Гугуй

 
В одном классе со мной учился Шурка Гугуев, по кличке Гугуй, – плечистый и улыбчивый  чеченский мальчишка. Он был старше нас, его одноклассников – дважды оставался на второй год. Тупым он не был. Но проявлял к учебе абсолютное равнодушие. Домашних заданий не делал никогда. Все вечера его были заняты Лариской – такой же крепенькой, невысокой старшеклассницей, бывшей его одноклассницей, остренький носик которой и быстрый взгляд маленьких глаз, похожих на бусинки, усиливали ее поразительное сходство с куницей – изящным, грациозным хищным зверьком. При всем желании ее нельзя было назвать красивой, но власть ее над Шуркой была практически беспредельной. Он ходил за ней, как привязанный и ни на каких других девчонок не обращал внимания, словно бы не видел их. Местом их свиданий был чердак двухэтажного многоквартирного дома, того самого, в котором жила Ларискина семья. Насколько далеко зашли их отношения, нам оставалось только догадываться. Но по довольному виду Гугуя и еще по некоторым признакам можно было предположить, что зашли они достаточно далеко.
Все чаще мне стали говорить о том, что в меня влюбилась Люда Шумаева из параллельного класса. Когда я отвечал, что даже не знаю, кто она такая, все удивлялись. Оказывается, Шумаева считалась первой красавицей школы. И у нее хватало воздыхателей. Особенно ретивым поклонником, как мне сообщили, являлся Сашка Петров, который учился в одном классе с ней. Жил этот Петров на пролетарской окраине поселка, за стадионом,  и, как я узнал потом, в друзьях у него ходили живущие там же ребята постарше возрастом, которые уже работали и учились в вечерней школе. Эта компания многих в поселке держала в страхе. Они попросту были опасны, поскольку их семьи состояли из бывших уголовников и преступные наклонности передались им, как говорится, с молоком матери.
 Однажды, когда я катался на поселковом катке, вся эта компания тоже пришла туда. Я не почувствовал угрозы и был настолько беспечен, что, когда мои друзья, уходя домой, позвали меня с собой, отказался идти с ними и остался на катке. Я даже не был знаком с этой Шумаевой и не понимал, за что можно было мне мстить. Но оказалось, что я недооценил того, какого уровня достиг накал страстей.
Их было четверо. Они встретили меня, когда я возвращался с катка. Им чужды были какие-либо понятия о чести и им нисколько не претила мысль о том что у них появилась прекрасная возможность избить вчетвером одного. Я пытался оказать достойное сопротивление, но силы были неравны. Когда я пришел домой избитый, родители пришли в ужас. Однако, как они ни упрашивали меня рассказать, что случилось, я молчал, словно партизан на допросе.
Тем не менее, отец на следующее же утро пошел в школу, поговорил с моими одноклассниками и все узнал. Поскольку избит я был достаточно крепко, он подал заявление в милицию. Для местной публики это явилось неожиданностью. В этих кругах общества привыкли отношения выяснять без участия органов правопорядка.
На отца стали оказывать давление, действуя через родственников и знакомых. Спектр воздействия был достаточно широким – от угроз до предложения денег. Однако отец не уступал.
Давление усиливалось. Однажды днем, когда родители были на работе, а я уже вернулся из школы, входная дверь нашей квартиры тихо открылась и в квартиру быстро, бесшумно вошла Петровская компания, включая и тех, которые напали на меня на катке. Не знаю, чем бы закончился этот визит, но неожиданно в квартиру вошел отец. Оказалось, что кто-то из соседей увидел, как эти бандиты, стараясь не привлекать к себе внимания, пробирались в нашу квартиру и предупредил его.
Отец был наигранно весел, громкоголос. Войдя, он оставил открытой входную дверь, обрадовано, как со старыми знакомыми, поздоровался с незваными визитерами, попенял мне за то, что держу гостей у порога.
Нам повезло. Компания, в замешательстве, ретировалась. Все произошло так быстро, что я даже не успел понять, какой опасности избежал, благодаря находчивости отца.
Но они своего добились. Осознав, насколько реальна нависшая надо мной новая опасность, отец забрал заявление из милиции. Однако Петрову и его друзьям рано было торжествовать. Они недооценили меня. Я был упрям и полон юношеского максимализма.
Эта черта моего характера и до сего времени мешает мне жить спокойно, безропотно принимая то моральное и духовное насилие, которое творится над нами.
Между тем я узнал, наконец, кто такая эта Люда Шумаева, из-за которой я оказался объектом нападения. Она оказалась симпатичной кареглазой девушкой с пухленькими аппетитными губками и точеным носиком, на горбинке которого, придавая девичьему личику некий особый шарм, красовалась небольшая аккуратная родинка. Не знаю, что заставило эту очень даже миленькую девочку упорно сообщать всем подряд о том, что она в меня влюбилась. Но надо отдать ей должное – таким способом она добилась своего. Получив хорошенько по морде я все-таки обратил на нее внимание. И вскоре почувствовал, что действительно неравнодушен к ней.
