Говяжий дождь

Художник Jim Warren



*      *       *

Вчера пришел ответ из издательства. Книгу не приняли.
А наутро Павел Петрович проснулся радостно. Ему приснился забытый на грядках земляники красный пластмассовый грузовик с синими колесами. Он спрятал его туда от старшего брата Толика и забыл. Потом искал, как дурак. На чердак лазал, в подполье. Переживал, Толика тихо ненавидел. Но так и не вспомнил. А во сне ясно унюхал запахи земляники, нагретой на солнце пластмассы и прямо по грядкам с луком пролетел, нагнулся и замер счастливо- стоит.
Исаков проснулся, очнулся, и счастье рванулось от него, взмахнуло тугими крылами, разбилось о стекло и, обдирая бока, вырвалось в форточку.
Книгу не приняли!
Павел Петрович сидел на кровати, поникнув спиной, опустив сухие жилистые руки между расслабленных острых колен. Ему хотелось завалиться назад в пропахшую потом постель, под тяжелое стеганое одеяло, отвернуться к стене и не вставать весь день. Никогда не вставать. Но он, тяжело вздохнув, поплелся к окну.
За ночь навалило много снега, дворник раскраснелся, распыхтелся, закусив губу, фанерной лопатой утюжил пушистую дорогу.
«Счастливый», -подумал Исаков,- «Ему не приходят дурацкие ответы от издателя».
Павел Петрович понимал, что его опять охватит тоска, тоска перейдет в апатию, апатия высосет из него талант и засунет в дальний пыльный угол антресолей между сломанными лыжами и рыжей стопкой роман-газеты. Он будет смотреть в потолок  на прилипшую мумию моли  и думать о смерти, сволочах редакторах, тупых издателях, маргиналах из отдела продаж и своей загубленной жизни.
Павел Петрович Исаков был гениальным писателем. Никто этого не оспаривал. В его  венах текли реки, слепило солнце, шел дождь, дул свежий ветер.
Но его не печатали.
Эта огромная приставка «НЕ» увеличивалась с каждым прожитым годом, вырастала в гигантскую перекладину, на ней хотелось закрепить веревку.
Павел Петрович припас кусок советского земляничного мыла в веселенькой обертке, 75 г. Если мыло будет хозяйственным, то и мысли будут хозяйственными; как бы получше веревку закрепить. А земляника не даст закрепить. Шуганет: "Ты че, дурак? Есть еще запах снега, полыни,  воды из колодца. Кто может это у тебя отнять? Кто ограбит? Только сам".
Павел Петрович глотнул на кухне вчерашнего чая и пошел в ванную. Нашарил под чугунной тушкой ванны земляничный пакетик, понюхал его, тяжело поднялся с четверенек, поймал свой взгляд в  забрызганном пастой зеркале.
- Я сам-мая об-баятельная и п-привлекательная, - растягивая губы, обнажая бледные десны, сказал он. - Я н-напишу рассказ «Говя-а-жий дождь» и его э-экранизируют в Г-голливуде. Мне пятьдесят два года, но я еще успею.
Лицо из зеркала смотрело потусторонне, пугая темными кругами под глазами.
«Вот так и сводят себя с ума»,- подумал Исаков. - «Самая обаятельная и привлекательная. Кто ж поверит-то? Москва мантрам не верит, только притворяется».
Пошел на кухню, посидел на стуле, намазал булку маслом, забыл о ней, покурил в форточку.
Вспомнил отрывистый шепот секретаря в приемной главреда.
- Он не уходит, мне неудобно. Скажите уже ему что-нибудь.
- Да ну его к черту, - громко ответил главный вредитель. - Все ерепенится. Предложил ему серию любовных романов написать, а его затошнило. Ну, пусть проблюется.
Исаков вскочил и, рванув на себя приоткрытую дверь, спросил:
- Противорвотное сколько стоит?
Главный редактор держался надменно, голова, как у новорожденного, запрокидывалась назад, увеличенные плюсовыми диоптриями зрачки, будто рыбки в аквариуме, слепо тыкались в стекла модных очков.
- Если быстро будешь стряпать, не обижу.
- Господи, спаси и помилуй,- ответил Исаков и ушел.
Дома его ждала только кошка Фрося. Порода - неистовая.
Жена Лера от непризнанного гения бежала в прошлом году. Лера, в отличие от Фроси, имела простые базовые эмоции; трусить, жадничать, гневаться. Смеялась, скалясь и широко разевая рот. Думала, что это сексапильно.
Павел Петрович ей сострадал и не гнал от себя, терпел.
А жена терпеть не желала, требовала любви. Денег. Дачу. Машину. Короля на белом коне.
А Павлу Петровичу смешно было видеть всадника на коне. Особенно сзади. Скачет, мотая хвостом огромная задница. И гордый ферзь сверху подпрыгивает.
- Король не подпрыгивает, - спорила Лера.
- Всегда подпрыгивает.
Кошка все принимала в Павле Петровиче, а жена, ослабев от надежд, не вникала.
