Они росли вместо листьев на тополях, он ходил, задрав голову, по защитке, и они падали на подставленные ладони. Их шелест слышался везде, возле иномарок, в новом банке, в комках, они летали по воздуху в городе, надо было только изловчиться и тогда они сами посыпятся в карман. Вот только изловчиться никак не удавалось. Но он верил, что всё это временно. Бездомная жизнь канет в прошлое, и он заживёт не хуже телеэкранных живчиков.
Прошло, два, три дня и братья поняли, что на иждивении у кочегаров можно протянуть ноги. В глазах квартирантов котельной появился постоянный голодный блеск, по худобе сравнялись со штопанным Новосёловым. Жить на что-то надо было, и, в ожидании манны небесной или где-то задержавшегося благодетеля, единственным желанием которого, являлось разыскать их и отвалить по полдесятка миллионов, братья занялись ночным промыслом. На крупные дела не ходили, не хватало сноровки, да и загреметь можно было по-настоящему. Занимались тем, что плохо лежало, и то, что можно было выменять на самогонку или на что пожрать. Таскали зерно через дыру в заборе и похилившиеся ворота склада на хлебоприёмном пункте, сахарную свёклу, пока её не увезли со свёклопункта, картошку с овощехранилища. Но и здесь дела шли сикось-накось, а с плахами получился целый анекдот.

                -  2  -               

Располагалась на краю села, за полсотни метров от последних домов, районная семеноводческая станция. Производство не ахти, какое, но имелась в ней своя котельная и небольшая пилорама. Ведя по селу широкий поиск, братья заходили на обогрев во все кочегарки, заскакивали и в семеноводческую.
Отходами от обработки семян кормили овец и, пробираясь к котельной, Генка зорко оглядывал территорию стации. Снег возле складов был усыпан половой, но ничего представляющего интерес, он там не увидел. Зато возле пилорамы высились три аккуратных стопы свежераспиленного, бодряще пахнущего смолой, пиломатериала. Он толкнул брата, безразлично глядевшего под ноги, и кивнул на него головой. Стараясь не обращать на себя внимания, они наметили пути отхода, и посчитали дело реально выполнимым.
Зимой сторож преимущественно охранял хибарку у ворот, территория освещалась тускло, а на задах ограда терялась в разросшемся клёне. Наибольшая опасность таилась не здесь, а подстерегала в пути. Здесь в основном требовался тяжкий труд. Самое рискованное место находилось у крайнего дома, в котором жил директор станции. Рядом с домом горел яркий фонарь, и входная дверь смотрела прямо на улицу. Можно было не рисковать, и по защитке дойти до следующей улицы, вообще лишённой освещения. Пройти по ней, а там сворачивай в любой переулок.
Клиента нашли недалеко от котельной. Мужик стоял рядом с только что разгруженным пиломатериалом и, попыхивая самокруткой, сокрушённо покачивал головой. Сговорились на пузырь самогонки и пятёрке на жратву.
Шли безопасным кружным путём. Пока выбрались на дорогу, Олег раз пять порывался бросить свою ношу. Снегу в клёнах уже набилось по колено, у бедняги поминутно сваливались туфли, и он шёл почти босой. К дому клиента добрались взмокшие, на дрожащих от напряжения ногах. Пар от обоих валил, как  от хорошо поработавших ломовых лошадей. Братья бросили трёхметровые плахи на снег и перевели дух. Радовались они рано. Здесь их ждал сюрприз.
Несмотря на то, что пришли в договоренное время, из избы никто не показывался. Калитку перекрывала спущенная на длинной цепи беснующаяся овчарка, лаем своим переполошившая уже, наверное, полулицы, а хозяин, будто ничего не слышал. Вспотевших братьев пробирал мороз. Генка, панически боявшийся четвероногих друзей, не выдержал и принялся со злостью пинать тесовую калитку, всякий раз отскакивая, когда над ней появлялась хрипящая от злобы, оскаленная морда.
- Может быть, мы дома перепутали? – нерешительно спросил Олег.
- Ну да, перепутали, - передразнил Генка, - этого-то кобеляку, что ли, перепутали?
Наконец на крыльце появился хозяин и сердито спросил:
- Чего собаку дразните?
Продрогший и разозлённый ожиданием, Генка начал попрекать его. Но у хозяина видимо взыграли нервы, или еще, по какой причине, но от сделки он отказался и, даже не доходя до калитки, крикнул, что ему ничего не надо и вернулся в избу, хлопнув дверью.
После всех перенесённых трудов, это было уже слишком. Генка вслед за Олегом обессилено опустился на промёрзшее дерево. Хотелось есть, курить и хватить чего-нибудь крепкого. Всё это было уже почти в руках и проплыло мимо. Олег снял туфли и, подтянув к себе ноги, скрючившись в три погибели, принялся растирать вконец застывшие ступни.
- Я сейчас плаху грызть начну, - сказал он отчаявшимся голосов и, шмыгнув носом, добавил совсем другим, злым тоном: - Ты думай, думай, что с ними делать? Так, что ли, бросить?
- Курнуть бы, - не теряя хладнокровия, ответил старший брат. – Идём в котельную, там что-нибудь придумаем.
- С ними?!
Бросать кромлённые плахи, за которые можно получить самогонку, а к ней появятся и жратва, и курево, было жалко, но и таскать их бесцельно по деревне Олег отказывался.
- Оставим здесь, а потом вернёмся за ними, если что придумаем.
- Да эта гнида, так и смотрит за нами, уйдём, и плах не будет. Ты сам подумай, опять возвращаться за ними, а если ещё упрут – вот смехота будет!
Победила предосторожность и, словно осуждённые с крестами на Голгофу, братья взвалили на себя злополучные плахи и поплелись по тёмной улице.


В эту ночь работал Колька Балабанов. Колька не пил уже три недели и червячок, как он сам выражался, зашевелился и грыз его изнутри.
Прошёл Балабан огонь и воду, медных труб на его пути, правда, не встречалось. За свою сорокапятилетнюю жизнь дважды побывал на зоне, общей сложностью около пяти лет. Сколько ночей и суток отсидел в отделениях, Балабан не мог подсчитать и приблизительно, тут можно было прикинуть только среднегодовые отсидки. Полосато-клеточная жизнь вытравила из его сознания всякие химеры, оставив только инстинкты и задубила кожу до панциря, реагировавшего исключительно на ощущения «холодно-горячо», «больно-небольно».
Начиная пить, Балабан мог спустить всё мало-мальски ценное из своего гардероба и вещей. Добыв спиртное, не скупился, и выставлял всё на стол. Собутыльники, с которыми пил, становились лучшими корешами, ради которых был готов на всё, даже заложить последнюю рубаху, но похмелить. Проходило дня три, четыре, деньги кончались, наступало похмелье, и Балабан приступал к разборкам. Тот пил его водку,  а сам ничего не принёс, тот выставил бутылку, а Балабан литруху. Кто-нибудь похмелял Балабана, он менял привязанности и, ругая вчерашних корешей, расписывался в преданности перед сегодняшними.
Последний раз Балабан пробухал весь октябрь, прихватил и кусок ноября. Бухал по чёрному. Когда гражданская жена, а попросту, нуждавшаяся в помощнике по хозяйству одинокая бабёнка, к которой он пристроился вначале на квартиру, а потом и в постель, перестала пускать на ночлег, Колька полностью переместился в котельную, переходя с одного топчана на другой. В этот раз, не считая денег, пропил шапку, часы и сапоги. Когда организм немного отходил от алкоголя, вставал с топчана, с трудом разлеплял заплывшие глаза, мутно глядевшие из щёлок, спрашивал какое нынче число и уходил на промысел. Заглотив очередную порцию пойла, опять валился на топчан. На него уже перестали обращать внимание и относились как к мебели.
В середине октября мастер допёк его, и он исчез, подыскав себе другое лежбище, но через неделю вернулся. А теперь Балабан скучал. После Октябрьских праздников, трезвый и непривычно притихший, сказал мастеру:
- Всё, Костя, завязал. Денег нет, кругом должен, ставь в смену.
- А ты точно работать будешь? Или так, на недельку, на другую? – недоверчиво переспросил Константин. – Ты же  уже обещал.
- Да ты что, Костя, - запричитал Балабан. – Какой разговор? Сказал, работать буду.
К этому времени одну смену репрессировали и Константин, несмотря на то, что «желающие в очередь стоят», никак не мог слепить новую. Напарники менялись у Балабана через неделю. То вместе с ним работал мальчишка, едва не залетавший с лопатой в топку, то учитель, решивший подкалымить, а вот уже третью смену работал постоянный напарник, Зотов, бывший зоотехник, ушедший из совхоза так и не дождавшись очередной зарплаты. Третьим был Новосёлов, которому требовалось много, много, много денег.
С Новосёловым нынче каши не сваришь, а Зотов ещё от всего шарахался, запуганный мастером. Червячок всё грыз и грыз Балабана. Он бы и сам сбегал, но денег у него не имелось даже на курево, а в долг ему никто не давал. Как назло и обычные завсегдатаи котельной не заглядывали на огонёк. Появление братьев пролило бальзам на его душу.