А Петров тем временем стал уже чувствовать себя победителем. Он обнаглел настолько, что начал уже, демонстративно не замечая моего присутствия, оказывать Шумаевой знаки внимания. Он не должен был так себя вести. Мое терпение очень быстро иссякло и однажды, во время перемены, я подошел к нему и предложил пройти со мной в туалет, где нанес ему пару ударов в челюсть. Больше ему и не надо было. Без своих соратников он ничего не стоил. Взгляд его стал мутным, кожа на челюсти была рассечена и кровоточила. Я молча повернулся и ушел.
Его друзья стали говорить после этого, что, якобы, я бил его кастетом. Но никакого кастета у меня не было. Просто он сильно разозлил меня своей наглостью и я вложил в свои удары всю накопившуюся злость.
В ближайшее воскресенье у нас в школе проводился спортивный праздник. И Петров появился там со своими друзьями. Самый старший из них, Петька Кожакин по кличке Кожа, подозвал меня к себе. Я подошел, поскольку любой другой мой поступок мог быть расценен как проявление трусости. Тот подождал, пока я подойду поближе, и, улыбаясь мне прямо в лицо приблатненной улыбкой, процедил сквозь зубы: "Пошел на …".  Я постоял с минуту возле него с равнодушным видом, потом ушел.
На следующий день я ждал Петрова перед началом уроков возле школы. Глядя в бегающие его глаза, спросил: "Закончим эту историю или будем продолжать?". "Закончим" ¬– выдохнул он с видимым облегчением.
На этом дело и закончилось. Но не потому, что мне так удачно удалось договориться с Петровым. Погиб Кожа. Он учился в школе рабочей молодежи и работал учеником слесаря на автобазе. В тот день ему поручили заменить перегоревшие лампочки под потолком цеха. Он, устанавливая лестницу-стремянку, не обратил внимания на разлитое на полу машинное масло. Лестница сначала начала сдвигаться перпендикулярно стене, а потом стала съезжать набок. Падая, он ударился животом о край смотровой ямы, обитый металлическим уголком. Полученные им при падении повреждения внутренних органов оказались несовместимыми с жизнью. Несмотря на то, что многим жителям поселка приходилось страдать от нападений возглавляемой Кожей подростковой банды, люди жалели его, со слезами на глазах рассказывая друг другу о том, как он стонал и говорил врачам, которые пытались спасти его, что очень хочет жить.
Без Кожи его банда распалась. Жизнь в поселке стала спокойнее. Петрову некого стало звать на помощь в борьбе за сердце красавицы Шумаевой. Да и сама ситуация коренным образом изменилась. Семья Лариски, любимой девушки Шурки Гугуя, уехала из Палатки. Кажется, ее отца перевели работать в другой поселок, что было весьма обычным делом для Колымы. Лариска жила с Шумаевой в одном доме, даже немного дружила с ней. Уезжая, она не смогла придумать ничего лучше, кроме как препоручить своего, растерявшегося от неожиданного удара судьбы, поклонника заботам своей подруги. Девичья солидарность, совмещенная с жалостью к Гугую помогла Шумаевой преодолеть Гугуевскую растерянность и вскоре их роман разгорелся вовсю. Правда, сначала эта любовь тлела где-то внутри и была никому не видна, словно пожар на торфянике. А потом огонь вырвался наружу. И произошло это совершенно неожиданно для меня, в тот момент, когда я, уверенный в успехе, полез к Шумаевой целоваться после того, как проводил ее из школы и мы зашли в ее подъезд.
Она, совершенно неожиданно, стала меня отталкивать и, сквозь грохот разваливающейся под нашими ногами поленницы, запасливо уложенной кем-то в темном углу, до меня донеслось: "Я не тебя, я Шурика люблю!".
Я был сражен в самое сердце такой несправедливостью. Ведь мне впервые в жизни довелось столкнуться с женской жалостью – этой непостижимо странной и совершенно нелогичной силой, перед которой отступает даже любовь.
Зато как раз в это время я достиг, наконец, комсомольского возраста. И был торжественно принят в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. Во время приема ни одного вопроса о Шумаевой и всем том, что было с ней связано, мне задано не было. Все знали, что Петров свою порцию от меня получил, и получил заслуженно. И решили, видно, не ворошить больше эту историю.
Я же, в свою очередь, пораженный коварством Шумаевой, даже не смотрел с тех пор в ее сторону. Отношения с Гугуем сохранил ровные, товарищеские и о Людмиле никогда с ним не говорил. Он тоже обходил эту тему молчанием.
Однако история с Шумаевой еще дважды коснулась меня.
Первый раз это произошло под Новый год. Примерно за неделю до него ко мне подошел на школьной перемене Петров и предложил, в знак примирения, встретить Новый год вдвоем с ним, в охотничьей избушке, в тайге. Так мы и сделали. Совершенно не помню, о чем мы с ним говорили в эту длинную новогоднюю ночь, сидя друг напротив друга за неструганым столом в полумраке избушки, слабо освещенной маленьким жирником. Кажется, он склонял меня к заключению союза с ним против Гугуя. Я мягко, но решительно отклонил это предложение. Шурка был мне симпатичен и я не собирался вести против него боевые действия. Петровские методы завоевания женской любви не нравились мне.
Друзьями мы с Петровым все равно не стали, но больше не проявляли вражды друг к другу. Тем более, что оба мы оказались отвержены Шумаевой, сердце которой отныне безраздельно принадлежало Гугую.