- Этот рассказ можно переводить на другие языки? - спрашивал Исаков.
- Все огурцы за сто сорок. Стоящие только за сто сорок,- сведя к переносью глаза, отвечала жена.
Поэтому Павел Петрович разговаривал с кошкой.
Когда жена ушла, Фрося, почувствовав себя хозяйкой, запозволяла себе перебивать Павла Петровича, смела орать, скалясь и широко разевая розово-коричневую пасть, требовала форель, и оседлала те же базовые эмоции, что и жена. Гневаться, жадничать, трусить.
Еще к нему писатель Молохов забредал. Молохов периодически совершал подлости. Случайно. Гордился, что случайно. У Молохова имелась дурацкая привычка в серьезные моменты выпячивать губы в трубочку и бренчать по ним пальцем. Он хотел думать, что именно поэтому к нему припаялось прозвище «балалайка».
Исаков был уверен, что дело было в мыслях писателя Молохова. Мысли у писателя Молохова, будто немытые засаленные волосы. Но главный вредитель издательства немытые мысли охотно тиражировал. Книжки сального Молохова охотно покупали. Видимо мысли читателей совпадали жирностью с молоховскими. Еще у Молохова имелся мощный пробивной дар. А у Исакова весь пар ушел в талант. Продвигать себя он не умел.
Молохов, поглаживая неоновую бородку, вел себя как знаменитый актер, знающий, что фальшивит, но упрямо продолжающий играть все более неестественно.
- Старик,- выпячивал он губы, бренча по ним пальцем,- ты пишешь для следующих поколений. Ты стоик, и я тебя уважаю. Не то, что эти все бездари. Выскочат, денег нагребут и вдруг начинают считать себя аристократами. С какого - то ляда. Ты че, гены себе купил?
- А?
- Я говорю, аристократами себя считают.
- А.
Фрося  караулила момент, бросалась на Молохова, норовила расцарапать морду.
- Я ее удавлю когда-нибудь, - вскакивал гость и откланивался.
За окном собралась с силами вьюга. Потемнело.
Мозг Исакова, жадный до образов, искал живые слова для описания вьюги. Чик-чик-чик - готово.
Исаков пошел на кухню, запер образ в блокнот. С сердцем отшвырнул. "Кому это надо? Следующим поколениям? Чушь. Родному брату - бубенец на шапке".
- Да ну,- криворотился брат Анатолий,- ты - то писатель хреновый. Вот Пушкин - да. За секунду - стихотворение и куча баболосов. А ты? Ни черта не стоишь.
- Вы еще узнаете! Я, я, да я...
Пришел черт. Царственно глядя на гения, посулил ему признание, деньги.  Открыл ноутбук, показал высокую гору, все царства мира и славу их.
- Все это дам тебе. И что самое главное для тебя, - свобода. Независимость. Возможность работать, не думая о презренном куске хлеба.
- Ты думаешь я совсем дурак, да? - сварливо сказал писатель. - От чего независимость-то? От дара Божьего?
- И-эх, башка ты дурья,- черт положил ногу на ногу и покачивал носком исаковского тапка.- Старик Микеланджело, влача остатки жизни в нищете, очень громко, знаешь ли, матерился: «Для чего я намалевал столько рож»? Мог такую деньгу зашибать.
- Ври давай.
- Не вру, вот те крест.
- Копытами не крестятся.
- Напиши серию любовных романов!- завизжал черт. - От тебя что, убудет? Смылишься что ли? Напиши качественно. Пусть бесты будут. Мировые. Для кого ты пишешь, дурак? Для еще одного-двух гениев, что смогут тебя понять? Пиши для тех, кто не умеет думать. Нас не надо понимать. Нас надо покупать.
- Пшел вон,- вяло сказал Исаков, - Без тебя тошно.
Фрося неистово кинулась на черта. Молохов, отодрав от себя кошку, пообещал ее удавить, откланялся. Из прихожей крикнул:
- Мой новый роман принят!
- Иди с чертом,- проворчал Исаков и почувствовал, что у него защипало глаза. - А мой опять отклонили.
- Я тебе добра желаю, - высунулся из - за приоткрытой двери Молохов. - Берись за серию.
Сегодня Молохов играл лорда Болинброка. Вел себя как на огромной сцене. Говорил так, чтобы его слышали в дальних рядах:
- И махнем мы с тобой, Пашка, в круиз. Ну, хочешь в круиз? Другие берега. Гудбай, Америка- о- о-о, где ты не был никогда-а.
- И уже не буду.
- Убери свою бешеную Фросю! Я ее когда-нибудь задавлю, падлу.
Исаков, заперев дверь за чертовой балалайкой, задумался: «Я даром владею или он мною владычествует? Имею же я на что-нибудь право»?
Он пошел на кухню, заварил свежего чая. Сел за стол, рисуя пальцем круги по оранжевой клеенке, невидяще смотрел в окно.
«Опять под зад коленом». Налил чай, выпил. В душе только голые  деревья, серое небо, исчерченное черными ветвями, черно-белая жизнь. «Имею же я на что-нибудь право»?