- Сейчас мы это дело изладим, - говорил он, споро натягивая телогрейку. – Идём к цыгану, к нему хоть ночь-полночь заходи.
Цыганом в райселе называли молдаванина Гришку, жившего здесь с самого рождения. Где он работал, никто толком не знал, последние годы доходы имел с перепродажи скота и был ещё тем пройдохой.
- Они ему эти плахи на хрена нужны? – спросил Олег, пристраиваясь боком к трубе отопления и пытаясь обнять её, как красну девицу. – В топку бросить и не маяться.
- Идём, идём! – торопил Балабан, пританцовывая от нетерпения. – Он стайки ремонтирует, я знаю. Возьмёт он, пошли давай.
Вода в электрокотле кипела, трубы нагрелись и обжигали руки, но в самой бытовке было прохладно, и Олег никак не мог унять дрожь, сотрясавшую тело. Он плаксиво скривил губы и капризно произнёс:
- Генка пусть идёт. Чего всем тащиться. Припрём плахи, а он не возьмёт. Узнать вначале надо.
Слушая такие речи, Балабан пренебрежительно махнул рукой, стаскивая телогрейку, но Генка остановил его, и они ушли на разведку. Вернулся старший Голиков через полчаса, один, весёлый и горящий нетерпением.
- Ну и накурили, - возвестил он, открывая дверь. – Дымища, аж глаза ест, - не присаживаясь, заторопил брата: - Вставай, вставай. Хватит сидеть. Две литрухи даёт, надо ещё четыре плахи. Сейчас Колька санки притащит, живо припрём, - говорил он скороговоркой, понукая пригревшегося брата.
Олегу до смерти не хотелось идти на мороз, таскать тяжеленные плахи. Он угрюмо молчал и только поёживался, но Генка был неумолим. Недовольно ворча и хныча, он оторвался от трубы.


Тайное деяние, о котором знают три человека и более, перестаёт быть секретным. Каким-то образом всей котельной стали известны ночные похождения братьев с пиломатериалом. Тарасов, не обращая внимания на косые взгляды младшего, полдня подначивал обоих. В отличие от брата, Генка воспринимал подначки с юмором.
- Ох, Гена, Гена, - говорил Тарасов уже без смеха. – До чего ты дошёл? – в бытовке они находились втроём, третьим был тёзка старшего Голикова, и можно было говорить, не вызывая возмущения окружающих. – С самой, что ни на есть шантрапой связался. Ты же инженер, а чем занимаешься? Ходишь, тащишь, что под руку подвернётся. Самый настоящий бомж.
- А ты, чем лучше меня? – возражал Генка. – Инженер, а с теми же бомжами кочегаришь. Ниже уже некуда опускаться, только пиломатериал воровать, - закончил он со смехом.
- Ну, допустим, воровать пиломатериал я не пойду…
- Но если придётся, на самогонку выменяешь, - парировал Генка.
- Может, и выменяю, а может и нет, разговор не об этом. Неужели ты не можешь дела какого-нибудь найти? Приборы бы бытовые ремонтировал, частники в быткомбинате цех открыли. На хлеб, во всяком случае, заработаешь.
- Дядечке, который цех открыл, негры нужны, а мне им быть как-то не хочется. Ты вот способен возле топки с лопатой стоять, а я нет. У меня характер другой. Мне нужно дело, а чтобы его открыть, надо! – Генка потёр большим пальцем о средний. – А их нету. А волынку тянуть не по мне.
- Ясно. Тебе надо всё и сразу. Под Остапа Бендера играешь, только помнишь, чем Бендер кончил?
- Нынешним комбинаторам Остап в подмётки не годится, - засмеялся горемычный махинатор. – Ничего, живут, с бабами на Канары летают, а я чем хуже? Хорошо, завяжу я с такой жизнью, думаешь, она мне самому не осточертела? Что я буду делать? У тебя семья, у тебя выхода другого нет, вот ты за лопату и взялся, а мне она зачем? А другого нет ничего. Можно, конечно, мальчиком на побегушках куда-нибудь пристроиться, но это не для меня. Ты вот можешь что-нибудь подсказать, кроме того, что жизнь наша никчемная? Мне это и без тебя известно. Скажи, где и кому я, как инженер, нужен? Молчишь! Сказать нечего. Эх-х, был бы капиталец… - Генка щёлкнул пальцами. – Застрял я в этой Берёзовой Роще! – он встал и потянулся. – Главное, момент не упустить и быть начеку, - он опять прищёлкнул пальцами. – Всё равно, дождёмся и мы удачи.
- Ты зачем из города-то сюда приехал? – спросил Тарасов.
- Так сложились обстоятельства, - туманно ответил Генка.
Насчёт причин, побудивших сорваться из города и вернуться в село, где жили родители и младший брат, старший Голиков никогда не распространялся. Как предполагал Тарасов, ловя миг удачи, по неопытности тот вляпался во что-то, и ему пришлось уносить ноги, то ли от конкурентов, то ли от органов, борющихся с ними. Сочувствия братья у него не вызывали, разве что жалость. Возьми они в руки лопаты, он бы относился к ним иначе.

                -  3  -               

Два с половиной месяца кочегары маялись с угольной пылью, перемешанной бог знает с чем, не дававшей ни жару, ни пару, и сливавшейся в топках в непробиваемый монолит. В декабре и над котельной взошло ясно солнышко. Целыми днями на её территории гудели самосвалы, подвозившие на радость кочегарам и окрестным жителям, в особенности бабушкам-старушкам, считавшим каждое ведёрко угля, жирно поблёскивающий на гранях комковатый уголь. По вечерам, до глубокой ночи, когда бы уже и спать пора, на чёрных кучах метались тени, слышалось бряканье вёдер, шорох осыпей, иногда чья-нибудь согбенная фигура попадала в круг фонаря и тут же торопилась скрыться в темноте. Кое-кто из кочегаров не отставал от ночных старателей. Хозяева котельной поставили дело на более солидный уровень. Комки спокойно отбирались во время смены, взвешивались в руке, чтобы не попалась порода, складывались в кучки каждым добытчиком в свою, а потом увозились на санках. Понаблюдав денёк за старательскими работами, братья включились в трудовой процесс.
Выпросив у Балабана мешки и санки в аренду, они взялись  за снабжение старушек, живших в отдалении от котельной. Бабушки в основном попадались прижимистые, считавшие каждый рубль, и каждую каплю, а насчёт пожрать у них самих было туговато, предлагали в основном картошку.
Братья смеялись над ними и говорили, что нынче деньги не то, что на рубли, а на тысячи не считают. Старушки причитали о собственной бедности, жаловались на нынешние деньги, в которых ничего не понимают, и где это видано, за пару мешков угля десять тысяч спрашивать.
- Да ты, бабка, мешки на тонны пересчитай, увидишь, что получится. Иди, покупай тоннами. За самогонку, почти, что даром отдаём, - тараторил Генка, как завзятый барышник. – Ты на уголёк посмотри, ты им полмесяца топить будешь. Разве такого привезут, как мы таскаем?
С последним доводом бабки соглашались безоговорочно.
- И-и-и, такого привезут, сынки, не знаешь, кого с имя делать. И веешь, и мочишь, - дальше в зависимости от темперамента, одни бабки говорили: «всё равно не горит», другие в образных выражениях объясняли, как не горит.
Почти весь доход с обслуживания бабок уходил на пойло, жрать всё равно хотелось. И как-то, вернувшись с очередного похода, братья привезли с полдесятка задушенных кур.
- Хо-хо! – заорал Ванюшин, увидев добычу постояльцев. – Под такую закусь да бутылку! – и прихватив одну курицу, тут же исчез из котельной.
Лёньку, двадцатипятилетнего беспризорника, работавшего вместо изгнанного Кудлатого, оставили у котлов, а Барышев взялся помогать братьям. Трём курицам, пока тёпленькие, тут же отпилили инвалидным ножом головы, а пятая неожиданно ожила и, заполошно огласив котельную непривычными звуками, теряя пух и перья, забилась в какой-то угол. Разделывали на скорую руку, не дав как следует отпариться, и драли перья прямо с кожей. Изголодавшийся Олег смотрел на раздираемые тушки жадными глазами и был готов схватить и рвать зубами сырую, туго обтянутую желтоватой пупырышчатой кожей ногу. Перья с потрохами свалили в таз под электрокотлом.
- Потом в топку бросим, - небрежно заключил Генка.
Двух куриц, распластав на крупные куски, умяли в кастрюлю, и поставили вариться на электроплитку, а третью затолкали в полиэтиленовый мешок и положили на окошко.
- Завтра вам пожрать будет, - позаботился Барышев.
Вскоре вернулся и Ванюшин с тремя бутылками самогонки.
- За две рассчитался, а одну в долг дали, - объяснил он.
Не дожидаясь варева, сели за стол.


