Картина

Она известна всему миру, знаю, она мне самому надоела и потому я редко стал обращать на нее внимание. Дрянная репродукция. Какая-то несвежая женщина, имя которой никто толком не знает, но лицо... лицо знают многие, почти все, разве что кроме каких-то там никудышных папуасов, если они еще существуют на белом свете.
Перечитал написанное: “знаю”, “знает”, “знают”. Чушь! Плохо соображать стал. Может, мне уже сделали лоботомию, а я и не догадываюсь?! Все может быть! Все!
Так вот, висит она на стене, смотрит мимо, я же ее и повесил из неэстетических соображений, возможно, даже очень неэстетических, гаденьких соображений. Впрочем, давно уж все забыто: и чистое, и грязное, и сейчас мне совсем не до эстетики, ибо у меня полдня болит голова... С тех пор я стал забывать и забываться...
Смотрю на нее долго, пристально. Картина едва освещена, она почти темная, а лицо женщины светится.
Пятнадцать лет я живу с ней и пятнадцать лет мы поглядываем друг на друга, подглядываем, думаем друг о друге, молчим: я — зловеще, она — никак. Равнодушно!
Снова начинается наваждение, там, под черепом. Опять неистово заплясали внутри картины, слова, фразы, оборванные на середине, чьи-то руки, ноги, головы, фотографии, никогда не виденных мною существ, а за всей этой вакханалией, в сторонке, кто-то стоит и наблюдает. Врач, наверное! Эх, аппетитная бабенка в белом халате, лет тридцати. Я ей нужен для диссертации. Белая сволочь!
Он монстр, вы себе не представляете, что он со мной делал, — говорила она тому, высокому, сильному, красивому с глазами цвета хорошей чайной заварки.
Заврался, пожалуй. Говорила не она, другая. Той, другой, было всего шестнадцать лет, и она совокуплялась с самим Гитлером, а потом обо всем, с мельчайшими подробностями, рассказывала своим подругам. Я где-то читал об этом, а где — не помню.
Но вот эта белая фригидная дрянь только строит догадки и терпеливо ждет своего гитлеренка, который научит ее любить его и ненавидеть. Что ж, подождем, ждать мы умеем…
…Я встречал ее в детстве дважды: один раз на картине, второй раз — в жизни. Они так же улыбались, как эта самая, на стене. Отчетливо помню их: первая — сидела перед мольбертом к зрителю в профиль, выставив на обозрение подтянутые кверху и набухшие под корсетом груди;, вторая — шила платья у моей бабки, портнихи, и, не стесняясь меня, скрещивала на животе руки, снимая божественную тряпку, стоя у зеркала и улыбаясь оттуда, из бездонной глубины. (“Малыш, что это ты смотришь так...”)
Помоги, Господи, избавь, сделай, чтобы она не оставалась дежурить с “чайными глазами”. Я слышу их голоса и вижу их тени, их счастливую, не задетую алкоголем судьбу, ее глаза, изменившие обычное выражение, и в них — он. Она видит только его, а я… только тема для диссертации. Помоги, Господи, избавь от наваждения, я обещаю тебе подохнуть, не сопротивляясь. Только избавь…
— Хорошо, сделаем, — говорит кто-то рядом. — Но мы сыграем.
И тасует холеными руками новенькую колоду, мастерски, профессионально. “Попытается, кажется, надуть. Незнакомцам всегда нравилось меня, именно меня, обманывать”.
— Я не умею.
— Я вас научу.
— А как же Монна Лиза?
— Какая Монна Лиза?
— Вот эта.
— Ах, вот эта.
…Медленно, без скрипа, сама собой открылась дверь, и невидимая сила стащила с меня одеяло и понесла его по воздуху туда, в темноту, в проем, на лестничную клетку. А потом тишину квартиры разорвал выстрел. Да, да, я не ошибся, это дверь с оглушительным металлическим треском навсегда захлопнулась.
Я вижу его сидящим на расстоянии вытянутой руки. Как две капли воды он похож на живого Лермонтова с выпученными от боли глазами. А уж потом, потом только появилось страдальческое лицо Андронникова, висящего на кресте. Нет, нет, упаси Бог, не распятого! Он висит, судорожно обхватив руками горизонтальную перекладину. Лицо его вдруг сразу поглупело, стало плаксивым и бабьим. “Дайте мне волю! Дайте мне волю”, — кричит кто-то, бешено колотя по железной двери железными кулаками.
— Зря это он, впустую! Все равно, что стрелять холостыми патронами из музейного оружия в аппетитную бабенку.
— И непременно голую.
— Это пошло. Она заурядная минздравовская шлюха. Не забивайте голову чепухой.
— А эта?
— Ах, вот эта… Пожалуй, я расскажу вам… Надеюсь, вы не приписываете литературе этих трех дурацких функций, которые нам ввинчивали в голову, в мозги то есть,
в детстве. Иначе вам будет трудно понять меня, а главное, понять, почему я вынужден был отказаться от более чем нескромных поползновений Монны Лизы.
— Вы психопат?
— Да. Латентный.
— Очень приятно, потому что мне уже представляться не надо.
— Какая приятная неожиданность!
— Именно, и м е н н о. Зачем вы, девушки и дедушки, красивых любите?
— Перестаньте! У меня тогда страшно болела голова и вообще не работалось. Если хотите, я был зол на жену. Тогда еще, помнится, подумал: психопатов надо в добровольно-принудительном порядке скрещивать с нормальными совбабами. Тогда они через полгодика стали бы шелковыми. И психи, — предупреждаю ваш вопрос, — и женщины.
— Простите, но я где-то слышал об этом.
— Возможно. Не перебивайте, пожалуйста. Да, да, Монна Лиза со своей скверной улыбочкой. Монстр… Как я попал сюда?
— Куда?
— Сюда! Я же просил вас не перебивать...
— Извините!
— Тогда я тоже, помнится, все хотел привести мысли в порядок и оживить поле письменного стола. На нем лежала неоконченная работа. Р а б о т а! Какое ужасное слово, с каким ужасным смыслом. Надо выяснит.** Вы меня, оказывается, не слушаете!
— Нет, то есть, да, я просто думаю о своем...
— Ну, знаете, это хамство! Я пошел спать.
— Покойной вам ночи...

-------------------------------
*; Речь, вероятно, идет о картине “Портрет художницы” итальянской школы XVII века в Краковском собрании живописи. — Прим. ред.

**; Мы выяснили. Первоначальное значение — “состояние раба, рабство”. — Прим. ред.