Гений Исакова умел быть персонажами, не имеющими к Павлу Петровичу никакого отношения. Павел Петрович решил, что он этим воспользуется. Исаков придумает писателя Исаакова и тот напишет серию любовных романов, получит гонорар и поедет в Америку-о-о, где Исаков не будет никогда. У Исаакова будет мощный пробивной дар. Ему будет пофигу, когда он встретит торжествующий взгляд железо-бетоного главреда.
Исааков написал бестселлер. Его перевели на многие языки мира.
Он еще написал. Еще перевели.
Молохов предложил ему пулеметную серию в соавторстве:
- Хочешь, напиши сам, мое дело пробить, лавэ пополам.
Он написал.
 «Ты гнида»,- пришло ему сообщение на электронную почту, адрес которой был только у Молохова. Исааков сел и и заклацал клавиатурой:
«Ты гнида»,- пришло ему сообщение на электронную почту».
Исааков и Молохов обмыли роман про гниду, поперлись в круиз, хохотали на палубе лайнера одинаковыми сиплыми дискантами. Возможность смеха обслуживала армия стюардов, официантов, матросов, несексапильных женщин, будто семга в супермаркете, упакованных в прозрачные платья. Капитаном, поднимающим плечи: «Как хотите, господа, как пожелаете».
Исааков желал, желал, желал. Желал!
Продал свою двушку, купил приличное жилище. Купил приличный автомобиль. Купил неприличную женщину.
- Этот рассказ можно переводить на другие языки? - спрашивал Исааков.
- На какой перевести, милый?- потягивалась дорогая женщина. - Это тебе будет стоить маленького брюлика.
В числе этой услуги оказывались другие — в постели. Качественно. Безотказно.
Женщина аккуратно развешивала дорогое белье на спинке дорогого стула.
Старший брат родом Исаков, а умом Исааков признал писателя Пашку Исаакова, тихо ненавидел:
- Как был ты хреновый писака, так и будешь. Мог бы, между прочим, и брата родного вниманием одарить. Мне бы грузовичок, я бы больше тебя лопатил. Дай брату удочку!
Беллетрист одаривал брата деньгами и тот, громко матерясь, удалялся.
Летаргический узел затягивался на шее Исакова. Исаакову было кайфово. Слова роились комфортабельные.  Страх Исаакова, что Исаков перестанет играть роль, набухал. Исаакова спрашивал кто-то во сне:
- Царство мое не от мира сего. Долго ли для удобства своего, будете, когда пользоваться мерками духовными, а в другой раз - мерками земными?
Однажды Исаков взбежал по обшарпанной лестнице на пятый этаж, позвонил в дверь своей старой двушки. Недоуменный взгляд поверх ухоженных усов, его не смутил.
- Я в ванной забыл дорогую вещь.
- Но - о-о...
- Я посмотрю, это важно, - Исаков отвел рукой хозяина квартиры и пошел к заветной двери.
Как молния на него метнулась Фрося, неистово расцарапала лицо.
- Черт!- отодрал ее от себя Исааков, - Заприте ее в кухне.
Павел Петрович нашарил под ванной земляничное мыло, сидя на корточках, радостный оглянулся с расцарапанным, окровавленным лицом. Поднял глаза.
Жирные голые ноги с дряблыми оплывшими коленками, байковые трусы под коротким цветастым халатом.
Удар деревянной толкушкой оглушил Исаакова. Писатель завалился на бок.
- Убила! Дура!
- А чего он!
- Глянь, че он там дорогое нашел.
- Сам глянь, я боюся. Вишь как вцепился.
Новый хозяин квартиры по одному разогнул пальцы писателя, понюхал веселенький брикет.
- Земляничное. Мыло. Че за фигня?
- Разломи его, дурак!
- Разломишь на свою голову. Скорую вызывай! Скажем, не узнали. Ворвался, скажем. Не оберешься теперь.
Исаков, взмыв под потолок, бился о голубой кафель.
Рванулся, взмахнул тугими крылами, влепился в окно на кухне, обдирая бока с детским ревом: «А-а-а -кха-ха, И-ихы-хы-ы» вырвался в форточку.

*  *  *
- Счастливый, - в больничной палате над распростертым беллетристом склонилась сальная рожа Молохова, - Твой «Говяжий дождь» раскупают, как горячие пирожки. Опять поживился, черт талантливый!
- Что со мной?- открыл глаза Исааков.
- А, ерунда. Толкушкой по башке получил,- Молохов заржал. - Давай поднимайся. Мне тут какая - то Фрося приглашение прислала на поминки. Какой-то писатель Исаков повесился. Знаешь такого?
- Вобще не слышал. Опять какой-нибудь не признанный гений. Ну его к черту! Не комильфо.
- Да-а. Ты прав. Не наш уровень.
Блики гулкого голоса Молохова отразились в начищенном боку желтой утки под кроватью, поплыли в сигаретном дыме и вонзились в зрачки изготовившейся к прыжку кошки.



Точка.



Вот так все это и началось.