Милиция вместе с хозяйкой курятника пришла около десяти часов. Злополучная беглянка, словно почуяв хозяйку, издавая радостное кудахтанье, подпрыгивая и хлопая крыльями, вылетела из своего закутка. В этой операции всё обернулось против братьев. Пяток приватизированных ими куриц вполне мог продолжить список экспроприированных тёлок и поросят, канувших в небытие, но на беду похитителей, племянник владелицы курятника работал в милиции. Утром, ещё дома, он выслушал жалобу тётушки, прибежавшей к нему за защитой и, придя на работу, тут же ринулся на поиски злоумышленников. Долго искать не пришлось. Пух, небрежно стряхиваемый братьями, остался на снегу, и вывел на площадь перед магазином. Сторожиха базы торга, любопытная, всё примечающая бабёнка, стоя в тени магазина, вела наблюдение за ночной жизнью села. Братья её и не приметили даже, зато она с большим интересом проследила, как они, радостно ржущие, сопровождаемые приглушённым кудахтаньем  полузадушенной курицы, оставляя за собой прилипший к одежде пух, вынырнули из темноты переулка на ярко освещённый пятачок, удалились в сторону котельной. Вещдоки были налицо, прямо перед глазами. Требуха и перья так и остались лежать в тазу. Разгневанная хозяйка несушек все уши прожужжала об  особой несмываемой, чуть ли не светящейся, краске, которой она пометила кур. Пачкая руки о требуху, набрала полную горсть перьев, и, торжествующе подняв над головой, воскликнула:
- Во, во! Глядите! Вот она краска-то, во-от!
Именно в этот момент, как по заказу, котельная огласилась кудахтаньем, и на божий свет вылетела уцелевшая курица.
Полусонные братья сидели каждый на своём топчане, не соображая, что происходит, и только отворачивались, когда разъярённая собственница совала под нос вещдоки.
С братьями было всё ясно, и участковый, велев им собираться, приступил к Балабану, молча и с удивлением взиравшего на происходящее.
- А-а, кого я вижу! Старый знакомый! Тоже курятиной лакомился?
- Да ты что? – Балабан разводил руками, выворачивая их ладонями кверху. – Да я на смену только пришёл. Ты чё? – и довольный смеялся.
Вместе с братьями увели и Ванюшина, на свою голову околачивавшегося  после смены в котельной. Увели чуть ли не силой, грозя дубинкой.
- Да вы чё? Вы чё? – истерично выкрикивал он. Белёсые брови его взлетели вверх, глаза округлились и начали вращаться. Он подскочил к столу и, сунув руку в кастрюлю, выхватил из неё куриную хребтину. С мокрой руки и куска курятины во все стороны летели брызги бульона, но, не замечая этого, потрясал хребтиной и с надрывом выкрикивал: - На ней написано? Написано, что краденая? Ну, написано? Покажи. Откуда я знаю, краденая она или нет, позвали жрать, я взял кусок!
Уже сержант предостерегающе похлопывал дубинкой по ноге, а Ванюшин всё   возмущался.
- Толька, Толька, уймись, - предостерёг не уходивший из бытовки Балабан. – Чего бушлатишься? – и добавил вполголоса: - Докричишься на свою задницу.
Ванюшин примолк и удалился, подпираемый с обоих сторон нарядом, вслед за братьями.
- Вот придурки, - с презрительной усмешкой сказал Балабан. – Перья в топку брось, и докажи потом. Какое твоё дело, откуда взял? С базара, с города привёз. Ещё и курицу выпустили. Х-ха.
- Нда-а, попались братишки-шалунишки, - сказал в задумчивости Зотов. – Не скоро теперь увидим.

                -  4  -               

Отдыхая после ночной, он проснулся как от толчка. Была суббота, время приближалось к часу дня, сон ушёл, и не возвращался. Из кухни доносились женские голоса, прерываемые сдерживаемыми смешками. Один голос принадлежал Ольге, два других были незнакомыми. Прикрыв постель покрывалом, причесался перед зеркалом, чтобы не выглядеть совсем уж букой, и прошёл на кухню умыться. Подходя к двери, Тарасов узнал голоса, они принадлежали подругам жены. Женщины чаёвничали с домашним печеньем и малиновым вареньем. Прямо против двери расположилась полная Галина Ивановна, учительница математики, Ольга и литераторша средних классов, Антонина Фёдоровна, сидели по торцам стола.
- Мы тебя разбудили? – спросила Ольга, весело посмотрев в лицо мужа, - Садись с нами чай пить.
- Сейчас умоюсь. Потом выпью, надо у скотины почистить, - ответил он пасмурным голосом, подставляя сложенные ковшиком ладони под струю холодной воды.
- Ой, уймись ты хоть в субботу. Всё работаешь, работаешь. Игорь с Ирой всё сделали, и воды в баню натаскали. Посиди с нами.
Галина Ивановна сдвинула свой стул ближе к Антонине Фёдоровне, освобождая место.
- Вот, садитесь, поближе к своей половине.
- Да она может ему надоела до смерти, - засмеялась Антонина Фёдоровна. Была она самой молодой, не старше тридцати пяти, и любила игривые темы. – Пусть с нами садится.
Ольга подала мужу высокую чашку с яркими цветами и он, отхлебнув из неё, захрустел печеньем.
- Хоть бы похвалил жену, ох, мужики, мужики! – покачала головой Галина Ивановна. – Разве от них дождёшься.
- Хорошо выполненная работа – норма для трудолюбивого человека, - отшутился Тарасов.
- Вот про свиней у него спрашивай, я ничего в них не понимаю, - Ольга положила в рот ложечку варенья и звякнула ею о блюдце.
- Хорошо ты, подруга, устроилась, - проворковала Галина Ивановна, и повернулась к хозяину дома, с предосторожностями набиравшего душистое лакомство, опасаясь капнуть на стол. – Вы как поросят выбираете? Что-то у нас в этом году не получилось. С фермы взяли – сдохли, говорят, они там все туберкулёзом заражены. Потом купили с рук, кормили, кормили, зима подошла, ни мяса, ни сала.
Тарасов, степенно запив печенье чаем, поморщил лоб и пустился в пространные объяснения, касающиеся особенностей поросячьих спинок, ушей, ног.
- Вообще, в домашнем хозяйстве трудно породу выдержать, - закончил он, и вернулся к поглощению чайных кушаний.
- Но у вас-то ландрасы, - уточнила пытливая собеседница, отставив на время чай.
- Во всяком случае, что-то от них есть, - усмехнулся он.
- Как это вы, два года в деревне живете, и всё знаете, - польстила Галина Ивановна.
- Ничего хитрого. Сыну книгу по свиноводству заказал, почитал и… - развёл руками Тарасов. – Конечно, так кормить, как в книге написано – дома не получится, но кое-что почерпнуть можно. Да хотите, дам почитать? – он сходил в зал и принёс Галине Ивановне книгу в жёлтом шероховатом переплёте.
Пока он подставлял к стеллажу стул, доставал книгу, стоявшую на самой верхней полке, женщины допили чай и, не поддаваясь на уговоры хозяйки, засобирались домой.
- Это они тебя испугались, - попеняла Ольга, проводив подруг до калитки и вернувшись на кухню. – Тебе ещё чаю?
- Налей. С чего им меня бояться? – поразился супруг.
- Вид у тебя сильно хмурый. Тебе что, не понравилось наше чаепитие?
- С чего ты взяла? – Тарасов оторвался от чашки и посмотрел на не спускавшую с него вопрошающего взгляда, жену. – Пейте, ради бога, хоть с утра до вечера.
- Вид у тебя такой, будто ты не доволен, - жена вздохнула и положила локти на стол. – Я с Антониной договорилась, она в следующий выходной поедет в соседнюю область за шмотками, купит вам с Игорем ботинки. Там дешевле. Как деньги получим, рассчитаемся.
- Она зачем туда ездит? Тёлка полушка, да рупь перевоз, стоит ли ездить? Или она что, комок держит?
- Не комок, но приторговывает.
- Хм, у вас и разговоры же, шмотки да свиньи, а о разумном, добром и вечном, вы когда-нибудь разговариваете? – ухмыльнулся Тарасов.
- Ты и об этом не разговариваешь. Скажи, - Ольга в раздумье обводила чайной ложечкой узоры на клеёнке, - я тебя давно хочу спросить. К тебе, почему никто не ходит? Как-то же заходил этот, Василий, ты говорил, что в одной смене с ним работаешь. Ты с ним так по-доброму разговаривал, я думала это твой друг.
- Марусенков, что ли? Надежд не оправдал, - упоминание о Василии вызвало на его лице выражение злой иронии.
- А тот, бородатый, вы с ним на улице разговаривали, помнишь?
- Костя? Мастер? Ему мой нос не нравится. Хочешь, могу позвать, полный дом набежит, только заикнись, что два ведра самогонки стоит.
- Нет уж, так не надо. Не нравится мне это, понимаешь? Человек должен общаться, а ты вечно хмуришься и ходишь мрачнее тучи. О чём ты всё время думаешь?
- О чём думаю, - Тарасов разломил печенье и, положив половинку в рот, лениво пережёвывал её. – Всё о том же. Хоть думай, хоть не думай, легче не станет. Скажи, пожалуйста, как я могу общаться с человеком, который развесив уши, слушает очередную телебайку о том, что Ленину, якобы не хотелось уезжать из Шушенского, так как там росли какие-то особенные мухоморы, которые он очень любил, а потом, вытаращив глаза, рассказывает об этом. Ну, о чём мне с ним разговаривать? О свиньях да самогонке? О них раз, другой можно поговорить, но не бесконечно же.
- Ты бы хоть со мной разговаривал. Ходишь, как оглушённый. Или я тебе и вправду уже до смерти надоела? Помнишь, - жена положила ладонь на руку мужа, - когда-то я стирала Ромке пелёнки, а ты мне вслух читал. Что ты мне читал?
- Былое и думы, - хмурясь, ответил он. Ему не нравилось, когда без подготовки и соответствующего настроения приходилось приоткрывать заветные уголки памяти.
- Всё-таки помнишь, не забыл, - тихонько проговорила жена.
- Кстати, о чтении. В понедельник зайди в библиотеку, возьми чтиво.
- Там по записи современный российский детектив дают. Записаться? Говорят, интересные вещи бывают.
- Нет уж, иностранные бери. Наших мастеров у меня душа не принимает. Сама-то, что их не читаешь?
- Мне только детективы и читать! – его вопрос вызвал смех у жены. – Ты бы письмо Одинцовым написал, рассказал, как мы живём. Олег бы тебе написал.
- Открытку же к празднику отправляли. Живы, здоровы, что ещё писать-то?
- Скажи, - жена опять занялась синим цветком с широкими лепестками, украшавшем клеёнку, и не поднимала головы. – Ты не жалеешь о переезде? Я имею тебя самого, я, как работала в школе, так и работаю, хотя предпочла бы остаться в городе. Устраиваются люди и там, с голоду никто не умер, во всяком случае, из наших знакомых.
- Что теперь жалеть. Переехали, значит, переехали. Работать кочегаром я, конечно, не предполагал, но что ж теперь – ножки свесить и плакать сидеть? Что сделано, то сделано. Устраиваются! – Тарасов отодвинул от себя недопитую чашку, но сделал это как-то неловко, едва не опрокинув её. – Устраиваются, конечно. И в городе устраиваются, и в деревне устраиваются. Но почему я должен устраиваться, а не просто жить и делать то, что мне нравится? Какое-то оно разное получается, это устраивание. Одни спину гнут, другие из воздуха деньги делают. И уж если говорить начистоту, субъекты, которые умеют из воздуха делать деньги, называются мошенниками, а никак не умными людьми, потому что из воздуха можно получить кислород, азот, водород и прочие элементы таблицы Менделеева. Деньги из него не посыпятся, что с ним не делай. Вот что я думаю насчёт «устраиваются».
Ольга вздохнула и начала собирать со стола чайную посуду.
- Ты не прав, нельзя так наобум думать обо всех. Сейчас дети обедать прибегут. Ты будешь есть?
- Вы мне весь аппетит перебили, потом, к вечеру.
Тарасов перешёл из кухни в зал, развернул сложенную вчетверо районку и просмотрел программу. По одному каналу вёл беседу политолог, по другому показывали бесконечный американский мультсериал, по третьему шла к завершению викторина. Он выбрал мультик и, включив, телевизор, расположился в кресле.
Жена, если и не разбередила душу, то расшевелила думы, уютно спавшие в голове, как пчелиная семья зимой в утеплённом улье. И как растревоженные не вовремя пчёлы, они были злыми и цепкими.
С работой он жестоко просчитался. От этого, очевидно, и все беды. Как не иронично он слушал два-три года назад речи об открывающихся возможностях, в какой-то степени они затронули и его. Предпринимателем становиться он не собирался, но был уверен, что найдёт своё место в небольших предприятиях. Тоже самое и с крестьянством. То, что такую огромную страну может прокормить фермерство, он с самого начала считал сказками, имеющими вполне определённую цель, но твёрдо надеялся, что теперь личное хозяйство будет зависеть только от трудолюбия хозяина и станет хорошим подспорьем. Оно стало не то, что подспорьем, а чуть ли не единственным источником существования. Но каким источником! Если бы не сознание долга перед семьёй, детьми, которых нужно кормить, одевать, учить, он бы не выдержал. Ему было противно и выменивать на самогонку краденый комбикорм и сено, а перед этим униженно договариваться о сделке, покупать свёклу, которой и кормил скотину, и из которой гнал ту же самогонку. С Митей он рассчитывался и наличными и ЖКВ, откуда тот берёт свёклу не спрашивал. Ёжику ясно, откуда, сейчас такими вещами интересоваться не принято. Поставили возить свёклу, приторговывал ею, возил бы патроны, продавал их. В соседних «Заветах» дело, говорят, решили проще, там свёклу можно выписать по удобоваримой цене в совхозе. Здешнее руководство населению свёклу не продавало, но у половины деревни во дворах совершенно открыто лежали её целые кучи. Многое, что было противно, но куда денешься? То же самое сено вздорожало почти в два раза и осенью просто не хватало денег, чтобы купить его вдоволь. Корове это было всё равно, и приходилось идти на всякие ухищрения, потому что молоко, картошка да хлеб порой составляли всё дневное меню. За нынешнюю жизнь он не голосовал, но принял её как  данность и считал, что только ленивому любая жизнь плоха, а при желании работать, всё равно можно как-то наладить её. То, что всё обернется так скверно, даже не предполагал. Зря или не зря переехали? Как теперь скажешь? Если бы можно было пожить здесь, потом там и выбрать лучший вариант, но это невозможно, жизнь, как ни странно, пишется сразу набело, без черновиков.
Что его больше всего раздражало, это всеобщая готовность терпеть. С матами, пьянством, проклятьями, но всё равно терпеть. Можно, конечно, и потерпеть. Но ради чего? Если бы знать, что когда всеобщий терпёж кончится, тот, кто его сотворил, скажет – тем, кто терпел, эти годы зачтутся, и жизнь на них продлится. Но ведь этого не будет, а жизнь-то одна.
Тарасов чувствовал, что сам тупеет и впадает в какой-то интеллектуальный летаргический сон. Кроме как о деньгах, кормов для скотины, ни о чём другом уже просто не в состоянии думать. Даже читать, за исключением детективов, ничего не может. Словно некий нравственный, удерживающий человека в прямом положении, постепенно утоньшается, размягчается, теряя жёсткость, и становится аморфным.      
         
Глава  6

-  1  -               

Во второй половине декабря на котельную, как картошка из дырявого мешка, посыпались напасти. Началось с дымососа. Константин, подходя в то утро котельной, заподозрил неладное, едва миновал кучу шлака. Утро выдалось вьюжное. Первую половину месяца погода стояла тихая и солнечная, но вот уже около недели не прекращался буран, то, затихая на несколько часов, то, задувая с утроенной силой. Константин шёл, кое-как прикрывая воротником полушубка озябшее лицо от злобных порывов ветра, секущего кожу жёстким промёрзшим снегом. Снаружи его донимал мороз и ветер, а изнутри точила злость на жену. Уже неделю без перерыва и передышки они ссорились с ней, как кошка с собакой. С чего началось в этот раз, он уже и не помнил. Квартира у них тесноватая, что и говорить, но ведь он делает всё, что может. В чём его вина, если цены съели всю ссуду, и дом, который он собирался построить к этой осени, только-только подведён под крышу? Она, видишь ли, предлагала построить поскромней, а ему нужны хоромы. Толку в этих хоромах, пока достроят, развалится и то, что сделано. А зачем, спрашивается, канителиться и строить курятник? Строить, так строить. Крутиться надо. Что на неё напало, ни с того, ни с сего пилила его два дня? Допилилась, на второй день он кое-как добрался до дома часов в десять, а если точнее – подвезли знакомые ребята. Он так ей и сказал, прямо с порога – буду пить, пока не угомонишься. Кто кого, пока что каждый при своём. Но свары сварами, а стройку в будущем году надо закончить, самому надоело. Кое-какие  мыслишки у него на этот счёт имелись.
Правда, всё задуманное предполагалось осуществить летом. Нашлись подходящие клиенты на шлак, и под шумок весной можно будет толкнуть с десяток машин. Летом намечался ремонт котельной, и тут вырисовывались две возможности. Из труб от котлов наделать стоек для дачных оград, уголок он уже заприметил на базе комхоза, осталось вывезти. Сварочные приспособления держать в руках может, во всяком случае, его умения хватит на то чтобы слепить стойки. Жаль город далековато, сбыт был бы намного прибыльней. Сотню электродов,  потихоньку, помаленьку уже припас. Нужно ещё крутануться, прихватизировать баллоны с пропаном и кислородом, сейчас это осуществимо, а летом, когда пойдут ремонты, будет сложнее.
Во-вторых, он рассчитывал поживиться на нарядах. Как это дельце провернуть, решит, когда придёт время. А иначе особнячок не достроить.


Проходя мимо курящейся змейками снежной пыли горы угля, Константин сообразил, в чём дело. Звук был не тот, чего-то в нём не хватало. Левая половина ворот под порывами ветра колотилась о стену и из открытого проёма, завиваясь под крышу, валил дым. Пройдя по противно скрипевшему под ногами шлаку, он, сощурившись, нырнул в чёрную завесу. Смена чистила третий котёл, из-под дверок четвёртого валил дым, как из трубы. Навстречу Бульдозер гнал бадью с огнедышащим шлаком. Мясистое лицо его, мокрое от пота, посерело от усталости и копоти. Поравнявшись с мастером, он остановил тельфер и, сняв с правой руки верхонку, протянул, здороваясь.
- Как у вас дела? Почему столько дыма? – спросил Константин, пожимая увесистую ладонь.
Толстяк разлепил почерневшие губы.
- Два котла топим. На первом дымосос крякнул. А один два котла не тянет. Видал, что делается? Всю ночь в дыму задыхаемся.
- А что с ним? Электрика вызывали?
Словно оправдываясь, Бульдозер загнусавил:
- Вызывали ещё ночью. В щите поковырялся и ничего не добился. Сказал что-то с мотором, как рассветает, смотреть будет
Надышавшись дымом и проверив температуру, поздоровавшись за руку с Мамедом и Новосёловым, укоризненно глядевших на него, словно это он был виноват в том, что сгорел мотор на дымососе, Константин пошёл на планёрку в контору. Там пообещали прислать в помощь двух электриков, но предварительно он разругался с энергетиком. Они даже перешли на «вы» и чуть ли не хватали друг друга за грудки.
- Вы, Николай Петрович, придите сами посмотрите, почему мотор сгорел всё-таки. Вы как-никак энергетик, должны разобраться в собственном хозяйстве, - говорил Константин язвительно.
Но тот недовольно морщился, будто куснул чего-то кислого и отмахивался, как от надоедливого попрошайки.
- Некогда мне, электрики сами разберутся.
Электрики пришли к обеду. Никогда не унывающий электрик Витя, обслуживавший котельную, к этому времени сумел только откинуть от мотора кабель и грелся в бойлерной. Пришедших было двое, оба с помятыми лицами и в игривом настроении.
- Вот где благодать, тепло и начальства нет, - возвестил молодой крепыш по имени Сергей. Войдя с мороза, он стоял посреди бойлерной, довольно потирая застывшие руки и одаривая всех жизнерадостной улыбкой. Его напарник был постарше, худощавый и сутулый, жизнелюбие в нём отсутствовало. Звали его Коля. Надышавшись теплом, Сергей достал из внутреннего кармана куртки бутылку водки и водрузил на верстак. – Похмелимся, Костя! – сказал дружелюбно, не сомневаясь в Константине.
У Витьки заблестели глаза, и лицо стало масляным. Дядь Саша покосился на бутылку и, волоча ногу, ушёл в насосную. Пока похмелялись, наступил обед. У Константина из подотчётных сумм оставалось двадцать тысяч. Колю послали в магазин, а Витьку домой за салом. Мотор кое-как разобрали к вечеру.
- Перематывать надо, - глубокомысленно изрёк Сергей, выпуская по ветру густую струю дыма.
- Мотать месяц будут. Надо новый искать, - не менее глубокомысленно ответил Витька, загораживаясь спиной от ветра. – Что ж мужики так и будут в дыму задыхаться. И температуры не будет, да, Костя?
- Да, да. На новый деньги надо. А кто их приготовил?
- Мотать за так будут? – возразил Коля. – На базе новый вентилятор лежит, с него снять можно.
- Да он подойдёт ли сюда? – не согласился Сергей и, пригнувшись, принялся изучать станину вентилятора. – Ещё поглядеть надо.
Постояли, помёрзли возле мотора, глядя на почерневшую обмотку, и пошли решать возникшую проблему в тепло. Пока толклись на ветру, появились ещё две бутылки. Константин даже не понял откуда.
Только разлили по первому разу, в бойлерной появился сантехник. Им оказался здоровенный мужичина в огромных сапогах, нависшими на глаза бровями и трёхдневной щетиной, делавшей его лицо неумытым. При виде мужичины дядь Саша тяжело засопел.
- О-о! Бизон! Ты откуда?! – в отличие от хозяина бойлерной, появление нового лица вызвало у компанейского Витьки прилив радости.
- Откуда. От верблюда. Хе-хе. С обхода, - Бизон самодовольно ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи бутылку. – Очень в новом дому батареи текут. Хе-хе.


Время подошло к половине шестого, и Константин заглянул в котельную. Пока шёл несколько раз споткнулся о валявшиеся везде куски угля. В третий котёл подкидывал Тарасов и чему-то усмехался. Константин разозлился.
- Как кидаешь? – он отобрал у оторопело посмотревшего на него кочегара лопату и, сунув в топку, отпихнул од дверок уголь. – Ты уголь возле дверок не оставляй. Дальше кидать не можешь, что ли? Все дверки уже поперекосило. Я их, где новые возьму? – из потревоженной топки жарко и дымно дохнуло и Константин, увёртываясь, отшвырнул лопату. - Глядеть надо, как кидаешь, - добавил он зло.
У Тарасова сжались скулы, губы превратились в две тонкие линии, ничего не ответив, он перешёл к следующей топке.
- Чего молчишь? – раздражаясь всё больше, спросил Константин, и сам не понял, произнёс это вслух или только подумал. Он сходил в насосную, проверил температуру и вернулся к продолжавшему подбрасывать уголь Тарасову.
- У вас, почему температура низкая?
- Сорок шесть было. Мало, что ли?  Мы как на двух котлах больше дадим?
То, что топилось два котла, Константин выпустил из виду, но с вечной ядовитой ухмылкой, огрызающийся кочегар вызывал у него желание как-то придавить, взять верх и он произнёс указующе:
- Вот чтоб ещё на три градуса подняли, вас три человека. Ты, почему один кидаешь? Где остальные? Вот становитесь против каждого котла и кидайте, а чтоб температуру подняли.
- Нам было бы приказано, мы и шестьдесят сделаем, - Тарасов явно насмехался, и Константин в ярости пригрозил:
- Ох, Юра, смотри довыделываешься. Ох, смотри.
- Интересно, как это я выделываюсь? – Тарасов, кривя тонкие от злости губы, повернулся к Константину. С минуту они ели друг друга глазами, готовые наброситься один на другого и разошлись в разные стороны.
Оскальзываясь и балансируя руками, он перебрался через кучу заготовленного угля, и вернулся в бойлерную. Выходя из котельной, столкнулся с Бизоном, едва не сбившим его мимоходом на образовавшейся возле дверей наледи.
Электрики ушли все трое, зато вместо них посапывал Барышев и похохатывал Ванюшин. Дядь Саша, по обыкновению ворча, собирал в свой именной сейф гаечные ключи. Константин сел на лавку рядом с Барышевым, дядь Саша скользнул по ним сердитым взглядом.
- Ты, дядь Саша, иди домой, я всё закрою.
- Посуду только не прячь, - спохватился Ванюшин, глядя, как слесарь навешивает на сейф замки.
Ветеран свирепо грохнул железной дверкой о трубу бойлера и выставил на верстак два почерневших от чая пластмассовых стаканчика и эмалированную кружку.
- Чтоб утром всё здесь было. На вас не напасёшься. Если насос на горячую воду выключите, включить не забудьте, как в прошлый раз, - он сдёрнул со стойки бойлера телогрейку, едва не сбив с Ванюшина шапку.
- Ну, разворчался старый, - Ванюшин поправил накренившийся головной убор и достал из звёздно-полосатой сумки литровую импортную бутылку с самогонкой.
Барышев перегнулся через Константина и, взяв стаканчик посветлей, услужливо подал ему.
- Держи, Костя, не бойся, не палёная, - пока Константин заглатывал обжёгшую горло жидкость, Ванюшин вынул из той же сумки горбушку, и, отломив от неё корочку, поспешил дать закусить.
Самогонка впиталась в кровь и разнесла по телу благость. Всё закачалось и поплыло. Рядом сидели люди, улыбавшиеся ему и не игравшие на нервах. Злость, как всколыхнувшаяся муть,  осела, и у Константина появилось ответное тёплое чувство к окружающим добродушным ребятам. Он похлопал Барышева по плечу и выговорил осевшим, тягучим голосом:
- Я, мужики, за вас. За зарплату уже сколько переругался. Но я один, а один что сделать может. Только нервы себе треплешь.
- Да мы, Костя, знаем, - ответил Ванюшин усмехаясь, - мы тебя понимаем, мы за тебя горой.
- Вы-то понимаете, - язык у Константина перестал подчиняться своему хозяину, а ему так хотелось пожаловаться на горькую долю. – Вы-то понимаете, - повторил горестно, - а другие, вот, нет, не понимают. Выделываются, - закончил он свою жалобу и с шумом втянул воздух.
Константин с Барышевым перестали попадать посудой на стол и без конца роняли её на пол. Ванюшин взял стул и сел напротив, обслуживая по мере надобности. После распутина собрались идти по домам, но Константина, едва он сделал первый шаг, снесло с прямого пути и, налетев на верстак, пребольно ударился о тисы. Сморщившись от боли и громко выругавшись, ухватился за край верстака. Мотая головой, приговаривал:
- Я сейчас, сейчас. Сейчас всё о*кей будет!
Ванюшин кивнул Барышеву, они подхватили обессилевшего начальника под руки и, раскачиваясь вместе с ним, отправились на ночлег в гостеприимную избушку.

                -  2  -               
Бизона Тарасов видел, а когда появился Балабан, не заметил. Оба друга сидели за столом у принесённой сантехником бутылки, а Марусенков примазывался к ним, искательно суетясь рядом.
- Ну, Бизон, ты теперь в новом здании всю зиму пастись будешь, - с явной похвалой подтрунивал над благодетелем Балабан.
- Батареи текут, три года уже, - хохотнул в ответ благодетель. – Не нравится, пусть сами делают. Сегодня две выцыганил, – говорил он с самодовольной похвальбой. – Да там поднесли.
Хвастливые полупьяные разговоры уже вызывали у Тарасова тошнотную тоску, и он маялся то, полулёжа на топчане, пристраиваясь спиной к горячей трубе, то, отправляясь к котлам. Казанцев ушёл по своим делам и должен был вот-вот вернуться, а Марусенков ни слова не говоря, куда-то исчез. Скорей всего, отрабатывая дармовщину, умчался гонцом за следующей порцией пойла. Тарасов порой диву давался, откуда при всеобщем безденежье берутся средства на бесконечную гульбу. Причём, средства добывались на пойло, закуска иногда ограничивалась сырой водой, солью и выпрошенной сигаретой.
Генка и вправду скоро вернулся и, не снимая куцей курточки, рьяно ухватился за лопату.
- Юра, отдыхай, я покидаю до чистки. А Васька что, опять?
Тарасов только рукой махнул.
- Надо ещё к четвёртому подвезти, чтоб как чистить начнём, не отрываться.
- Я сам подвезу. Отдыхай, - Генка чуть не силой гнал Тарасова от котлов.
- Ну, ладно, коли так, - и Тарасов ушёл на топчан. Можно было уйти в бойлерную, он уже делал так, но там надоедливо гудели насосы, а самое главное, лавка, стоявшая там, была узковата.
Разобранное в очередной раз радио молчало и в уши назойливо, хоть ватой затыкай, лез голос Бизона. Повествовал он добросовестно, со всеми подробностями, как ездил в город, встретил там какого-то Лёху, куда заходили, что и в каких количествах пили. С той же обстоятельностью, с которой Бизон вёл свою повесть, Балабан внимал ей, кивая по временам головой.
- Заходим в пельменную, знаешь, квартала за три от вокзала, туда, к реке. Вот улицу не припомню.
- Да знаю, знаю, - облегчил его воспоминания слушатель.
- Там теперь буфет поставили, сразу, как войдёшь. Коммерческий. Ну, а там, всё,  - рассказчик оттопырил губы и плавно провёл ладонью по воздуху. – А бутылку без пирожка не даёт. У нас своего навалом. «Нет, берите по пирожку». Ладно, хрен с ним, взяли. И, Коль, знаешь, я только попробовал, а она самопальная, - Бизон расстроено заглянул Балабану в глаза и огорчённо вздохнул. – Ты же знаешь, я самопальную не пью. На Лёху гляжу, сам даже пить не стал, стакан на стол поставил. Он тоже говорит: «Самопал». Я за бутылку и к продавщице. Ты что, говорю, - Бизон перемежал свою речь самыми непристойными словами, и она наполовину состояла из них. – Продаёшь?  Деньги назад давай. Она пасть разинула, я на неё. Тут мордоворот откуда-то свалился и ко мне. «В чём дело?» Тут Лёха, я, Коль, сроду такого не видал, подскакивает, и ногой этому бугаю прямо в морду. Тот так и выстелился. Я Лёхе – сгребай сумки, чешем отсюда. На улицу выскочили, я бутылку в руках так и держу. Тут мужик один, возле двери стоял, курил, а через окно видать всё. «Вы, мужики, - говорит, - такси, вон, там за углом хватайте, и валите отсюда, пока вас по асфальту не размазали». Ну, мы туда, на тачку пали, и на вокзал. Приехали, билеты взяли, бутылка, как в такси в сумку сунул, так и стоит. Я Лёхе говорю, у меня ещё пятнадцать штук есть, давай новый пузырь возьмём, а этот выкинем. «Не, - говорит, - жалко. Пусть стоит, кому-нибудь выпоим». Я туда, сюда, только иностранная, а дальше бежать уже времени нет. Взял «Распутина». А в поезде, Коль, по одному, по двое сидят. Ну, нашли мы пустое купе, чтоб не мешали. На верхней полке только парнишка лежал, так, пацан совсем. А Лёхе баба надавала жратвы с собой, у него ещё оставалось полсумки. На столике разложил, и котлеты там, и пирожки, - Балабан чувствительно сглотнул слюну. – А стаканчик у нас один на двоих, такой маленький, пластмассовый. Не, говорю, пойду ещё стакан найду, будем, как белые люди. А парнишка, что на верхней полке лежал, видать, голо-о-одный, только зырк, да зырк на стол и к стенке отвернулся. Пока ходил, с проводницей поцапался. Ты, говорит, и так пьяный, ещё пить будете, милицию вызову. Назад пришёл, а Лёха тому парнишке стопочку самопальной поднес, и пирожок дал зажевать. Я стакан принёс, наливаю, а он рассказывает. «Ты, - говорит, - знаешь, кто это? Это есть дезертир. С Чечни сбежал». Я, Коль, стакан на столике оставил, даже не выпил, и к парнишке. За грудки и с полки сволок. Ты же меня, Коль, знаешь, меня аж скрутило всего. Да как же так, думаю, там наших российских парней убивают, а этот сбежал. А он трясётся и только повторяет: «Да вы что? Да вы что?» А сам глазёнки свои подлые таращит, и сказать больше ничего не может. Я его аж от пола оторвал, только свитеришко замызганный и затрещал. Ты что, говорю, с-сука, с войны сбежал? Товарищей бросил? И в коридор выволакиваю. Лёха меня за руку хватает, оставь, мол. Ну, ты же, Коль, меня знаешь. Я, если разойдусь, меня хрен остановишь. В коридор его, значит, выволок, как я ему вмазал. Ка-ак вма-азал! – Бизон даже прищурил глаза от приятных воспоминаний и поцокал языком. – От нас за два купе туалет был, так он эту дверь в коридорчик спиной открыл. Стёкла посыпались. Кровь. О-о! – Бизон на минуту замолчал, и махнул рукой. – Проводница из своего купе выскочила, орёт на весь вагон. И тут, Коль, знаешь, вот не было их, никого до этого не видал. А тут сразу набежали и менты, и омоны. Меня за рукав хвать, за спину крутят, проводница визжит: "Я сразу говорила, пьяный он. Высадить надо!» Один дубинку отстегнул. Я им говорю: «А это знаете, кто там валяется? Это дезертир. С Чечни сбежал». Аг-га! Они тут и рты разинули. И к нему. А тот всё спиной по полу елозит, никак встать не может. Ну, они его живо подняли. «Документы!» А документов никаких! Аг-га! Они ему руки за спину, этот с дубинкой, хоп под ребро. У этого дезертиришки и кровь, и слёзы, и сопли. Тьфу! Короче, с собой повели. А ко мне, Коль, веришь, нет, вот, как отпустили, так больше никто и не подошёл. И «Распутина» мы выпили, и покушали, как белые люди, и никто, никто до самого дома не подошёл.
Тарасову уже здорово припекало спину, но он всё не вставал. Чтобы не видеть Бизона, он полуприкрыл глаза и покуривал сигарету. Он чувствовал, как медленно, но неотвратимо, всё его существо заполняла густая вязкая злоба. Как раковая опухоль она распространялась по всему телу, захватывая и поражая клетку за клеткой. Пальцы, державшие сигарету, начали мелко дрожать. Он сжал их, чтобы унять дрожь, но они дрожали всё сильней и сильней. Не в силах скрыть этого, он повернулся к двери и выбросил недокуренную сигарету. Всё же его состояние не укрылось от Бизона, у которого кончились спички, и он встал за огоньком.
- Чего колотит-то? С бодуна, что ли, или простыл? – спросил, подходя к Тарасову и протягивая руку.
Если бы Бизон остался сидеть и не заговорил с ним, Тарасов, пожалуй, ничего не сказал. Но подонок, не сознавая своей мерзости, обращался к нему, как к своему, и ярость, копившаяся внутри, выплеснулась наружу.
- А и козёл же ты, Бизон! На хрена пацана ментам сдал? Охота воевать, езжай да воюй!
В том, что Бизон ударит, он не сомневался. Обрушив на Тарасова поток брани, он направил вслед за ней кулак, но тот, качнувшись вправо, уже вскочил с топчана. Его правая находилась со стороны затылка, и он ударил левой. Удар пришёлся Бизону в толстые губы, и голова его откинулась назад. Больше Тарасову ударить не пришлось. Сзади, прижимая руки к туловищу и не позволяя размахнуться, его обхватил Балабан. Совладав с нарушенным равновесием, Бизон, сделав свирепое лицо, ударил своего противника в нос. Несмотря на изрядное количество принятого алкоголя, удар оказался крепким, и из глаз Тарасова посыпались искры. Бизон размахивался для второго удара, но движения его были замедленными и Тарасов, опираясь спиной на Балабана, ударил ногой в живот. Не устояли оба собутыльника. Нападавший отлетел к стене, а помощник, увлекая за собой недруга, повалился на топчан. Высвобождая руки, Тарасов рванулся вперёд и отпрыгнул к лежавшим у стены огнеупорным кирпичам, на которые как-то устанавливали «козёл» для обогрева. Кирпич был лёгким, но выглядел в руке угрожающе.
- Подойдёшь, пришибу! – пообещал подымающемуся на ноги громиле и, не спуская с него глаз, вышел из бытовки.
Из носа на верхнюю губу сочилась кровь, зайдя в насосную, он умылся холодной водой, и постоял несколько минут, запрокинув голову. Кровь унялась, и Тарасов взялся за лопату. Вышедший через некоторое время из бытовки Бизон, посмотрел на него и ушёл домой ничего не сказав.

                -  3  -               

Однажды утром Берёзовая Роща не услыхала завывания ветра и пугающего треска ломающихся тополиных ветвей. Заблудившийся ночью буран с размаху налетел на невидимую стену и тут же лишился сил. Под утро вызвездело так, что далёкие искорки на тёмном небосводе затмевали своим блеском сияние ближайшей соседки Земли. Столбики спирта в уличных термометрах опустились ниже тридцати пяти градусов, некоторые очевидцы утверждали, что до сорока. Собаки, обычно ночь напролёт веселившие хозяев жизнерадостным лаем, боясь застудить горло, примолкли.
Сгоревший электромотор на дымососе только собирались менять. Новый двигатель лежал в кузове автомашины, стоявшей в гараже и крепкий мороз разом выстудил квартиры. Глава районной администрации, Андрей Никодимович Ефимов, обозлённый непрекращающимися всё утро телефонными звонками возмущённых жителей, чередующихся с говорившими чуть потише руководителями производств, вызвав директора комхоза Стебельцова, нагрянул после обеда в котельную и застал Константина Ивановича во всей красе, слишком энергично командовавшим установкой нового двигателя. Спор Кости с женой решился не в его пользу. Могло быть и хуже, но заступился Стебельцов.
Оказалось, что трезвый Константин не переносит пьяных. У пришлого народа, хорошо усвоившего совсем другие порядки, от неожиданности обмякали лицевые мускулы и жевательные приспособления отвисали вниз, когда он, грозно насупясь, повелевал убрать бутылку. Потешаясь над ошарашенными физиономиями визитёров, дядь Саша подхихикивал, и долго зубоскалил. Но и неделя выдалась суматошная.
Морозы усиливались, уже и днём температура держалась ниже тридцати. Топили все четыре котла, но спокойная жизнь продолжалась недолго. Все четыре котла потекли, то по одному, то по два сразу. Со всех сторон требовали тепло, которого не было. Начальство давило на мастера, а мастер на кочегаров. По котельной змеились по два раза на день разматываемые и сматываемые кабели электросварки, под ногами хлюпала вода. Все ходили злые и раздражённые. Константин отругивался по телефону и периодически орал на кочегаров. Кочегары не оставались в долгу и орали на него. Начальство для разминки совершало наскоки и добавляло ругани и суматохи.
В один из таких сумбурных дней котельную посетила нечестивая троица, находившаяся в состоянии хорошего подпития. Возглавлял процессию Ванюшин, за ним спотыкалась весёлая Людка, и следом тащился придавленный тяготами жизни Барышев. Нюхом чуя неладное, Новосёлов посоветовал обоим собратьям по смене, заводивших по ветру носами, держаться от неразлучных друзей подальше. 
Подмигнув Константину, заглядывавшему в топку третьего котла к работавшему там сварщику и окинувшем их недовольным взглядом, Ванюшин кивком показал на бытовку. Константин ошеломил и его.
- Идите, мужики, домой от греха подальше. Котельная еле дышит, начальство без конца ездит, менты проверяют. Идите. Допьёте, проспитесь, вам в ночь на работу.
Приняв слова Константина за выделывание перед работавшей сменой, Ванюшин, не сбавляя темпа, взлетел в привычное помещение и, не теряя понапрасну времени, достал из висевшей на плече звёздно-полосатой сумки бутылку. Но в этот раз он просчитался. Оставив в покое сварщика, Константин резво поднялся. Не очень вежливо отстранив рукой Барышева и топтавшуюся у двери Людку, вошёл следом за ним, но намерения у него были совсем другие, чем предполагал тароватый приятель. Перехватив руку Ванюшина, он с неожиданной силой заставил сунуть бутылку назад в сумку. Вчерашний собутыльник и лучший друг сверкнул глазами и, едва не опрокинув спутницу, выскочил из бытовки. Подталкивая в спину ничего не понимающего Барышева, смирённо стоявшего у загороженной супругой двери, Константин направил троицу на выход. Мамед, упражнявшийся с лопатой, поспешно посторонился, уступая дорогу. Людка, проходя мимо, игриво толкнула его и, тесня плечом, светским тоном произнесла нараспев:
- Какой у вас нача-альник стро-огий! Прямо жуть! Мужики хотели бутылку выпить, не дал. Места жалко.
Какая-то искорка пробежала в затенённом мозгу Барышева, заставив выйти из сомнамбулического состояния. Он грубо схватил не ко времени разыгравшуюся супругу за руку и потащил за собой, награждая совсем не светскими эпитетами. В Людке уже горел огонёк, на который Барышев давно не реагировал, и она тащилась боком, оглядываясь на осклабившегося и забывшего про своё занятие черноусого красавца.


В пятом часу Людка появилась вновь. Новосёлов с Бульдозером, морщась и отворачивая в стороны лица, подгребали шлак во втором котле, готовясь чистить «на горячую». Хитро ухмыляющимся призраком, она возникла рядом с ними и ухватилась за толстяка, обойдя вдоль стенки нелюбезного Новосёлова.
- А вот и я пришла! – сообщила радостно Бульдозеру, цепляясь одной рукой за задубевшую от пота и атмосферных примесей куртку, а другой запихивая под вязаную шапочку выбившиеся наружу волосы. Бульдозер оставил клюку, мешавшую беседе, и, распустив губы, растерянно смотрел на неё.
- Ты того, иди, а то вся в золе будешь.
Людка, довольная собой, засмеялась.
- Ты чего, гонишь меня? А я поговорить с тобой хотела. Ах, ты то-олстенький какой! Мой Витёк скелет скелетом, а ты вон какой, жи-ирненький!
Бульдозер отпихивался, не проявляя впрочем, в этом занятии должной настойчивости. Его напарник в это время, обливаясь потом, продолжал шуровать в своей топке, бросая на парочку свирепые взгляды. Людка вцепилась в интересного мужчину двумя руками и тараторила без умолку. Нервы Новосёлова не выдержали, и он рявкнул:
- Ты, шалава, иди отседа, не мешай работать!
Людка вздрогнула от неожиданности и повернулась к нему, подбирая выражения похлеще, достойные дать ответ на «шалаву», но он не дал ей и рта раскрыть.
- Иди, я тебе сказал, иди! – он рывком, просыпая под ноги сердито зашипевший в угольной жиже жар, выдернул из топки тяпку, швырнул на прилепившуюся сбоку котла металлическую лестницу, и она, громыхнув несколько раз, подпрыгнула на ступенях, и шагнул к Людке.
Увидев перед собой разгневанное лицо с глазами, не предвещавшими ничего хорошего, Людка выпустила бульдозерову куртку и в смятении попятилась.
- Ух, ты, ух ты какой сердитый! - выговорила она, зло кривляясь, и, повернувшись, пошла в бытовку. Путь преграждала высоченная куча угля, а ноги уже плохо подчинялись ей. Уголь посыпался, и измученная нарзаном женщина упала. Кое-как поднявшись, она упрямо двинулась к вершине, но новая осыпь вернула альпинистку на исходный рубеж. Выручил Мамед, возвращавшийся с пустой бадьёй. Оставив бадью болтаться на крюку тельфера, он с бережностью,  наводившей на мысль о нежном и отзывчивом сердце, бьющимся под грязной робой кочегара, поднял добрую приятельницу и принялся заботливо счищать уголь, отсыревший в тепле и в изобилии налипший на людкину шубёнку.
- Кого он там щупает? – хихикнул Бульдозер. Кого там щупать?
- Колька! – заорал выведенный из себя неожиданным представлением Новосёлов. – Бадью давай!
- Чё кричишь! Чё кричишь! – с неожиданной злобой ответил Мамед. – Видишь, человеку помочь надо! – он подхватил под руку благодарно хихикающую даму и повёл в бытовку.
- Вот навязалась шалава, - покачал головой Бульдозер, - моей бабе заикнулся бы кто, что здесь шалавы разные проходу не дают…


Пришедшего через четверть часа Константина, Людка встретила гнусавой, тянущейся на одной ноте песней. Оторопевший Константин вытаращил от неожиданности глаза.
- Н-ну, такого тут ещё не было, - подойдя к ней и обрывая песню, он похлопал певицу по плечу. – Слушай ты, подруга, ну-ка, дёргай отсюда.
- Ты меня не трожь, не к тебе пришла. Понял, начальник! – Людка сбросила на грязный, усеянный плевками и окурками пол шубёнку, скоморошничая, уронила на грудь голову,  стащила шапочку. – Спать я буду! – объявила она, повалившись на топчан, и, поелозив по нему, улеглась на спину, раскинув в стороны полусогнутые в коленях ноги. Юбка спустилась, обнажив дырявое трико и проглядывающее сквозь прорехи грязное тело.
Константин сплюнул.
- Эт-того мне ещё не хватало. Ну-ка, собирайся скорей домой, я сказал!
Надоедливая гостья ответила длинной и забористой матерщиной.
- Милицию вызову. Я два раза повторять не буду.
- Па-аш-шёл ты! – с отвращением ответила Людка и, приподнявшись, взяла с подоконника недокуренный бычок.
- Гляди, дело твоё. Я предупредил,  - Константину было жаль сдавать Людку в милицию, но уж слишком непотребно та выглядела. Не хватало ещё, чтобы в его присутствии её застали здесь. Он подошёл к телефону и снял трубку.
- Вот ни хрена себе! – за спиной раздался удивлённый возглас  и Константин оглянулся. В дверях стояли Новосёлов и Бульдозер, созерцавшие лежащую в непринуждённой позе ветреную особу. Их появление придало решительности.
- Константин Иванович, там начальники приехали. Что-то обоих враз принесло, и самого, и инженера наиглавнейшего, - Новосёлов задержал взгляд на мастере, со злым выражением лица сжимавшего трубку, покосился на Людку, прикурившую бычок и безмятежно пускавшую в потолок дым, и сказал Бульдозеру: - Давай, Валерка, воды напьёмся да пойдём. Тут сейчас такие дела начнутся, лучше не встревать.
Константин молча набрал номер и заговорил с дежурным. Бульдозер, испуганно поглядывая на него и громко булькая, выпил подряд две кружки воды и, отерев ладонью толстые губы, торопливо вышел, что-то бормоча под нос.

                -  4  -               

Не прошло и получаса, как Людку, в свисающей с плеч шубёнке и кое-как напяленной набекрень шапочке, подхватив под руки, увели. Повиснув, как мешок, она вертела по сторонам головой и задирала милиционеров, но те не обращая на её слова внимания, влекли обессилевшую женщину в ускоренном темпе. Женщина только успевала ногами перебирать.
Пробыла она в отделении недолго. Минутная стрелка не успела совершить очередную пробежку по кругу, как нарушительница покоя обрела свободу. На неё составили протокол и, посоветовав больше не попадаться, едва ли не пинком выпроводили на улицу. Не обращая внимания на прохожих, изощрявшихся в эпитетах и определениях, которыми награждали её, убираясь второпях в стороны, Людка в донельзя расхристанном виде, едва не царапая от злости лицо, примчалась домой. Прогромыхав дверьми, захлёбываясь ругательствами, переполошила своего полусупруга и его дружка, пребывавших к этому времени в глубоком кейф. Не стесняясь Ванюшина, Людка полуоголилась до пояса и принялась разглядывать собственные руки. Вид синяков от крепких милицейских пожатий привёл её в восторг.
- Ты глянь, глянь, чё наделали?! – высоко задирая кверху локти, она совала руки под нос то одному, то другому. – Менты поганые. Костик вызвал, - эпитеты, которыми она награждала отсутствовавшего «Костика», по своему накалу на пару градусов превосходили определения стражей порядка. – Тут сидел! – она торжествующе ткнула в скособоченный стул, приткнувшийся к неприбранному столу, и злобно усмехнулась. – В друзья набивался! А сам! А сам всё забыл, у-у!
Реакция супруга вызвала у Людки всплеск безудержной ярости. Вместо того чтобы вскочить добрым молодцем, и ринуться в котельную, горя жаждой мщения, он через силу поднялся и сел на диван, тюфяком придавив полуотвалившуюся спинку.
- Спать ложись, чего шарашишься, где не надо, - сказал, морщась и потирая ладонью лоб. – Сейчас передохнём и разберёмся, - он встал с облегчённо вздохнувшего дивана, волоча ноги, подошёл к столу, и, выбрав в блюдце окурок подлиннее, прикурил, сломав несколько спичек, и плюхнулся на испуганно качнувшийся под его тяжестью стул.
- Да ты чё? – взвизгнула разгневанная Людка. – Да меня там чуть вся ментовка не перетрахала, а тебе до фени?
- Витё-ок, ты чё! – друг семьи катапультировался с хромой табуретки и приземлился на ноги. Кривя губы и округлив белёсые глаза, он затормошил флегматичного супруга оскорблённой женщины. – Подымайся, пойдём. Сейчас с этим мигом разберёмся, - он забегал, наткнулся на стоявшую посреди комнаты табуретку и та, получив ускорение, отлетела к стене. Потирая ушибленное колено, Ванюшин выбежал из комнаты на кухню, там, не в силах остановиться, сделал круг и, расплёскивая воду на грудь и подбородок, жадно напился из ковша. Подхватив на ходу валявшуюся на полу у двери возле вешалки куртку, вернулся назад в комнату.
- Одевайся, чего сидишь? – он швырнул на колени хозяину куртку, и, не переставая носиться по комнате, как заведённый, подхватил свою, свешивавшуюся с дивана, и судорожными движениями принялся запихивать руки в заплетающиеся за спиной рукава. Барышев продолжал пребывать в трансе и Ванюшин, глотая слова, покрикивал на него, взывая к святым чувствам.
Наконец, ванюшинские окрики и людкино повизгиванье возымели действие. Зло сверкнув глазами, Барышев поднялся и попытался одеться, но одежда почему-то не подчинялась ему. У Людки лопнуло терпение, она не выдержала и, подскочив, помогла застегнуть пуговицы.
- Ох, горе ты моё, - она тоже засобиралась, порываясь идти с ними, но Барышев рыкнул недовольно, и она осталась дома.


Навстречу от котельной, ослепив глаза двумя солнцами, проехал УАЗик, увозивший начальство. Приседая и вытягивая набок шею, вызвав удивлённый взор у сидевшего на переднем сиденье Стебельцова, Ванюшин заглянул в окна проезжавшей мимо автомашины. Константина в ней не было.
- Идём в бойлерную, он там, наверное, остался, - обернулся на ходу к Барышеву.
По чёрной тропке, среди посеревшего снега, пробежали мимо чадящих дымососов. Поскользнувшись у входа, они одновременно ткнулись в дверь, распахнув её настежь. Тяжело дыша, застряв на пороге, обвели бойлерную взглядом. Кроме невозмутимо укладывающего инструмент дядь Саши, здесь никого не было. Дядь Саша посмотрел на добрых молодцев глазами-буравчиками и спросил с ехидцей:
- Вы что, с цепи сорвались или ещё откуда?
Ванюшин ругнулся злобно и, развернувшись на месте, они наперегонки бросились в котельную. Пиная попадавшиеся под ноги куски угля, друзья на рысях промчались мимо Бульдозера, заставив последнего удивлённо захлопать глазами.
Константин, угомонив начальство, обрёл тихое пристанище в бытовке. Он мирно сидел на топчане с Новосёловым и, покуривая, рассуждал с ним о всевозможных способах удержания температуры при чистке котлов.
Инициативу взял на себя Ванюшин. Держа руки в карманах куртки, плюхнулся на свободный топчан и спросил с ходу на высокой ноте:
- Ну что, Костя скажешь?
- А что тебе сказать? Я вам обоим сказал, чтобы дома сидели. Нечего здесь отираться. Клуб вам здесь, что ли?
- Ты, Костя, не гоношись. Не надо, - раздельно, с угрозой в голосе, распаляя самого себя, произнёс Барышев. – Ты зачем Людку ментам сдал?
- Ах, во-он оно что! – Константин с ленцой поднялся и подошёл к Барышеву, сидевшему на лавке возле двери. Возвышаясь над ним, так что тот поневоле смотрел на него снизу вверх, сказал: - А я, что с ней делать должен был? Улеглась, расшеперилась, смотреть срам, - Константин посторонился, давая пройти выходившему Новосёлову. – Давайте, мужики, разойдёмся по-хорошему. Она сама напросилась.
Ванюшин метеором взвился со своего места. Брызгая слюной и изрыгая оскорбительные ругательства в лицо недавнему другу, он двинулся, сжимая кулаки.
- А ну-ка умолкни, коз-зёл! – Константин толкнул его, не жалея силы, и тот, не устояв, попятился и сел на топчан.
- Руками не размахивай, - на него уже напирал Барышев. Константин молча ткнул его в грудь, и разгневанный муж снова оказался на лавке.
Ему ещё можно было переломить ход событий, подойти к телефону и вызвать милицию. Но сыпавшиеся на него оскорбления ослепили яростью, и он осознавал только одно желание, самому заткнуть рты смешавшему его с грязью отребью, и в свою очередь, Константин сам изверг на них каскады ругательств. Оба друга вскочили и двинулись с двух сторон. Делая вид, что занят Ванюшиным, Константин неожиданно развернулся и влепил кулак в незащищённый живот Барышева, желая поскорей избавиться от него и по-настоящему заняться более серьёзным противником. Ударив Барышева, он тут же повернулся ко второму нападавшему и вовремя. Хотя полностью избегнуть удара не удалось, всё же он пришёлся вскользь, и Константин устоял на ногах. Чтобы иметь обоих противников перед собой, он, делая обманные движения, по-боксёрски переместился к противоположной от двери стене. Если алкоголь и придавал агрессивности драчливым корешам, реакция их замедлилась, и достать его по-настоящему им не удавалось. Ванюшин, взбешенный неудачными выпадами, схватил со стола банку, с воплем метнул в ненавистного начальника, бросившись на него. Банка пролетела мимо и, разбившись о стену, оставила на ней кляксу распаренной заварки, а сам Ванюшин напоролся на хороший крюк. Взмахнув руками, он попятился на несколько шагов назад, поскользнулся на мокром полу возле электрокотла и, упав, проехал к двери. Достав Ванюшина, Константин пропустил Барышева, и правое ухо у него зазвенело от удара.
- Получай, сука, - сказал восхитившийся собственным ударом Барышев и добавил очередную порцию оскорблений, которых уж никак нельзя было стерпеть.
На столе лежал самодельный нож, неизвестно кем и когда принесённый. Взгляд Константина случайно остановился на нём и, как он оказался у него в руках, сам потом не мог вспомнить. Помнил только округлившиеся от ужаса глаза Барышева.
- Н-на, - выдохнул Константин и остриё ножа, пропоров куртку и, скользнув по рёбрам, разрезало кожу.
Барышев тонко, словно поросёнок, почувствовавший под сердцем нож, закричал и бросился вон из бытовки, увлекая за собой подымавшегося на ноги Барышева.
- Стой, не уйдёшь! – крикнул уже не помнящий себя Константин и бросился за ним вдогонку.
Барышев, в мгновение ока превратившийся из разгневанного мужчины в перепуганного зайца, и по-заячьи же прыгая, припустился бегом к воротам, но увяз на куче угля. Тут его и настиг Константин. На этот раз нож вошёл в тело. Барышев опять закричал тонким, переполненным ужаса голосом, и, рванувшись вперёд, упал вьюном перевернулся на спину и, закрывая лицо руками, кричал и кричал.
Константина уже держали подбежавшие на крики Бульдозер и Мамед, перепуганные не меньше потерпевшего. Новосёлов оттирал в сторону Ванюшина, очумело твердившего одно и тоже: «Он что, сдурел? Он что, сдурел? Он же убил его!» Константин, сжимаемый тяжёлыми объятьями Бульдозера, как-то сразу обмяк и выронил из руки нож.
- Пустите, не трону я его, - сказал сердито. – Да пустите!
Мамед, увидев упавший нож, отпихнул его ногой в сторону и разжал руки. Бульдозер, уже опасаясь за самого себя, всё никак не мог решиться выпустить Константина. Первым нашёлся Новосёлов.
- «Скорую» надо вызвать, - выкрикнул он и бегом бросился к телефону.
Барышев же, пока все, ошеломлённые случившимся, бестолково топтались, встал на ноги и, втянув голову в плечи, кривобоко пятясь вдоль стены, дошёл до ворот, выскользнул в мутный свет закопчённого фонаря, и бросился бежать. Хватились его, когда в котельную вбежали люди в белых халатах и милицейской форме.
Искали потерпевшего на кучах и за кучами угля и шлака, шаря фарами «скорой» и милицейского УАЗика, но пострадавшего и след простыл.
- Он, наверное, в шоке выскочил, а теперь упал и замёрзнет, - всё приговаривала фельдшерица.
А исчезнувший пострадавший в это время сидел дома на кухне, прижимая к ране тряпку, в другой руке держал кружку и пил воду, стуча зубами о край. Рядом стояла перепуганная Людка и безуспешно пыталась добиться от него хоть слово.
В «скорую помощь» он пришёл сам в сопровождении причитавшей и подвывавшей от ужаса супруги.